Не верь, не бойся, не проси

Привычки родом из далёкого прошлого настойчиво рвутся на свободу. Казалось, давно позабытые, снова пробуждаются во мне. Снова превращают в маленького мальчика, что носит чёрную форму с белым воротничком, что каждое утро начинает на службе, сидя на скамейке в холодном помещении, слушает хор и крутит головой по сторонам, разглядывая разноцветные витражи, где ангелы с белоснежными крыльями борются ожесточённо с уродливыми демонами. В месте, где высокие голоса юных хористов обращаются к покровителю всех омег, прося о благодати и о том, чтобы наш новый день был наполнен радостью, а не страданиями. Воспоминания такие яркие, такие сильные, что противиться им практически невозможно, они захлёстывают меня с головой, и пламя горящих свечей лишь усиливает мои впечатления, добавляя сходства с антуражем прошлых лет. Я проучился в католической школе всего ничего, какие-то полгода. Треннт вырвал меня оттуда сразу же, как только узнал, куда попал ребёнок, но многое накрепко засело в памяти, и сейчас я снова погружаюсь в эту атмосферу. Мне было там... Не скучно. Нет. Любопытно даже в чём-то, но лучшее определение, которое можно подобрать к периоду пребывания на территории католической школы — это «странно». Да, там всё для меня было странно. И люди, преподававшие нам. И порядки, к которым нас приучали. И бесконечные попытки вбить в головы маленьких учеников мысль о том, что мы все ужасные создания, достойные только того, чтобы гореть в аду, если не будем соблюдать правила поведения. Сидение на скамейке и праздное болтание ногами в воздухе тоже относилось к нарушениям. Мы должны были сидеть смирно, склонив головы и едва слышно шевеля губами, повторяя слова всех тех песен, что звучали в стенах часовни, расположенной на территории школы. Мы должны были быть покорными, смирными, идеальными. Образцовыми альфами и омегами. Живыми примерами добродетели. И это определение не всегда совпадало с понятием «маленький ребёнок», который, в принципе, очень любознателен и непоседлив. Там, однако, следовало изображать из себя амёбу и никак не проявлять живость натуры и характера. Условный рефлекс. Воспоминания, не слишком уместные в сложившейся ситуации, но мне всё равно хочется сложить руки перед грудью. Переплести пальцы и прошептать определённые слова. День благодарения и обязательное вознесение благодарностей за то, что в этот день мы живы, здоровы, хорошо одеты. У нас в доме тепло, а на столе — еда. Когда тебе шесть, ты не особо задумываешься о смысле, вложенном в эти слова. Единственное, что тебя волнует — еда, к которой хочется протянуть руку, и ты даже делаешь это, но тут же получаешь по пальцам линейкой. Потому как нельзя нарушать традиции. И прикасаться к еде нельзя до тех пор, пока не прозвучат все нужные слова. И ты чувствуешь себя преступником, оказавшимся под пристальным наблюдением. Осуждающие взгляды и насмешки преследуют тебя после на протяжение нескольких недель, а потому перед рождественскими праздниками ты уже не пытаешься лезть вперёд и вообще стремишься слиться с обстановкой. Крепко зажмуриваюсь. И, правда, ладони складываю. И действительно что-то шепчу, стараясь не думать ни о чём, ощущая на себе пристальный взгляд. Слыша тихий смешок. Кто бы сомневался, что его подобное поведение повеселит, а не натолкнёт на мысль о том, что нужно присоединиться. Не уверен, что в его семье вообще хоть кто-то хоть как-то с религиозными культами соприкасался. Единственное, что могло связывать с ней Тозиеров — имя папы Митчелла, которое ему так фантастически не подходило. Полная противоположность истинной натуре. Едва ли подобный человек мог по ночам стоять на коленях перед крылатой статуей, моля о прощении и отпущении грехов. Скорее верил, что нет никаких потусторонних сил, никаких материй. Есть только реальность. Есть люди, которые всё самостоятельно решают, а остальное — нелепые сказочки, придуманные наивными дураками, неспособными принять жизнь такой, какая она есть. Когда открываю глаза, Митчелл по-прежнему пристально на меня смотрит. На лице без труда прочитывается заинтересованность. Он явно считает, что в его руки попал крайне занимательный экземпляр. Может, не уникальный, не настолько цепляющий, как Гиллиан, но представляющий определённый интерес. И нет, явно не сексуальное желание преобладает в данном случае. Единственный, кого он в режиме двадцать четыре на семь хочет, это Гиллиан, остальные — так, не особо интересное дополнение. Но моя персона чем-то его притягивает. Возможно, тем, что он до сих пор разобраться ни в чём не может, до сих пор продолжает задаваться вопросами на тему того, а что же за человек волей судьбы в помощники к нему попал. Какие события формировали этот своеобразный характер, какие условия сделали личность настолько противоречивой, что без помощи профессиональных психологов не разобраться. И явно не один специалист нужен, а несколько разом, чтобы составить авторитетное мнение. Непривычно видеть его таким. Домашним, расслабленным. Не затянутым в стандартный костюм-тройку, а в простых джинсах и пуловере. Хотя, для него одежда не более, чем мишура. Для того, чтобы производить на окружающих впечатление, ему не обязательно соблюдать строгий дресс-код. Самое впечатляюще у Митчелла Тозиера — аура, которую невозможно не почувствовать. Властность, жестокость, бескомпромиссность. Для меня он пахнет кровью и тленом. И, нет, это не природный запах. Просто, стоит на него посмотреть, и мигом такие ассоциации в голове возникают. Становится не по себе, мягко говоря. Но стараюсь не ударяться в панику, а вести себя естественно, словно всю жизнь только тем и занимался, что ужинал в компании убийц. Его предложение о совместно проведённом вечере — полная неожиданность. Его слова показались бы мне естественными, будь они направлены на Гиллиана. Почему-то стойкая уверенность в том, что они день благодарения неоднократно вместе встречали. Как ни крути, а это один из тех праздников, что принято считать семейными. И кто эти двое друг другу, если не семья? Настолько давно друг друга знающие, практически вросшие друг в друга, ставшие одним целым. Позволившие себе чуть больше привязанности к другому человеку, чем дозволено негласными правилами, принятыми в мафиозных кругах. Они всегда были и будут закрытым обществом, но, тем не менее, некоторые из их принципов давно просочились за пределы мафиозных группировок и стали доступны простым обывателям. Все знают, что здесь принято поклоняться только одному человеку, только в него же верить, его делать объектом своего культа и предметом веры. У тех, кто связан с мафией, ничего своего нет, а все эмоциональные привязанности нужно давить в зародыше. Все же прекрасно знают, что мафия не щадит ни детей, ни омег. Если нужно будет убить — убьют, не моргнув глазом, нужно будет в профилактических целях по кругу пустить чьего-то супруга, пустят, и ни на мгновение ничего в душе их не дрогнет. И всё равно находится человек, в котором пробуждается чуть больше чувств, чем разрешают правила. Удивительно осознавать, что человек этот — Митчелл Тозиер, а не кто-то иной. Непозволительный промах, непозволительная роскошь для того, кто должен быть непоколебимым авторитетом, не разменивающимся на такое дерьмо, как чувства. — Ты не перестаёшь меня удивлять, — произносит, покачивая в руке бокал с вином, но не прикасаясь к нему. Свечи бликуют. Я так внимательно и пристально на них смотрю, что глаза начинают слезиться, и картинка расплывается, словно подёргивается туманной пеленой. Я не вижу себя здесь. Вернее, вижу, но понимаю, что нахожусь не на своём месте. Дешёвый аналог вместо желанного оригинала. При всём желании не обмануться, сколько ни закрывай глаза и не убеждай себя в том, что замена вполне достойная. — Чем же? — Мне казалось, твои слова о религиозных родителях и отпечатке, что их воспитание на тебя наложило, не более чем отговорка. Но теперь думаю, что к твоим словам стоит прислушиваться внимательнее. — У меня не было причин лгать. — Кто знает, — произносит многозначительно, впервые поднося бокал к губам и делая небольшой глоток. Ничего особенного, ничего необычного. Всего два слова, но почему-то от звука его голоса вдоль позвоночника озноб проходит. Это не предвкушение, не приятная дрожь, а будто предупреждение об опасности. Он не такой отстранённый, каким хочет казаться и уж точно не такой дурак, чтобы твоих истинных чувств не заметить. Тех, что на другого человека направлены, а не на него самого. Можно сколько угодно мнить себя непобедимым тактиком и стратегом и проколоться на ерунде, угодив в ловушку в тот момент, когда меньше всего этого ожидаешь. Можно сколько угодно успокаивать себя словами о том, что Митчеллу нет дела до моих душевных терзаний, но правда в том, что все они так ярко и отчаянно проявляются, что только слепой не увидит. Он не слепой. А ещё он пиздец какой дотошный, насквозь меня видящий, понимающий, что, вернее, кто меня в крайние несколько недель на взводе держит. Кто заставляет сидеть, как на иголках, чей равнодушный взгляд убивает без ножа. И вряд ли ему доставляет мысль о том, что у него под носом происходит. Вряд ли он в экстазе бьётся, понимая, что омеги, один из которых давным-давно самого Митчелла во влюблённого безумца превратил, друг к другу тянутся. Он искренне ненавидит Флориана, того, что всем активно глаза мозолил и демонстративно на Гиллиана вешался. Но там всё хотя бы открыто было. Здесь же у него за спиной. Обман. Предательство. А оно в рядах мафии карается жестоко. Ничего подобного он вслух, конечно, не произносит. Но мне и не нужны слова, чтобы его взгляды расшифровать. Всматривается мне в лицо и жаждет увидеть там хотя бы намёк на раскаяние, которого нет и не будет, потому как виновным себя не признаю. Он, сука, на моё покушается, а не наоборот. Пусть он и считает иначе. Что-то неуловимо меняется после его дня рождения. Отношения между нами более натянутыми становятся, и это невозможно не чувствовать. О далеко идущих планах на меня и моё будущее он больше не заикается, взаимодействие подчёркнуто-вежливое, сдержанное, профессиональное, но не более того. Словно он уже не только догадываться о чём-то начинает, а полностью уверенность обретает в реальности своих предположений. И я с головой погружаюсь в воспоминания, с тем вечером связанные. С тем, что старался не оставлять следов на теле Гиллиана, ни единого укуса, ни единого засоса, лишь мимолётные, практически невесомые поцелуи на его коже. Однако, полностью удержать эмоции под контролем не удалось, и на животе его проявляются яркие полоски царапин, оставленные ногтями. — Спасибо за предложение, Митчелл. Было неожиданно, но приятно. — Не за что. — Думаешь? — Мне было скучно, а из всех, с кем я мог бы отпраздновать, ты показался самой подходящей кандидатурой. — А Ллойд? Вопрос срывается с губ раньше, чем понимаю, что именно сказал. Странно, что кривая ухмылка не расчерчивает лицо, становясь зловещей. Надо же! Ты о нём вспомнил и разговор о нём завёл. Это ли не показатель того, что ты, тварь безмозглая и начисто инстинкта самосохранения лишённая, откровенно признаёшься в том, что думаешь о нём так же часто, как это делаю я? — С