Не верь, не бойся, не проси

В день, назначенный Тозиером для встречи, вхожу в фойе отеля. Без опозданий, как и всегда. Больше того, делаю это за несколько часов до назначенного времени, не особо рассчитывая встретить здесь кого-то из знакомых и скоротать время ожидания в их компании. Напротив, я ищу одиночества и уединения. Того, что в толпе. Потому как, находясь в стенах своей квартиры, чувствую себя отвратительно. Стены её будто давят меня и мою психику, основательно раздолбанную разговором, состоявшимся накануне. Не только разговором, к сожалению. Слишком. Слишком много всего для одного меня. Захлёстывает отчаяньем и безысходностью, и я пытаюсь отыскать утешение в самом примитивном занятии, что только можно придумать. Я не спешу подниматься в апартаменты — президентский, что б его, люкс, приготовленный специально для нас троих, — вместо этого захожу в бар. Устраиваюсь у стойки, моментально обращая на себя внимание бармена. Улыбается радушно и как будто не совсем профессионально, а как-то... по-человечески, что ли. Не та натянутая дежурная улыбка, а искренняя расположенность. — Джин классический, сухой, две порции, в один стакан. Без тоника. Как можно больше льда. Выпаливаю на одном дыхании, не сразу понимая, что именно заказал. Когда передо мной возникает стакан, невольно усмехаюсь. Ассоциации, что сами собой приходят на ум. Даже, когда я стараюсь о нём не думать, какие-то напоминания всё равно мелькают. Как и теперь, когда запах, столь схожий с его природным ароматом, проходит лёгкой щекоткой по чувствительным рецепторам. Делаю первый глоток и тяну галстук, распуская его. Если за несколько часов ожидания неизбежности я не нажрусь в слюни, это можно считать чудом. А, может, моим собственным проклятьем, потому как, говоря откровенно, мне хотелось бы позабыть о возможном развитии событий данного вечера уже сейчас. Когда ничего ещё с нами не происходит, когда я не оказываюсь в чужой постели. Мне хотелось бы попасть к ним в руки бесчувственным телом, что не реагирует на действия других людей, даже не терпит вынужденно. Просто нихуя не ощущает, отключившись от реальности, утонув в алкогольном тумане. Митчелл не любит, когда его игнорируют. Не любит, когда его приказы не выполняют. Я не спешу читать сообщения, им отправленные. Вернее, так и не открываю их, просто смахиваю в сторону, продолжая хранить гордое молчание. Не подтверждаю понимание сказанного, вернее, написанного. Делаю вид, что этих сообщений не существует. Тогда именно он и решает нарушить молчание, тогда именно он набирает мой номер, и здесь уже приходится ответить. Через силу, без восторга от звуков чужого голоса, раздающегося в трубке. Разговор с ним — напоминание о моменте унижения. О разбитой посуде и оплавленных свечах, о превратившихся в мелкую стеклянную крошку бокалах, о том, как на столешницу меня усаживает и получает самую искреннюю реакцию на свои действия из всех. Для него это тоже, своего рода, момент унижения, поскольку омега, к которому он проявляет интерес, всеми правдами и неправдами старается избежать нежеланной близости, и на лице его ярко прописаны все эмоции. Отторжение. Не к человеку, но к его действиям. Омега, существо низшего порядка, созданное природой для того, чтобы течь в присутствии уникального альфы, внезапно оказывается от перспективы далеко не в восторге. Конечно, он злится. А отсутствие внятных аргументов, способных опровергнуть его заявления о тяге, что между мной и Гиллианом, раздражают ещё сильнее. Он в ярости, и удивительно, что мне позволяют уйти, а не вбивают лицом в стеклянное крошево, не уродуют намеренно, чтобы больше никогда не пытался привлечь внимание того, на кого без разрешения смотреть не стоит. Он звонит мне. Разговор короткий. Рубленные фразы, отрывистый, лающий тон. Он больше не предлагает мне сделку, отдаёт приказ, зная, что никто не посмеет отказать ему. — Он... — выдаю с отчаянием, — не согласится. Ему это не нужно. Чужой смех становится мне ответом. Не хохочет, как безумный, не говорит, что я глупый и недальновидный. Он вообще не опускается до