Не верь, не бойся, не проси

Спи спокойно, и пусть этой ночью тебя не терзают кошмары. Пусть сегодня твои сны будут чисты, невинны и беспечны, словно у новорождённого ребёнка, что не ведает боли и страданий. Пусть хотя бы сегодня тебе кажется, что наша жизнь вполне нормальная. Среднестатистическая. Жизнь, в которой нет всего того дерьма, в котором на самом деле приходится плавать ежедневно. Спи, Гиллиан. Склоняюсь, чтобы поцеловать его. Мимолётное прикосновение губ к виску. Цепочкой мелких поцелуев по щеке. Прикосновение к шее. Последнее. Выдох. Шумный и горячий. Запускаю ладонь ему в волосы, нежно перебирая не слишком длинные пряди, поглаживая. Смотрю на него. На то, как едва различимо подрагивают ресницы, на то, каким удивительно нежным и расслабленным выглядит Ллойд во сне. Ловлю себя на мысли о том, как часто видели его таким другие люди. В особенности — Тозиер. Этот человек, словно острое лезвие, что вонзается между нами, в попытке задеть обоих. Разделяет, сыплет угрозами, но вместе с тем вынашивает сомнительный план не менее сомнительной ценности о том, как затащить нас обоих в одну постель. По сути, сделать это совсем несложно. Там даже усилий особых прикладывать не нужно. Прекрасно затащимся, прекрасно в неё ляжем. Вот только он там явно будет лишним. Не стану говорить за обоих. Не настолько хорошо я знаю Ллойда, не настолько разбираюсь в его чувствах, но за себя ответить вполне могу. Мне не нужен Тозиер. Мне он только мешает. Быть может, часть омег этого города и пришла бы в восторг от перспективы, с радостью сбросила с себя промокшие трусы и прыгнула в приготовленную заранее постель, но я... Нет. И если прежде какие-то сомнения в моей голове ещё мелькали, то теперь определённая мысль закрепляется в сознании окончательно. Секс с ним был ошибкой. Не смертельной, конечно. Не такой, чтобы, спустя годы, посыпать голову пеплом и называть себя мерзким падшим омегой. Тем более не такой, чтобы вены полосовать ложкой, воя безвестным голосом. Но ошибкой. Досадной и раздражающей. Словно колючка, что под кожей оказывается. Малозаметная, почти неразличимая, но причиняющая определённый дискомфорт. Если вовремя не избавиться от неё, нагноение неизбежно. Гиллиан спит чутко, реагируя на любое малейшее движение. Стоит спустить ноги с постели, и он открывает глаза. Перехватывает за запястье, не позволяя уйти. Смотрит на меня разноцветными глазами. Гладит тонкую кожу большим пальцем. — Куда? — хриплым ото сна голосом. Провожу ладонью по его щеке, нежно и осторожно поглаживая. — Спи, — произношу вслух, а не только в мыслях. — Я скоро вернусь. Отпускает нехотя. И я улыбаюсь, стараясь не думать, насколько глупая в своей ванильности улыбка играет на губах. Не питаю напрасных иллюзий и не думаю о том, что теперь, именно теперь, всё у нас будет по канонам приторных любовных романов, которые так любят многие омеги. Романов, в которых все проблемы моментально решаются после первого секса, словно член в заднице способен изменить не только взгляды определённого человека на жизнь, но и весь мир, в целом. Сплошная утопия. Если бы всё было так просто, счастливых людей в мире наблюдалось бы намного больше, но чего нет, того нет. Однако, само это утро кажется мне нереальным, а оттого почти волшебным. Бешеная псина в моей постели. И мир ещё не развалился на части. День начинается с того, что на улице постепенно рассветает, и происходит это естественным образом, а не потому, что за окном что-то взрывается. Хотя, я бы в этой жизни уже ничему не удивился. Прихватываю с пола уцелевшее чудом кимоно. Ему явно повезло больше, чем предшественнику. Всё та же шёлковая ткань, приятно прилегающая к телу. Туго затянутый пояс. Забираю пепельницу, чтобы вытрусить окурки в мусорный пакет. Наливаю воды в бокал и замираю у окна, прижимаясь плечом к стене. Отражение в стекле не передаёт истинную картину в полной мере, в то время как в реальности всё моё тело покрыто следами чужой страсти. Царапины, укусы, кровоподтёки от засосов. Слишком нежная, слишком бледная кожа, на которой многочисленные отметины, как на карте звёздного неба. Ничего не утаить от посторонних глаз. Вообще ничего. И Митчелл тоже это увидит. И ему от увиденного будет хуёво, когда окончательно во мнении утвердится, что Гил не только его хочет, не только с ним спит. Не сомневаюсь в этом. Так же хуёво станет, как было и мне, видевшему следы, им оставленные, на теле Гиллиана. Мы переспали. Мы в кои-то веки не сбежали друг от друга. Ни он не ушёл. Ни я, как было десятки раз до наступления этого дня. Сложно сказать, что тому главной причиной. То ли течка, то ли мы не нашли сомнительных — а все они именно такими и были — поводов, чтобы в очередной раз отказаться друг от друга, но факт остаётся фактом. Мы переспали. И в этот момент я, как никогда прежде, понимаю Треннта, не сумевшего совладать со своей омежьей натурой, не сумевшего удержаться от соблазна и позволившего Хэнку... Буквально всё, без исключения. Его самая лучшая ночь. Его самая большая ошибка. Вернее, самая большая ошибка — это не секс с истинным партнёром, а я, появившийся на свет, спустя н-ное количество времени. Живое воплощение чужой слабости, которое постоянно мелькало перед глазами, напоминая о прошлом. Правда, самого Треннта это не мучило. Намного сильнее факт моего существования смущал дядюшку Аллена, не устававшего повторять, что дьявольское семя принесёт семье Блайкери лишь беды, горе и смерть. А раз я появился из этого семени, то именно мне, видимо, и предписывалось стать воплощением инфернальных сил, уничтожающим своих родных и близких. Тогда я не понимал, что он имеет в виду, обижался и плакал. А он смотрел на меня и смеялся, ничего не поясняя. Всё стало ясным и понятным гораздо позднее, когда я узнал тайну своего происхождения, и понял, кого именно Аллен сравнивал с обитателем ада. Истинность, что кажется нелепостью. Тем более в современном мире, когда о первобытных животных методах поиска партнёров давно пора позабыть. Истинность, о которой мы оба, оказавшись в чистой уже постели, говорим с пренебрежением. Он искренне, я, подыгрывая ему. Частично. А частично с ним соглашаясь. Потому как не только у него перед глазами живой пример