Не верь, не бойся, не проси

Сука... Протяжный стон срывается губ, а кожа будто под палящие лучи солнца попадает, и нет никакой защиты, никакого спасения. Единственный выход — сгореть. Боль, концентрированная, вязкая, постепенно распространяющаяся по всему телу, неизменно акцентирует на себе внимание. А желание нарастает и, не получая выхода, приносит с собой ещё больше боли, чем обычно. Симптомы, которые ни с чем не спутать. Нежеланные, вызывающие раздражение и отторжение. Не сказать, что привычные, поскольку большую часть времени я их благополучно забиваю таблетками ещё до того, как мой организм решит сойти с ума и порадовать меня очередной течкой. Но в этот раз что-то идёт не так. Она пиздец какая спонтанная. Настолько, что в течение нескольких дней, ей предшествующих, я ни о чём подобном даже не задумываюсь, хотя обычно предтечный синдром начинает валить меня с ног задолго до того, как нагрянет, собственно, сам период невыносимых страданий. Всё тянет и болит. Абсолютно всё. Всегда. Но не сегодня. Я благополучно добираюсь до дома, снимаю пальто, иду в гостиную, чтобы налить себе воды, и застываю на месте, словно неподвижная статуя. Потому как дикий жар стремительно растекается вдоль позвоночника. От поясницы и выше, так, что одежда начинает причинять дискомфорт, раздражая ставшую максимально чувствительной кожу. От поясницы и ниже, до копчика. Между ягодиц выступает влага. Пока ещё немного, совсем чуть-чуть, но, судя по тому, как быстро разгорается нежеланный пожар в моём теле, скоро её будет в избытке. Так много, что без труда смогу ею с ног до головы измазаться, а потом в ней же утонуть. И если бы рядом был истинный партнёр... Снова. Очередное «если», о котором не хочется — и нет смысла — думать. Очередное если, потому как рядом с Ллойдом, будто на пороховой бочке. Никогда не знаешь, что случится в следующий миг, какая муха его укусит, и по какой причине он тебя оттолкнёт. Спасибо, если не отшвырнёт от себя, как тряпку, которой только что вымыл все полы и понял, что теперь, когда она прежний лоск потеряла, брезгует к ней прикасаться. То, что начинается восхитительно, то, что громкими словами и даже клятвами сопровождается, в итоге — как и всегда! — оборачивается ничем. Потому как он, словно реальная бестолковая псина снова и снова возвращается на свою блевотину, снова жрёт её с довольным урчанием, не понимая, не чувствуя, или делая вид, что не понимает, насколько подобное отталкивает от него другого человека. Потому как он вновь и вновь вплетает Митчелла в наш разговор, и имя последнего проходит рефреном в нашем общении. Митчелл, Митчелл, Митчелл. Снова он же. Почти упрёк. Если ты уходишь, значит, точно к нему. Ты ведь не можешь к кому-то другому стремиться. И одиночества искать, после того как тебя и твои чувства парой фраз размазали, тоже не можешь. Ты точно поедешь к Митчеллу. Разве я не прав? Когда я покидаю часовню, помещение начинает заполняться другими людьми. Их много, тех, кто желает посмотреть и послушать вечернюю службу. Прохожу сквозь толпу, ощущая на себе его взгляд. На мгновение притормаживаю у двери, надеясь, что всё-таки переступит через свои заёбы, пойдёт за мной, попытается догнать, схватит за руку и попросит остановиться. Но он меня отпускает, и все мои недавние мысли о сказке, что может быть разделённой на двоих, рассыпаются в пыль. Не будет никаких сказок, Морган. Не в заданных условиях. Не с этим человеком, чей эмоциональный фон формировался в определённой среде, в определённый условиях. Ты, Морган, конченный в плане умения выражать эмоции. А у него с этим дела обстоят ещё хуже. Потому и не клеятся обычно ваши разговоры, скатываясь в какое-то дерьмо, из которого выплыть никак не получается. Остаточная злость, что ещё гуляет по крови, не окончательно испарившись, придаёт сил. Благодаря ей могу нормально идти, а не ползти, держась за стенку и едва передвигая ноги. Бутылка с ледяной водой, и несколько таблеток подавителя, проглоченных одна за другой. Недопитую воду прямо на себя выливаю, ощущая, как растекается по коже, забирается тонкими струйками под воротник, бежит вдоль позвоночника. Намокает ткань. И хотя вода холодная, жар никуда не девается. Напротив, вода моментально нагревается, становясь горячей. Если кто-то рискнёт ко мне прикоснуться, несомненно, обожжётся. Во рту пересыхает, губы сохнут тоже, покрываясь корочками. Температура поднимается и едва не расплавляет мозги. Сука. Как же я ненавижу это состояние, а мне придётся провести в нём несколько часов. Даже самые сильные подавители начинают действовать не сразу; если ещё и дозу уменьшить во избежание неприятных последствий, не рискуя лишний раз, то есть вероятность, что мучиться придётся до самого утра. Потому как пока возбуждение и не думает ослабевать. Оно нарастает, накатывая волнами, и каждая новая из них сильнее, мощнее своей предшественницы. Попытки сосредоточиться и отвлечься ни к чему не приводят. Мозг отказывается концентрироваться, не желает сохранять ясность и трезвость мысли. Всё ещё чувствую аромат истинной пары, что перманентно в моём сознании отпечатался и никуда не девается. Всё ещё не могу выбросить его из головы, несмотря на то, что сегодняшний наш разговор в очередной раз доказывает, насколько сомнительны все утверждения, гласящие, что партнёры с высокой совместимостью друг друга буквально с полуслова понимают. Чёрта с два. Мы, похоже, не понимаем друг друга вообще. Мы разговариваем на одном языке, но будто бы на разных, а переводчика толкового рядом с нами нет. Не понимаем, разговаривать не умеем, но друг друга хотим. Блядство. Как же отчаянно хотим. А сейчас — особенно сильно. Нестерпимо. Прикосновение ткани действительно раздражает. Слишком. Запредельно. Кожа, будто и, правда, обожжённая, поэтому грубая ткань ничего, кроме дискомфорта не причиняет. Я продолжаю сидеть на полу, вжимаясь затылком в стену, тону в медленно тянущихся секундах. Если они кажутся мне невыносимо длинными, то минуты и вовсе становятся бесконечностью. Действие лекарства начнётся через несколько часов, и за столь длительное время я, вероятно, окончательно сойду с ума, превратившись в до охуения голодное существо со съехавшей крышей и мокрой жопой, из которой продолжает сочиться смазка, и мысль об этом уже не кажется такой уж мерзкой, как в моменты, когда сознание более ясное. Сейчас я нахожу в своём жалком положении определённое удовольствие, особенно, когда в мои фантазии вмешивается определённый человек и кажется, что я не один. Что скоро мои мучения закончатся, потому как он окажется рядом, подарит столь желанное облегчение и такую же желанную разрядку. Неоднократно. Именно сегодня он исполнит моё желание, сегодня станет жадным до моего тела, по-настоящему ненасытным, сегодня затрахает меня до потери сознания, до беспамятства, когда буду биться в агонии, кончая раз за разом и теряясь во времени и пространстве, потому как наслаждение размоет все существующие границы, разрушит все пределы. Едва нахожу в себе силы, чтобы подняться на ноги и добраться до ванной комнаты. По пути сдираю с себя шмотки. Несмотря на вечный педантизм и желание всё держать под контролем, соблюдая идеальный порядок, сегодня совершенно наплевать, где и как они останутся лежать, а потому вещи то тут, то там по полу раскиданы. Последнее, что на мне остаётся — нижнее бельё. Мокрое настолько, что можно выжимать. Переступаю через лёгкую ткань, а мысли все с Гиллианом связаны. С тем, как бы он отреагировал на моё нынешнее состояние. Сумел бы так же легко и просто от меня отказаться, как делал это в любой другой момент, либо мои феромоны крепко привязали бы его к себе, не позволив бросить, лишив полностью воли к сопротивлению и умения мыслить здраво. Мне хочется видеть его рядом с собой. Хочется его чувствовать. Кажется, сейчас я мог бы улететь от самых простых, ничем не примечательных ласк. Мне было бы достаточно лишь прикасаться к нему, ощущать под пальцами его кожу, вдыхать его запах, касаться волос и целовать. От мысли о том, что именно сегодня он взял бы меня, а не просто вставил, вытащил и тут же бросил, член становится твёрдым, словно не плоть и кровь, а самый настоящий камень. Просто поразительно чувствительный, жаждущий прикосновений, сочащийся смазкой, что выступает каплями и медленно стекает по коже. Из задницы смазка сочится тоже, по бёдрам тонкими линиями, чуть липкими, и сами мышцы сжимаются в предвкушении, и хочется, чтобы он вошёл, заполнил собой, чтобы насадил на себя одним рывком, а потом трахал. Трахал, трахал, трахал, не останавливаясь. До тех пор, пока я в его руках рыдать не начну, умоляя остановиться. Но, судя по моему нынешнему состоянию, умолять я могу только об одном. О продолжении. О более сильном проникновении. О том, чтобы не сдерживался и не церемонился со мной особо. О том, чтобы сегодня ночью я на несколько месяцев вперёд натрахался, чтобы тело получило свою разрядку, о которой так мечтает, и