открытых оскорблений, но они и не нужны. Мне достаточно смеха. Заливистый, низкий, хриплый. — Ему это нужно, Квин. Больше, чем кому-либо из нас. Быть может, ты ещё не понял, и твоя романтичная натура жаждет сказочного принца, но правда в том, что Гил не такой. Мы с ним другие люди. И ценности у нас другие. И желания. И предпочтения. Я говорил, что найти замену несложно, и от слов своих не отказываюсь. Но он хочет видеть с нами именно тебя, а я не привык отказывать своему мальчику в его прихотях. Можешь считать нас извращенцами, но... Как есть. Искренне, без мишуры напрасной. Чтобы не питал напрасных иллюзий. Рискни, малыш. Может быть, узнаешь о себе много нового. Может, тебе даже понравится. Он не получает согласия в ответ на свои признания. Не напоминает мне о промахах, что стоят слишком дорого. Не шантажирует, рассуждая о моих сомнительных попытках выступить в роли интригана. Резко обрывает разговор, а несколькими часами позже прилетает сообщение. Без лишних слов, без громких подводок, без очередного предварительного звонка, чтобы на нервах моих поиграть. Просто ссылка. Прямая трансляция из какого-то закрытого клуба. Не «Ригель», но что-то из той же серии. Скрытые камеры, равнодушно демонстрирующие миру любимые развлечения блестящего кандидата на роль губернатора и его главной псины. Посредственное порно, в котором находится место для третьего участника. Типаж тот самый. Краш Гиллиана Ллойда. Длинные тёмные волосы, высокий рост, худощавое телосложение. Гибкий парень с пустым взглядом. Объёбанная наркотой шлюха, которая нюхает прямо там, и прямо там же позволяет обоим себя разложить. На горле — ошейник, а поводок в руках у Митчелла. И он забавляется с этим мальчишкой, предлагая Ллойду присоединиться. Видео без звука, и я не разбираю ни слова из того, о чём они говорят. Эта тайна так для меня тайной и остаётся. Зато все действия их, словно на ладони. Каждое движение, каждый жест, каждый взгляд, которым обмениваются. Каждое их — до умопомрачения синхронное — действие. Мир, в котором мне нет места. Мир, в котором бал правит похоть, но в котором именно они двое умудряются испытывать друг к другу какие-то чувства. И именно тот, кто между ними зажат, оказывается максимально лишним. Митчелл безжалостен. Он топчет мои чувства этим видео, уничтожает их, разжигая внутри обиду и ненависть, а ещё уснувшую ненадолго детскую уверенность в том, что я никому, на самом деле, не нужен. Потому как Гиллиан, ещё недавно со мной в одной постели лежавший, мне шептавший, что я его — его, его, только его сладкая сука, уникальная и неповторимая, — сегодня с таким же успехом трахает какого-то безымянного, безликого уродца, напичканного риплексом под завязку. На самом деле, шлюха не так дурна собой. Если бы не его стеклянные от синтетики глаза, он выглядел бы куда более привлекательным. Но не так важна, в целом, его внешность. Намного больше внимания уделяю я его действиям и чужой реакции на них. Тому, как он ползёт по столешнице, как на пол стекает, упираясь в него раскрытыми ладонями с широко расставленными пальцами. То, как медленно приближается к Гиллиану, трется щекой о его ногу, словно покорное домашнее животное. Он сейчас и, правда, похож на животное, обезумевшее от всей той херни, что в него влили. От всей той херни, которую он сам вынюхал или скурил. Вижу, как оказывается в кресле, как тянется к ширинке и профессиональным жестом расстёгивает брюки. Отмечаю, как летит в руки Гиллиану презерватив, а после, подыхая внутренне и оставаясь демонстративно живым внешне, смотрю, как шлюха его ртом своим ласкает. Как лижет, как заглатывает, как доводит до экстаза. И Гиллиан его от себя не отталкивает. Наслаждается. Знакомо волосы на затылке сжимает, запрокидывает голову и камера, особенно ко мне жестокая, его лицо крупным планом демонстрирует. Приоткрытые губы, с которых стоны срываются, закрытые глаза, подрагивающие ресницы. Ему доставляет всё, что там происходит. Он от этого кайфует, он от этого с ума сходит, царапая ногтями обивку кожаного кресла и толкаясь в глотку покорной доступной