ним всё сложно, — произносит отстранённо. — У нас временный кризис в отношениях, и он жаждет заниматься благотворительностью, спасая сирых и убогих от праведного гнева. Наивно полагает, что у него это получится. Пусть играется. Пусть. Иногда стоит давать немного свободы тому, кого приручил. Чтобы его преданность не оборачивалась ненавистью и мыслями о том, что по моей вине он задыхается. Чтобы не чувствовал себя в клетку заточённым. Возможно, я слегка переусердствовал, оттого и пошла цепная реакция. Но скоро этот кризис закончится, и всё снова станет замечательно. Сдержанная улыбка вместо ответа. Никаких попыток развивать разговор в данном направлении. Мы словно по тонкому льду идём, и он уже начинает под ногами похрустывать. Ещё немного, и проломится окончательно. Ещё немного, и я под воду ледяную попаду, из которой выбраться, естественно, не сумею. Митчелл не из тех людей, с кем можно самозабвенно болтать, обо всём на свете позабыв. Такие люди в роль старых приятелей не вписываются. Но если раньше в нашем общении какие-то намёки на лёгкость изредка мелькали, то теперь и они исчезли. Лишь вязкий мрак остался. — Надеюсь, всё действительно наладится, — произношу, поняв, что пауза затянулась. — В самом деле? — Что? — В самом деле, надеешься? — очередной смешок. — В каком смысле? — Квин, тебе подобное амплуа не к лицу, — замечает, откидываясь на спинку кресла. — Ты ведь гораздо сообразительнее, чем сейчас пытаешься казаться. И неужели я настолько непонятно выражаю мысли, что ты не понимаешь, о чём речь? Бокал опускается на столешницу. Неосторожное движение, и содержимое выплёскивается на кипенно-белую скатерть. Несколько красных пятен, что расползается по ткани, наталкивая на мысли о каплях крови. Моей собственной, а не чьей-либо ещё. И собственное поведение, ознаменовавшее начало вечера, кажется уже не случайностью, а вполне себе закономерностью. Когда надежда практически умирает, люди неосознанно к потустороннему тянуться начинают, взывая о помощи не к тем, кто находится рядом, а к тем, кого никогда в жизни не видели, но о ком миллион раз слышали. К тем, кого принято называть высшими силами. Ни взгляд, ни улыбка Митчелла ничего хорошего не предвещают. Всем своим видом источает угрозу. Как будто без слов мне говорит: молись, сука. И, может быть, смерть твоя будет менее мучительной, чем ты уже успел себе напредставлять. Поднимается и идёт к противоположному концу стола. Замирает рядом со мной. Бедром прижимается к столешнице, продолжает внимательно разглядывать, словно наше знакомство только сегодня состоялось, а не несколько месяцев назад. Словно с его глаз только сегодня пелена спала, и он, наконец, увидел, кто находится перед ним. Руку протягивает, прикасаясь с осторожностью к волосам, а после — к лицу. С поразительной дотошностью, от которой становится не по себе, всматривается в черты лица, прослеживает пальцами каждую линию. Как будто забота, нежность и восхищение, но за этими лёгкими касаниями прочитывается совсем другой посыл, и удивительно, как его пальцы до сих пор не сжались на горле, сдавливая до характерного хруста. Животная опасность, неизменно его окружающая, сейчас как будто становится в разы сильнее, концентрация её возрастает, и меня потряхивает от вынужденной близости. Не от желания, а от напряжения. Словно ещё немного, и случится нечто из ряда вон выходящее. Мир за секунду до катастрофы. Склоняется ниже, ладонью плечо сжимает. Дыхание у самого уха. Лёгкий запах спирта, ноты красных фруктов. Как будто принципиально красное выбирает, чтобы аналогии с моим природным запахом проводить, все грани вкуса раскрывать. — Расскажи мне о себе, Квин, — шепчет. — Например? — Всё, что нужным посчитаешь, — хмыкает. — У любого человека есть прошлое. Ты ведь не чистый лист бумаги, о котором ничего неизвестно. Твои мечты, стремления, желания. Любовь, друзья, прежнее окружение. Ты же не появился из ниоткуда, и своя история у тебя тоже имеется. Хочу знать её, хочу тобой проникнуться. Попытаться понять его... — Его? — эхом повторяю, и без того прекрасно понимая, о ком речь. — Его. Мистера Ллойда. Гиллиана понять хочу. — Но как история моей жизни... — Не твоей, — мрачно бросает. — А того омеги, на котором Гил помешался в своё время. Как бы отчаянно он не отнекивался, как бы не пытался меня убедить в том, что прошлое его отпустило, и он забыл прежние чувства, реальность о другом кричит. Я его слишком хорошо знаю, насквозь вижу, хоть он и думает, что талантливо скрывает свои истинные чувства. Не знаю, что такого невероятного было в его Харлине, но Гиллиан, спустя столько лет, продолжает им болеть. И тобой, раз уж вы так похожи внешне. — Но... Палец к моим губам прикасается, заставляя замолчать. Не время что-то говорить, что-то опротестовывать и пытаться ввести его в заблуждение, нелепо смеясь невпопад и рассказывая сказки о собственном равнодушии к Гиллиану. Папа когда-то говорил, что я ужасный актёр. Все мои чувства и переживания всегда и всем видны. Не хватает мне хладнокровия, не хватает природной хитрости и изворотливости. Не быть мне гениальным притворщиком, пускающим пыль в глаза. Митчелл не пьян до ужаса, и вряд ли прямо сейчас его переклинит. Вряд ли он бросится ломать игрушку, чтобы стала уродливой и потеряла привлекательность в чужих глазах. Он тоже пытается прощупывать почву, тоже перемещается по хрупкому льду, обнажая истинные чувства и переживания перед посторонним человеком. Не думаю, что он так с каждым встречным разговаривает. Не думаю, что к тому же Флориану с задушевным разговором приебался бы, начав рассказывать о Гиллиане, его пристрастиях и любовных переживаниях, датированных событиями десятилетней давности. В отличие от Гиллиана, забившего себя рисунками змей на ладонях, Митчелл чистоту кожи сохраняет, но, когда именно он ко мне прикасается, в тишине чудится угрожающее шипение. И кажется, что вскоре холодное тело, покрытое мелкой чешуёй, вокруг шеи обовьётся, закручиваясь в кольца всё сильнее. И от этого потустороннего холода я погибну. От шипения, что звучит рядом с ухом. — Знаешь, что такое истинная любовь для меня? — вновь задаёт вопрос. Риторический. Хоть и обращается ко мне, на деле не нужны ему никакие ответы. Его просто на откровенность прошибает, и он решает именно на меня поток признаний вылить. Мне интересно и страшно одновременно, поскольку именно сейчас я себя свидетелем чужой слабости чувствую, именно так себя и позиционирую. А свидетели, как известно, долго не живут. И если он сейчас решил со мной откровенничать, не факт, что, спустя несколько дней, не решит, что наговорил лишнего. Что от человека, знающего чуть больше, чем нужно, необходимо избавиться. Пока весь мир не узнал, что у Митчелла Тозиера имеется определённая слабость, и он, несмотря на имидж, такой же живой человек, как все остальные. Отрицательно качаю головой. — Боязнь причинить боль тому, кого по-настоящему любишь. Сделать что-то не так. Не то, что сломать, а надломить его своими словами или действиями. Было время, я смотреть в его сторону боялся и дышать, не то, что прикасаться. Казалось, если я сделаю что-то не то, он от меня отвернётся, окончательно в себе закроется, и станет просто машиной для исполнения приказов, потеряв все свои чувства. А мне взаимность нужна была, зависимость его от меня, чтобы не только мне так мучиться приходилось, чтобы обоих потрошило, обоих рвало и выворачивало от этих чувств. Я столько лет смотрел на него издали, довольствуясь редкими подачками, что начал находить в этом извращённое удовольствие. Мог бы принуждать, мог бы давить, используя всё новые и новые рычаги давления. Он ведь мне принадлежит целиком и полностью, с потрохами. Он со мной так связан, что никому и не снилось. Если он решит меня оставить, хуже только ему будет, не мне. Как бы сильно я его не любил, а подобное отношение я не стану терпеть. Если он начнёт забываться, рано или поздно я обязательно напомню ему, кто из нас хозяин, а кто — питомец, который должен подчиняться и выполнять приказы. Но мне хотелось добровольности, мне хотелось, чтобы сам ко мне приходил, чтобы ластился, чтобы хотел моего внимания и моих прикосновений... Он смотрит не мимо. Прямо мне в глаза. И взгляд его максимально осмысленный. Никакого маньячного блеска, никакого безумия. Никакой одержимости, от которой в холодный пот бросает, и мелкой дрожью начинает трясти. Мне должно быть плохо и страшно, но единственное, что я в момент этого признания ощущаю — жалость. Болезненная, щемящая, давящая изнутри. Жалость, которой он у меня не просил, и вряд ли рассчитывает в ответ на свои признания именно такой эффект получить. Но боль, которая в глазах мелькает, и эта непритворная грустная полуулыбка на губах не могут её не провоцировать. Самая естественная реакция на откровенные признания о любви к Гиллиану. Похоже, не только в моей жизни именно он роковым омегой становится. Похоже, есть на свете ещё один человек, который так же хочет его присвоить, своей собственностью сделать, наплевав на всё и на всех. Даже на желания самого Гиллиана. Последнее особенно пугает, наталкивает на определённые мысли. Если Митчелл решит его ломать, делать это он будет уверенно и безжалостно, наплевав на все свои принципы, наплевав на собственные установки о том, что истинная любовь с болью общего не имеет. — А он? — А он никогда моим не был. В том смысле, который я в это понятие вкладывал. Для него мои чувства никогда не были секретом, но дать мне что-то хотя бы отдалённо их напоминающие, он не в состоянии. Над ним вечно что-то довлело, вечно что-то останавливало. Он не особо любит альф. То, что со мной спит, скорее исключение из правил, а не закономерность. Он любит омег куда сильнее, и это был мой шанс хоть как-то его к себе приблизить, хоть чем-то попытаться привязать. Разобраться в его мыслях. Я видел, каких именно омег он предпочитает. Не тех мягких и нежных куколок, что готовы в глаза заглядывать и любимым его называть. Он выбирает нечто сломленное, состоящее из острых углов, дикое, необузданное. С определённой внешностью. И когда с нами такие омеги, он обо всём на свете забывает. Обо всех. И обо мне в том числе. Потому что видит в них свой идеал и свою грёбанную любовь, погибшую в авиакатастрофе. Любовь, которая его никак не отпустит. Которая его к себе тянуть продолжает, хотя, как он сам говорит, ничего особенного в их отношениях не было. В отношениях, может, и не было, но в его восприятии, несомненно. Слюна становится вязкой. Откровения, которых я не ждал. На которые не рассчитывал, когда на этот ужин собирался. По сути, я вообще слабо представлял, как и чем завершится спонтанная встреча. У меня не было планов, у меня не было никаких задумок. Собирался провести тихий вечер дома, но телефонный звонок всё изменил, поставив с ног на голову. И вот я уже еду к Митчеллу, думая о том, что подобным людям не отказывают. С ними нужно себя вести максимально обходительно. Всячески угождать и отводить подозрения, коими он пропитан, словно губка водой. Не догадываюсь, как пройдёт этот вечер, но и подобного исхода не жду. Не думаю, что возможны запредельные откровения, не думаю, что мне так запросто все свои самые мрачные