того, насколько трагично могут оканчиваться подобные истории. У меня одна такая история в запасе тоже есть, слишком яркая, слишком броская, слишком важная, чтобы не упомянуть её в разговоре, и когда это происходит, понимаю, что всего одной фразой выдал себя с потрохами. Сболтнул лишнее. Сказал не то, что следовало, потому как моя история и история вымышленного Квина никак в этом плане не пересекаются. Его родители и истинными-то не были. Просто люди со средней совместимостью, нашедшие призвание в воспитании единственного ребёнка, всю любовь направившие на него и едва своей опекой не задушившие. Это у Харлина жизнь — сплошная драма, в которую только окунись, и тебя сразу на дно потянет ворохом проблем, что камнем на шее повиснут. И поразительно, как Гиллиан, всегда такой дотошный, внимательный и во всём пытающийся отыскать подвох, не замечает моей оговорки, не прикапывается к словам и не начинает допрос с пристрастием прямо здесь и сейчас. Может, ждёт более подходящего случая, чтобы напомнить мне о промахе. Может, действительно не замечает. Может, мысли его забиты чем-то другим. Например, попыткой смириться с осознанием того, что он действительно столкнулся с истинной парой. И она это чувствует. И она об этом говорит, а не продолжает скрывать в тайне свои ощущения. Быть может, он думает, что я жажду его такими словами к себе привязать, а после постоянно напоминать о той связи, что природа нам подкинула? Тогда он фатально ошибается. Я не питаю иллюзий и не витаю в облаках. Не жду трогательных признаний. Пытаюсь смириться с осознанием того, что — с большей долей вероятности — вместе нам не быть никогда. А то, что мне перепало сегодня, так и останется счастливым напоминанием о том, как гормоны сыграли с организмом злую шутку, а она взяла и обернулась несколькими часами блаженства. Вычёркивать их из памяти и утверждать, будто ничего между нами не было, точно не стану. Но и потрясать этими знаниями в воздухе, как неоспоримым аргументом, тоже не начну. Мы изначально не созданы для нормальных отношений. Мы не созданы для того, чтобы быть вместе. Слишком много факторов, мешающих нам. Здесь за примерами далеко ходить не нужно. Один из самых главных факторов — ложь, в которой я живу, и в которой собираюсь продолжать жить. Ложь, что столько лет служила защитной бронёй, ограждая меня от истории Треннта Блайкери, не привлекая к моей персоне повышенное внимание. Даже сегодня я лгу Гиллиану, рассказывая только часть правды, а вторую утаивая. Рассказываю о том, как потерял после укуса бывшего — теперь уже — мужа не только железу, но и ребёнка, хотя беременным никогда не был. Выкидыш — это официальная версия. Просто я хотел сделать свою историю более драматичной, потому и дорисовал с помощью врачей несколько трагических деталей к своему прошлому. Но эта ложь не самая страшная из всех. Не самый большой секрет, которым я не делюсь с Ллойдом. Между нами существует куда более весомый обман, и осознание этого не даёт мне покоя. Харлин Бреннт, как мрачная тень прошлого. Как призрак моей жизни, которая давно перестала быть моей. Которая теперь стёрта и разрушена. Харлин Бреннт, как причина его помешательства и объект самой первой, самой сладкой, самой страстной любви. Человек, которого Гиллиан знает лишь в лицо, а характер его дорисовывает самостоятельно. Придумывает для себя чудесного, чистого во всех смыслах мальчика, к которому страшно подойти, чтобы не испачкать грязью. Романтика, что делает нежные фотографии, привлекающие внимание определённого человека. Пряди растрёпанных волос, прилипающих к влажной шее. Ладонь, закрывающая половину лица. Лепестки цветка, что касаются прикушенных до кровавых ссадин, призывно приоткрытых губ. Вечная неудовлетворённость и вечное желание во взгляде, что не находит реализации, поскольку никто на это озабоченное чудо природы не смотрит. Всего пара не слишком заинтересованных подписчиков, которые не оценивают фото и не пишут комментарии. И один, самый преданный поклонник, что никогда не выходит из тени, о существовании которого узнаю только теперь, когда пропасть между нами становится не просто большой, а по-настоящему непреодолимой. И я не знаю, что мне нужно сделать с собой, чтобы подобрать однажды нужные, такие необходимые не столько мне, сколько ему слова. Чтобы прийти и признаться ему во всём. Как сделать этот процесс максимально лёгким и безболезненным. Подойти и простым, непринуждённым, почти равнодушным тоном сообщить, что я и есть его университетская любовь? Глупо. Какие-то пафосные сценарии признания не менее нелепы. Я ломаю голову над этим вопросом и не нахожу нужного ответа. Вода в бокале заканчивается. Я потираю переносицу, вновь вспоминая наш с Тозиером последний разговор. Тот, что расставляет все точки над «i», давая понять, насколько мы с Гиллианом посредственные актёришки, расколоть которых способен даже неискушённый зритель. Меня пугает молчание Тозиера, его нежелание пересекаться со мной, отсутствие вопросов, связанных с нашей общей деятельностью. Я вспоминаю его шипение. Угрозы, которыми он сыплет, и, словно вишенку на торте, обещание удавить меня. Вернее, Харлина. Если бы тот был жив. Я вспоминаю собственное безрассудство. В момент, когда в квартире Гиллиана оказывается офицер Рик Уитмен, когда чужая свобода буквально висит на волоске, когда будто наяву слышу, как защёлкиваются на его запястьях наручники, а представитель властей предъявляет обвинения. Вспоминаю свой отчаянный поступок. Решение обеспечить Гиллиану алиби. И я его действительно спасаю, делая шаг к виселице, подписывая себе приговор. Именно эти мои слова являются отягчающим обстоятельством в списке обвинений, что Тозиер готовится предъявить мне. В том, что у него полно людей, готовых предоставить информацию в любое время дня и ночи, сомневаться не приходится. Такие наверняка найдутся даже в рядах федералов, что говорить о полиции? К тому же, я уверен, что за обвинениями, выдвинутыми Гиллиану, тоже стоит он. Специально убивает мальчишку именно в тот день, когда Ллойд вместе с ним многим попадается на глаза. Хитрая, как кажется Митчеллу, схема. На самом деле, хитрости в ней нет, а вот отчаяние просматривается великолепно, с