суки. Смотрю, как слаженно и умело — привычно, синхронно, блядь, — трахают они оба этого омегу. Долбят в обе дырки, и сами между собой лижутся. Вижу скуренный каннабис, вижу дым, что изо рта в рот передаётся. Вижу поцелуй, что на мысли о кинковой порнухе наталкивает. И я бы возбудился. Я бы, может, даже подрочил на всё увиденное, если бы не осознание, что одним из участников этой небольшой оргии — только для своих — был Гиллиан, недавно уверявший, что подыхает без меня. Однако на видео именно он, а потому дрочить не хочется. Не хочется вообще ничего. Только закрыть глаза и больше никогда их не открывать. Потому как пустота, поглощающая меня в его отсутствие рядом, сейчас становится ещё и болезненной. Она меня практически убивает. Она меня уничтожает, наглядно демонстрируя, какое место в чужой жизни я занимаю. Низшая ступень в иерархии. Я не тот, кто впишется в его повседневную жизнь, не тот, кто сможет принять её. Не тот, кто сможет с нею смириться. Они с Митчеллом так и будут трахать в два ствола своих покорных шлюх, а я медленно угасать, наблюдая за этим. Истекать кровью каждый раз, когда Ллойд, наевшись под завязку слишком приторными чувствами, с моей стороны идущими, снова примется искать острые ощущения на стороне. Этим видео Митчелл как будто ставит меня на место. Говорит без слов: вот она, твоя роль в его жизни. Просто шлюха. В нашей постели было множество таких. И все они остались в прошлом. Останешься в нём и ты, а я всегда буду рядом с ним. Это не приносит ни малейшего удовольствия, но вопреки всем доводам разума, вопреки логике продолжаю истязать себя. С мазохистским рвением продолжаю просмотр всего того, что готовы предложить мне скрытые камеры. Не только еблю с участием шлюхи, похожей внешне на меня. Но и еблю без третьего лишнего, когда никаких посторонних тел между ними больше не остаётся, когда они только друг другу принадлежат. Когда Митчелл действительно превращается в любовника, готового положить весь мир к чужим ногам, а не механически, на автомате кого-то соблазняющего, как это было в случае со мной. Они не трахаются в полном смысле этого слова. Никакого проникновения, исключительно ручная, что называется, работа. Но и этого вполне достаточно, чтобы передать чужую страсть, чужую одержимость, чужую созависимость. Чтобы в очередной раз ткнуть меня тем, насколько я в их жизни лишний. И этот вечер, проведённый — по сценарию — втроём, лишь укрепит мои подозрения, подтвердит эти мысли. Я всё пойму, и как умный мальчик, благополучно свалю в закат, не раздражая Митчелла и не мельтеша у него перед глазами навязчивой мошкарой. Как только он получит желанный пост, как только наше сотрудничество подойдёт к концу, лучше мне исчезнуть. Желательно, не только из их жизни, но и из города. Из штата. Свалить, как можно дальше, не напоминая о своём существовании. Ты же лишний здесь, Морган. Лишний. Лишний! Просто никчёмное создание, привлекшее ненадолго запахом и мордашкой. Но чем дольше ты будешь крутиться рядом, тем ярче станет осознание, кто Гиллиану, на самом деле, нужен. Читай по губам, сука тупая. Не ты. Спустя сутки, меня всё ещё не отпускает увиденное. Потому контакты с обоими стараюсь свести к минимум. Нелепо, учитывая, что должно случиться этой ночью, но всё же. По канону мне следовало бы наплевать на свои чувства. Затолкать их, как можно глубже, не вспоминать даже об их существовании, но включить профессионала, не просто так получающего деньги. Следовало бы приехать с невозмутимым ебалом в студию, где проходят сегодня днём прения сторон, посмотреть, как Митчелл самоутверждаться пытается, вступив в хватку с Айроном, и как методично тот хлещет его по щекам. Не в прямом смысле, естественно. Однако, меня на это не хватает. Предпочитаю, словно страус, спрятать голову в песок и бросаю своего подопечного на произвол судьбы, тем самым фактически ставлю крест на собственной репутации. Но кого это теперь волнует? Быть может, Тозиер даже не станет держать меня рядом с собой на протяжение всей предвыборной кампании. Позабудет народную мудрость о том, что союзников на