которой никогда не получало именно в течку. То, что было с Артертоном, разрядкой не считается. Скорее, издевательством над организмом, закончившимся весьма трагично. Тело жаждет прикосновений, а я проверяю свою выдержку на прочность. Спорю с самим собой, гадая, как долго смогу продержаться, не прикасаясь к себе. Минуты всё такие же бесконечные, до омерзения долгие. А смазка всё так же сочится, тело всё так же ноет, словно я наглотался возбуждающих препаратов, и эффект не заставил себя ждать. С этим ничего не поделать. Это можно только пережить. Холод стены в душевой кабине, к которой прислоняюсь спиной, медленно сползая вниз. С закрытыми глазами. Под каплями холодной воды. Но холода при этом не ощущаю. Мне всё так же жарко, меня всё так же лихорадит и потряхивает. И образ Ллойда всё ярче и красочнее в сознании становится. Как будто мысленно зову его к себе, притягиваю, и он не может этой тяге сопротивляться, рвётся ко мне, как дикий оголодавший зверь. Как тот самый кобель, чувствующий, что где-то совсем рядом его сладкая сука течёт неконтролируемо и обильно, желая на его члене очутиться. Именно его в себе почувствовать. Именно перед ним ноги раскинуть, позволяя натянуть себя, при этой не только поцелуями и прикосновениями клеймя, но и грязными фразочками. Потому как от звуков его голоса, когда он мне в приоткрытый рот эти слова выдыхает, возбуждение шкалит в два раза сильнее. А, может, и не в два раза. Может, в десятки, в сотни. В сотни тысяч раз. Растягивая гласные, но так, что это не манерностью отдаёт, а соблазном, от которого невозможно отказаться. Слаааадкая. И эта мифическая сладость будто по языку растекается, которую он слизывает, раз за разом прикасаясь ко мне, то короткими мазками, то затяжными, умопомрачительно долгими и настолько же охуительно приятными. Хочу его рот. Жёсткие губы. Те, что зачастую поджаты презрительно, особенно, если человек, с которым приходится разговаривать, у Гиллиана тёплых чувств не вызывает. Язык его хочу, что по коже пройдётся, принося влажным прикосновением облегчение горящей коже. И укус хочу. Место на холке, где когда-то была предательская омежья железа, едва не сделавшая меня инвалидом, сейчас зудеть начинает. Я знаю этот зуд. Чтобы его успокоить, нужно зубами в неё вонзиться. Можно просто сжать, не прокусывая, не пытаясь уровень совместимости проверить и истинность меткой скрепить, а можно и рискнуть. Первая попытка оказалась провальной, второй раз уже не страшно. Всё равно железы нет. Лишь рисунок появится, как доказательство истинности, как подтверждение того, что идеально друг друга дополняем. Без камер, без нарочитых улыбок, специально для единственного зрителя демонстрируемых, без хотя бы минимального намёка на сценарий. Выдержки хватает ненадолго. Я сдаюсь и прикасаюсь к себе, выдыхая, ловя губами капли воды, тихо постанывая, когда пальцы собирают и растирают горячую смазку по коже, когда поглаживают с осторожностью, когда один палец в себя проталкиваю и замираю. Ненадолго. Буквально на пару секунд, а после, посомневавшись немного, уже на два пальца насаживаюсь. Нарочито медленные движения, не кроличий ритм. Как будто это не я здесь подыхаю от желания быть во все дыры грязно и жёстко выебанным. Будто я томная девственнота, впервые радости взрослой жизни, в том числе секса, познающая. Мыслями снова к нему возвращаюсь. К размышлениям о том, что ему бы понравилось это ощущение — ощущение влажной, горячей плоти, обхватывающей его член. Он бы трахнул меня без гондонов, как уже пытался в кабинете Митчелла. Там, в стенах «Ригеля». Он бы трахнул меня без резинок, а я бы с удовольствием поддержал эту инициативу, подмахивая ему в диком темпе, позволяя вбиваться в себя, позволяя растрахивать узкую и тесную дырку, заполняя меня спермой. Чтобы кончить, мне нужен член. Очень. Сильно. Нужен. Либо ещё большее количество подавителя, чтобы забыться и провалиться в сон, но после прошлого раза я не рискую повышать дозировку. Потому приходится мокнуть под холодным душем, иметь себя пальцами и подстёгивать воображение фантомными картинками, в которых лучший на свете, самый желанный любовник не бросает меня на произвол судьбы, а всё-таки приходит и... Звонок в дверь — полная неожиданность. Никого не жду. И не хочу открывать. Кем бы ни был внезапный визитёр, пусть ко всем чертям проваливает. Однако, он настойчив, и никуда пропадать не стремится. Не просто в дверь звонит, а за нервы оголённые тянет с завидным постоянством и определённой периодичностью. И мне приходится вновь найти в себе силы, чтобы подняться. Буквально, как провинившегося котёнка за шкирку себя поставить на ноги. Чтобы все разбросанные вещи собрать и в корзину для грязного белья закинуть. Чтобы найти кимоно и полотенце. Чтобы одеться и волосы мокрые промокнуть. Белоснежное одеяние с японской символикой. Наряд достойный свадебной церемонии, что чистый душой юный супруг надевает. Невинность символизирует, а мысли мои грязные, целиком из похоти необузданной состоящие. Противоречиво. Белый шёлк куда нежнее и приятнее прилегает к коже, чем грубые джинсовые и шерстяные вещи. Как будто кто-то нежно гладит разгорячённую кожу. И всё равно жар невыносимый. Он испепеляющий просто. Странно, что я ещё жив. Странно, что не стал ещё горсткой пепла, падающей к ногам своего посетителя. Такого нежданного и незваного, но такого охуительно необходимого и желанного. Не только сегодня. Всегда. Но в этот вечер особенно. Мысль, что не только я его на ментальном уровне чувствую, но и он меня, укрепляется сильнее прежнего. Достаточно посмотреть ему в лицо, достаточно увидеть это выражение одержимо-животное. То, как подёргивается верхняя губа, то, как хищно он обнажает клыки, и языком по ним ведёт, облизывая. Не боится порезаться. Хочет ощутить привкус определённой крови. Насытиться ею. Насладиться в полной мере. Как бешеная собака. Не в переносном, а в самом прямом смысле. Бешеная, истекающая голодной слюной. Насколько тебе хватит выдержки, Ллойд? И хватит ли? Сложно оставаться невозмутимым и делать вид, будто всё нормально и естественно, когда он стоит напротив. Такой горячий, соблазнительный, сексуальный. Охуительным ароматом своим отравляющий всё пространство вокруг меня. А, может, наоборот, спасающий им же. Потому как стоит вдохнуть его, и напряжение отпускает. Сразу же в разы легче становится, и перед глазами чёрная пелена не мельтешит, и мир не покачивается, и даже боль, что прежде казалась невыносимой, раздирающей на части, теперь переплавляется в умеренную. Не приятную, но из разряда тех, что вполне реально пережить. Уникальная особенность, присущая исключительно истинной паре, и если раньше ещё возникали какие-то сомнения относительно нашей с ним совместимости, теперь от них ни следа не остаётся. — Не лучшее время для визита, мистер Ллойд, — замечаю равнодушно. — Значит, так? — усмехается. — Я ведь сказал, что всё услышал и понял, — тяну, проводя полотенцем по влажным волосам и всячески изображая незаинтересованность в личности собеседника. — Обещал, что больше не стану навязываться и беспокоить. В большинстве случаев свои обещания я выполняю. Я же тебе практически официально свободу подарил от своего внимания. Потому имею право удивляться. Если приехал, чтобы посмеяться надо мной, то время действительно не самое удачное выбрал. — Ждёшь кого-то? — Жду. — Кого? — Митчелла, конечно же, — едва ли не выплёвываю ему в лицо. Фразы, которыми обмениваемся, совсем не похожи на прелюдию. Фразы снова, как тонкие полоски битого стекла, и снова Митчелл между нами встаёт. На этот раз в моих словах его имя фигурирует. Из принципа, чтобы задеть, зацепить, заставить ревновать, и от этой ревности места себе не находить. Представь, Ллойд, что я могу его ждать, для него в кимоно наряжаться, а не для тебя. Могу перед ним так же, как и перед тобой опускаться на колени, к застёжке на брюках тянуться и потираться щекой о ширинку, урча от предвкушения. Я тебе, если нужно, дам почву для размышлений и сотни поводов для ревности. Чтобы она хотя бы обоснованной была, а не на пустом месте возникала, отравляя и осложняя жизнь обоим. — Лжёшь, — шипит, раздражаясь сильнее прежнего. — Лгу. Может быть. А, может, нет. Но тебе-то какая разница, как я вечера провожу? И с кем? Если больше сказать нечего, позволь попрощаться. Я не в том состоянии... Хочу в объятия его упасть, но сука-гордость вновь пушит хвост, вскидывает голову и натягивает поводок, не позволяя. Почти захлопываю дверь у него перед носом, когда ботинок вклинивается между дверью и косяком, нарушая мои планы. Гиллиан в квартире оказывается, сам захлопывает дверь, и мы остаёмся один на один в закрытом пространстве. И если в самый первый его визит сюда было неловко и неуютно от осознания, что шёлковая ткань так меня подставляет, расползаясь в разные стороны, то сейчас, напротив, бесит. Туго завязанный пояс, никакой демонстрации обнажённого тела, в то время как