первого взгляда. Он молчит. Больше не зовёт меня к себе, не интересуется мнением и не спрашивает совета. Не пытается изображать радушие и демонстрировать доброжелательность. Вообще как будто забывает о моём существовании, и о том, что на носу у него дебаты с Айроном Хоупом. Тем самым серым, на первый взгляд, омегой, что казался самым невыразительным претендентом на кресло губернатора в начале избирательной кампании. Тот, кто сейчас привлекает к себе гораздо больше внимания, чем конкуренты, потому как получает известность за счёт своей бульдожьей хватки, беспощадного отношения к своим соперникам и фантастического умения красиво их сливать. Их дебаты с Россом Такером — высший пилотаж и грёбанное произведение искусства, которое невозможно не пересматривать. То, как методично, выверенно и по-настоящему изящно уничтожает противника Хоуп, вызывает искреннее восхищение. Он закапывает действующего губернатора с головой, выходя из столкновения безоговорочным победителем. Он, чёрт побери, просто мой кумир, и я уверен, что Тозиеру он не по зубам. Двум доминантам на одной территории не ужиться. Это будет полный разнос в прямом эфире. И я буду просто счастлив, если Айрон закопает ещё и этого противника. Желательно на шесть футов ниже. Без возможности снова выбраться на поверхность. Я искренне желаю победы именно ему, пусть никогда и не признаюсь в этом открыто, никогда не выскажу своё мнение вслух. Бокал опускается на барную стойку. Экран телефона освещается уведомлением о новом сообщении. Тозиер. Поразительное умение перехватывать мысли о себе на расстоянии. Интуиция, прокачанная до просто невероятного уровня. Как будто чувствует, что этим утром ломаю голову над его словами и мотивацией его поступков. Чувствует и решает удовлетворить любопытство, снизойдя до глупой букашки, решившей, будто она способна тягаться с ним. Будто у неё действительно хватит сил для того, чтобы вступить в схватку с подобным противником. От длительного недосыпа глаза побаливают и чешутся, в них словно насыпали песка. Потираю их, тянусь, чтобы прочитать послание. Несколько уведомлений. Больше не задаёт вопросов. Не приветствует. Не пытается выйти на диалог. Ставит условие перед провинившейся тварью. Время и место встречи. Зачем такая показуха — не совсем понятно. Если журналисты решат покопаться в его грязном белье, если сумеют подкупить персонал, слухи о сомнительных пристрастиях кандидата в губернаторы получат реальное подтверждение. Сотрудники отеля, если хорошо им заплатить, всех сдадут с потрохами. Но Тозиеру похуй. Он принимает решение. Он диктует условия. Как будто без слов говорит, что знает мой ответ. Я приду туда, не исчезну, не попытаюсь найти очередной предлог для отказа. Я лягу с ними в одну постель и позволю обоим сделать со мной всё то, что они уже делали по отдельности. Удивляет не только выбор места, но и выбор даты. Прекрасно помню чужое расписание. Оно выучено наизусть. Вызубрено просто. День, ознаменованный тройственной еблей, это ещё и день столкновения в прямом эфире с Айроном Хоупом. Видимо, кто-то слишком сильно поверил в себя, решив, что в тот день одержит две победы. И над презренным — омега же! — конкурентом, и над своевольными шавками, посмевшими оказаться в одной постели, в обход его приказам. Просматриваю, не открывая, и не нажимая «прочитано». Не хочу диалога с ним. Не сейчас. Вернее, я вообще не хочу с ним пересекаться. Не отказываюсь от прошлых умозаключений. Он всё так же восхищает меня в определённых моментах, всё так же кажется неординарным, интересным человеком, но то, что сейчас происходит — это в корне неправильно. Возможно, только в моей системе ценностей, слегка искорёженной и не всем понятной. Я двигаюсь осторожно, очень тихо, чтобы не нарушить чужой сон. Чтобы Гиллиан не проснулся снова. Не начал задавать вопросы о причинах длительного отсутствия, потому как моё «сейчас вернусь» затягивается практически на целый час. Это уж точно не тянет на «сейчас». Кимоно аккуратно приземляется в кресло. А я осторожно присаживаюсь на край кровати. И ладонь снова тянется к нему. Чтобы погладить. Чтобы кончиками пальцев ощутить теплоту кожи, чтобы снова за цепочку ухватиться и ближе к себе потянуть, чтобы убрать прядь, упавшую на лицо, чтобы пробежаться невесомыми прикосновениями по кончикам ресниц. Ебучая сентиментальность, что никогда не бывает уместной, что иногда даже кажется фальшивой в своей сладости, но которая неизбежно накрывает меня в моменты пребывания рядом с ним. Сколько бы я не огрызался, сколько бы не клацал зубами, пытаясь задеть его и укусить, а суть в том, что он мне всё-таки нужен. Нужен так сильно, что от осознания этого становится больно. Колко в груди, за клеткой рёбер. Там, где сердце. Слишком колко, слишком ощутимо, и никакими лекарствами эту боль не убрать, не смягчить, не уничтожить. Я оживляю в памяти все свои прошлые отношения, и понимаю, что даже любовь к Лорану, казавшаяся вершиной проявления отчаяния, никогда настолько не брала меня за горло, как эти чувства. Никогда не наполняла настолько, никогда не лишала разума. Я люблю его так сильно, что даже не испытываю мук совести от осознания, что по моей вине прикончили мальчишку из эскорта. Потому как, если бы он появился на моём пути ещё раз, я бы, не задумываясь, провернул то же самое. Осознаю, насколько это чудовищно, и всё равно не жалею о случившемся, лишь слабые отголоски угрызений совести, а не мощный откат. Странная любовь. Чувство, которое облагораживает, которое должно делать человека светлее и чище, меня превращает в тёмную тварь. Суку, что жаждет крови тех, кто попытается встать у него на пути. Чувство, которое разрушает и разламывает, размолачивает. Чувство, которого я, признаться, боюсь. Склоняюсь к нему, положив ладонь на плечо. — Мы с тобой созданы друг для друга, — проговариваю в звенящей тишине. — Не верь никому, кто говорит обратное. Не верь. Не верь, Гиллиан. Никому. Никогда. Потому как, если бы они говорили правду, ты не помнил бы меня прежнего. Не хранил бережно в памяти тот образ. Не гонялся за ним. Не подыскивал себе любовников определённой внешности, глядя на которых, сходит с ума от злости Тозиер, потому как его, несчастного, забывают, ему