середине пути менять не стоит, и устроит рокировку, подобрав себе другого специалиста по связям с общественностью, а от моих услуг откажется. Не удивлюсь. Наверное, даже выдохну с облегчением. Отказавшись от поездки в студию, тем не менее, какой-никакой интерес к жизни своего — бывшего? — проекта проявляю. Чистое любопытство. Запись эфира выложена на официальном сайте телеканала. И я включаю, чтобы оценить, чтобы своими глазами увидеть. Чем дольше смотрю, тем шире улыбка на губах становится. Айрон Хоуп свою фамилию на миллион процентов оправдывает. Уничтожил и закопал, примерно так можно охарактеризовать его столкновение с Митчеллом. Потому как человек, которому Митчелл отвёл роль своей жертвы, хищником оказывается и нападает неоднократно. Не отражает атаки, а заставляет Митчелла напрячь извилины, выстраивая защиту, а не сидя вальяжно в кресле и доминируя над противником. В конечном счёте, всем давно известно, что Айрон тоже доминант, и на него стандартные фокусы не действуют. Чтобы его прижать, чтобы раздавить его — даже попытаться просто — нужно приложить немало усилий. Ты не всесильный, Тозиер. Иногда и у тебя бывают промахи. И мне очень хочется верить, что сейчас как раз череда их начинается, что это не одиночная акция. Ты не всемогущий, Тозиер. Увы. Для тебя. Бармен несколько раз успевает обновить содержимое моего стакана. Правда, заказываю уже не двойные порции, а стандартные. Увлечённый просмотром занимательных политических программ, после — размышлениями, что содержимое моей черепной коробки вот-вот разнесут ко всем чертям, не сразу замечаю, что одиночество моё нарушено. Границы восприятия слегка размыты алкоголем, и потому на природный запах Гиллиана реагирую не сразу, не до конца понимая: джин тому виной, и мне мерещится постороннее присутствие рядом, либо джин вообще ни при чём. Пальцы скользят по стеклянному краю, обрисовывая круг. Туда и обратно. Пробирается ко мне сквозь толпу. Чем позже, тем большее количество народа решает слегка поднять градусы своего настроения, потому там, где ещё недавно почти никого не было, становится многолюдно. Шумно. И это людское многообразие начинает постепенно на нервы действовать, напрягая. В присутствии большого количества людей становится неуютно. Алкоголь с поставленной задачей не справляется. По идее, он должен помочь мне расслабиться, позволить отпустить себя, не думать о том, что видеть накануне довелось, о том, что сегодня пережить предстоит. Но никакой лёгкости нет и в помине. Напротив. Не отпускаю от себя, а концентрируюсь на проблемах, акцентирую на них внимание. Застываю в них, как глупое насекомое, некогда угодившее в каплю янтаря и не сумевшее выбраться, так и погибшее в этой клейкой массе, ставшей ему могилой. Хочу подтянуть стакан ближе, но не успеваю этого сделать. Перехватывает запястье. — Поговорим? Без приветствий. С порога к обсуждению актуальных событий. Стакан к себе тянет, оставляя меня без напитка. Фантастическая наглость. — Есть о чём? — А ты считаешь, что не о чем? Общение по методу Митчелла Тозиера, не давая собеседнику ответов, но встречными вопросами его забрасывая. Не могу сдержать смешка, что пьяно рвётся наружу. Не влей я в себя несколько стаканов джина, наверное, сумел бы удержаться и не демонстрировать эмоции настолько ярко. Сидел бы тихо, загонялся и голову пеплом посыпал, а так хочется зацепить, пусть и понимаю, что особого эффекта мои мелкие, незначительные укусы не произведут. Он их в полной мере не почувствует. Даже до крови не зацепит, разве что чесаться немного будет. Досадное недоразумение. Но я вливаю. И усмехаюсь. И циником его называю. Не просто циником, а редкостно циничной тварью, что чужими душевными метаниями и страданиями питается. Вытаскивая сигарету из пачки, меж губ её зажимаю, многозначительным взглядом спонтанно появившегося собеседника одариваю. Вспоминаю школу жизни имени Лорана Скалетти. Его же уроки обольщения, коими он меня пичкал постоянно, желая вылепить из скромной зажатой личности звезду эскорта, и похуй, что с подобной деятельностью я свою жизнь связывать