секреты откроют, поделятся своими слабостями и предложат вместе увязнуть в этой всепоглощающей тоске и отчаянии, которым от него буквально фонит. Настроения, которые ни с чем не спутать. Настроения, что максимально схожи с моими собственными. Как будто не отражение, а прямое их продолжение. — А потом ты появляешься, и это его ёбанное «Хар-лин» до сих пор у меня в ушах звенит. Потому что за столько лет знакомства я ни разу не слышал, чтобы Гил кого-то с такой же нежностью звал, хоть на кого-то так смотрел, как на тебя, когда думал, что старого знакомого встретил. Он его любит. Он его, сука, так любит, как никого и никогда, а поскольку ты на него похож, то... Выразительная пауза. Мельком брезгливость, отражающаяся на лице. Истинные эмоции сквозь маску равнодушия и сдержанности. Больно, да, Митчелл? Мне тоже больно. Не меньше, чем тебе. Потому как ты только что озвучил самые главные слова. Он с тобой повязан. Он от тебя никогда не уйдёт. Он тебе до последнего своего вздоха будет верой и правдой служить, как Хэнк твоему отцу. Пресмыкаться перед тобой. Делать вид, что ты для него всё. Но там хотя бы любовь им жизнь не отравляла. Вернее, отравляла. Но не друг к другу, а к одному и тому же омеге. Понятно, почему Митчелл презрительно кривится, на меня глядя. Понимание, что ему, такому всесильному, властному и бесконечно восхитительному какого-то омегу предпочитают, для него практически невыносима. Он ведь, по определению, лучше. Только его должны хотеть. Только к нему тянуться. А взгляд Гиллиана вечно к кому-то другому оказывается прикован. — Меня он не любит, — чеканю каждое слово. — Мы друг друга просто не замечаем. Усмехается. Прикрывает глаза. Потирает переносицу. Кажется, мои слова его ни в чём не убеждают, но порядком забавляют. — Либо ты слепой, Морган, либо очень талантливо умственно отсталого изображаешь. С тех пор, как ты в нашей жизни появился, Гиллиан совсем другой. Он с ума сходит и на стенку лезет, думая о том, что ты как зеркало его погибшей любви. Даже если любить он продолжает своего Харлина, тебя он точно хочет. И на любые упоминания о тебе он слишком остро реагирует. За примером далеко ходить не нужно. С тех пор, как услышал, что ты в моей постели оказался, места себе не находит, а это, Морган, показатель. Ему обычно строго похуй, скольких блядей я через постель свою пропустил, но здесь совсем другая реакция. Он же весь, как открытая рана, что кровоточит без остановки. Мечется между своими желаниями и жаждой убить тебя за то, что был не с ним, а с кем-то другим. Я на что угодно готов поспорить, что он шлюху свою трахает, а думает о тебе, Квин. Уже даже не о Харлине, а именно о тебе. — Что?.. Пара фраз, и мозаика складывается воедино. Словно кто-то берёт несколько вёдер разноцветной краски и вместо тёмного полотна рисует ясную, чёткую картинку недавнего прошлого, мастерски расставляет все необходимые акценты, уничтожая пробелы. Даёт понять, что стало причиной молчания и демонстративно-холодного отношения, в котором со мной не разговаривают, но всеми возможными способами дают понять, что знать не желают. И если прежде я ломал голову, пытаясь отыскать причину отторжения, осознать, как и в чём настолько проебался, что заслужил немилость, то теперь всё становится на свои места. Дело не только в том, что он потерял ко мне интерес. Может, и в этом тоже, но, по большей части, причина тотального игнора таится в откровениях Митчелла. Признание, о котором его никто не просил, но которым он решил поделиться со своим напарником. — Он. Хочет. Тебя. Повторяет действительно, как для отстающего в развитии. Паузы после каждого слова. С чувством, с толком, с расстановкой. Он хочет тебя. Хочет. Именно тебя, Морган, хочет, а не какого-то другого омегу. — И, если ты скажешь, что желание его одностороннее, я тебе тоже не поверю, — произносит это настолько равнодушно и естественно, что кровь стынет в жилах. Ладонь, что медленно поглаживала шею, внезапно сдавливает сильнее. Подбородок пальцем большим приподнимает, заставляя запрокинуть голову. Прямо в глаза собеседнику смотреть, не отворачиваться. Не думать хитрить. Допрос с пристрастием. Пока маскирующийся под дружескую беседу, но, если вдруг Митчеллу что-то не понравится, всё может и куда плачевнее для меня закончиться. — Ты тоже связями с омегами не брезгуешь, солнышко, — замечает. — Был в твоей жизни один ценный кадр. И хотя для всех вы официально были просто друзьями, всегда найдутся те, кто узнает об истинной природе отношений. И обязательно проболтается об этом, потому как чужую жизнь обсуждать очень и очень интересно. — К чему ты клонишь? — спрашиваю тихо, впиваясь пальцами в подлокотники кресла. — Чего такими словами добиваешься? — Мне нравится. Правильные выводы делаешь, Квин. Не пытаешься притворяться, но и не признаёшься во всём открыто. — Чего ты хочешь? — Я, знаешь ли, фанат искренних чувств и такой же страсти. А ещё, наверное, мазохист, раз готов на это всё смотреть. Хочу Гиллиану подарок сделать. — Какой? — Тебя. — Что за?.. И снова палец к губам. Предупреждение. Заткнитесь, ваше Высочество, если не хотите, чтобы ваша голова с плеч прямо сейчас полетела, а королевство и без того не слишком процветающее окончательно в руины превратилось. — Я хочу увидеть тебя не в своей, а в нашей с ним постели. Чтобы вместо безликих блядей, которыми он по горло сыт, был тот, от мыслей о ком он по-настоящему сумасшедшим становится. Хочу его увидеть таким, каким не видел никогда. Его страсть в полной мере прочувствовать, нерастраченную нежность, которую он никому никогда не дарил, храня её для определённого человека. Его дикое, запредельное наслаждение, когда ты под ним с громким протяжным стоном кончишь. А ты кончишь, несомненно. Неоднократно. Мощно. Ярко. Забывая себя и своё имя под его ласками. Потому что тебя, Морган, он будет не тупо трахать, как куклу силиконовую, а любить, восхищаться и боготворить, отдавая всего себя, о собственных ощущениях вообще не думая. Ладно, пусть, не тебя. Пусть Харлина своего любить будет, но... Хочу хотя бы раз его настоящего увидеть. Хочу, чтобы его мечта исполнилась, чтобы ты перед ним на колени опустился и с готовностью рот открыл. И он наверняка хочет, просто никогда в этом не признается. — Я могу отказаться? Последняя попытка уйти от неизбежного. Хватаюсь за неё, как за тонкую-претонкую соломинку, что уже сейчас трещать начинает, не выдерживая веса. Стремительно охуеваю от осознания, что всё это время, мы словно подопытные кролики Митчелла сидели в закрытой клетке, и он за нами наблюдал, делая вид, будто ничего не замечает и вообще ничем, кроме собственной политической карьеры не интересуется. Пытаюсь понять, как снова вернуть невозмутимость, как унять сердце, колотящееся в бешеном ритме. Чтобы им завладеть, как трофеем, ему сейчас даже к стандартному методу псин прибегать не придётся. Не нужно будет вскрывать грудную клетку, потому как глупое сердце само из груди выпрыгнет. — Конечно. Принуждать никто не станет. Третьего участника найти не проблема. Пусть не настолько желанного Гиллианом, но и не самого отвратительного. — В таком случае... — Но будет ли Гиллиан рад, узнав, что именно твоя сумасшедшая ревность погубила мальчишку, которым он так дорожил и которого хотел оберегать? — Митчелл. — Да? — Перестань говорить загадками. — Даже не начинал. Ты прекрасно понимаешь, о чём я говорю. Вину признавать не хочешь, но догадываешься сто процентов. Я просто в какой-то момент сложил два и два. И понял, что та моя встреча с ними в кафе не была случайностью. Ты хотел, чтобы я их увидел, сыграл на моих собственнических инстинктах и, надо сказать, сделал это довольно талантливо. Одобряю. Ценю. Красивая была постановка. Несколько демонстративных, слишком громких хлопков в тишине. Его не бурные и не продолжительные аплодисменты мне, как сомнительная награда. Тот, кто ещё недавно пытался изображать в общении со мной галантного кавалера сегодня вовсю демонстрирует истинную натуру, давая понять, что игры закончились. Он знает обо мне практически всё, он меня насквозь видит. И часть этой подлой натуры ему, несомненно, импонирует. Но, не окажись я объектом внимания Гиллиана, добрых чувств ко мне со стороны Митчелла было бы в разы больше. — Но если ты согласишься, мы ни о чём ему не скажем, — выдыхает соблазнительно, не хватая повторно за подбородок, но знакомым жестом волосы убирая. — Сохраним твой маленький проступок в секрете, и это будет только между нами. Тайна, что сделает нас с тобой союзниками. За воротничок подтаскивает ближе к себе. — Ну? Ну же, Квин? Каким будет твой ход? Королевский гамбит или какие-то жалкие телодвижения, что на самое дно тебя затянут? Ответа не ждёт. Языком губ моих касается. Раздвигает их уверенно, сходу горячо, пошло, мокро целуя. Заставляет из кресла подняться, к себе прижимая. — Твоё счастье, что ты не тот самый Харлин, — шепчет, вылизывая шею. — И в том, что моя детка просто хочет тебя, а не любит. В противном случае, твоя судьба была бы незавидной. Его бы я стёр в порошок, независимо от того, насколько ценный он сотрудник, и как много выгоды можно извлечь из общения с ним. Резкое движение. Прихватывает угол скатерти, дёргая без предупреждения. Звон стекла, звон битой посуды. Свечи падают тоже, но гаснут, а не поджигают всё вокруг. Я тону в какофонии звуков. Кажется, осколки бокалов и тарелок, коими ныне усыпан пол, режут прямо по натянутым нервам. Митчелл снова с лёгкостью отрывает меня от пола, подсаживая на столешницу, разводя бёдра в стороны, оказываясь между ними. Прижимается пахом к промежности, притираясь сильнее, наматывая мои волосы на кулак, губы покусывая с ожесточением. Не только я, видимо, с ним в кровать ложился, думая о Гиллиане. Он ко мне по той же причине льнёт. Заводит не столько моя внешность, сколько мысль о чувствах Ллойда, о его переживаниях и бесконечных метаниях. О том, как он безумно и безгранично любит Харлина. Как эти чувства на новую, бездушную куклу с идентичной внешностью проецирует, постепенно и к ней чувствами проникаясь. Для Митчелла это дело принципа. Трахнуть того, кем бредит Ллойд. А после перед ним бравировать этим поступком, причиняя боль и наталкивая на мысль, что любить там нечего. Шлюха. Такая же, как сотни до неё. Как сотни тех, что придут ей на смену. Не разменивайся по мелочам, Гиллиан. Не растрачивай себя на подобных людей. Пустых и бесполезных. Тем более рядом всегда есть тот, кто тебя готов принять, несмотря ни на что. Заставив распластаться на столе, прижимает меня к нему. Сомнительное блюдо, которое он собирается попробовать на вкус. Нависает сверху. Взглядом пытает. Действительно возбуждается. Действительно, хочет. Пусть это и странное желание, замешанное на частичной ненависти. На непонимании, что в таком жалком, сером, невыразительном создании мог найти Гиллиан. Чем соблазниться, от чего потерять покой и сон. Не раздевается и меня раздевать не торопится. Лишь бёдрами двигает, имитируя проникновение. И изредка губами к шее прикасается, не требуя никаких ответных действий, не настаивая на пробуждении ответной страсти, которую так жаждал видеть несколько недель назад, но которая теперь значения для него не