хочется. Сделать шаг к нему, чтобы шёлк остался на полу, падая к моим ногам белоснежным морем. Хочется увидеть голодный блеск в темнеющих уже сейчас глазах. Хочется, чтобы к себе прижимал и шептал мне на ухо все свои самые грязные фантазии. Чтобы смазка не только по моим бёдрам стекала, но и по его пальцам. Чтобы он их, как и в прошлый раз, вылизывал, кайфуя откровенно, чтобы меня этими чувствами тоже захватывало и встряхивало. — А если есть? — Говори. Слушаю внимательно. Вот только что ты мне сказать можешь? Снова обвинить в чём-то? Снова с грязью смешать, напомнив о промахах, за которые я сам себя неоднократно казнил в мыслях? Только это, Ллойд. Ничего иного я от тебя уже не жду. — Я без тебя подыхаю, — произносит. Признание в тишине сравнимо с разорвавшейся бомбой. Каждое слово, будто смертоносный осколок, что раны, несовместимые с жизнью, наносит. Он говорит это и смотрит на меня так, что невозможно усомниться в правдивости сказанного, невозможно подумать, что есть в его словах хоть капля лжи. Он вымотан этими чувствами. Не столько ими даже, сколько пониманием, насколько сильные, насколько они его волю подавляют, насколько рушат привычную жизнь, в которой он привык никого, кроме призрака своего бесценного, не любить. Насколько его тяготит понимание, что появился кто-то, способный тягаться в силе воздействия на него с тем самым привидением. Он мучается. Он реально подыхает, но сучья натура бунтует, требует протестов, требует доказательств каких-то, аргументов, споров. Сучья натура усмешку на моих губах рисует, и я бросаю фразы о жестоких шутках, которым не верю, потому как не может быть в моей жизни всё гладко и сладко. Не может он мною действительно болеть, или всё-таки... Не спорит. Не развивает дискуссию на сотни витков. Знает лучший способ рот заткнуть другому человеку, чтобы бред не слушать. Применяет на практике. Молниеносные движения, слишком стремительные и порывистые, будто на сверхскорости. К стене прижимает. Хватает за плечи, разворачивает лицом к себе, перехватывая взгляд и будто гипнотизируя своими невозможными глазами. Стена за спиной — желанная преграда, опора, без которой не сумел бы устоять. К губам прижимается, и я слышу его дыхание. Такое же частое, шумное, как у меня самого. Запах течного омеги, что должен приводить в восторг, заставляя предвкушение растекаться по его венам сладким ядом. Запах того, кто именно для него течёт, кто его своим изменившимся запахом жаждет привлечь и к себе привязать на несколько дней. В нашем случае, хотя бы на несколько часов. Запах омеги, которого покрыть нужно, как можно скорее, пока он не свихнулся от желания, что до краёв всё существо переполняет, что давно к помешательству толкает, и удивительно, как ещё удаётся хотя бы немного себя контролировать. Гладит лицо, прихватывает мокрые волосы, отводя назад. Мелкими поцелуями жар, гуляющий под кожей, ослабляет. Там, где прикасается, сразу легче. Сразу хорошо, сразу так охуенно, так правильно. Раздвигая полы халата, нежный прохладный шёлк в сторону сдвигая, прикусывает ключицу, и место на холке ещё большим зудом, нежели прежде, на это касание откликается. Там, именно там сейчас нужны его зубы. Там, где должна появиться метка. Там, где будет клеймо моего хозяина. Любимого. Обожаемого. Бесподобного. Только испорть момент, Гиллиан. Только пошути сейчас про течную суку... Но он не шутит. Он меня внимательно рассматривает, будто впервые в жизни видит. Как вариант, действительно, впервые смотрит и видит меня именно такого. Говорят, омеги в течке как будто преображаются, становясь максимально привлекательными для всех потенциальных партнёров. Для истинной пары — особенно. По мне, так полный бред. Я видел мельком собственное отражение в зеркале. Эти шальные, безумные глаза, приоткрытый рот, нервно дёргающийся кадык — каждый раз, когда сглатываю слишком шумно. Я видел всё, и ничего привлекательного в себе не заметил, но он смотрит так, словно наблюдает нечто самое прекрасное на земле. Боится прикоснуться, боится сломать. Омеги — хрупкие. А в течку эта хрупкость раз в десять возрастает, и сладковатый запах, что примешивается к стандартному, как будто намекает на то, что они нежные создания, с ними нужно быть осторожными, их нужно окружать заботой, их нужно любить. Перехватываю его руки, притягивая к поясу своего кимоно. Без слов умоляя. Развяжи. Раздень меня, Гиллиан. Обхвати грубо за шею, как только ты умеешь, волосы в кулаке сожми, играя на грани между болью и острыми ощущениями, что заставляют течь в два раза сильнее. Прошипи мне прямо в губы своё коронное «Сладкая сука», чтобы я от одних лишь слов твоих кончил. С интонациями, лишь тебе присущими, неповторимыми, уникальными. Слаааадкая. Сууука. Несколько провальных попыток развязать пояс. Руки не дрожат, но совладать с узлом не получается. Просто к себе притягивает. Твёрдым членом прижимается к бедру, и от осознания того, как сильно он меня хочет, по всему телу расходятся новые импульсы неконтролируемого желания. Словно искры под кожей, словно пузырьки в бокале с шампанским. Прикусывает подбородок, скользит губами выше, вновь к губам приближаясь, захватывая их, размыкая языком, нежно касаясь подживающих ранок, делая одновременно приятно и чуть больно. В мозгах проносится мысль о нашем первом столкновении здесь. О влажных пальцах, что вылизываю под его испытывающим взглядом, о высказанном вслух желании засунуть в мой чёртов, грязный рот. О том, как он мог, не будь в нём столько гордости, опуститься между широко расставленных ног, ещё сильнее их развести. Он мог меня вылизать, он мог меня до оргазма довести за считанные мгновения. И это желание я сейчас в его глазах читаю без труда, когда веду ладонью по крепкой шее, забитой тёмной краской, где вязь букв переплетается с рисунками. И кожа его под моими пальцами горит не меньше моей собственной. Мой. Мысль назойливая, рефреном звучащая в мозгах. Цепляю кончиками пальцев ворот его водолазки. Такой же белоснежной, как и моё кимоно. Как на импровизированном ошейнике за собой тащу, от стены отталкиваясь и направляясь к двери, что ведёт прямиком в спальню. Боюсь, что снова всё по привычному сценарию пройдёт. В миллионный раз что-то перемкнёт в его голове, и снова я останусь один, а он уйдёт, оставив меня мокрого, горячего и неудовлетворённого в гордом одиночестве. Я сам его целую, и действую решительно, с порывом «нахуй нежность». Сам развязываю пояс, хотя мои пальцы подрагивают не меньше, чем его. К постели подталкиваю, представляя в деталях, как сорву с него штаны, проведу ладонью по горячему, твёрдому, идеальному члену. Мокрой ладонью проведу, растирая по его коже свою смазку. Как направлю его в себя и опущусь сверху, ощущая, как он меня растягивает под свои размеры, как протискивается с трудом, сантиметр за сантиметром. Как после на спину укладывает, не позволяя мне играть с ним, будто с живой, тёплой, такой реалистичной и желанной секс-игрушкой, а самостоятельно контролируя процесс, засаживая максимально глубоко, максимально жёстко, заставляя плакать и орать одновременно. И плакать не от боли, как было во время нежеланной вязки, а от того, насколько охуенно мне в процессе, от понимания, как давно мне этого хотелось, как идеально его член мне подходит, как будто действительно только для меня и под меня природой создан. — Сбежишь? — вопрос с подвохом. После такого обычно из принципа остаются, и я хочу, чтобы он оказался принципиальным. Пояс кимоно на шею его набрасываю, наматывая оба конца на ладони. Поводок несостоявшегося кинолога. Сомнительные навыки дрессуры и такие же сомнительные инструменты под рукой. — А должен? Ухмыляюсь. — Ты же всегда так делаешь... Ладонь на плечо кладёт, оттягивая ткань, касаясь пылающей кожи. Про язык мой острый, как бритва, замечание выдаёт. И я выписываю ему официальное разрешение на то, чтобы прикусил его. Можно неоднократно. Можно не только язык кусать. Можно точно так же зубами в плечо вонзиться, в изгиб шеи. Можно на бедре кожу прикусить. Оставь метки на всём теле, Гиллиан. Сегодня ночью оно твоё. Целиком в твоей власти, что хочешь, то и делай. Как хочешь, так и раскладывай. Только утоли этот тактильный голод, позволь почувствовать себя желанным, любимым, пробуждающим в другом человеке животную страсть, ту самую, что принято именовать первобытной, когда ни о чём думать не в состоянии, кроме соприкосновения горячей плоти, кроме трения, скольжения, кроме умеренной боли и бесконечного восторга. Толкаю его на кровать. Волосы от лица отбрасываю. Приближаюсь к своему самому важному трофею, не имеющему цены. Колени по обе стороны от его бёдер. Шёлк, что скользит по мраморно-белой коже. Белое на белом. Веду плечами, позволяя кимоно картинно соскользнуть с них, обнажая моё тело, отбрасываю от себя. Смотри на меня, Гиллиан. Не смей ни зажмуриваться, ни отворачиваться. Имей меня своими мыслями. Имей меня своим взглядом, в котором прочитывается желание трахать