не планировал. Однако, на Гиллиане его глупые приёмы всё равно хочется отточить, проверив, реально ли это всё на практике работает, или чудо-психолог под видом усердной работы надо мной просто забивал мою несчастную голову дерьмом. Выгребал одно, а заполнял другим. Но всё равно в чём-то идентичным. Медленный взмах ресниц и пристальный взгляд. Губы чуть приоткрыты, а дыхание чуть-чуть прерывистое. Мне хочется сыграть, но, когда он рядом, даже играть ничего не нужно. Потому как на него не могу не реагировать. Не могу оставаться равнодушным. Не могу делать вид, будто меня не цепляет, потому как цепляет. Слишком. Сильно. Запредельно. Цепляет так, что потом раны от этих невидимых крючков неделями залечивать приходится, а число шрамов растёт и множится в геометрической прогрессии. Щелчок зажигалки. — Пример. Хотя бы один, — произносит, глядя, как затягиваюсь глубоко, прикрывая глаза от наслаждения. Пример. Далеко за ним ходить не нужно. Он у меня есть. Ваши вчерашние развлечения с мистером Тозиером и безымянным парнем, которого вы по очереди на поводке таскали. Разве это не цинично — трахать его, а потом приходить ко мне и пытаться, как ни в чём ни бывало разговор завести? По мне, так верх цинизма. Да, Гиллиан ничего не обещал, не давал мне клятв верности — хотя требовал обратного от меня, — никогда не говорил, что принадлежит лишь мне. И всё равно при мысли о вчерашнем вечере болезненно сжимается сердце. Картинки слишком яркие, как бы абсурдно это, учитывая, что видео со скрытых камер было чёрно-белым, не звучало. Картинки слишком объёмные, и я смотрю внимательно на его губы, что сейчас к краю моего стакана прикасаются, а вчера касались губ Тозиера. Картинки слишком чёткие и детальные, и мне от этого плохо. Физически и морально. Эмоционально меня потрошит, но я молчу, не бросаясь на него с обвинениями и не крича во всё горло, что, на самом деле, шлюха — это он, а совсем не тот любитель синтетики и психоделического кино, в рот и задницу которого они с Митчеллом члены свои запихивали. Умалчиваю о своих тайных познаниях, но снова возвращаюсь к животрепещущей теме, выбирая из двух зол меньшее. Снова наношу выверенный удар, используя запрещённый приём, напоминая ему о Харлине. О том, как оговорился случайно. Вижу, что цепляет. Что больно. Но и мне больно, Ллойд. После вчерашнего... слишком. Насколько же я хуёвым для тебя оказался, что ты так легко от слов своих отказываешься? Или ты больше без меня не подыхаешь? Нашёл новое лекарство? Может, оно всегда рядом с тобой было? Митчелл. Митчелл твой бесценный, с которым ты вчера... С которым ты вчера, и это не выглядело ебучим принуждением, когда тебе выкручивают руки и ноги, заставляя и ломая. Это всё было так добровольно и сладко-покорно с твоей стороны, что моя уверенность в том, что лишний в этих странных отношениях именно я, достигла своего пика. Он твой хозяин, Ллойд. Он тебя на поводке держит, с которого никогда не сорваться и никогда, никуда не уйти. Он твой хозяин. Только он один. Руки дрожат. Мимо пепельницы просыпается серая пыль. Я снова тот, кто хочет спрятаться за папиной спиной от бед и проблем. Кто боится посмотреть правде в глаза, не желая вариться в адском котле взрослой жизни и таких же чувств. Я снова тот, кто хочет сбежать отсюда, как можно скорее. Кажется, даже если я себе в глотку литр чистого спирта волью, лучше и спокойнее, свободнее, мне не станет. Алкоголь не успокаивает. Не убивает мои чувства. Он их обнажает, делая меня ещё более уязвимым и открытым в глазах посторонних людей. И то, что так хочется спрятать, глубоко внутри своей души закопать, отчаянно рвётся наружу вместе с сомнительными вопросами, которые лучше бы не задавать вовсе. — Кто я для тебя, Ллойд? Взгляды сталкиваются. В руках нервно кручу его зажигалку, заранее считывая ответ в разноцветных глазах. То, что, сука, ранит. То, что причиняет боль. То, что ожидаемо вполне. Но была какая-то дурная, крошечная надежда, что он не это скажет. Однако, Гиллиан предсказуемый. Делает ровно то, чего от него ждут. Не лжёт. Искренне признаётся во