имеет. И я пальцами в плечи его впиваюсь. Не отталкивая. Однако в голове настойчивая мысль крутится о том, как хочу это сделать. Как паршиво мне рядом с ним после таких разговоров, в которых нет ни намёка на искреннее желание, но в которых попытка шантажа — вполне успешная, — и угрозы, адресованные другому человеку. Как будто бы. На самом деле, тоже мне. Пусть и тому, из другой, уже ставшей частью прошлого жизни. Он чувствует мои настроения. Видит, что ответного желания нет. Даже намёка на него не наблюдается. Хмыкает и отпускает свою несопротивляющуюся нисколько жертву. Пуловер свой одёргивает, от невидимых пылинок отряхивает. — Я не насильник, Квин, — замечает, отходя на несколько шагов назад. — И если ты меня не хочешь, можешь просто об этом сказать. Высока вероятность, что я прислушаюсь. Не люблю эту грёбанную жертвенность, что на твоём лице каждый раз светится, когда подо мной оказываешься. Она меня бесит. — Как и я? — Как и ты. Не всегда. Лишь в моменты, когда святую невинность, ублюдком попранную из себя вылепить пытаешься. Тебя же никто не принуждает подо мной ноги раздвигать. Я не настолько в отчаянии, чтобы на всех подряд накидываться. Мог бы, но не хочу. Не мои развлечения. — А как же... — Это другой случай, Морган. И о нём я тебе советую хорошенько подумать, не принимая опрометчивых решений. Я закрываю глаза, не в силах вынести его испытывающего взгляда. — Поужинаем вместе? — интересуется светским тоном, резко меняя тему, словно ничего не было. — Пожалуй, лучше мне поехать домой, мистер Тозиер. — Тогда пошёл вон, — бросает равнодушно и первым из комнаты выходит, оставив меня на сомнительном троне посреди разрушенного королевства. * Вторая попытка. Тот же предлог, что и в первый раз. Нелепость. Прямо, как я. Себя ощущаю той же самой нелепостью, когда оказываюсь на подземной стоянке и замираю в ожидании. Прежде гадал, чем спровоцировано его молчание и раздражение. Теперь знаю ответ, но стало ли мне от этого знания легче? Нет. Нихуя мне не полегчало. Напротив, всё лишь осложнилось, и стало в разы хуже. Потому как, если бы он просто во мне разочаровался, я бы смог это принять. Не сразу. Не полностью. Постепенно. Топя мысли о своей невостребованности у определённого человека в алкоголе и саморазрушении. Или в работе, в которую закопался бы с головой, пытаясь убедить себя в том, что я сам во всём виноват. Был наивным, был глупым. Поверил, что люди, ему подобные, меняются, а, значит, способны сильные чувства к кому-либо испытывать, в то время как они для такого, по определению, не созданы. Продолжил бы заниматься аутотренингом, вбивая в свою голову мысль о том, что я — тот человек, что не создан для любви и отношений. Значит, мне пора о них благополучно позабыть и больше не питать иллюзий. Нужно. Рано или поздно мне бы удалось, как уже удавалось раньше. После неудачи с Нилом, после довольно болезненного разрыва с Лораном. Возможно, в этот раз времени пришлось бы потратить больше, но, как известно, всё проходит. Однако, ситуация не из тех, где время может выступить в качестве целителя, и главная причина молчания не в том, что он ко мне равнодушен. Скорее, в том, что, оказывается, нет. В том, что Митчелл гораздо больше нас обоих видит, подмечает, анализирует и использует полученную информацию себе на благо. Моими же методами меня и уничтожает. Правда, советы мои касались предвыборной кампании, а он ими воспользовался за её пределами, решая проблемы личного характера. Мне нужно многое сказать, но нужных слов нет. Ни единого. Язык как будто немеет и к нёбу прилипает намертво. Изо рта ни звука не доносится. Не знаю, что можно сказать человеку, который знает о твоей измене. Наверняка знает, а не просто подозревает. Тозиер о своей откровенности упоминает мимоходом, без особых подробностей, но уверен, что в разговоре с Гиллианом он на них не скупится. Смакует, словно дорогое вино или изысканное блюдо, рассказывая о том, что было. Быть может, дорисовывая даже то, чего не было. Но на общем фоне всё идёт прекрасно. Гиллиан верит. Гиллиан проникается. Гиллиан ненавидит, и с каждым новым словом его ненависть становится сильнее. Моё эталонное умение накручивать себя в стрессовых ситуациях сегодня, похоже, достигает пика. К моменту его появления успеваю неоднократно довести себя до точки кипения, в очередной раз обкусав губы до крови. И когда с ним взглядом сталкиваюсь, ощущаю на языке насыщенный характерный привкус. Но так наплевать. Кажется, если он сейчас ко мне подойдёт, если вместо слов ударит, я не стану никакого сопротивления оказывать, потому как действительно считаю себя виновным в случившемся. И то, чем руководствовался в момент, когда согласился с Митчеллом в одну койку лечь, нисколько мои поступки не оправдывает. Не делает меня жертвой обстоятельств. Я мог сколько угодно страдать в душе, наказывать себя болью от вязки и узла, практически раздирающего меня изнутри, но суть всегда одна остаётся. Я с ним всё-таки спал, отдавая себе отчёт в происходящем. Он меня не опаивал и не окуривал риплексом, вдыхать его не заставлял. Просто предложил свою кандидатуру на роль любовника, и я поддался на уговоры, повёлся на действия. Словно и правда, глупое создание, попавшее под влияние змея-искусителя, знающего, что толкает в пропасть, прилагающего в два раза больше усилий. Меня колотит изнутри. Чем сильнее осознание, что это именно Гиллиан замирает рядом со своей машиной и смотрит в мою сторону, тем явственнее становится не по себе. Всё внутри как будто сковывает льдом. Снаружи — тоже, и я едва заставляю себя пошевелиться, чтобы пойти к нему навстречу, всё так же, не зная, что сказать и что сделать. Сразу перед ним на колени опуститься и начинать каяться, либо оставить эту театральщину, как и заламывание рук для других случаев, а здесь попытаться цивилизованно всё обсудить. Конечно, если он захочет выслушать, а не отправит, как всегда, на все четыре стороны. Он может. В этом я не сомневаюсь. Достаточно одного взгляда, чтобы меня им полоснуло, как бритвой, чтобы я захлебнулся невысказанными словами, как кровью. Горячей, солёной и тошнотворной. Кровью, что ладонью с губ своих стираю, замирая напротив Гиллиана и ловя себя на мысли о том, каким жалким выгляжу на его фоне. Бледное привидение, с покрасневшими от недосыпа глазами и губами, что ранками мелкими покрыты. Он, впрочем, тоже не похож на человека, что радуется жизни и всеми благами её наслаждается. Вспоминаю слова Митчелла, определение, им данное. Мысленно соглашаюсь. Потому как Гиллиан и, правда, похож на открытую рану, прикосновение к которой приносит нечеловеческую боль, но он даже не пытается обрабатывать и зашивать повреждённые ткани. Он продолжает эту боль пестовать, холить, лелеять, чтобы не шла на спад, а всегда концентрированной оставалась, чтобы напоминала ему о возможном предательстве. О том, что никому и никогда не стоит доверять, если не хочешь однажды обнаружить рукоять ножа, торчащую в спине. Если не хочешь, чтобы тебя однажды растерзали, воспользовавшись твоей слабостью. Пусть всё срастается естественным образом. Долго, муторно, с осложнениями, но так, чтобы в память врезалось. — Гиллиан. Имя, разрушающее тишину. Имя, произносить которое так сложно и непривычно, словно я его оскверняю. Не имею права к нему обращаться, и всё равно нарушаю правила, всё равно зову, всё равно внимание привлекаю. Протягиваю пакет с чёрной шёлковой тканью, что сейчас таким лишним и неуместным кажется. Вспоминаю, как в прошлый раз хотел вернуть эту же рубашку, как приехал к его дому и наткнулся на идиллическую картину. Он. И Флориан. Мальчишка, которого погубила моя ревность, если верить словам Митчелла. Словесная манипуляция. Попытка одного меня виновным сделать, снимая с себя всю ответственность. Как будто он, такой невинный, такой возвышенный, рядом стоял, в то время как я планы мести разрабатывал и в жизнь их воплощал. Как будто именно я стал причиной исчезновения Флориана. Хорошего мальчика, любящего сына, доброго друга. Элитной шлюхи. Пытаюсь избавиться от наваждения. От тяжких мыслей, связанных с Флорианом, но его личико всё время встаёт перед глазами. Улыбка нелепая, что мне такой раздражающей казалась. Невыносимо. Улыбка, которая теперь, кажется, в ночных кошмарах будет преследовать, потому как, при всём желании обелить себя не получится. Он пропал по моей вине. Вернее, по вине Митчелла. Но и по моей тоже. Разговор ожидаемо не клеится. Весь из коротких, как будто рубленных фраз, когда не хочется нужные слова подыскивать. Когда смотришь на человека и желаешь только одного: пусть он исчезнет. Пусть ко всем чертям прямиком в ад провалится, но больше своё общество не навязывает. Пусть навсегда испарится. Потому как потерять его и смириться с потерей будет проще, чем каждый день нос к носу сталкиваться, в глаза смотреть и улыбаться притворно. Потому как второй вариант он на разрыв. Он просто ебучее испытание на прочность, пройти которое дано не всем. Всё это в пристальном взгляде разноцветных глаз прочитывается, пока сам Гиллиан своими отстранёнными и отчуждёнными фразами, будто пулями в меня стреляет. Пока всеми силами пытается в самые уязвимые места ударить, пока насмехается надо мной, давая понять, насколько жалким я сейчас перед ним предстаю. Насколько низко пал в его глазах. Насколько стремительно падаю ещё ниже, когда задаю сомнительные вопросы о том, как ему со мной было и насколько его представления от реальности отличались. Знаю, что проблема вовсе не в этом, что он нисколько не охладел и не потерял интереса, но всё равно не могу сходу начать разговор о Митчелле. О том, как был с ним. Что меня к нему привело. Что заставило с ним остаться, а не оттолкнуть. Для того, чтобы сомнительными подвигами козырять, нужна либо смелость, либо зашкаливающее отчаяние, либо храбрость, либо наглость, когда делаешь ебало кирпичом, и, как ни в чём ни бывало, выкладываешь все подробности, как на духу. Потом так же повседневно извинения приносишь. В стиле, сорян, детка, ну с кем не бывает. И ждёшь вердикта, при этом ухмыляясь так, словно уже сейчас победителем себя чувствуешь. Знаешь, что любым примут. Не оттолкнут. На дверь не укажут. И ничего вышеперечисленного во мне нет. Есть лишь трусость, есть рефлексия, что вновь мои слабости замечает и начинает, будто спрут, щупальцами своими оплетать, чтобы в итоге уничтожить, потому как жить вечно в таком напряжении просто невозможно. Нереально. Во всяком случае, сохранив здравый рассудок. Он первым роковые слова произносит. Без сантиментов лишних, без расшаркиваний и поиска каких-то иносказаний, способных сгладить острые углы. Четыре слова, словно четыре гвоздя, в крышку моего гроба вбитых. Ты. С. Ним. Трахался. Ты трахался с ним, Морган, чёрт тебя дери. И сколько бы ты не пытался оправдываться, факта этой ебли твои слова не изменят. Ты вешался, как сука, на одного, лепетал что-то о том, как отчаянно его хочешь, как жить без него не можешь, как дышать без него не в состоянии, но это всё не помешало тебе на чужой член натянуться и даже порцию удовольствия получить. Аргументов в пользу обратного утверждения нет. Ты же сам знаешь правду. Правду о том, что ты с ним трахался. И Гиллиан не