внимания не уделяют, его со всех сторон не облизывают и не ублажают. Будь его воля, он уничтожил бы всех длинноволосых брюнетов, обитающих в Чикаго. Только бы ты ни на кого из них не смотрел, только бы ни в ком из них не искал человека из своего прошлого. Я прикасаюсь к Гиллиану, и чем дольше длится тактильный контакт, тем сильнее хочется продлить его. Сделать бесконечным. Чтобы эта ночь и утро не заканчивались. Чтобы он по-прежнему оставался со мной, и не было никаких отягчающих обстоятельств. Не было ни угроз со стороны Тозиера, ни шантажа, не было безумных предложений, от него же поступающих. Ничего этого не было бы. Только мир, в котором мы вместе. В котором мы счастливы, и в котором я нахожу в себе смелость — признаться, кем являюсь на самом деле, не придумывая вновь и вновь фальшивые отговорки, не поддерживая легенду и не тыча ему в лицо своим вымышленным прошлым. Невольно сжимаю пальцы сильнее. Тут же одёргиваю себя, но поздно. Он просыпается снова. Смотрит на меня, словно ждёт какого-то подвоха. Словно уверен в том, что теперь, когда все симптомы течки остались позади, я снова превращусь в ту холодную мразь, что намеренно отталкивает и словами, и действиями. Тает под влиянием его феромонов, поддаётся, пугается собственных реакций и вместо одного шага вперёд делает десять назад. Как будто прокручивает в голове вариант о том, что сейчас в меня снова вселится фурия, и я укажу ему на дверь, не упустив возможности отпустить какое-нибудь сомнительное замечание. Спасибо, что поработал членом, детка. Твоя миссия закончена. Вон дверь, вон нахуй. Можешь проваливать. — Ты вообще спишь когда-нибудь? — спрашивает, протягивая ладонь к моим волосам, захватывая их и чуть назад оттягивая. — Нет, — усмехаюсь. — Совсем-совсем? — Я просто не человек. — Правда, что ли? — короткий смешок. Касание пальцев вдоль линии челюсти. Прикосновение к щеке, к шее, к плечу. Снова к шее, на которой следы пальцев ещё с ночи остались. Характерно расположенные тёмные пятна, к которым губами прикасается, в свете этого серого утра. Сейчас свет в комнате не горит, только естественное освещение, только полумрак, столь характерный для утра очень поздней осени или начала зимнего периода. Полумрак, что частично скрывает меня от его глаз. И я хочу, чтобы это всё, как можно дольше продолжалось. Чтобы темнота нас всё так же оберегала от внимания посторонних, позволив наслаждаться друг другом осознанно, осмысленно, а не под влиянием разъёбанного гормонами сознания, когда идёшь, словно загипнотизированный на чужой запах, когда слюной бездумно капаешь, когда цепляешься ногтями в простыни, желая в лоскуты их превратить. Вот так, когда каждое, даже самое легчайшее прикосновение остро воспринимается, отпечатывается в памяти, запоминается до мелочей, а не теряется в общем потоке желанного, но слегка смазанного удовольствия. Он больше не клеймит мою шею новыми синяками, не хватает за неё с силой, не опрокидывает резким движением на постель, просто медленно, размеренно целует. Словно смакует и вкус, и запах кожи, словно жаждет впитать его в себя, запомнить навсегда. И возвращаться к этим эпизодам даже в те дни, когда меня уже не будет рядом. — Кто же ты тогда? — нарушает затянувшееся молчание. Харлин. Твой Харлин. Пиздецки твой. Так хочется сказать ему именно это. Выдохнуть в губы и тут же к ним прижаться, затыкая, не давая возможности ответить. — Твоё наваждение. Твоё искушение. Твоя темнота и твой свет, — выдаю что-то пафосное и нелепое, прижимаясь ближе к нему, позволяя обнять себя за пояс. Словно текучая ртуть, решившая поглотить свою ничего не подозревающую жертву, вытягиваюсь вдоль его тела. Ладонь между нашими телами. Кончики пальцев по стальному прессу, по низу животу. Там, где нестерпимо хочется ласкать губами, но Гиллиан не позволяет мне отлипнуть от своего рта, вновь и вновь прижимаясь, обласкивая, облизывая, но не кусая. Смачивает сухие губы слюной, поглаживает язык. Не так дико и агрессивно целует, как всегда, а мягко-мягко, нежно, чтобы губы не кровоточили в кои-то веки, чтобы ни капли боли, даже если иногда она бывает желанной. Так, что я вспоминаю о том, что он действительно омега, а не альфа, который предпочитает брать жёстко и отчаянно. Что, может быть, тоже любит иногда долгие прелюдии, а не только быструю животную еблю. Что сейчас меня этой сладко-вязкой нежностью практически убивает, потому как мне кажется, что ничего подобного я не заслуживаю. Но он считает иначе. — Согласен? — С каждым словом. Мягкая, горячая плоть практически моментально под пальцами моими отвердевает, капли смазки выступают, и я размазываю их по стволу, облегчая скольжение. Прикасаюсь к нему, но полностью игнорирую желания и потребности собственного тела. Мог бы снова прижать наши члены друг к другу, ласкать оба, но я сконцентрирован лишь на нём и его ощущениях. Только к нему сейчас хочу прикасаться, забывая о себе. Потому как его удовольствие будет моей главной наградой, когда кончит под моими прикосновениями, когда прикроет глаза, когда имя моё — лживое, чужое, но прилипшее ко мне — прошепчет. Хочу облизать его член снова, много-много раз, ведя языком от основания к головке, лаская самым его кончиком щель уретры, дразня, получая в награду отчаянные стоны удовольствия, хочу снова почувствовать, как по нёбу скользит, как проталкивается в горло, и оно вибрацией отдаётся после каждого моего протяжного стона. Одержимо хочу его удовольствия. Чтобы он плыл от моих действий, чтобы по кровати метался, шепча без устали моё-не-моё имя. Хочу, чтобы ему со мной было охуенно так же, как мне с ним. И мне этого хватит, чтобы не только возбудиться, но и кончить одновременно с Гиллианом. Не прикасаясь к себе даже. Лишь от ощущения его члена в глотке. От эмоций, что в процессе накроют, что перевернут всё моё сознание. Хочу подарить хотя бы сотую долю того удовольствия, что с ним испытал. Хочу, хочу, хочу его безмерно. Все эти жёсткие линии тела, эти выпирающие ключицы, его кожу, забитую татуировками. Хочу его всего. Так сильно и отчаянно, что от силы желания практически закладывает уши, и в глазах темнеет. Блядская ты псина, чьи феромоны даже без попытки воздействия на сознание меня с