меня жёстко и сдержанно, грубо и нежно, быстро и медленно. Имей меня. Тебе же нравится то, что ты перед собой видишь? Тебя это заводит по-настоящему, не просто так ведь ширинка натянута до предела, причиняя тебе боль, когда шов в чувствительную плоть вдавливается, когда хочется всё на свете отдать за то, чтобы расстегнули, чтобы из плена одежды освободили, чтобы прикоснулись. Приласкали рукой или ртом — уже знакомо, но всё так же обжигающе приятно — прикоснулись, посасывая самый идеальный в мире член, что мне довелось за тридцать лет жизни видеть. Читаю в глазах его желание, что больше на мольбу похоже. Кладу ладонь на застёжку и замираю, не трогая ни пуговицу, ни молнию. Проверяя, насколько обоим выдержки хватит. Мне вот её точно не хватает, потому как между ягодиц всё намокает дико, тянет, пульсирует, сокращается в предвкушении. После пальцев ощущение неудовлетворённости ещё сильнее, чем до них. Я хочу, чтобы заполнил собой, чтобы раз за разом в постель вбивал, заставляя орать до сорванного голоса, заставляя простыни не просто комкать, а рвать на части. Легко по руке шлёпаю, когда прикоснуться ко мне пытается, закусываю губы, наблюдая за тем, как он свои облизывает, и этот влажный блеск манит, на себе внимание акцентируя. Блядство. Как же я его хочу. Как же меня каждое малейшее действие его заводит. С волос всё ещё капает вода. Не просушенные толком, лишь слегка промокнутые полотенцем. Холодные капли растекаются по спине. На Гиллиана попадают. Когда склоняюсь над ним, когда целую. Когда захватывает их, на спину перебрасывая, а пальцы на плечах сжимает. Ненадолго. Пара мгновений, и обе ладони уверенно вниз соскальзывают, по спине, по лопаткам. До поясницы. На задницу перемещаются, сминая, раздвигая половинки, раскрывая, и впиваясь пальцами в них до синяков. Я потираюсь задницей о его пах. Лишь имитируя проникновение, и оставляя следы на жёсткой ткани. Надолго ли мне хватит выдержки? Тот ещё вопрос. Насколько хватит ему? Кажется, что на миллион лет, потому как до сих пор не пытается ничего изменить, лишь за мной внимательно наблюдает, и я сдаюсь первым. Я его по имени зову. Я задаю вопросы, от которых не по себе становится, потому как ответ любым может быть. В том числе и отрицательным. Лживым, из принципа данным, но всё равно бьющим по самолюбию. — Ты меня не хочешь? — Тупой вопрос. Ладонь уже не на застёжке. Вернее, не только на ней. И кончик языка по губам в предвкушении скользящий. — Тогда почему он всё ещё не во мне? Почему, Гиллиан? Как будто упрёк. А, может, и не как будто. Может, действительно, он. Зловещая ухмылка на лице. Жестко ладонью лицо моё перехватывает, целуя глубоко и страстно. И я, наконец, не просто поглаживаю его через одежду, а снимаю её с него. Вместе снимаем, торопясь, ломая застёжки, сдирая буквально ткань. Джинсы вместе с нижним бельём, и кончиками пальцев по горячему, влажному от смазки, твёрдому члену. Сука... Само совершенство, которому я готов поклоняться и оды петь сутки напролёт. К которому так хочется прикоснуться, но вместо этого шире, чем раньше позволяю ноги себе развести и закрываю глаза, чувствуя, как мокрый, горячий язык, способный подарить блаженство несколькими касаниями, скользит по тонкой и нежной, как шёлк, как бумага тончайшая, коже на внутренней стороне бёдер, как смазку с неё слизывает, но задницу как будто из принципа не трогает. Дразнит, глядя, как сочатся тонкие нити смазки, как блестит глянцево кожа, когда по ней густая прозрачная жидкость размазывается. С губ рвутся стоны, хотя хочу держаться до последнего, скрывая истинные эмоции. Стон. Касание языка. Снова стон. Снова касание языка. Несколько их. И стон длинный, протяжный, умоляющий. Сука! Его губы перепачканы смазкой. Думаю об этом, когда склоняется надо мной, уложив на лопатки, когда к кровати прижимает, и сверху опускается. Когда развожу под ним ноги, позволяя между ними устроиться, когда ощущаю прикосновение пальцев и почти грубое их вторжение. Ещё секунду назад края чувствительные поглаживали, а сейчас уже внутри оказываются, толкаясь так глубоко, насколько это возможно. До самых костяшек, что сейчас тоже в смазке. Как и вся ладонь. Но смазки много. Очень. Море. Океан её. Отличительная особенность течек. Чтобы не травмироваться грёбанными узлами, чтобы принимать в себя и их безболезненно, чтобы не скулить, а наслаждаться. Он пальцами меня трахает так жёстко, так отчаянно, так уверенно и так собственнически, словно уже тысячу раз так делал. Настолько охуенно, насколько это вообще возможно. Мне хочется орать каждый раз, когда он их почти полностью вытаскивает. Хочется орать, когда вгоняет обратно, поглаживая подушечками пальцев горячие, гладкие стенки, податливо раскрывающиеся, когда он пытается пальцы в разные стороны раздвинуть, растягивая мышцы. Лижет соски затвердевшие, покусывает их, снова лижет. От каждого касания, от каждого минимального даже соприкосновения тел — кожа к коже — как током. Невозможно при таком контакте рассудок в здравом состоянии сохранить. Невозможно... Больнее слегка, но ещё охуеннее, чем прежде. Тремя пальцами растрахивает жадно сжимающуюся дырку, вгоняет их всё так же быстро, толкаясь, поглаживая простату, отчего меня каждый раз будто в адском пламени поджаривает. Словно кто-то в этот костёр всё больше и больше дров подкидывает. Мне кажется, что от верхней губы скоро ничего не останется. Что нахуй сожру её скоро, но вновь и вновь её закусываю, а в пальцах простыни сжимаю, ощущая, как накрывает, как почти уже к оргазму подталкивает. Хотя тоже всего лишь пальцы. Но не свои, а моей истинной пары. Пальцы, что снова облизать хочется, собирая смазку с них, языком обвивая, первые фаланги обсасывая и глубоко в рот втягивая. Играть с ними, как с членом, пока сам он долбит дырку, жаждущую этого проникновения, пока натягивает на себя, пока наслаждается жаром и узостью. Снова будто ток по венам. В пояснице прогибаюсь, прижимаясь сильнее, ноги сами собой шире, чем прежде раздвигаются. Приглашающий жест. Возьми уже. Хватит меня мучить. Неужели не видишь, не понимаешь, как там всё горит, пульсирует и жаждет. Натруженные края, чуть припухшие, чуть покрасневшие, притягивают взгляд. Голодная слюна, что шумно сглатывает. Впиваюсь пальцами в крепкие плечи, на себя тяну. — Гил, — имя его, будто заклинание повторяю. Гил. Гил. Гил... И он сцеловывает мои стоны с губ. Своими губами рот мне запечатывает. Хватается ладонью влажной, в смазке перепачканной за простыню, рядом с моей головой. Вторую руку в волосы запускает, оттягивая голову назад, прижимаясь к шее, покусывая её, вылизывая, словно жадный, оголодавший зверь. Словно та самая чёртова псина, какой с самого первого дня знакомства в мыслях называл. Как псина, что на запах ведётся. Что голову от него теряет и способность мыслить здраво. Он и, правда, без гондонов меня трахает. И если с кем-то другим подобный расклад мог катастрофой показаться, то здесь лишь мысль об остроте ощущений запредельной. О том, как мне это доставляет. Как охерительно ощущать каждый не то, что сантиметр, миллиметр даже его члена, в меня проникающий. Как меня развозит от этого, размазывает и разъёбывает по всем фронтам от мысли о том, что, наконец-то, — наконец-то, блядь! — он мой. Со мной. Во мне. Так глубоко, насколько это только возможно. У него не меньше, чем у Тозиера. Просто без узла. А удовольствия раз в тысячу больше, потому как никаких заёбов в голове, никакого чувства вины. Только лёгкость, только восторг, только наслаждение, слегка болью подкрашенное, когда мышцы не до конца растянутые под напором раскрываются. Когда натягивает меня на себя. Сначала медленно, а после, когда привыкаю к его размерам, одним движением, до самых яиц вставляя, раз за разом. И я сам ему навстречу подаюсь, желая насадиться ещё сильнее, хоть это и нереально. Мучительно в самом начале, когда только дразнит своими движениями, до звёзд и искр из глаз после, когда приноравливается окончательно, когда общий ритм ловим, когда тела друг под друга окончательно подстраиваются. Его руки скользят по моему телу, разжигая всё новые искры тёмного, порочного, грешного, но такого сладкого удовольствия. И это как первый глоток ликёра, выпитый втайне от родителей, что порождает улыбку на лице, но ты о причине её появления никому не скажешь, потому как это твоя тайна, которой ни с кем не хочется делиться. Он меня тоже пьянит, как тот самый ликёр. Или — воспоминание, словно вспышка! — как риплекс, скуренный на самой ужасной вечеринке в моей жизни. Риплекс, от которого не соображаешь, от которого связь с реальностью рвётся, но хорошо и безумно легко становится. Змеи, что на руках выбиты, то тут, то там. Оплетают моё тело, когда меня ласкает, и я в их плен отдаюсь. А ещё одну змею ранить пытаюсь, когда ногти в лопатки впиваются, оставляя царапины. Знаю, что больно, но контролировать себя не могу. Хочу его метить засосами, укусами, царапинами, своим запахом. — Этой ночью