ждёт оправданий. Не смотрит на меня с надеждой, не просит солгать, что этого не было, что Митчелл всё придумал. Взглядом к месту пригвождает практически. Приказывает на расстоянии держаться, потому как себе дороже подобная инициативность. Может откатом очень сильным накрыть. Он не спокоен. Он весь напряжён и в состоянии эмоционального раздрая находятся. Хотя, здесь скорее иное определение подойдёт. Эмоциональный разъёб. Тотальнейший. Потому что делает то, чего от него не ожидаешь, истеричность натуры впервые за время знакомства демонстрируя. С нескрываемым презрением крышку со своего стакана с кофе срывает и в лицо мне остатки выплёскивает. Дышит часто и глубоко. Всем своим видом даёт понять, насколько мне здесь не рады, настолько жаждут от меня избавиться. Съеби отсюда, Морган. Сделай доброе дело. Забудь дорогу сюда, адрес этот забудь. Меня забудь. И я ловлю себя на мысли, что, пожалуй, даже был бы рад, случись со мной такое. Если бы я его не встретил, всё могло сложиться в разы проще. Если бы я его забыл, то все воспоминания о больной любви, превращающей меня в эмоционального инвалида, исчезли бы вместе с ним. Я не жил бы на вечном нерве, не сходил бы с ума, ведомый силой гормонов, что с цепи срываются каждый раз, когда он рядом. Что уничтожают моё самоуважение, превращая из личности в набор жадных, первобытных инстинктов. Таких алчных, таких требовательных. Он собирается уйти. Лучше бы отпустить, но я так редко прислушиваюсь к доводам разума, что и на этот раз их отметаю стремительным порывом. Не отпускаю, не позволяю исчезнуть. В ворот куртки цепляюсь с таким рвением, словно это грешная душа, а я его личный демон, желающий получить её в своё полное владение. Псина бешеная. И статус этот поступками своими подтверждает, когда вместо того, чтобы остановиться, перевести дыхание и всё-таки попытаться диалог наладить, стремится пальцы мои разжать, когда почти ломает их, желая от захвата избавиться. Больно, но я лишь шиплю сквозь стиснутые зубы, не отпускаю. Не отпущу. Никогда. Ни за что. Он может мне все их раздробить, но я от него не отстану. До тех пор, пока не услышу, что он меня прощает. Что я ему всё-таки нужен, по-своему дорог. — Ломай, — с вызовом в лицо его выплёвываю в ответ на прозвучавшую угрозу. Понимаю, что реально может это сделать, и всё равно не отступаю. Уже не пальцы разгибает. Горло сжимает и давит. Уверенно, сильно. Профессионально, что называется. Давит, как щенка беззащитного, у которого ещё даже зубки толком не выросли, потому сопротивление оказать не в состоянии. Давит, желая уничтожить, по своей машине размазать, растереть, как грязь, коей я, в его представлении, и являюсь. Угол рта приподнимается, превращая его демонстративную улыбку в злой оскал, провоцирующий новую волну дрожи вдоль позвоночника. — Не боишься? — шипит, вдавливая в металл. — Неужели совсем тормоза отказали, и инстинкт самосохранения нахуй вырубило? — Нет, — продолжаю настаивать на своём. — Ломай. Пальцы. Шею. Меня. Можно было бы списать на истерику, но в тоне ни намёка на неё нет. Как и у папы, наверное, не было в момент, когда Хэнк в него впервые нож воткнул. Когда истинность заставляет пересмотреть взгляды на жизнь, когда настолько сильно тебя с другим человеком связывает, что ради него и ради его прихоти на что угодно идёшь. Даже на смерть. Хватка его не ослабевает. Но ярости в голосе меньше становится. Место её занимает отчаяние. Очевидные слова. Всё то, что я после общения с Тозиером сам знаю. Если так всё будет продолжаться, если ничего в нашей жизни не изменится, рано или поздно меня один из них прикончит. Либо Гиллиан. Либо Митчелл. Прикрываю глаза, чтобы в обречённости и ненависти его взгляда не тонуть. Рот свой окровавленный облизываю. Кончиком языка слизываю красную каплю, не обращая внимания на то, как саднят губы от вечных издевательств над ними. Словно заведённый. Одно и то же слово. Ломай. Ломай, Гиллиан. Не думай не о чём. Ломай. Ломай! Почти кричу, а он... отпускает. Отступает на шаг, больше не притискивая вплотную к машине, на расстоянии держится. Но не уходит. Словно ждёт чего-то. Знака, жеста, слова. Ждёт. И не дожидается, потому как снова свою, не нашедшую ранее отклика просьбу повторяет. Всё так же насмешливо озвучивает правила игры. Грёбанный клоун, чья маска комедианта не более, чем прикрытие. Потому как теперь, после разговора с Митчеллом, я словно другими глазами смотреть на него начинаю, на каждый его поступок, каждую фразу, каждое слово, прежде мне сказанное. Окончательно убеждаюсь в том, что зрение не обманывало. Он, правда, всё это время во мне Харлина пытается отыскать. Зацепки какие-то. Те же жесты, привычки, интонации. Хотя, не уверен, что он много раз мой голос прежде слышал и запомнил. Он хочет поверить в сказку, которую я мог бы подарить, признавшись. Носом в плечо его уткнувшись, обвив руками, будто лианами, не позволяя из объятий вырваться. Обнять и прошептать, что он не ошибся. Я его любовь. Потрёпанная жизнью, местами ссучившаяся, местами ещё более уязвимой, нежели прежде ставшая, но всё равно его. Тут же себя одёргиваю, понимая, что нельзя этого допустить. Потому как... Митчелл. Источник всех моих бед. Человек, что повторит историю своего отца, если правду узнает. Возьмёт и отдаст приказ от меня избавиться. Не какую-то рандомную псину на меня натравит, которой глубоко поебать, кого потрошить и кишки на солнце развешивать. Он Гиллиану это сделать прикажет, и тогда история папы действительно повторится в точности. Поцелуйте меня, ваше Высочество. Просьба однозначная, что вскоре выбором сменяется. Если тошнит от меня, не переступай через себя. Не целуй. Оттолкни. Арлекин. Обращение непривычное. Впервые ко мне так обращается, заставляя кровь заледенеть. Потому как в его словах намёк не на участника театральных представлений вижу, а на чокнутого героя комиксов, чьё имя и фамилия в связке давали схожее звучание. Харлин Квинзель. Харлин. Квин. Арлекин. Прошивает осознанием, как молнией. И слов никаких нет, и пошевелиться нет возможности, как будто парализующий яд по крови распространяться начинает. Арлекин. Квин. Харлин. Стоит напротив. Неподвижный, как статуя, высеченная из мрамора. Ждёт. Надеется. Верит. Наконец, отмираю. Меня словно невидимые руки вперёд, прямиком в объятия его толкают, и я этому притяжению безумному не в состоянии сопротивляться. С самого первого дня, как его увидел. С самого первого момента, как ощутил природный запах, такой роскошный, такой идеальный, такой мой. Обнимать его за шею, прижиматься к нему, ощущая жар чужого тела, что даже через одежду чувствуется, ртом его завладевать так естественно и правильно, что крышу с первой же секунды нахер сносит. И хочется, чтобы мгновение это длилось вечность, чтобы никогда не заканчивалось. Чтобы всегда всё именно так было. Чтобы он кровь с губ моих слизывал, а руки так же жадно по телу скользили, горящими прикосновениями его метя. Всё воедино сливается. Не знаю, кто кого сильнее к себе притискивает, кто кого кусает. Я чувствую, как смешивается наша кровь на губах, как сталкиваются и сплетаются языки, как ладонь в волосах моих путается, а после на щеке замирает, в то время как сам он снова меня к машине прижимает. Но это уже не угроза. Не попытка загнать в угол, из которого невозможно сбежать. Это всё обещание рая. Не того, о котором рассказывали в католической школе. А того, что можно создать своими руками, оказавшись рядом с человеком, которого до безумия не просто любишь. Обожаешь. Превозносишь. Которого готов выше себя поставить. Которому готов поклоняться и целовать его ноги, сидя у них в ожидании ласки. Потому как он в твоей жизни слишком много значит, потому как он всю пустоту, раньше засасывающую и методично уничтожающую, собой заполняет, потому как только с ним мир наполнен красками, запахами и звуками, а без него это никчёмная картонка, в которой каждый день существования, словно испытание на прочность и наказание. Потому как для меня мир — это он сам, а всё остальное не имеет ни малейшего значения. Прикасаться к нему страшно. Как к хрупкой драгоценности. Как к бесценному произведению искусства. Как к призраку, что раствориться может в любое мгновение, вновь меня оставив в гордом одиночестве. Но он не оставляет. Он жадными ладонями моё тело исследует, забираясь ими под водолазку, что из брюк уже вытащить успел. Он мою ранку на губе, на которой капля крови настойчиво выступает, языком ласкает, мягко обсасывает пострадавшее место, не кусая, не причиняя новой боли, а как будто пытаясь своими прикосновениями ту забрать, что уже есть. — Иди ко мне, — хрипло шепчет. — Я так по тебе соскучился, ваше Высочество. Иду. Без раздумий. Без сомнений. Царапаю через куртку, не снимая её. Охуеть, какой поток откровенности. Какое неожиданное признание. Нечто из разряда тех слов, что не ожидаешь от него услышать. Никогда. Вообще. Даже в старости, если нам до неё дожить суждено в таком окружении. Но неосознанно пытаюсь посчитать, как давно мы друг к другу не прикасались, как давно я не вдыхал его запах настолько близко, настолько жадно, настолько остервенело, как сейчас. Прихожу к выводу, что ровно три недели мы друг друга на расстоянии держали. Вернее, он от меня отгораживался. Три сраных недели, когда я с ума сходил не от него, но без него. Без этих поцелуев, без этих пальцев, без вкуса сладковатой слюны, которую жадно слизываю, но хочу ещё, ещё, и ещё. Без привкуса можжевельника, смешанного с жжённым сахаром. Без его шёпота. Без его прикосновений. Три ебучих недели. С тех пор, как моё видео к нему попало. И хриплый голос в сообщении рассказывал о том, насколько хочу его. Он носом мне в волосы зарывается. К себе прижимает так, словно хочет, чтобы мы друг в друга влипли, переплелись, переплавились, став одним целым. Дышит так шумно, сбито. Возбуждённый, горячий, с пылающим взглядом. Зрачки, как у обдолбанного, радужка огромная. Лижет ушную раковину. Хрящик чувствительный прикусывает. — Моя сука всё ещё меня хочет? — Очень-очень хочет, — заканчиваю за ним фразу. На всё на свете наплевав, хочет. Ей похуй вообще, что стоянка не лучшее место для ебли. Что это всё сейчас фиксируют камеры. Что здесь условий никаких. Сука хочет. Безрассудно, жадно. Хочет запредельно сильно. Хочет так мокро и так жарко. Хочет всем своим существом, каждой клеткой несовершенного тела. Хочет. Хочет. Хочет. Сгорает в огне возбуждения и неудовлетворённости, тонет в смазке, что почти сразу выделяться начинает, стоит ему ко мне прикоснуться, стоит к себе прижать, стоит своими охуенными губами мой рот накрыть, стоит языком своим с моим соприкоснуться. Сука хочет тебя всегда. И, как ты верно заметил когда-то, всегда для тебя готова. И ты дурак, Ллойд, если сам этого не видишь. Хотя, он видит. Видит, конечно. Не может не. За пояс обнимает, приподнимает, на капот машины усаживая и, оказываясь между ног, призывно раздвинутых перед ним. Обе ладони на бёдра мои ложатся, поверх джинсовой ткани. Стискивают. И я снова языком по его идеальной скуле веду, после — по линии челюсти, слыша, как зубы стискивает, как шипит, подобно змее. Но не угроза в этом шипении. Капитуляция полная и безоговорочная. Признание