всём. — Не знаю. Слишком много всего. Сложно ответить. На моих губах застывает улыбка. Колко-ломкая. Улыбка, что больше похожа на трещину, проходящую по гладкой поверхности. Подзываю бармена и жестом показываю, что нам нужно. Повторить. Два стакана сухого джина со льдом. Льда можно не жалеть, лишним он точно не будет. Один из кубиков прихватываю кончиками пальцев, и к запястью прикладываю, словно верю, что мне подобные манипуляции помогут охладиться и начать рассуждать здраво, сдержанно, цинично. Нелепая попытка. Наш разговор с темы чувств — явно неудачной и неблагодарной — стремительно скатывается в склоку с обвинениями, кто кого и, чем руководствуясь, сильнее предаёт. Бросаемся друг в друга колкими фразами, не сразу осознавая, что утверждения эти друг другу противоречат. Что каждый из нас виновным другого считает. Я — его, отдавшего меня Митчеллу на растерзание и не посчитавшего это чем-то из ряда вон выходящим. Он — меня, лживо клявшегося перед людьми и крылатыми статуями в том, что только ему одному принадлежу, но в итоге с лёгкостью согласившегося лечь под другого человека. И здесь не нужно быть гением, чтобы догадаться, кто выступает катализатором в данной химической реакции, кто нас, словно двух безмозглых дворняжек стравливает, друг на друга натаскивая и приказывая в атаку броситься. Кому любопытно наблюдать за тем, как каждый из нас проникается идеей о предательстве, верит в её правдивость безоговорочно и ненавистью пропитывается, позволяет ей поглотить себя. Вздрагиваю, когда протягивает руку, когда перехватывает моё запястье. Там, где совсем недавно кубик льда по коже скользил. — Ты с ним не хочешь? Знакомый вопрос в слегка видоизменённой формулировке. Не далее, как несколько минут назад практически аналогичный задавал. И получил ответ, до предела обнаживший все мои чувства. Потому как не успеваю язык вовремя прикусить. Умудряюсь сболтнуть лишнее. Настолько, что не по себе становится. И лучше бы мне рот себе зашить прочными нитками, чтобы больше никогда его не открывать, никогда так сильно не унижаться перед человеком, которому мои чувства ничего не дают, лишь тяжким грузом на плечи ложатся. Нет ни радости, ни воодушевления. Только тяжесть осознания сказанного. Понимание, что ещё один. Такой же, как множество других. Не особенный. — Нет. Нет. Нет. Тысячу, миллион раз нет! Слишком экспрессивно. Чрезмерно эмоционально, но по-другому не получается. Повторяю, как кукла, что только одно слово знает, и воспроизводит его, если ей на живот нажать. Она, правда, папу всё время зовёт, а я отрицаю. Отрицаю то, что мне так активно приписывают. Повторяю множество раз, но готов повторить ещё миллион — без преувеличения — два, три, десять. Только ради того, чтобы он мне поверил. Чтобы не смотрел так холодно и не считал лживой, продажной шлюхой, которая жаждет оказаться с Митчеллом, а над ним издевается, то пытаясь приманить, то отталкивая. Я сам себе противоречу, путаюсь в собственных мыслях. Их слишком много, и все они слишком мрачные. Одни страдания и боль без намёка на просвет. Я хочу сбежать отсюда, раствориться, исчезнуть на какое-то время. Хочу сбежать и вновь к бармену обращаюсь, прося счёт за всё выпитое этим вечером. Хочу сбежать как можно скорее — каждая секунда промедления на вес золота и почему-то тянется бесконечно. Хочу сбежать, но вместо этого в руках Гиллиана оказываюсь. Снова. Как и неделю, и две, и три назад. Как и постоянно с тех пор, как мы с ним впервые столкнулись. Я отчаянно к голосу разума взываю, напоминая себе о том, что планировал его оттолкнуть от себя, лишний раз не провоцировать, не привлекать внимание. Цепляюсь за обрывки умных мыслей, пытаясь воедино их собрать. Но ни умных, ни глупых — вообще никаких — мыслей в голове моей не остаётся, когда он ко мне вплотную подходит, за шею к себе притягивает и впивается в мой рот требовательным поцелуем. Тем самым, который вышибает почву из-под ног, а из головы — мозги. Тем самым, на который отвечать почти страшно, а не отвечать — невозможно, потому как охуенно. С самой первой секунды охуенно. Так