ты меня не кинешь, — шепчу хрипло, не узнавая свой голос; слишком довольный, слишком сытый, что ли. — Нет, Гил. Ты со мной будешь. Во мне. Потому что я твоя сука, Гиллиан. Горячая. Сладкая. Для тебя текущая. Сука. Твоя... На одном дыхании, безоговорочно признавая собственное поражение, белый флаг ему вручая. Те слова, что в кабинете Тозиера повторять не хотел, а здесь с поразительной уверенностью в правдивости сказанного шепчу, вместе с кровавыми штрихами на его коже это признание в сознании вычерчиваю. Кровавые следы на плечах, огненные буквы в мыслях. Сука. Твоя. Ничья больше. Слова, что не только его, но и меня самого заводят до дрожи. Агрессия, почти жестокость. Не нежность ванильная, с которой любимых томных мальчиков в постель укладывают, а после боятся к ним прикоснуться, чтобы лишний раз на презрительный, недовольный, слезливый взгляд не напороться. Он трахает меня всё быстрее, всё отчаяннее, натягивая на свой член так, что искры из глаз летят, и яйца каждый раз с пошлым шлепком о ягодицы ударяются. Влажная кожа, моей смазкой испачканная. Мысль об этом — ещё один повод для приступа эйфории. Он живого места на моём теле не оставляет, клеймя губами и зубами. Горло, плечи, ключицы... Завтра утром смотреть на них будет страшно, но меня это не волнует. К себе его тяну, кончиком языка по контуру ушной раковины скользя. Во мне слишком много чувств. Во мне слишком много слов, что на протяжение длительного периода оставались невысказанными. И я шепчу, воедино все свои разрозненные эмоции собирая, сплетая из них липкую сеть, паутине подобную. Прикусываю его плечо чуть не до крови, зализываю бережно, хотя есть ли смысл извиняться, если лопатки ему в мясо раздираю, а он ни слова не говорит, покорно терпит эту боль. — Хочу тебя в себе, — выдыхаю, облизывая мочку, шею кончиком языка расчерчивая. — Не только сейчас. Завтра, послезавтра, через неделю. Всегда. Чтобы это вечность длилось, чтобы ты всегда рядом со мной был. Ты даже не представляешь, какой властью над моим телом обладаешь. Мой воздух. Моя вода. Моё ёбаное всё на свете, без чего я своего существования не смыслю. Я так, как тебя, никогда и никого прежде. Ты слишком охуенный, Ллойд. Ты всё, о чём я только мог в этой жизни мечтать... Нечто несвязное. Просто, что на ум приходит. Хочется говорить, говорить, говорить, без остановки. Топить его в своих чувствах. В своих эмоциях. Заставить позабыть, выбросить из головы навязчивую мысль о Тозиере, как о легендарном любовнике, рядом с которым никто не стоял, и которую Ллойд себе в сознание крепко вбивает. Он много чего напридумывать себе может, но я ведь знаю правду и понимаю прекрасно, от кого меня, на самом деле, ведёт, как долбанного наркомана. От чьего запаха мне голову сносит. От кого я превращаюсь в ту самую, сладкую, текущую, фонящую феромонами блядь, готовую ноги раздвинуть. Я знаю, кто тому виной. И я ему это всё проговариваю, словно зачитываю список преступлений, в которых его обвиняю. Не давая права на подачу апелляции, запрещая прибегать к услугам профессионального адвоката. Приговариваю его к наказанию собой. Хотя бы на сегодня, если на больший срок не удастся. Нелепые признания, сменяющиеся стоном, долгим, громким, резонирующим от стен. Затяжным, как и оргазм, которым меня накрывает, который прокатывается по всему телу, от макушки до пяток. Без малого синхронно. В последний раз толкается, с губ рык срывается, из уголков рта слюна капает. Кончает долго, мощно, заполняя меня спермой. Мне кажется на мгновение, что он меня сейчас до крови укусит, но он не в шею и не в плечо — в подушку зубы вонзает, что рядом с моей головой. А после в висок мокрый от пота губами мягкими тычется. Моя ладонь вновь на лопатку его ложится, скользкую от пота и — немного — крови. К себе прижимаю. — Замри, — шепчу. Закидывая ноги на пояс. Обхватывая. В щиколотках их соединяя. — Не так быстро. Пожалуйста. Ещё немного во мне побудь. — Хочешь узел? — отстранённым, каким-то неестественным тоном, как будто и не ко мне обращается, а просто вслух размышляет. Быть может, так и есть. Он ведь знает подробности. И я не уверен, что Митчелл ему правду рассказал, преподнося всё, как было, на самом деле, а не так, как было выгодно ему. Бесит. Злость во мне закипает, и хочется укусить его до боли, чтобы выбросил из головы всю эту муть об альфе обязательном. Ведь я же не лгу. Мне с ним в разы пизже, чем с любым, даже супердоминантным альфой. Чем с любым, мега нежным и заботливым омегой. Даже, чем с обоими разом. Мне с ним так, что нет слов, способных мои ощущения передать в полной мере. — Мне не узел нужен, — слова в злобное шипение превращаются, срываясь с губ, когда за подбородок его перехватываю и заставляю на себя смотреть, не разрешая отвернуться. — Мне твой член жизненно необходим. Твой. Ллойд, не разочаровывай меня и не превращайся в тупую, сопливую, ванильную шлюху, которая в себе вечно изъяны ищет. Не таким ты мне понравился. Даже я под сраным «Омигеном», которого в моей крови больше, чем эритроцитов, чувствую нашу истинность, а ты дальше собственного носа ни хера не видишь. Больше, чем нужно. Больше, чем планировал. Истинность совсем не то, что хочется упоминать, поскольку уверен: у него с ней множество предубеждений связано. Она для него пустой звук и ничего не значащий пережиток прошлого, о котором говорить можно не с таким пылом и отчаянием, а с презрительным выражением лица. Слова повисают в воздухе, не находя ответной реакции. Что-то внутри, словно иголками тонкими прошивает. Больно осознавать правильность собственных мыслей. Больно, что сам себе позволил обмануться и на короткий миг поверил, будто он сейчас тоже что-то в ответ скажет. Например, что тоже давно ощущает связь, что между нами существует не только на физическом, химическом и ещё хрен знает, каких уровнях, но и ту, что высшего порядка, когда рождаешься уже кому-то свыше предназначенным, и оказаться в его руках, оказаться рядом с ним — счастье. Не питаю иллюзий, помня, чем это всё для папы обернулось. И всё равно хочется верить, что у меня совсем другая история, совсем другой исход. Но молчание... Молчание ранит. Чем дальше, тем сильнее. И я стремлюсь его нарушить, заполнить пустоту. Запахами, звуками, касаниями. Присасываюсь к губам, желая хотя бы отклик тела получить, раз со словами в полном пролёте оказался. И в этом плане мне везёт намного больше, потому как действительно откликается моментально. Давит мою инициативу на корню, почти сразу её перехватывая, вылизывая горячий, податливый рот, что навстречу ему открывается, толкается в глубину его языком, чертит линию по нёбу. Так жарко, так остро, так невыносимо, что удивительно — почему нет во рту кровавого привкуса до сих пор, почему нёбо не кровоточит. Губы саднят, саднят немилосердно. От многочисленных укусов, от бесконечного соприкосновения, но раз за разом к ним тянусь, словно именно их касания живительный кислород мне дарят; если не поцелую его ещё хотя бы раз, задохнусь, и это будет самая трагично-нелепая смерть из всех возможных. Облизываю губы быстрыми, частыми движениями. Настойчивые мысли, всё более яркие, всё более детальные, обретающие в моём сознании всё большее количество подробностей. — Хочешь реванш? — выдыхаю. — За что именно? Усмехаюсь. — За все обиды и оскорбления, что так твою тонкую душевную организацию цепляли. Слова сами по себе, как провокация. Как намерение по всем болевым точкам пройтись, не маскируя свои насмешки за показной заботой. Мне идея не кажется безумной, она мне почти гениальной представляется. Сознание, взбудораженное гормонами, феромонами одурманенное, безостановочно генерирует яркие, безумно жаркие картинки. — Хочешь, сегодня я твоей псиной буду? Слова, которые вряд ли от меня услышать ожидает, но которые сами собой с языка срываются. Столько раз его псиной называл, столько раз дразнил и из состояния равновесия вырывал, отпуская презрительные замечания. Псина, псина, псина. Мне и сейчас хочется иррационально то же самое шептать, носом в изгиб шеи уткнувшись, пальцы запуская в волосы и жадно вдыхая его природный запах. И не как оскорбление данное слово проговаривать, а как признание того, что мне в нём безумно нравится эта по-настоящему страстная, полуживотная натура. Его безграничная любовь к укусам, которыми тело моё метит, к царапинам. Нравится, как он рычит, когда особенно сильно в меня вбивается и когда кончает, при этом глаза прикрывая, и я не могу не думать о поразительном контрасте. Действий, граничащих с грубостью, и беззащитности, максимальной открытости, что на лице его прочитывается. Эти длинные ресницы, эти губы, не сжатые плотно, а слегка приоткрытые, эти глаза, что такими пугающими в момент знакомства кажутся, но чем дольше смотришь в них, тем сильнее завораживают. И если он — моя псина, то я от него тоже не слишком далеко ушёл. Потому как стоны мои больше на скулёж похожи. Тот самый, что суки под своими кобелями