собственной беспомощности перед обстоятельствами и феромонами истинной пары, туманящими мозг и мешающими здраво рассуждать. — Трахни меня, Ллойд, — выдыхаю, потянув за пуговицу на рубашке, настойчиво его сбивая с истинного пути, прямиком в наш общий ад, на двоих разделённый, толкая. — До самого рассвета пользуй. И после, пока я под тобой сознание не потеряю. Пока сам не начну умолять остановиться. Пока в яйцах сперма не закончится. А до тех пор не останавливайся. Даже не думай этого делать. Покажи мне любовь, Ллойд. Трахай меня. Трахай. Трахай. Трахай! Разумный человек сказал бы: держись от меня подальше. Оборвал бы все контакты. Перестал искать встречи. Разумный человек воспользовался бы шансом и не пытался наладить отношения, понимая, чем ему грозит подобное своеволие. Разумный человек — это о ком угодно, но только не обо мне, потому как слова Митчелла для меня пустым звуком становятся, стоит лишь лицом к лицу с Гиллианом столкнуться. Весь мир сужается до одного человека, а здравомыслие нахер гибнет. — Ты же допиздишься сейчас, Морган... — Думаешь, мне страшно? Ни секунды. Снова поцеловать его хочу, но замираю в нерешительности, услышав шаги. Не тихие, не крадущиеся. Человек, что к нам приближается, не пытается скрываться. Напротив, жаждет привлечь внимание к своей персоне. Останавливается у Гиллиана за спиной. Лицо строгое, невозмутимое. Взгляд профессиональной ищейки, которая, если вцепится в кого, то насмерть. Не отпустит, пока хотя бы пару ран не оставит. Коп. Из тех, что, даже под прикрытием работая, собственную натуру замаскировать не способны. — Добрый вечер, — произносит бесстрастным тоном. — Офицер Рик Уитмен. Полиция Чикаго. Удостоверение, которым в воздухе помахивает и тут же прячет, вместе с жетоном в карман. — Добрый. Вечер. Был до недавнего времени. Гиллиана подобная встреча явно в экстаз не приводит. Поворачивается к офицеру он нехотя, даже не пытаясь скрыть ту брезгливость, что на лице легко читается. Понятно, почему. У него слишком сложные отношения с представителями власти, занимающимися охраной правопорядка. Когда-то ублюдки, облачённые в полицейскую униформу, фактически сломали ему жизнь, швырнув за решётку и предъявив обвинения в убийстве того, кто благополучно отчалил на тот свет своими собственными стараниями. Неудивительно, что теперь Гиллиан при виде очередного законника презрительно морщится, словно хлебнул концентрированного лимонного сока. Сложно представить, что должно произойти, чтобы при появлении поблизости копа у него на губах расцвела искренняя улыбка. Причину появления здесь офицера Рика Уитмена угадываю ещё до того, как он её озвучивает. Мерзкое ощущение собственной причастности накрывает, будто сеть, из которой не выпутаться. Соскользнув с капота, прячу руки в карманы и подкладку в пальцах комкаю, жадно ловя каждое слово, произнесённое представителем закона. С извращённым интересом жажду узнать все подробности, чтобы с головой погрузиться в эту историю, чтобы почувствовать хотя бы мельчайшие отголоски вины. Чтобы понять, в полной мере, насколько чудовищный поступок совершил, послужив катализатором этой химической реакции, заставив Митчелла действовать быстрее и решительнее, а не оставаться сторонним наблюдателем. Общение Гиллиана с офицером оставляет желать лучшего. Даже ради приличия Ллойд не пытается изобразить радушие. Вместо этого с каждой секундой всё сильнее на неприятности нарывается. Ещё немного, и драку спровоцирует, если офицер в том же духе продолжит. С таким же невозмутимым ебалом, с таким же пафосом, что изо всех щелей лезет. Ищейке, судя по всему, такой расклад небывалое удовольствие доставит. Он от восторга обкончается, не прикасаясь к себе. Ещё бы! Такая крупная рыба, да прямиком в его сети. Он же героем дня станет, а предвыборная кампания Тозиера на ладан дышать начнёт, как только неприглядная правда просочится в средства массовой информации. Это куда скандальнее потенциальных заголовков о моём видео. Это просто хит сезона будет, вокруг которого обсуждения, как минимум, полгода не стихнут. — Гиллиан, — зову его, ладонью между лопаток прикасаясь. Привлекая при этом внимание не только Гила, но и Уитмена, впервые придавшего значение постороннему омеге, трущемуся на стоянке. Снова моё амплуа мебели со мной. Прямо, как в школьные годы. Пока не подашь голос, никто даже не заметит. Офицер дружелюбием особо не блещет. В этом они с Гиллианом похожи. Один ненавидит копов, другой, судя по всему, презирает представителей бешеной стаи. Удивительно, что оба в данный момент не вспоминают о своих негласных прозвищах и не начинают рычать друг на друга, словно две припадочные псины, желающие разорвать глотку противнику, но пока ограничивающиеся тем, что зубы скалят и слюной капают на пол. — Уверены, что ваш приятель меня с удовольствием в своей квартире примет? — уточняет, впервые хоть какой-то проблеск эмоций выдавая. — Да. Гиллиан? Я его мысли и дальнейшие умозаключения без труда на хмуром, моментально помрачневшем лице считываю. Да, блядь, примет он офицера в своей квартире. Как дорогого гостя. Правда, не стоит удивляться, если через некоторое время этого самого гостя найдут на части разобранным. Возможно, в разных районах города, а не в какой-то одной точке. Долгий и пристальный обмен взглядами. Ллойд явно не понимает, что я задумал. — Чёрт с тобой, — бросает, первым к лифту направляясь и давая понять, что никого ждать не будет. Если мне так хочется провести для законника экскурсию по его дому, то стоит поторопиться. Если сам законник жаждет получить ответы на свои вопросы, то тоже пусть поторопится. Разговоры на кухне. Как будто ничего необычного. Как будто встреча старых друзей, решивших обсудить события своих жизней за чашкой чая. Гиллиан даже не пытается изображать гостеприимство. По-прежнему смотрит на своего визави тяжёлым взглядом. Закуривает и демонстративно выдыхает, ухмыляясь, когда Уитмен пытается прокашляться. — Начнём с самого начала? Мне здесь не место. Меня здесь не должно быть. Навязчивая мысль. Но вместе с тем, не могу заставить себя уйти. Игра на публику, притом, весьма талантливая, раз меня пока никто не уличил в лицемерии. Притворная улыбка, от которой способно растаять даже самое холодное и равнодушное сердце. Наигранно милый голос. Демонстрация собственной хозяйственности. Чай или кофе, офицер? Ах, воды. Конечно, никаких проблем. Лёд, лимон, сироп? Вам нужна газированная или обычная? Из чего предпочитаете пить? Словно профессиональный официант, старательно зарабатывающий свои чаевые, обхаживаю незваного гостя. В то время, как между ним и Гиллианом напряжение скачет. Разряды тока. От одного к другому и обратно. Явно и очень ярко выраженное желание сегодня же наручники на запястьях определённого человека защёлкнуть. Не менее ярко выраженное желание послать визитёра на хер, снова напомнить о праве на адвоката и заявить повторно, что на вопросы отвечать он будет только в участке, а не здесь. Разговор, как партия в пинг-понг с явным нарушением правил. Отбить удар и попытаться соперника травмировать. Внимательнее всех в их разговор вслушиваюсь. Каждое слово о последних часах жизни Флориана Пейджа — как вовремя узнаю его фамилию! — жадно ловлю и запоминаю. Думаю о том, что незадолго до смерти овца всё-таки была с Гиллианом, и очень сомневаюсь, что они просто за руки держались. Слова Уитмена царапают, не оставляя равнодушным. Упоминание о том, что Флориан считал Гила своим молодым человеком, заставляет задержать дыхание на несколько секунд, кажущихся бесконечными. Мне не мерзко, но очень больно думать об этом. Сопоставляю даты, упоминаемые копом. Щёку изнутри прикусываю, понимая, что это тот самый злополучный вечер. День благодарения, когда Митчелл меня фактически к стенке прижал, дав понять, что от его глаз ничего утаить невозможно. Что он видит всё, обо всех всё знает. Даже если это старательно от него скрыть пытаются. В тот вечер, когда он меня продавить пытался, говоря о смерти Флориана, овца ещё была жива. Вот только до кровавого финала ей оставалось всего ничего. Лишь несколько часов отделяло от ярко-красной полосы, оборвавшей жизнь. Фантомное ощущение. Холод металла, прижимающегося к беззащитному горлу. Словно не Флориана убивают, а меня самого. Гиллиан замечает, как вздрагиваю и плечом веду, пытаясь стряхнуть с себя ненужное совсем оцепенение. Уитмен давит. Гасит, словно окурок, что к стеклу с ожесточением прижимают, размазывая по гладкой поверхности. Загоняет в угол и чувствует собственное превосходство. Упивается им. Торжествует мысленно. И теперь уже мне хочется с лестницы его спустить, чтобы летел, как можно дольше, и в полёте, как можно больше костей себе переломал. — Мистер Ллойд, — торопит. — Есть человек, способный подтвердить правдивость ваших слов? Минуты молчания тянутся, кажутся невыносимо бесконечными. До тех пор, пока чашка со стуком на столешницу не приземляется, и собственный голос, чужеродным кажущийся, всего одно слово решительно не произносит. — Да. — Мистер?.. Морган. Квин Морган, представляюсь без сомнений. Не думаю о том, чем для меня эта самодеятельность и импровизация могут обернуться. Слишком опрометчиво. Почти, как брошенный вызов. Но в этот момент мне настолько похуй на ущемлённую гордость Тозиера, на его угрозы, на сам факт его существования, что от выбранной линии поведения отказываться не собираюсь, настаивая на озвученной точке зрения. Да, офицер, я — алиби этого человека. Да, я был с ним всю ночь. И утром я тоже с ним был. Что делал? Ну, вы же сами видели, чем мы едва на стоянке не занялись. Должны провести аналогию, догадаться, что тем утром мы тоже еблись, как кролики, не замечая ни хода времени, ни чего-либо из того, что вокруг происходит. Вы когда-нибудь были влюблены, офицер? Вы когда-нибудь желали своего любовника в режиме нон-стоп? Если да, то вы нас поймёте. С кем, куда и почему отправился тем утром Флориан — не наша забота. Спросите об этом кого-нибудь другого. Он покидает квартиру Гиллиана не в роли триумфатора, сумевшего вывести на чистую воду особо опасного преступника. Уходит явно не слишком довольный результатом. Только что зубами не скрипит. Продолжаю расточать улыбки, провожая его до двери, после открывая её и желая доброго вечера. Опаляет недовольным взглядом, но цедит сквозь зубы ответную вежливость и уходит. Захлопнув дверь, прислоняюсь к ней спиной, с силой вжимаюсь затылком в гладкую поверхность и прикрываю глаза. Чувствую появление в прихожей Гиллиана. Аромат его сильнее становится. Насыщеннее. Ближе подходит, чем прежде. Замирает на расстоянии вытянутой руки, но не прикасается. Словно утрачено безвозвратно всё то, что на стоянке было. Словно визит офицера Уитмена окончательно уничтожил всё наше притяжение взаимное, всю страсть. Все чувства. Оставив лишь тяжкое чувство вины за смерть мальчишки из эскорта. Жду, когда Гиллиан укажет на дверь и скажет, что мне нужно уйти прямо сейчас, потому как у него не то настроение, когда хочется гостей у себя принимать и развлекать, придумывая для них культурную программу. Поднимаю веки, когда вплотную ко мне подходит, когда пальцами к лживым губам, ставшим сейчас его спасением, прикасается, когда