ума сводят. Псина жизненно важная, как воздух необходимая, хоть и сложно в этом признаться. Самому себе — сколько угодно, а вслух — нет. Псина любимая, бесценная, вылизывающая своим горячим языком мою шею, не желающая отпускать ни на мгновение из своих объятий. Не псина вовсе. Это обращение уже давно устарело. Слишком много презрения в него вложено было, слишком много желания задеть, продемонстрировав пренебрежение и доказав собственное превосходство, от которых ныне ничего не осталось. Потому как теперь он, независимо от того, какие доводы разум бесконечно приводит, для меня слишком много значит, и я всё чаще ловлю себя на мысли о том, что ради него на любые жертвы готов пойти. Флориан — это лишь начало, капля в море. Если мне придётся однажды Тозиеру глотку перегрызть, я это проверну, не задумываясь. Попытаюсь, во всяком случае. Ради него я вообще всё, что угодно сделаю. Он тот человек, ради которого я готов раз за разом испытывать предел своих возможностей и прыгать выше головы. Только бы не потерять его, только бы не остаться снова в той гнетущей пустоте, что заполняет душу, когда он вдали от меня находится. Он, словно цветок белладонны, отравляющий меня и моё сознание. Тот, чей яд отравляет, но ты не только не сопротивляешься, но и пребываешь в состоянии дикого восторга. Мягким касанием отстраняет мою ладонь. В своей руке сжимает. Переплетает пальцы почти до боли. Пачкает ладонь собственной смазкой. — На другой бок перевернись, — просит, выдыхая в шею и мочку уха покусывая. — Зачем? — Тебе каждое своё действие дальнейшее поэтапно описать? — хмыкает. — Давай. Вдруг мне твоё предложение не понравится? Ложь. Мне понравится всё. Всё, что с ним связано, мне понравится, несомненно. Ему ничего описывать не нужно, потому как и без того живое воображение даёт знать о себе. Потому как и без лишних слов представляю прекрасно, как он ко мне прижмётся. Как капли смазки, стекающие по члену, останутся на пояснице, как неспешно, почти издевательски проведёт им между ягодиц. Как головка скользнёт по дырке, не толкаясь внутрь, а дразня меня и заставляя сгорать от бесконтрольного возбуждения. Как будет удерживать, перехватив поперёк живота. Как будет зацеловывать плечи, шею и лопатки. Как волосами будет играть, как на одну сторону их перебросит, чтобы в рот не лезли и не мешали. Как будет на ухо шептать нежную любовную чушь. Как второй ладонью примется обласкивать мой член, водя по нему влажной рукой, обрисовывая сеть напряжённых вен, как испачкает пальцы в смазке и поднесёт их к моим губам, либо сам оближет, жадно урча и шипя мне на ухо, какой я вкусный и невероятный. И только, когда на грани буду находиться, когда умолять начну, повторяя безостановочно его имя, даст мне разрядку. Мучитель мой охрененно сексуальный, которого мне с головы до ног облизать хочется. — Принцесска капризная?.. То ли вопрос, то ли утверждение. Так сходу и не понять. Но во взгляде нет осуждения. Нет никакого упрёка. — Нет. — Не капризная? Разве? — Нет, — уверенно повторяю, отпуская его ладонь. С осторожностью из захвата освобождаюсь, а не резко вырываю. На спину его заставляю лечь. Начинаю поцелуями вниз спускаться, изредка прикусывая и вылизывая тёплую, чуть-чуть солоноватую кожу, покрытую многочисленными разноцветными рисунками, часть из которых вполне проста и понятна, а часть, будто шифр, что без дополнительной информации не разгадать. И мне хочется думать, что однажды он расскажет мне о каждом из своих рисунков. Какой смысл в них вложен, когда они появились, и что тому послужило причиной. Хочется думать, что когда-нибудь наше общение будет складываться нормально, и не только в постели у нас возникнет взаимопонимание, но и за её пределами. А пока... Пока остаётся лишь наслаждаться тем, что сейчас есть. Наслаждаться, думая о том, что на простынях будет можжевеловый аромат, даже когда Гиллиан уйдёт, когда останусь один. И на какое-то время ночи перестанут казаться мне такими холодными и одинокими. Какое-то время я буду с нетерпением ждать наступления их. Провожу языком по затвердевшему соску. Несколько раз повторяя движение. Слегка зубами сдавливаю и снова облизываю, замечая, как тянется тонкая, прозрачная едва различимая нить слюны к моим губам. Кончиком языка огненную линию прочерчиваю. От одного к другому, его губами обхватываю, смачивая слюной, а ногтями привычно уже лёгкие, поверхностные царапины на животе оставляю. Произведение искусства, а не тело. Лучшее, что мне в жизни доводилось видеть. Самое обожаемое, самое желанное. Я вылизываю его живот, спускаясь всё ниже, заставляю раздвинуть ноги, вклиниваясь между бёдер. Веду языком вдоль дорожки тёмных волос на животе, сжимаю зубами чувствительную кожу. Ощущаю, как гладит меня по волосам, как шепчет еле различимо что-то о принцесске обезумевшей, безбашенной и самой вкусной. О самой сладкой сучке на свете, и от его слов кроет, как от двойной дозы ебучего возбуждающего. Стоит железно, и я притираюсь членом к простыням, допуская в мыслях то, что однажды Гиллиан всё-таки перестанет сопротивляться и позволит мне больше, чем любому другому омеге, когда-либо попадавшему в его постель. Прогибаюсь в спине, чувствуя себя грёбанным извращенцем, что, словно глупый щенок, трахающий ногу своего хозяина, трахает простыни вместо человека, которого хочет до дрожи, что вновь по телу проходит. Что сам, несмотря на ночь безумную, снова оттраханным быть хочет, потому как смазка бежит по внутренней стороне бедра, липкая и горячая. И я хочу, чтобы Гиллиан её слизал. Хочу его язык. Охуеть, как сильно хочу. Можно даже не в заднице. Можно на внутренней стороне бёдер и на члене. Поглаживания по волосам становятся более жёсткими, сменяются уверенной хваткой. Подняв глаза, встречаюсь с его взглядом. Таким же мутным и поплывшим, как мой собственный. Таким же практически обезумевшим, несмотря на то что таблетки уже однозначно подействовали, и феромоны мои снова относительно стабилизировались. Облизывает пересохшие губы. — Принцесска... — тянет полупьяно, откидываясь на подушки, закрывая глаза и толкаясь бёдрами вверх. — Ёбаный ты в рот. — Ещё нет, но я над этим работаю, — хмыкаю, обхватывая ладонью его член и медленно поглаживая. Не