издают. Потому как я в точности такая же псина, просто никто, кроме него, знать об этом не должен. Руки скользят по его телу, поглаживая, исследуя каждый миллиметр горячей, соблазнительно, одуряюще пахнущей кожи. Ладони, что прежде на плечах его были, проходятся по бокам, по разрисованной — сколько у него татуировок на теле вообще? — коже. На спину перемещаются. Гибкий, грациозный. Опасный. Как затаившийся хищник. Жёсткий. Ни капли мягкости и округлости в восхитительном теле. Глажу его поясницу, и отчаянно хочу прикоснуться к заднице. В точности то же проделывать с ним, что и он со мной. Трогать идеальную задницу, ягодицы развести в стороны, между ними ребром ладони провести, смазку растирая, и пальцами его трахнуть. Хотя бы немного приласкать, ведь я вижу, чувствую, ощущаю, что он сейчас тоже течёт. Не так, как я, но течёт. Однако, взгляд его как будто заранее предупреждает, что о подобных фокусах лучше позабыть, и я отступаю. Не покушаюсь на его зад. Снова спину оглаживаю, с тренированными литыми мышцами, наслаждаясь каждой секундой взаимодействия. Не сейчас, так не сейчас. Я подожду, Гиллиан. Сколько угодно буду ждать. Когда речь о тебе заходит, о выдержке постоянно вспоминать приходится. Тренировать её, зная, что просто не будет. Тело, получившее первый свой оргазм, вроде как насытившееся и успокоившееся, снова начинает пылать под пристальным взглядом Гиллиана, под его прикосновениями. Под поцелуями, что снова по горлу и ключицам россыпью. Под прикосновением языка, что по шее скользит, когда жадно облизывать горящую кожу начинает. — Хочешь? Вопрос свой в сотый раз, кажется, повторяю, надеясь, что хотя бы сейчас ответит. Не тратит время на слова. Предпочтение действиям отдаёт, на живот переворачивая резко. Так, что даже вскрикнуть не успеваю. Вздёргивает, на четвереньки ставя, и я в той самой собачьей позе оказываюсь, которой уже несколько минут мозги ему прожираю, заставляя фантазировать, пробуждая в нём всё больше грязных желаний. Я же твоя сучка, Гиллиан. Та, которую ты этой ночью покрывать без устали должен. Без вязки, без узлов нелепых, просто трахая без остановки, желая утолить тот голод, что на протяжении нескольких месяцев в нас жил, изнутри обоих пожирая, но так и не находил выхода. Лишь грёбанная сублимация, от которой легче не становится. Так почему бы теперь упущенное не наверстать? Пальцами захватываю ткань простыней, широко расставляю ноги, и голову опускаю. Волосы падают на лицо, в него будто опять кто-то жаром дышит, и снова губы пересыхают, и снова язык по ним скользит, облизывая. И снова напряжение тугим клубком в самом низу живота закручивается, скапливается, концентрируясь там. Понять хочу, каким сейчас в глазах Ллойда предстаю и жалею о том, что нет в комнате ни зеркального потолка, ни камер, равнодушно фиксирующих наши действия. Я бы пересмотрел ради интереса. Я бы, возможно, проникся. Я бы... Всё так же влажно и немного липко. Всё так же горячо. Накатывает, с головой накрывает, словно и не было ничего прежде. Словно не хрипел я в оргазме, захлёбываясь своим удовольствием. Животная натура снова просыпается, снова жаждет, снова феромонами воздух травит. По бёдрам течёт смазка, но уже не в чистом виде. Она со спермой смешивается. Мутные дорожки на нежной, чувствительной коже. И я понимаю, что он смотрит. Зачарованно и голодно. И меня снова прошивает диким возбуждением от мысли о том, как он меня трахал без резинок, как наши тела напрямую контактировали, как он кончал в меня, вбиваясь сильными, мощными толчками. И теперь он смотрит на эту сперму, что из задницы разъёбанной сочится. Смотрит и... Не просто смотрит. Лижет. Без сдержанности, ложной скромности и брезгливости. Ведёт языком, собирая горячие капли. Широкими мазками вылизывает, по кругу обводит, внутрь толкается, лаская горячие стенки уже не пальцами, не членом их растягивая, а кончиком языка поддразнивая. Сперма со смазкой смешиваются, вытекая, и он всё языком своим невероятным собирает. Обратно проталкивая, слизывая, снова проталкивая. И я дурею от каждого его движения, от каждого выдоха, кто на чувствительной коже оседает, от каждого действия, от того, как сильно пальцы на бёдрах сжимаются. Я от него, в принципе, дурею. А он продолжает с ума сводить, даря мне поистине райское наслаждение, за которое гореть мне в аду. Посасывает кожу, одержимо лижет. Лижет, блядь. Лижет. Лижет. И член снова отвердевает, снова с него смазка капать начинает, увлажняя простыни, впитываясь в ткань. От его действий всё тело будто звенит, как натянутая до предела струна. Даже не пытаюсь стоны сдерживать, понимая, что с самого начала подобный вариант обречён на провал. И губы тоже не кусаю, осознавая, что это не поможет. Скорее, рот кровавым привкусом быстрее наполнится, чем получится верх над эмоциями переполняющими одержать. Невыносимо. Просто, блядь, невыносимо. Чем дольше свою пытку продолжает, тем меньше во мне сил остаётся, и руки ослабевают. Не держат. Сильнее в спине прогибаюсь, утыкаюсь лбом в так удачно подвернувшуюся подушку. Чувствую, как выступают на коже капли пота, как бесконечный огонь вновь со всех сторон охватывает. В который уже раз языком внутрь толкается, раздвигая чуть саднящие края. В который уже раз стон с губ моих пересохших вырывает. Отпускает бедро, на котором явно синяки останутся, поглаживает ямки на пояснице. Ягодицу оглаживает, на ней пальцы сжимая, а после прикусывая, но не до боли и крика, а до очередного приступа колкого наслаждения. Мелкие иголочки, что чувствительность и чувственность пробуждают. И снова голосом своим охуительным соблазняет, перспективы горячие рисуя. — Когда я тебя трахать начну, она так пошло хлюпать внутри будет... — Так трахай уже. Он говорит, а я представляю. Он говорит, и возбуждение что прежде мелкими иголками нервные окончания поддразнивало, в полную силу действовать начинает. Он говорит, и я не могу сдержать всё тех же скулящих стонов, что из горла настойчиво рвутся, а после в крик переходят, когда, перестав задницу облизывать, принимается яйца повышенным вниманием одаривать. Когда нежными касаниями мошонку оглаживает, когда деликатно языком касается, когда губами по тонкой коже скользит. Когда слюна и смазка смешиваются, когда мне уже выть хочется дико и на одной ноте. Именно тогда, понимая, что я и без его члена готов обкончаться, прекращает пытку, поперёк живота обнимает. Целует плечи, шею, спину. Грудью к ней прижимается и отстраняется практически сразу. Рисунок облизывает. Крылья обломанные и кровью залитые, что так его внимание активно привлекают и странные ассоциации в голове порождают, о которых он в вечер откровений рассказывает. Он эти крылья оглаживает с такой нежностью, словно надеется, что они снова однажды вырастут, и я перед ним в образе тёмного крылатого создания предстану. Того, кто методично с пути истинного его сбивает, кто последние ценности разрушает и уничтожает ориентиры. Того, кто своим появлением жизнь его рушит, но разрушение это, как желанное благо воспринимается. Его ладони ложатся на пояс, идеально, так как нужно. Зубами загривок прихватывает, царапая чувствительную кожу, но не прокусывая. Я бьюсь под ним в агонии. Я всё-таки рву ногтями простыни, а после и ладони свои. Всего лишь мимолётное касание, а меня таким удовольствием безграничным накрывает, словно цунами, обрушивающееся сверху, под собой погребающее. Выносящее на берег, размазывающее в сопли и слюни. Он прикусывает холку. По-собачьи, блядь, прикусывает, в точности, как настоящие псины друг друга хватают, и мокрая головка по расселине скользит. Без проникновения, просто следы смазки его на моей коже оставляя. Дразнит, не давая того, что так отчаянно получить сейчас хочется. Он меня трахал уже, но мне ещё нужно. Ещё. Дольше. Чаще. Агрессивнее. Нужно сильнее, чем до того, как он впервые в меня вошёл и потянул на себя. Потому что голод сексуальный, что во мне неделями копился, одним несчастным разом не утолить. Мне нужно больше. Много больше. Во мне действительно будто грёбанный инкуб просыпается, что питается чужой похотью, что силы из неё черпает, выжимая своих любовников досуха, до исступления их доводя, но не ощущая ни намёка на усталость. Не замедляется ни на мгновение. Сразу же жёстко, часто, быстро, уверенно входит, и сперма, смешанная со смазкой, действительно хлюпают внутри, и это почти стыдно. Почти. Должно быть, по идее, но меня заводит. Меня размазывает так, словно я объёбанный в хлам малолетка, наглотавшийся всего, что так активно запрещают взрослые, но к чему так сильно тянет, стоит лишь на мгновение вырваться из-под контроля. Я раздвигаю колени шире, вернее, они сами по себе на простыне расползаются, и мокрая, чувствительная головка по влажной ткани скользит. Сотни нервных окончаний получают всё новые и новые импульсы, когда она о ткань трётся, когда Гиллиан с каждым новым толчком всё сильнее в меня вдалбливается. Когда ягодицы разводит, чтобы лучше