жарко, сладко, собственнически, требовательно. Остро от ощущений и солоно от крови, больно и горячо. Стоит ему ко мне прикоснуться, и все мысли мою голову покидают, и я сам тянусь к нему, забывая о планах, согласно которым нужно держать его на расстоянии, забывая о том, что именно сегодня жизнь моя под откос должна полететь. Забывая о том, что в баре полно народу, и многие из них сейчас на нас смотрят. Кто-то с интересом, кто-то с презрением, а кто-то и с восхищением, разделяя мнение Тозиера о двух горячих омегах, что способны друг друга до сумасшествия взаимными ласками довести. И его заодно, раз уж он, такой восхитительный, до них снизошёл. Не хочу отпускать его. Боюсь это сделать, чтобы не исчез. Ладонями по спине его скольжу, через одежду царапаю, к чувствительному месту на загривке прикасаюсь, проводя по нему ногтями и жалея, что не поставил метку, когда была возможность. Все мои недавние размышления вмиг из головы улетучиваются и кажутся бредом сумасшедшего, не имеющим ничего общего с реальной действительностью. Потому как пока он на расстоянии, пока я к нему не прикасаюсь, пока он не отвечает мне тем же, разум ещё в состоянии какие-то идеи генерировать. Они даже жизнеспособными кажутся. Идеи о том, что я смогу отпустить, смогу запросто позабыть и начать жизнь с чистого листа. Жизнь, в которой не будет его. Жизнь совершенно серая, пустая и никчёмная. Лишь на мгновение отвлекаюсь, чтобы карточкой по терминалу провести. Гиллиан меня порывисто с высокого стула стаскивает, прижимая так знакомо и так правильно к барной стойке. Втискивая в неё, словно забывает, что мы в людном месте находимся, а не у меня дома. Удивительно, что уложить на неё не пытается. Я хватаюсь попеременно то за воздух, то за его плечи, то за волосы. И уже сейчас стонать начинаю, как заправская шлюха, отрабатывающая лучшую свою программу. Мои стоны тонут в шуме толпы, в громкой музыке, в чужих разговорах. Мне почти нечем дышать, я снова во власти его феромонов, его нереальных глаз, его голоса, что на ухо мне шепчет нежные слова вперемешку с грязью, от которой становится только горячее, от которой кровь практически в кипяток превращается. Он шепчет мне о том, как долго и сладко будет трахать меня этой ночью, какой развратной, ненасытной блядью я под ним стану, как он всего меня обкончает, а потом всего же вылижет, и я под ним ещё раз кончу от мягких прикосновений горячего языка к раздолбанной дырке. И мне хочется его слушать хотя бы потому, что в его словах упоминание только о нас двоих, но ни единого о Тозиере. Я буду трахать, я обкончаю, я вылижу, а не «мы». Хочется верить этим словам, раствориться в них, в нарисованной им реальности остаться, не возвращаясь туда, где Тозиер жаждет увидеть гомосексуальное омежье шоу, специально для него организованное. В той, где этот президентский люкс не Тозиер для нас троих снимает, а Гиллиан. Исключительно для нас с ним. Воображение детали определённые дорисовывает, и я сильнее прежнего в Гиллиана вцепляюсь, потому как земля из-под ног действительно уходит, а голова кружится. Когда он так меня целует, все сомнения исчезают, и я прощаю ему и Митчелла, и безымянных блядей, коих вереница через его постель прошла. Я забываю об их существовании и не верю, что каждого из них он мог целовать так же, как меня. Тащит меня к лифту, внутрь толкает и следом заходит. Поразительно, но мы вдвоём оказываемся. Единственные, кому нужно наверх. Двери закрываются, пересекаются взгляды и определённая мысль, похоже, одновременно обоих посещает. Мы не добираемся до люкса с его неебически роскошным оформлением и наблюдателем, жаждущим горячего шоу. Мы синхронно тянемся к кнопкам, но первым по ним ударяю я, и лифт зависает между этажами, даря нам несколько минут на то, чтобы побыть наедине, без присутствия посторонних поблизости. Оповещение о новом сообщении. У него. Не сомневаюсь ни на секунду, что это Тозиер о себе напомнить спешит. Но Гиллиан даже не читает. Мимолётным взглядом мажет по экрану и в карман телефон прячет. Ухмылка на лице. Дерзкая. Многообещающая. Моё лицо в его