срываюсь сразу на быстрый ритм, и в рот брать тоже не спешу. Щекой о горячую плоть потираюсь, волосами скольжу, пальцами поддразниваю. По всей длине губами и языком, смачивая слюной, зацеловывая и с каждой секундой всё сильнее дурея от осознания собственной власти над чужим телом. Месть за все те разы, когда уходил, оставляя меня возбуждённого и неудовлетворённого, когда вместо того, чтобы сгореть от наслаждения в его руках, приходилось собственными пальцами догоняться и до оргазма доходить, обезличенного и пустого. Месть за каждый его побег в этой нарочитой медлительности. Но не только она. Мне просто нравится смотреть на него такого возбуждённого и такого беззащитного в своих чувствах и ощущениях. Нравится слушать, как он шумно дышит, хватая воздух ртом, но так и не срываясь на стоны и мольбы. Выносливее меня, который бы уже давным-давно начал ныть и требовать. Пожалуйста, Гил... Пожалуйста. Гиллиан ещё не умоляет, только за волосы удерживает и к члену тянет, действиями приказывая не забавляться со своей самой любимой игрушкой, а взять её в рот и отсосать нормально. Он и так уже в руке пульсирует, готовый вот-вот вязкой белёсой спермой истечь, но я лишь головкой по губам припухшим, облизанным неоднократно веду. Языком провожу по чувствительной кожице, после у основания перехватывая и не давая кончить. Чужие методы на вооружение беру, становясь жестокой сукой, что оргазм чужой отсрочить пытается. Не даёт то, чего больше всего в данный момент хочется. У меня были хорошие учителя, Гиллиан. Ты у меня был. И я знаю, как можно довести человека, сгорающего от желания, до грани помешательства. Снова и снова по губам, таким мягким, таким ярким скользкой головкой, оставляя на них слой смазки чуть терпкой, чуть солоноватой. Бесподобной. Всё в нём люблю. Даже привкус смазки. — Тебе не надоело ещё простыни трахать? — поразительно насмешливо и осознанно для человека, который должен страдать от невозможности кончить. Но хрипло, гортанно и бесконечно соблазнительно. Так что вдоль позвоночника ворох мурашек, и сладкое предвкушение по крови. Так что все собственные действия сразу нелепыми начинают казаться. Иллюзия власти, а не истинная власть. За волосы слегка тянет. Но не к члену, а выше уже. Чтобы снова к губам прикоснуться. Чтобы обеими руками по спине провести, поглаживая чувствительные ямочки. Чтобы ребром ладони провести между ягодиц, пачкаясь в смазке. Чтобы снова подбородок мой прикусить. Не толкается пальцами в жаждущую этого дырку, не опрокидывает меня на спину и не пытается к постели прижать, окончательно уничтожая иллюзорную власть. Он со мной всё то же самое проворачивает, что я с ним делал. Так же лижет, так же кусает, так же обсасывает. Но только, в отличие от меня, до позорных домогательств к постельному белью не опускается. Он идеальный вариант находит для того, чтобы доставить мне удовольствие. Для того, чтобы самому его получить. Не дразнит, доводя до предела и бросая, а сразу ртом на мой член насаживается и сосать принимается, помогая себе рукой, раздвигая мои бёдра, подсовывая руку под спину, поглаживая копчик. Между ягодиц гладит, яйца с осторожностью в ладони перекатывает, не сжимая до боли, не уничтожая возбуждение. Мягко с ними играет, едва взвыть от наслаждения не заставляет, в то время как его собственный член у меня перед лицом оказывается. Узкие бёдра, блядская дорожка тёмных волос, что своим видом возбуждает и заставляет голодной слюной истекать. И я, высунув язык, тянусь к его члену, чтобы вновь его облизать, чтобы вновь зацеловать и заласкать. Чтобы на этот раз не пережимать, откладывая оргазм, а позволить ему до самого конца дойти. Накончать мне в рот так много, чтобы я давился его спермой, чтобы текло из уголков блядски-припухших губ, чтобы он смотрел зачарованно на это, чтобы снова за шею удерживал и слизывал с жадностью. Делил со мной этот вкус. Чтобы смотрел на меня с восхищением и шептал, что это был лучший оральный секс в его жизни. Что я сам в его жизни лучший. Неповторимая, невозможная, невероятная сладкая сука, сводящая его с ума. Вечно для него готовая, вечно на него с голодным блеском в глазах глядящая. Меня выгибает под его действиями, под движениями его губ, языка и пальцев. Меня разъёбывает по полной, когда он меня всё-таки доводит до оргазма, но не отстраняется сразу же, а продолжает посасывать и вылизывать, всё до последней капли собирая. Когда выпускает мой член изо рта с пошлым причмокиванием и снова головку целует, лижет и повторно губами обхватывает. Меня от эмоций ведёт. Они не просто затапливают сознание, они зашкаливают, и мои губы соскальзывают с его члена. Не настолько я в себе уверен. Боюсь сделать что-то не то, боюсь случайно сильнее допустимого провести зубами по нежной коже и оцарапать. Потому просто кончиком языка его глажу, зализывая, тёплым дыханием ласкаю и ладонью уверенно скольжу, ощущая знакомую уже пульсацию, но теперь не перехватывая у основания, а ещё быстрее принимаясь дрочить. Прихватываю губы зубами, прижимая край их к чувствительной коже, но не прикусывая. Высовываю язык и прикрываю глаза, чувствуя, как Гиллиан всё-таки кончает, и сперма толчками изливается, попадая не только на язык и в рот, но и на лицо частично. И на шею. Чуть терпкий вкус чужого удовольствия. Прикрываю глаза, пытаюсь восстановить нормальное дыхание, но всё равно как будто задыхаюсь, когда ощущаю прикосновения языка к своей щеке, к уголку натруженных губ. Когда он вылизывает мой рот, покусывая кончик языка, когда они снова и снова сталкиваются между собой, чтобы после сплестись. Когда отлипает от моих губ и нежно целует в шею. Когда обе ладони ложатся на его затылок, и пальцы сжимаются. Когда меня столько чувств переполняет, что кажется, ещё немного, и я взорвусь от их переизбытка, потому как, чтобы высказать их, мне и целой жизни не хватит. Какой нахер Митчелл? Какой к ёбаному папеньке секс втроём, если я даже представлять кого-то рядом с ним не хочу, если меня от этой мысли трясёт и разматывает, словно истеричку со стажем? Если я дрожать начинаю, но не от предвкушения, а от бессильной ярости? Если меня от омерзения начинает мутить, когда представляю, как кто-то у него на глазах ко мне