видеть, как его член в раздолбанной горячей дырке исчезает. Входит и выходит, туда и обратно, в бешеном, но не бесконтрольном, а выверенном ритме. Как внутри только головка остаётся, а после вновь натягивает до упора, до предела, заполняя собой, членом своим идеальным, блестящим сейчас от огромного количества смазки, заполняя. И мой собственный член активно внимания к себе требует, напряжённый до предела, мокрый, твёрдый, чуть не прилипающий к животу. Ощущаю, как пальцы вдоль позвоночника проходятся. Вверх и вниз. Пробегаются, поддразнивая. После — ладонью ведёт. Кажется, сейчас шею сожмёт, но он резко волосы в охапку хватает. Наматывает часть прядей на кулак, тянет с ожесточением, и невозможно сопротивляться. Приходится запрокинуть голову, и пальцы второй руки тут же к воспалённым, до боли зализанным губам прикасаются. Не гладят. Надавливают, выдавая намерения Гиллиана. — Оближи, — хрипит севшим голосом. Оближи, приказывает. И я облизываю, испытывая чувство дежавю. Вспоминая в деталях. По одному их в рот мне проталкивает, подушечками по острому краю зубов ведёт с нажимом, словно жаждет порезаться. И я их не просто облизываю. Я их сосу. Жадно и мокро, втягиваю в рот, сжимая зубы, чуть прикусывая, сглатывая слюну, что во рту скапливается и по пальцам течёт. Я хочу его пальцы, губы, член. Всё тело его хочу. Пальцы вылизываю, а представляю, как на колени перед ним снова опущусь, как прикоснусь губами к мягкой плоти, что на мои действия откликаться начнёт и вскоре затвердеет, а я продолжу его облизывать и обсасывать, словно самый вкусный, самый желанный в мире леденец, до тех пор, пока меня не схватят за волосы, пока не заставят заглотить так глубоко, насколько это только возможно. Пока носом в пах его не уткнусь, а он кончать мне в глотку не начнёт. И ещё на лицо. Остаточно, последние вязкие капли, которые потом сам же и слижет, которые потом мне вместе со своей слюной в поцелуе передаст. В мыслях полный разъёб и полный же пиздец. Ни одной цельной, все осколочные, остаточные, за которые бессмысленно хвататься. Они острые. Ими только порезаться можно. — Хороший пёсик, — насмешливо цедит, снова загривок прикусывая, а мокрой ладонью обхватывая изнывающий без внимания член, поглаживая мягко, а после надрачивая грубовато и быстро, в такт своим же толчкам, что всё сильнее становятся. Нихуя не действуют подавители. Вместо того, чтобы успокаивать, постепенно сводя на нет мои желания, сильнее распаляют. Быть может, дело не в них. Быть может, они бы и нормально со своей задачей справились, но близость истинной пары и течка, что никогда у меня нормально не проходила, делают своё дело. Я словно оголодавший, наконец, дорвавшийся до лучшего в мире лакомства, и наслаждаться им хочется без остановки. Сначала жадно, чтобы голод утолить, чтобы забить его частично, а после — размеренно и почти спокойно, смакуя, будто гурман. Гил лижет кожу на лопатке, там, где рана от сломанных, частично вырванных крыльев выбита. Перехватывает поперёк живота, вдавливая в себя, а не просто прижимая с осторожностью. Втирается в меня. Утыкается губами в шею, кусает прямо над ключицей. Лижет. Снова кусает. Прижимаюсь затылком к плечу его, глазами с ним встречаюсь. Мутные, пьяные от желания. Совершенно неадекватный взгляд, в котором эмоций и ощущений запредельное количество прочитывается. Губы сами собой в торжествующую ухмылку расползаются. Та самая сука внутренняя властью своей упивается. Восхищается своими безграничными возможностями, способностью на определённого человека воздействовать. Я завожу руку назад, пытаясь обнять его. Не целую, лишь на мизерном расстоянии дышу в губы, сильнее в себе его член сжимая, когда снова кончает, на этот раз не кусая подушки, а в губы мои впиваясь, и язык обсасывая, втягивая в свой рот. Вязкие капли спермы по моему члену стекают. По телу слабость разливается и, кажется, если бы не удерживающие руки, я бы упал сейчас лицом в подушку, и не сумел бы подняться. Но он меня держит, не разжимая рук. И я пытаюсь отдышаться, чтобы затем не выдохнуть холодное «отпусти», а чтобы требовательное «ещё» простонать. Ещё, Ллойд. Пожалуйста, ещё. Ползу к нему на четвереньках. Подушечками пальцев к члену прикасаюсь, моментально откликающемуся на мои действия. Спонтанная мысль, от которой отделаться не могу. Снова тот дурацкий вечер в мыслях, ленты, которыми Митчелл мне запястья перехватывает, и которыми завязывает глаза. Не хочу терять возможность прикоснуться к нему, и способность видеть не хочу терять тоже. Но я на нём хочу так же отскакать положенное количество времени, его член в себя принимая, на нём раскачиваясь и имя его выстанывая безостановочно. То, что в прошлый раз не мог себе позволить, то, что теперь позволяю свободно. Как в самом начале вечера ногу перекидываю, устраиваясь удобнее, бёдра его седлая. Кончиком языка губы его облизывая. До тех пор, пока обеими ладонями лицо моё не обхватывает, сжимая, пальцами с силой по коже проводя. Пока не вгрызается в мягкую, горячую, нежную плоть, пока обсасывать их не начинает. И я не тороплюсь, не направляю его в себя, но провожу ладонью по расселине, пачкаясь смазкой. Скользкая, горячая. Так много... Так непривычно много. Но тем и хорошо. Как и фантазиях своих недавних мокрой ладонью его член обхватываю, большим пальцем головку поглаживая, по кругу обводя, слегка надавливая. Только потом к своему члену прижимаю. Не двигаю рукой, просто ощущением наслаждаюсь. Плоть к плоти. Горячая кожа. Вены, под ней выступающие. Принцесска чокнутая. Сумасшедшая. Озабоченная. На мыслях об одном человеке свихнувшаяся, крышей окончательно от его близости поехавшая. — Хочешь пальцами тебя трахну ещё раз? — спрашивает, неотрывно в глаза глядя. Во взгляде восхищение и благоговение, а слова грубые, и грязные. Должно почти оскорблением звучать, но заводит. Кровь в жилах мне под стать. Бежит по венам, как безумная, наполненная концентрированным желанием. — Хотя бы ими, — отзываюсь, в угол рта целуя. И тут же задыхаясь от резкого проникновения, когда сразу два вставляет, касаясь натруженной, натёртой простаты, и снова уверенно на неё надавливает. Без предварительно нежных проникновений, без поглаживаний. Как шлюху дешёвую, что у дороги снял за пару баксов, а потому может на нежность не размениваться. И я ногтями в плечи его вонзаюсь, царапая. Не потому, что больно, вернее, что-то болезненное тоже есть, отголосками, слабыми, незначительными, но кайф все болезненные ощущения перекрывает. Меня подхватывает волнами, меня несёт куда-то, далеко-далеко от реальности, и я в предплечье его цепляюсь, отстраняя ладонь. Пытаясь отстранить, потому как сразу не выходит. Он хочет ещё один мой оргазм. Быстрый, яркий, частично болезненный, и всё такой же влажно-сладкий, как его предшественники. Больше не рву кожу ногтями, не стремлюсь память о себе кровавыми полосами на коже его выбить. Обеими руками за шею обнимаю, скрещивая запястья, приподнимаюсь, меняя положение, и уверенно на член его опускаюсь, погружая его в горячую глубину. Не размеренно, а быстро, отчаянно. Закрывая глаза. Не потому, что хочется от реальности убежать и один образ другим заменить, потому что раствориться в ней окончательно хочется. В такой тёплой, такой охренительной, такой можжевеловой с нотками жжённого сахара, что рецепторы дразнит, выверенный удар по ним наносит, что на языке плавится, когда облизываю шею, когда на подбородке зубы сжимаю, когда кадык прикусываю. Когда, лишь одной рукой обнимая, вторую под цепочку на шее его запускаю, тяну, внимательно разглядывая украшение, что в приглушённом свете бликует. То самое, что с давних пор разглядываю. То, что на яхте в лунном свете ещё ярче и сильнее бликовало, когда я с него рубашку стаскивал и область сердца ногтями, короткими, но острыми, метил. Которое мне уже тогда с него хотелось снять. Как символ. Замок этот убрать, чтобы доказать, что я могу доступ к сердцу его получить. Он смотрит на меня с вызовом, в глубине зрачков горящим. Псина моя бешеная. В шею ему слова эти выдыхаю. Таким сладким, таким восторженным тоном, что только идиот за оскорбление может принять. Без капли фальши, на грани обнажения не только тел, что давным-давно без одежды остались, но и чувств, и эмоций, и ощущений. Словно я с себя кожу снимаю, и полностью беззащитным становлюсь, признавая, насколько у меня сильная зависимость от него выработалась. Насколько он мне нужен. Насколько я без него подыхаю. Кто знает, вдруг в разы быстрее, чем он без меня? Псина... Тот, о ком столько слухов ходит. Кто одним из самых жестоких палачей Тозиера считается. Кого боятся, ненавидят и хотят сотни, тысячи омег, живущих в Чикаго. Тот, кто эту ночь со мной проводит, не диктуя свои условия, не навязывая правила игры, а позволяя самостоятельно вести. Я двигаюсь на нём в бешеном темпе, выстанывая его имя, как ёбаное заклинание, взываю к нему с мольбой. Трахаю его собой, заливая смазкой простыни. Член, требующий