гладит их, а смотрит на меня, как на потенциального суицидника. Того самого, что опрометчиво сказанными словами только что себе смертный приговор подписал, решив в следующий раз оказаться не чьим-то алиби, а жертвой, которую по горлу полоснут и в озеро скинут. — Он об этом узнает обязательно и просто так не оставит. Ему уже к утру о твоих откровениях донесут. — Митчеллу? — Конечно. — Похуй, — отделываюсь коротким ответом. — Пусть знает. Мне плевать. Я говорил недавно и снова готов повторить. Ему я себя убить не позволю. — Решил с ним хуями помериться, доказывая, кто из вас круче? — усмехается. — В самом деле? У тебя в роду самоубийц не было случаем? Были, Гил. Были, к моему большому сожалению. Но тебе об этой печальной истории лучше не знать. Меньше знаешь — крепче спишь. — Это же не благородство какое-то запредельное. Сегодня я просто решил твою задницу от проблем избавить. Скажи «спасибо» и не еби мозги. Ни себе, ни мне, — раздражённо бросаю, собираясь от двери отлипнуть, но оказываясь в плену его рук, не позволяющих ни на шаг с места сдвинуться. — Вы ваше Высочество, грёбанный романтик, — замечает. — Неужели действительно верите, что... — Заткнись, — выдыхаю ему в шею, обнимая и ближе к себе притягивая. — Просто заткнись, Ллойд. Мне нахер твоя рефлексия и метания не упали. У меня своих заёбов пиздец, как много. В два раза больше не нужно. Мы оба понимаем, кто стоит за смертью Пейджа. Мы это наверняка знаем. Но я не он. Не. Он. А он — не я. И я готов за твою свободу заплатить своей спокойной жизнью, представляя возможные последствия. — Неужели в твоей искорёженной системе ценностей я стою целой жизни? — Нет. — Ну, вот. Тогда какого?.. Не даю договорить, прикладывая ладонь к губам и теперь уже жестом, а не словами предлагаю замолчать. Мне не нужны его нотации. Сейчас ими ничего не изменить и не исправить. Что сделано, то сделано, и мой выбор таков. — В моей системе ценностей, Ллойд, ты стоишь много больше. Ты, сука, в ней бесценный. * Говорят, убийцы всегда возвращаются на место преступления. Невидимые силы как будто тянут их обратно, заставляя смотреть и вспоминать, как всё произошло, муссировать все детали случившегося. Кто-то впадает в ужас, а кто-то, напротив, без капли раскаяния наслаждается собственными деяниями, проникается мыслью о том, что в своих поступках был подобен божествам. В точности, как они, человеческими судьбами играет и восторгается собственным величием. В моих ощущениях преобладает равнодушие. Где-то на периферии сознания бьются отчаянные мысли о чудовищности собственного поведения, но нет ни единой о раскаянии, желании пойти в полицию и признаться в том, что часть вины лежит на моих плечах. Овцу сгубила ревность. Моя. И Митчелла. В равной степени. Моё место преступления, самое первое — это кафе, мимо которого проезжаю этим утром, цепляюсь взглядом за вывеску. Пальцы сильнее стискиваю, понимая, что больше никогда не переступлю порог этого заведения. Слишком яркие ассоциации. Кажется, мне до сих пор слышится смех человека, некогда пообещавшего, что Гиллиан станет моим только через его труп. Максимально нелепая смерть. Как же фатально ты ошибался, малыш, если думал, что получить мистера Ллойда так просто. Если верил, что для этого достаточно лишь переступить через тебя. На самом деле, ты был самой незначительной помехой на моём пути к достижению заветной цели. Настолько незначительной, что о тебе вскоре позабудут все участники данной истории. Забудет Гиллиан, которым ты восхищался, забуду я, тот, кого ты считал своим главным соперником в борьбе за чужое сердце. Митчелл, возможно, уже забыл. Последний раз подумал о тебе в момент, когда ему прислали доказательство смерти, а после усмехнулся и отпустил. Флориан Пейдж. Сгоревшая страница чужой жизни. Я много слышал о смерти от папы, а потому, наверное, никакого страха и трепета перед ней у меня нет. Есть презрение, есть ненависть, есть ощущение, что временами она несправедлива, а потому забирает не тех, кто этого, на самом деле, заслуживает, но страха, как такового, во мне никогда не было. Не думаю, что с течением времени что-то изменится. Если в твоём сознании укореняются определённые установки, понадобится немало времени для того, чтобы их изменить. При этом, человек сам должен желать подобных перемен. Меня же всё устраивает, а потому никакой дрожи, никакого страха, но внезапно проснувшийся адреналин, что заполняет мои вены. Напоминает, ради чего я когда-то пустил под откос свою тихую, спокойную, налаженную жизнь. Какие цели преследовал, когда убивал одну личность и настаивал на том, что на свет обязана появиться другая. Когда, стоя у края папиной могилы, сжимал кулаки и шептал, что обязательно отомщу его убийцам. Тогда я был полон решимости, тогда мне любая задача казалась довольно простой и быстро исполнимой. Никогда ещё я настолько фатально не ошибался. Моя не случившаяся месть затянулась на десяток лет, и привела к тому, что мстить, по сути, стало некому, зато собственные враги отчётливо нарисовались на горизонте. Теперь уже члены семьи Тозиер сыпали угрозами не в адрес моего папы, теперь один из них угрожал мне. Не просто сотрясал воздух, а наглядно демонстрировал, чем может завершиться неповиновение и нежелание прислушиваться к его дружеским советам. Флориан Пейдж лишь первая ласточка, Морган. Если ты продолжишь в том же духе, что и сейчас, однажды в холодном озере обнаружат твой собственный труп. Потому будь умницей. Держи под контролем свои никому на хер не упавшие чувства и не пытайся выйти на первый план в жизни определённого человека. В противном случае, ты горько об этом пожалеешь. Неприятности сами найдут тебя, приедут с доставкой на дом. О месте проведения церемонии прощания и похоронной процессии я узнаю, как ни странно, именно от Тозиера. Мистер Циник. Мистер невозмутимое ебало. Он искренне выражает Гиллиану соболезнования, что-то там плетёт о сожалениях, о том, что жизнь несправедлива, ведь Флориан такой молодой, и жить бы ему ещё много-много лет. Притворство сучье. Ебаная показуха. Фальшиво-приторные слова, в которых нет ни намёка на реальное сожаление. Тем более, не походит на раскаяние. Но есть неприкрытая гордость собой и своим поступком. Назидательный взгляд, в мою сторону направленный. Напоминание о том, что это может быть не единичный случай. Это может повторяться до бесконечности с разными людьми. В данном случае слова и поступки Тозиера я нахожу нелепыми. Именно сейчас бы добавить в слова и поступки каплю, столь присущих ему хитрости и сдержанности. Промолчать, не привлекая к себе ненужное внимание. Знает же, что Гиллиан и так прекрасно понимает, откуда дует ветер, и кто стоит за организацией преступления. И если, ты, блядь, так его любишь, зачем намеренно давить на больное? Или это такой способ дрессировки? Напомнить, кто в доме хозяин, и кто, на самом деле, выбирает, с кем нужно организовать случку для своего любимого питомца? Стремление поразмахивать у Ллойда перед лицом красной тряпкой, обвиваясь вокруг него, будто аспид, и шепча без остановки «Ты мой»? Он ведь и так об этом знает прекрасно, и его это угнетает. А Тозиер, крича о своей любви, идёт вразрез со своими же недавними утверждениями. Говорит, что боится причинить боль человеку, которого любит. Что не хочет его ломать, но именно это и пытается сделать, напоминая о негласных законах мафиозного сообщества. Не забывайся, Гиллиан. Здесь допустима привязанность исключительно к одному человеку, и это не какой-то тошнотворный ублюдок с вечно мокрой задницей. Твой единственный идеал, твой свет и твоя тьма в одном человеке, имя которому Митчелл Тозиер. Все остальные благополучно идут на хер. Цинизм Тозиера проявляется ещё в одном поступке. Он не оставляет без внимания церемонию прощания. Удивительно, что сам туда не является с пафосом, не проходит к могиле, привлекая к себе повышенное внимание, не возлагает на землю роскошный букет. Отправляет одного из своих людей. Знакомый мне Эрик, которого моментально в толпе цепляю взглядом. В отличие от Тозиера и его псин, намеренно держусь в стороне. Не пытаюсь привлечь внимание к своей персоне. Просто сижу в машине, просто курю, просто смотрю на несколько белых лилий, что на пассажирском сидении лежат. Не знаю, зачем покупаю цветы. Не до конца понимаю, ради чего еду на кладбище. Я не терзаюсь чувством вины, не заламываю руки и не рву волосы на голове, когда вижу людей, облачённых во всё чёрное. Всё проходит мимо меня, будто и не со мной вовсе. Будто я наблюдатель, имеющий привычку приезжать на погост и оставлять цветы на рандомных могилах. Сегодня это будет могила Флориана, так уж получилось. Пытаюсь разобраться в себе. Прислушаться. Совесть пробудить. Но нет. Тихо. Глухо. Равнодушно до предела. Чудовище вы, ваше Высочество. Чудовище. Ничем не лучше Тозиера. Быть может, именно поэтому вы его не боитесь, зная: если понадобится, без колебаний пустите ему пулю в лоб. И улыбнётесь, увидев его расширившиеся от удивления глаза. За мгновение до встречи со смертью. На контрасте с ним я, несомненно, проигрываю. Очевидно. В сравнении с ним я жалкий, ничтожный, не имеющий такой власти и такого влияния. Но что бы он ни думал, я не дрожащая тварь, что упадёт ему в ноги и будет молить о пощаде. Если он ударит меня, я ударю в ответ. Главное, чтобы удары он наносил именно мне, а не Гиллиану. Я знаю, где встречу Ллойда. Это на уровне интуиции, на уровне подсознания и, может быть, инстинктов, что безошибочно ведут меня к истинной паре. Я еду туда, зная, кого увижу в первых рядах. Мне сложно представить его, сидящим в тёмной комнате и обнимающим опустевшую бутылку. Мне сложно представить его в чьих-то объятиях. Не в общем и целом, а именно сегодня. Не тот он человек, хоть и создаётся временами обманчивое впечатление. В тот вечер, когда офицер Уитмен уходит, оставляя нас наедине, мы с ним разговариваем. Долго, много, основательно. Первый наш настолько продолжительный и значимый разговор, во время которого я постепенно начинаю узнавать настоящего Гиллиана Ллойда, а не тот образ, что мелькал перед глазами на протяжение нескольких недель. Человека, а не бешеную псину, натасканную на определённые поступки, живущую в определённых рамках и очень редко за пределы их выходящую. В тот вечер он будто открывается для меня с другой стороны, а наши отношения становятся на несколько процентов теплее, потому как в них не только дикое притяжение и такая же дикая страсть мелькает, а нечто человеческое проявляется, противопоставляется животному, что прежде доминировало и бесконечно вырывалось на первый план. Он не заливает потрясение алкоголем, не курит безостановочно, не кричит, что это он во всём виноват, и теперь, после смерти Флориана, на него все кары небесные должны обрушиться. Нет. Мы даже не о Флориане говорим. Его имя упоминается буквально пару раз, мельком. Всё остальное время Гиллиан вспоминает годы, проведённые в стенах интерната, период тюремного заключения. Об университете и Харлине мы не говорим тоже. У нашего разговора даже нет определённой темы. Просто случаи из жизни, которые настойчиво лезут на первый план, и ими хочется поделиться. Истории трагические, по большей части, замешанные