прикасается. Я люблю его. Я так безумно и безгранично люблю его, что хочу кричать об этом на весь мир, во всю мощь своих лёгких, но всё, что мне позволено — молчание и закушенные губы. Даже шёпотом я не говорю о своих настоящих чувствах. Всё это трепетное, нелепое, типичное омежье, что на свободу рвётся, обратно приходится заталкивать. Потому как, когда исчезает эйфория, когда сладкий дурман растворяется, все мои оптимистичные мысли погибают тоже. И снова возвращается уверенность в том, что мои чувства обречены, что нет у них будущего, что все мои мечты скоро будут разбиты на части, и острыми осколками ранит неоднократно. Митчелл, Аллен... Неизвестный доброжелатель, который вроде как беспокоится о судьбе нашего штата, а по факту лишь о собственной заднице заботится. Кто-то из них обязательно вмешается в нашу жизнь, и ничего эти слова о любви не изменят. Потому как любовь мир спасает только в фильмах и книгах, только там, но никак не в жизни. Волосы тёмными волнами по тёмным же наволочкам. Гиллиан на меня смотрит пристально, не отворачиваясь. Тоже ничего не говорит, но пальцы так сильно переплетены, что это почти больно. Не почти. Это больно, но ни он, ни я не отпускаем друг друга, продолжая сжимать чужую ладонь в своей. Он прижимается лбом к моему, пытает взглядом, а я не опускаю веки, продолжая на него в ответ пялиться. Только тогда закрываю глаза, когда он губами к макушке прижимается, к виску, к кончику носа, к углу губ, к подбородку. Но мимолётно. Не так, чтобы возбудить снова. Эти поцелуи — не проявление сексуального желания. Эти поцелуи — проявление нежности и заботы, словно гарант того, что я могу ни о чём не беспокоиться, а спокойно засыпать. И я губами к пальцам его, что с моими переплетены, прикасаюсь, вновь давясь словами о любви своей безбрежной, не имеющей предела. О любви, что может стать проклятьем, как стала когда-то им для моих родителей. Давясь ими, захлёбываясь и в сотый раз обвиняя себя в трусости, что до последнего заставляет хранить молчание. * Харлин. Не уходи. Фраза, бьющая по мозгам. Фраза, которая задевает за живое. Цепляет, словно крюк, не позволяет сорваться с него, насаживает всё сильнее, заставляя хрипеть и захлёбываться кровью. Харлин. Он несколько раз повторяет это имя, и каждый раз в него столько чувств вложено, что даже меня эмоциональной лавиной накрывает. Той, что состоит из отчаяния, боли, нежности, что когда-то была направлена на определённого человека, но так и не нашла выхода. Безумнейшее, невероятнейшее сочетание, и устоять, не проникнувшись хотя бы на мгновение невозможно. Он шепчет моё имя, он зовёт меня, и мне так хочется откликнуться, так хочется прижаться к нему. Хочется покаяться во всех своих грехах, будто на исповеди, вспомнив несколько месяцев, проведённых в католической школе, и воскресные службы, когда нас заставляли это делать. Когда самым большим нашим грехом были тайком вынесенные из столовой конфетки, но даже это расценивалось, как великое преступление, за которое нас наказывали. Всё так же, линейкой по ладоням, с размаха, не щадя. Наверное, за нынешние мои промахи этой линейкой меня пришлось бы забивать до полусмерти, и, может быть, я даже принял бы это наказание. Может быть... Если бы нашёл в себе силы признаться, а не убегал, поджав хвост и сделав то, что сделал в итоге. Гиллиан зовёт его, несколько лет назад трагически погибшего, и каждый раз, когда знакомое с детства имя слетает с губ, меня всё сильнее накрывает потоком эмоций. Каждый раз оно звучит в точности так, как прозвучало впервые на территории гольф-клуба, когда меня словно молнией прошило, пригвоздив к месту. Харлин. Хар-лин. И я прекрасно понимаю Митчелла, у которого от подобного обращения всё внутри перевернулось и начало плавиться от внутренней обиды. Горячей, раскалённой. Потому как подобное невозможно изобразить, не чувствуя. Подобное нужно пережить, неоднократно через себя пропустить. Либо быть слишком хорошим актёром. Но кто из нас играет во сне? Слишком остро реагирую на его слова и я, потому как цепляют. Неизменно. Неизбежно. И я протягиваю к нему руку. Сам к нему прижимаюсь, обнимая, утыкаясь носом в ключицу. Целуя горячую кожу. И выдыхаю те слова, за которые, по идее, должен бы откусить себе язык, чтобы больше не возникало соблазна повторять. — Я здесь, — шепчу на грани слышимости. — Я с тобой. Шепчу, искренне надеясь, что он не проснётся, не услышит, не узнает. Что эта тайна так до конца со мной и останется, потому как любовь не более, чем иллюзия. Её не существует. Она не решит проблемы и не уничтожит вмиг разногласия. Она не заставит нас с Тозиером стать приятелями и пожать друг другу руки. Она, напротив, подтолкнёт меня прямиком в пасть хищника и приведёт к неминуемой гибели. Я сотни раз прокручиваю мысль о возможном признании в голове, но ставку делаю на вариант, от которого меня самого начинает выворачивать. Тошнит от самого себя. От собственного лицемерия. От собственной наигранности. От осознания того, насколько лживая тварь таится внутри меня. Сомнительная, но на удивление убедительная сцена ревности к призраку самого себя, разыгранная, как по нотам. Самое актуальное представление для того, чтобы мелькнуть в программе театра абсурда. Я нуждаюсь в Гиллиане. Хочу быть с ним. Внутренне тянусь к нему. Душой, сердцем, мыслями. И тут же отталкиваю нелепыми, чудовищными в своей абсурдности словами, принимая решение за обоих, убеждая себя в том, что так будет лучше. Не зная, кем я являюсь, на самом деле, повторно будет не так больно терять. А то, что рано или поздно мы друг друга потеряем... Очевидно. Вопрос лишь в том: когда именно. Рано? Или всё-таки поздно? Поступаю в точности, как мой папа, решивший некогда оттолкнуть истинную пару. Единолично принятое решение, никаких компромиссов. А после — долгие годы мучительного одиночества. Всепоглощающего, несмотря на то что рядом постоянно кто-то находился. Папа не был счастлив без своего истинного партнёра, хоть и пытался доказать обратное. Тем утром, вернее, уже днём я снова облачаюсь в траур и скрываюсь в гостиной, оставив Гиллиана в одиночестве. Он не уходит сразу, стоит в дверном проёме, сложив руки на груди, смотрит на меня пристально, сверлит