к себе повышенного внимания, между нашими телами зажатым оказывается, и тонкие ниточки смазки, капли по нему стекающие, на коже Гиллиана остаются, в то время как он намеренно жестоко меня игнорирует, просто позволяя на своём члене извиваться, теряя разум и самоуважение. — Гил, — протяжно с губ срывается. И он меня за шею сзади перехватывает, не позволяя отвернуться, взглядом своим пытая. Ноздри подрагивают, аромат истинной пары в период течки для него — то ещё испытание на прочность. Пытается крохи разума сохранить, пытается быть жёстким, собранным, не растворяясь в ощущениях, но омут глаз, что напротив, затягивает. Запах, будто поводок, на шее затянутый. — То видео... Как ты решил его снять? Расскажи. Видео, о котором он ни разу до этого дня не заговаривал. Будто факт наличия его игнорировал. А теперь прорывает, потому как вижу блеск глаз, вижу, как желание и без того зашкаливающее, с новой силой разгорается. Я двигаюсь на нём, принимая так глубоко, так сильно, так правильно. Меня ведёт, и слов связных нет, но он хочет получить ответ. И уже не только за шею держит. За пояс перехватывает, на одном месте удерживая, не позволяя двигаться. Но так идеально момент выбирает, что головка не просто по простате проезжается, а давит на неё нон-стопом, и меня, будто в аду не то, что огнём опаляет, а плавит. И я опускаю веки, чтобы не смотреть в его глаза, чтобы не казаться таким слабым, таким ведомым. Мне же нравилось думать, будто я хозяин положения, который свою бешеную разноглазую тварь методично дрессирует, приручая, делая практически ручным, а она взяла и вырвалась из-под контроля. — Расскажи, как ты его снимал. Иначе останешься без оргазма очередного. Усмехается. Сука. Сука жестокая. Не новость. Таким званием я его тоже раньше награждал, а сейчас снова подтвердить этот статус готов. Сука жестокая, что видит, как изнываю от желания, и всё равно какую-то светскую беседу затевает. Посмеивается издевательски, продолжая в плену рук своих держать. — Неужели нет никакой истории создания? Я столько раз его пересматривал, столько раз представлял, как тебя лепестками роз осыпаю. А это было просто нечто, под влиянием момента созданное? — Я хотел, чтобы ты возбудился, — говорю, не открывая глаз. — Хотел, чтобы кончил. От картинки, что там запечатлена, и от звуков моего голоса. Чтобы оно тебя до глубины души пробрало. Хотел, чтобы запомнилось, как твоя сука тебя хочет. Не меньше, чем сейчас... На спину меня укладывает, нависая сверху, прижимая к постели. Двигаться принимается, размеренно, осторожно, словно вчерашнего девственника, нежного и хрупкого обрабатывает, а не того, кто ему спину в клочья изодрал, словно одержимая фурия. Медленный секс, что безумно приятным бывает, но не тогда, когда кончить хочется до смерти. Когда течный жар по телу гулять продолжает. Медленный секс, которым он меня, видимо, пытает и наказывает, обращаясь, как с самым хрупким созданием на свете. То самое обещание, данное Тозиером, в реальность претворяет. Не как куклу силиконовую трахает, а как самого любимого, самого обожаемого омегу на свете, которого хочет до беспамятства заласкать, заставляя позабыть всё на свете, не то, что имя своё. В памяти всплывают слова о том, что инициатива наказуема, и он меня за мои недавние действия наказывает. В то время, как я пытаюсь до грани дойти, быстро на нём двигаясь, эгоистично, лишь о себе думая, он, напротив, на мне всё внимание концентрирует. Но при этом ладони перехватывает, сжимает запястья, к кровати прижимает, не позволяя своеволие проявлять. Двигается так мучительно медленно и так чертовски здорово, что мне действительно хочется разрыдаться от ощущений, от чувств, что переполняют. Голова по подушке мечется, я вырваться пытаюсь. — Выеби, выеби, выеби меня, — повторяю упрямо, отказываясь томные размеренные ласки принимать. — Выеби прямо сейчас. Иначе я сдохну... О, да. Иначе действительно сдохну от наслаждения и осознания того диссонанса, что в голове сейчас бал правит. Потому как мне кажется, что он только, как прирождённый хищник заниматься сексом может, а он, оказывается, и в амплуа нежного любовника охуенно смотрится. Доводит меня до слёз и до оргазма очередного, в котором действительно теряюсь, в котором тону, как в тёмных водах, в котором себя забываю, потому как оглушает, отключая от реальности. И в этот момент я действительно почти теряю сознание, потому как в глазах темнеет, и насыщенное, жаркое, тёмное удовольствие поглощает с головой. Удовольствие, о существовании которого я в прошлом даже не догадывался. Удовольствие, от которого на части распадаешься, на ебучие атомы, а после собираешь себя заново, но уже как будто другим человеком, который знает, насколько мощным может быть наслаждение. И это тайна, доступная далеко не всем. Самые громкие, самые протяжные стоны с губ моих слизывает. За шею удерживает, трахая не только членом, но и взглядом, способным целую гамму эмоций передать. Чуть сдавливает пальцы, неотрывно в глаза мне глядя. И я не противлюсь. Не отказываюсь от своих слов о том, что может ломать, что угодно. Хоть шею мою, хоть меня самого. Но он не ломает, лишь придушивает осторожно, заручившись согласием безмолвным. Лишает доступа кислорода, но тут же снова отпускает, и я ловлю самый мощный приход. И от действий его, и от слов, что действуют дополнительным катализатором, когда язык мой с жадностью лижет, обсасывает, прикусывает. Когда, нализавшись, шепчет, растягивая гласные, своё коронное, своё охуительное, заставляющее кровь закипать «сладкая сука». И я проваливаюсь в этот шёпот, что обволакивает, словно нити паутины. Как спусковой крючок. Но вместо выстрела и смерти, оргазм, от которого меня трясёт, как в лихорадке. Он тянет меня в душ и здесь уже о грубости какой-то речи не идёт. Вместе со мной в душевую кабину заходит, закрывая двери, отрезая нас обоих от внешнего мира прозрачными стенками. Включает воду, выбирая оптимальную для обоих температуру. С интересом мои гели и шампуни рассматривает. Долго выбирает. Каждый флакон открывает, подыскивая наиболее привлекательный аромат. Выбирает тот, что ближе всех к природному. Глинтвейн. Вишня, пряности. Выливает на ладони, с нежностью по коже проводит, превращая гель в пену. Вода теплее той, что я выбирал. В разы теплее, но и жар, выжигающий меня изнутри, постепенно ослабевает. Видимо, блокаторы всё-таки начинают действовать, постепенно возвращая мне способность мыслить здраво, а не одними инстинктами руководствоваться в своих поступках. Гиллиан намыливает мне спину, плечи. Обнимая сзади, ладонями по груди ведёт. Поясницу гладит. Блядские ямочки, такие чувствительные к прикосновениям. Особенно, если касания настолько нежные. Стена холодит ладони, и ногти по ней царапают, когда Ллойд пальцами проникает в натруженную этой ночью дырку, и снова знакомыми движениями изнутри поглаживает. — Я просто вымою сперму, — в шею мне выдыхает. — Ты же не хочешь ходить с нею в заднице? Или хочешь? Да, блядь, просто. Просто. Просто для кого? Для тебя? Потому как для меня это вообще ни разу не просто. Потому как тело снова ярко на прикосновение его реагирует, потому как, несмотря на отголосок боли, возбуждение всё равно накатывает. Не то, безумное течное, а вполне осмысленное, когда отдаёшь себе отчёт во всём происходящем, когда сам тянешься за продолжением, задницу выпячивая, позволяя... Просто вымыть. О, да. Просто вымыть. Задыхаясь не от руки, что горло сжимает, а от своих эмоций и ощущений, воспринимаемых, как хождение по лезвию ножа. Таких же острых, и так же адреналин по крови гоняющих. Когда он вынимает пальцы, резко оборачиваюсь. Взглядом скольжу по лицу надменному, предельно сосредоточенному, по торсу и ниже. На пах. Его член ведь не должен реагировать на простую помощь в принятии душа, верно? Гил ведь просто поможет мне вымыться... Чёрта с два. — Ты грёбанный мутант, — с усмешкой замечаю, протягивая руку, прикасаясь. Поглаживая. За цепочку ближе притягиваю, целуя мимолётно и тут же от губ его отлипая. — А ты — нет? — Нет. Прижимаюсь спиной к стенке, ощущая лопатками холод, буквально стекаю по ней, на коленях оказываясь. Обеими руками поглаживая бёдра, притискивая, облизывая жадно, отчаянно, с фанатичным горящим в глазах блеском. А, нализавшись, наигравшись с членом его вволю, заглатываю, практически сразу горло расслабляя, сразу позволяя так глубоко проникнуть, как Гиллиану хочется, как ему нравится, как ему нужно. Позволяя сразу пальцы в волосы вплести и сжать. Позволяя сразу же начать толкаться в рот, в горячую глотку. Позволяя ему улететь так же высоко в своём наслаждении, как улетал я, подыхая под ним от нежности и от восторга, прежде незнакомого. От любви к нему, безумной и всепоглощающей, что крыла настолько сильно, насколько лучшим образцам белого золота этого города не под силу. От осознания, что именно мне он готов дарить столько удовольствия. И от осознания, что я могу подарить ему не меньше.