на душевных переживаниях и метаниях. Не на концентрированной боли, не на отчаянии, хотя, временами они тоже мелькают, то тут же методично давятся в зародыше. Потому что Гиллиан — это Гиллиан, и он не из тех, кто, увидев благодарного зрителя и слушателя, тут же свой актёрский талант расчехляет, начиная давить на жалость. Я слушаю его молча, не перебивая, не пытаясь вставить посреди рассказа какие-то многозначительные реплики, но при этом жадно, с повышенным интересом, потому как Гиллиан Ллойд, решивший кому-то довериться и немного пооткровенничать — удивительное явление. Я бы сказал, уникальное в своём роде. И не сказать, что в этом амплуа он сильно отличается от себя стандартного. Такой же жёсткий, такой же бескомпромиссный практически, не пускающий сопли, не пытающийся переложить всю вину на себя, но и жертвой себя не выставляющий. Смотрю на него. Слушаю его, ловя себя на мысли о том, что этот образ мне нравится не меньше, чем образ жестокого, отчуждённого мудака, коим меня прежде пичкали, но к которому меня, не переставая, тянуло. Ловлю себя на мысли о том, что он мне нужен. Любой. Необходим, как воздух, чтобы полноценно дышать, а не поддерживать в себе жизнь с помощью искусственной вентиляции лёгких. Я не знаю, что такое настоящая любовь. Прежде казалось, что полностью осведомлён и даже прочувствовал на себе неоднократно, но теперь становится ясно, насколько блёклыми, невыразительными и половинчатыми были прежние чувства. Быть может, именно находясь рядом с ним, я действительно понимаю, что значит любить. Любить так сильно, до разрушения. Когда ты смотришь на человека и понимаешь, что без него не вытянешь, что только он в самый сложный момент жизни станет твоим спасением. Не знаю, откуда в моей голове появляются подобные мысли, но они не исчезают моментально. Напротив, закрепляются и остаются. Даже, когда я закрываю глаза, убаюканный звуками чужого голоса, это чувство меня не оставляет. Я обнимаю его, притягивая ближе к себе, обвивая руками и ногами, вжимаясь носом в шею, что так невероятно пахнет. Я шумно сглатываю. Я прошу не покидать меня, и только потом позволяю себе окончательно провалиться в сон, утратив связь с реальностью, слыша в отдалении его шёпот. Слов уже не разбираю, но тёплое дыхание касается кожи, и это действует умиротворяюще. Занятно, что вечер, когда я прошу трахать меня до потери пульса и сознания оборачивается лишь откровенным разговором и тёплыми объятиями. Занятно, что я в итоге этим даже не разочарован, потому как получаю пусть не тело, но его откровенные признания и возможность заглянуть в его прошлое. Как будто бы частичку души. Наверное, прочитай он мои мысли, не сдержал бы ехидной ухмылки. Сказал, что у меня в голове слишком много соплей и конфетти, но моя уверенность в правильности и естественности всего происходящего велики настолько, что никто никогда не сумеет меня переубедить. А с каждым днём я всё сильнее проникаюсь мыслью о том, что этот человек настолько мой, насколько вообще возможно. Даже если в дальнейшем я встречу кого-то в миллион раз лучше, и этот идеальный экземпляр отчего-то решит обратить на меня внимание, буду держаться за Ллойда. Я никому его не отдам. Я иду к нему сейчас. Вернее, меня ведёт интуиция. И она не обманывает. Он действительно проводит этот вечер в уже знакомой мне часовне. Той самой, рядом с которой я впервые его целую. Рядом с которой сам же его отталкиваю и начинаю нести херню о псинах, разжигая в Гиллиане тёмное пламя агрессии. Рядом с которой получаю разбитые губы и закидываюсь «Омигеном» до критических показателей. Ряд воспоминаний, что сразу всплывает перед глазами, и я ненадолго притормаживаю, слыша, как с гулким грохотом закрываются двери у меня за спиной. Ненадолго замираю на месте, а после — иду к нему, сжимая в ладонях букет маргариток. Это постепенно становится традицией, пусть и кажется нелепым по ряду причин. Маргаритки любил Треннт. Он же относился к религии с долей здорового скептицизма, но отчего-то именно маргаритки я покупаю каждый раз, когда иду сюда. Когда мысленно в самое раннее детство окунаюсь, вспоминая католическую школу, вспоминая все те традиции, что там царили. Думаю о том, каким я мог стать, если бы Треннт меня не забрал оттуда, если бы все мои годы прошли в послушании, смирении и бесконечном обращении к высшим силам. Был бы я таким же, как сейчас? Или вырос принципиально другим человеком? Был бы я одним из тех светлых созданий в жизни Гиллиана, о которых он откликается с такой теплотой, ошибочно занося в этот короткий список ещё и Харлина, чья душа была прогнившей с самого начала? Он ведь ни малейшего представления не имеет о том, как и чем жил в своё время Харлин. Не знает, какие мысли того одолевали, чем была забита большую часть времени голова. Зато сияющий нимб над его головой рисует исправно и жалеет, что не рискнул узнать объект своего обожания поближе. Быть может, он жалел бы сильнее, если бы поддался своим желаниям и хотя бы раз окликнул прежнего меня на территории кампуса. Я лжец и лицемер. А в этот момент ещё и тварью редкостной себе кажусь, когда разговор завожу совсем не так, как планировал. Вернее, так, но слова подбираю не те, и попытка выразить соболезнования выходит больше насмешкой над обстоятельствами, нежели реальным сопереживанием и стремлением поддержать знакомого в трудную минуту. Признаю, мне сложно. Чертовски сложно. Смотреть на него и делать вид, будто меня нисколько не цепляет его нежное отношение к Флориану. Его забота и стремление обезопасить глупую овечку, что всё-таки не смогла спастись и угодила прямиком в лапы и зубы серого волка. Наверное, осознание этого давит Гиллиана сильнее всего. Понимание, что он мог спасти человека, но опоздал. Мог в самом начале оттолкнуть и не поддерживать историю о пылком влюблённом, у которого случился приступ романтических настроений, и он проникся мальчиком по вызову. Он мог банально не привлекать внимание к персоне Флориана, удерживая его в тени, а не вытаскивая под свет софитов и делая одним из исполнителей главных ролей. Однако, он это сделал, и ничем хорошим самодеятельность его не закончилась. Мне хочется обнять его. Сказать, что это не его вина. Он не мог знать наверняка, что так получится. Что так сложится. Никто из нас никогда ничего не знает. Мы придумываем сотню вариантов возможного развития событий. А в итоге выстреливает сто первый, и ты с этим ничего не можешь поделать. Но он сам нарушает молчание первым. Задаёт вопрос. — Знаешь, что меня сильнее всего напрягает? — Нет, — отвечаю тихо. — Собственные ощущения. — Что с ними не так? — В них пустота, ваше Высочество. Мне казалось, его смерть станет для меня ударом, а она стала... ничем. Просто рядовое событие, которое особо не зацепило и ничего во мне не изменило. Это тоже тяжело признавать, на самом деле. Не так, как боль потери переносить, но, в какой-то мере. Иногда бывает сложно принять факт того, что ты настолько сроднился со смертью, что тебе на неё стало наплевать. Как думаешь, мне стоит смириться с мыслью о том, что я бессердечная дрянь, если так на чью-то смерть реагирую? — Нет. Ты не обязан по нему скорбеть. Вы даже не были друзьями. — Но он меня любил. — А ты его? — Смешно. — Мы не контролируем чувства других людей, Гил. Мы за них не отвечаем, и всех счастливыми сделать, по определению, не можем. Кто-то всегда будет страдать. Взаимные чувства для всех и каждого — утопия, а ты не из тех, кто верит в мир, построенный из розового стекла. Ты, как никто другой знаешь, что любовь — чувство страшное. Иногда боли она приносит больше, чем удовольствия. — Принцесска философствующая? — тянет насмешливо. — Псина несогласная и огрызающаяся в ответ? — Убить тебя мало за эти блядские фокусы. — Убей, — шепчу, ближе подаваясь и частично сметая на пол маргаритки. — Убей отношением, к которому я не привык. Разбей мне сердце незнакомой нежностью. Я удивлюсь. Очень сильно удивлюсь. Но мне понравится. Мы идём по тонкой грани. Говорим о том, что до недавнего времени держали в себе, не позволяя настолько открыто и откровенно говорить о нас. О том, что оба, и он, и я, допускали мысль, что это самое «мы» вполне реально. Хотел бы ты со мной «долго и счастливо»? А ты? Ты хотел бы? Из его уст вопрос звучит непривычно, иррационально как-то, противореча всем законам логики. Но он не отказывается от своих слов, не переводит всё в шутку, не смеётся заливисто. Не спрашивает, как я мог повестись и так легко поверить, будто его действительно подобные вопросы занимают. Вовсе нет. Смотрит на меня, ожидая ответа, и запах ладана, тяжёлый, невыносимый, словно невидимая рука, давящая горло, мешающая дышать, к Гиллиану ближе притягивающая. Вместо ответа, вместо слов, что могут показаться лишними или наигранными, притворными и заранее отрепетированными, прикосновения. Отчаянные в своей откровенности, моментально меня и мои мысли выдающие с потрохами. Теперь ты знаешь, Гил, что я чувствую. Теперь ты знаешь, какими мыслями терзаюсь, находясь рядом с тобой, и какой силы желание с тобой связано. Моё личное проклятие, и награда в жизни самая ценная. Я просто целую его, ни о чём больше не думая, и в этом поцелуе все свои эмоции отдаю, без остатка. Отдаю ему себя, предлагая уже откровенно и уверенно, не сомневаясь в том, что делаю. Мой самый главный грех из детства родом в том, что я не слишком внимательно слушал слова молитв на утренних службах, пропуская их мимо ушей. Лишь крутил головой, рассматривая витражи и фрески, что казались тогда порталом в бесконечность, завораживая бликами на разноцветных стёклах. Мой главный грех сейчас — безумная любовь к этому человеку, рядом с которым я забываю о том, что мир остальной вообще существует. Мне хочется только на него смотреть, только его слушать, только к нему прикасаться. Короткий вскрик, и я на скамейке распластанным оказываюсь, к ней прижатым. Хриплый шёпот обжигает пострадавшие губы. Словно крутым кипятком их обливает. Не вопрос, а просьба, требование даже. — Поклянись, что ты мой... Момент, когда впервые даёт слабину, признаваясь настолько откровенно в своём неравнодушии. В том, что не меньшей жаждой обладания терзается. В том, что хочет своим видеть. И кто я такой, чтобы ему отказать, если эти клятвы так легко дать. Потому как знаю, что, на самом деле, только ему принадлежу. И пусть, кто угодно станет свидетелем моим словам. Хоть люди, хоть безмолвные статуи, взирающие на нас с осуждением за то, что так сильно цепляемся друг за друга. За то, что не ограничиваемся целомудренными поцелуями. За то, что меня не останавливает ни на мгновение мысль о неподходящем для подобных действий месте. Не отталкиваю его, а ближе к себе тяну. Прижимаюсь лбом к его лбу, наслаждаюсь горячим дыханием, опаляющим губы. — Поклянись, что ты мой, а не Митчелла. Глупая псина. Что за чушь ты городишь вообще? Какой к ёбанному папочке Митчелл? Причём здесь он вообще? Но он требует ответа. Настойчиво. Одержимо. И я отвечаю. Единственное возможное слово, что во взгляде, в жестах, в каждом моём трепетном прикосновении прочитывается. — Клянусь. Конечно, я твой, Ллойд. До последнего вздоха. До последней капли крови. Я безоговорочно твой. Отныне и навсегда.