взглядом затылок. А я мешаю воду с табаком, как делаю всегда. Сигареты и вода, смывающая горькое послевкусие. Пламя зажигалки подрагивает, но я зачарованно смотрю на него, жалея о том, что не могу сжечь мир, в котором всё идёт не так, как хотелось бы. Мир, в котором, чтобы сохранить себя и свою жизнь, приходится отказываться от человека, в котором нуждаешься больше, чем в воздухе. Быть может, это чёртова драма на пустом месте, но я не думаю о счастливом финале. Я думаю о том, как старательно подвожу себя к виселице. Подставляю Тозиера. Претворяю в жизнь план мести отцу, который сейчас беспомощен и слаб, но которого я не могу простить, которому по-прежнему желаю смерти и пребываю в твёрдой уверенности, что погибнуть он должен от моих рук. Гиллиан не простит мне ни первого, ни второго. Он искренне привязан к Митчеллу и так же искренне любит Хэнка сыновней любовью. Да-да, лучший сын для него, чем я сам. Его более юное отражение, которому на роду написано повторить чужую судьбу. — Глупо, Морган, — произносит, продолжая зачем-то этот обречённый разговор. Наверное, как и любой нормальный человек жаждет услышать адекватные аргументы, а не шипение фурии, которая с минуты на минуту готовится в глотку тебе вцепиться и разодрать её, нанося смертельные раны. Однако, в моей системе ценностей всё давно решено, и обратной дороги нет. — Возможно, — отвечаю холодно, продолжая гипнотизировать взглядом свой наполовину пустой бокал. Мой бокал вообще всегда наполовину пуст, а не наполовину полон. Слышу его шаги. Слышу, как пересекает расстояние, нас разделяющее. Не пытается лезть ко мне с нежностями, не обнимает, не целует, не прикасается вообще. Огибает барную стойку, оказываясь напротив. В точности, как тогда, когда впервые в моей квартире очутился. Молчит. Молчу и я, продолжая пялиться на стакан с водой. Руки заняты тем, что ленту галстука то наматывают, то разматывают. Нужно оттолкнуть. Нужно окончательно от него отгородиться высокой стеной. Жизненно необходимо. И всё равно не получается. Потому как с такими исходными данными равнодушие не изобразить. Взгляд против моей воли к нему притягивается. — Мне сложно, принцесска, — начинает первым, и я всё-таки поднимаю глаза. — Это всё так чертовски запутанно, что я сам многого не понимаю, потому объяснить кому-то будет в разы сложнее. Он для меня давняя история, но очень важная. Слишком важная, чтобы так быстро всё, что с ним связано, позабыть. Возможно, я ошибаюсь и люблю придуманный образ, а не живого человека, но... Нельзя любить десять лет, а потом в один день из памяти вычеркнуть. Это нереально. Понимаешь? И ваше сходство... Зачем он это делает? Зачем слова мучительно подбирает? Ебанное всё на свете. Зачем? Будь я на его месте, закати мне какой-нибудь козёл истерику в стиле «ты любишь призрака, а меня только трахаешь за неимением лучшего варианта», я бы давно послал его на хер и свалил, громко хлопнув дверью напоследок. Не пытался бы унижаться перед ним, не объяснял, что и к чему. Что за ангельское терпение и снисхождение к инвалидам умственной деятельности, мистер Ллойд? Зачем это всё? Он же меня этими словами, сам того не подозревая, крошит, словно чёрствую булку в парке, что попадает в фонтан, размякает и поедается утками. Он меня такими словами только сильнее подталкивает к пробуждению зашкаливающей самоненависти, заставляя мучиться от осознания того, что именно я здесь моральный урод, который чужими чувствами играет, не щадя их, даже не задумываясь о том, что другой человек испытывает. На самом деле, задумываюсь. Понимаю, что прочувствовать в полной мере не смогу, но честно пытаюсь поставить себя на его место. Особенно после откровений Тозиера, решившего на меня ворох знаний высыпать, не спросив предварительно: а нужно ли мне это? — Иногда я вижу его в тебе, — продолжает методично добивать. — Иногда мне кажется, что ты и есть он. Слишком много у вас общего. Но, может, дело в том, что мне хочется видеть в тебе его черты. Кто знает? Залпом содержимое моего бокала выпивает и поднимается со стула. — Для чего ты мне это говоришь? — спрашиваю, чуть склонив голову и покусывая отсыревший фильтр вместо того, чтобы губу опять в кровоточащее мясо превращать. — Ты же недавно озвучил свои желания. Сказал, что мне нужно определиться. Вот я и пытаюсь это сделать, — усмехается. — Поддерживаю твоё стремление к честности и откровенности в общении. Не лгу, а признаюсь в том, что меня в тебе привлекло, в самую первую очередь. Я никогда не знал его, но и тебя, ваше Высочество, я тоже не знаю. Если уж на то пошло. Как много мы успели о друг друге узнать? Может, ты назовёшь какие-то факты моей жизни, о которых близкие люди знают? Нет. Я для тебя разноглазая тварь, которая неплохо ебётся, поэтому можно какое-то время потерпеть её рядом. Ты для меня напоминание о первой любви, и пока это наш максимум. Твой, поправляю мысленно. Твой максимум, а не наш. В твоей системе ценностей всё ровно так обстоит, как ты расписал сейчас, но у меня всё иначе. Даже если я не могу сказать, о чём ты мечтал в детстве, и к кому был привязан в школьные годы, моих нынешних чувств к тебе это не отменяет и не умаляет. Просто тебе не обязательно знать об этом. Шёлковая лента галстука сильнее впивается в ладонь. Сдавливает до боли, но я продолжаю тянуть и затягивать её, ничего не произнося в ответ. Он может расценивать моё молчание, как угодно, но я-то знаю, что тому главная причина. С каждой фразой всё сильнее проникаюсь мыслью о том, что он видит меня насквозь, потому и подталкивает к откровенному признанию. Мне хочется сделать это, но... Мои пальцы скользят по столешнице. Перемещаются на его ладонь. Скользят под рукав пиджака, чуть оттягивая ткань. Неосознанно. Лёгкий, ничего не значащий жест. — Я не питаю иллюзий, — произносит. — Но и не хочу, чтобы всё заканчивалось так. Слишком тупо даже для нас. Я не тороплю и не пытаюсь давить на тебя, просто... Свободной рукой перехватывает мои пальцы. Всю ладонь. Удерживает в своей дольше, чем позволяют правила этикета. Мой жест недавний копирует, целуя костяшки. Куда более изящные, чем его, неоднократно разбитые в жестоких драках. А после уходит, бросив напоследок: — Думай, принцесска.