ладонях, горячий шумный выдох, и снова губы на губах. Теперь и у губ его привкус можжевеловых ягод, а не только на коже. Гармония. Теснит к зеркалу, что за спиной моей расположено, заставляет вжаться в него, горячим языком по скуле мажет, словно оголодавшая и по вниманию соскучившаяся псина. Та самая, что бросается на тебя, с ног сбивает и радостно лицо любимого хозяина облизывать начинает, виляя хвостом. Он лишь единожды облизывает, но ассоциация стойкая, прочная, как ответ на мои недавние замечания. Кто твой хозяин, псинка? Кто твой истинный хозяин, Ллойд? — Гил, — имя его выдыхаю, впиваясь пальцами в плечи, когда стремительно на колени передо мной опускается и, не устраивая шоу ненужное сейчас, стремительно брюки расстёгивает. Быстро, резко, не церемонясь особо с застёжкой. Лижет не только влажную кожу, смазкой перепачканную, лижет и ткань джинсов, взглядом проницательным меня прожигая насквозь. Словно пытает меня им и делает ставки в споре с самим собой, как долго продержаться сумею. Мокрая, блестящая головка прямиком в губы его блядские, грешно-прекрасные утыкается, смазкой их пачкая. Кончиком языка по губе проводит, слизывая знакомый уже привкус, прикасается к члену, не полностью заглатывая, но и не только головку поддразнивая. Ладони на ягодицах. Уверенным, собственническим жестом их раскрывает, вонзает ногти в чувствительную кожу. Мысль о том, что нас ждут, и что мы опаздываем, его нисколько не смущает, скорее, раззадоривает сильнее. Он словно вызов себе бросает, жаждет меня до оргазма довести как можно быстрее. Странно, что мне условия и правила своей игры не озвучивает и не предлагает вместе посчитать, сколько минут у него уйдёт на то, чтобы заставить меня в первый раз кончить. Это не те размеренные и нежные ласки нашего утра, когда я с его членом, словно с игрушкой забавляюсь, напротив, оттягивая момент оргазма. Это быстрые, жёсткие, уверенные, но от того не менее приятные действия. Это мысль о том, что лифт в любой момент может возобновить движение, и мы можем попасться кому-то на глаза. Это адреналин, что по крови несётся и в висках стучит, отбивая определённый ритм. Опасность заводит, добавляя остроты и без того ярким ощущениям. Ладонь, что ко рту прижимаю, стараясь собственные стоны заглушить, первым укусом помеченной оказывается. Сжимаю зубы, когда не только член обсасывать принимается, но и пальцами меня трахать начинает. Одним, двумя, тремя, и я теряюсь в ощущениях, не зная, что мне делать. То ли толкаться в его горячий, умопомрачительный рот, то ли, напротив, пытаться на пальцы насадиться сильнее. Меня и так выгибает от наслаждения, меня от него во все стороны мажет, как грёбанного риплексоголика, подсевшего давно, а потому вынужденного постоянно дозы увеличивать, чтобы эффект был таким же, как прежде. Движение бёдрами вперёд, и уже не стон, а вой практически изо рта вырывается. Потому как не просто облизывать и обсасывать продолжает, а позволяет в глотку свою горячую, узкую, ребристую толкнуться. И я не только ладонь прикусываю — в запястье вгрызаюсь. Напряжение зашкаливает, тело разрядки хочет, и надо бы позволить себе, отпустить себя. Но намеренно боль себе причиняю, чтобы подкрасить ею охуенные ощущения, чтобы отсрочить оргазм, чтобы продлить хотя бы на пару мгновений всё, что со мной сейчас происходит. — Не молчи, — хрипит, выпустив член, влажный от слюны и смазки изо рта. — Не убивай мою самооценку, принцесска. — Мои стоны только тебе должны принадлежать, — замечаю. — А здесь слишком много ушей. Никак высказывание это не комментирует, но и без того понятно, что мы друг друга прекрасно поняли. С полуслова догадались, о чём речь. Усмехается. Языком по губам ведёт, и меня от этого простейшего, примитивного в своей нарочито-показной сексуальности жеста встряхивает. Блядь, нельзя так реагировать на другого человека. Нельзя. Но природа, похоже, считает иначе. — Повернись, — всё так же хрипло, всё так же возбуждённо и голодно. И кто я такой, чтобы его ослушаться? Послушная марионетка в его руках, которую он может вертеть, как ему вздумается, в немыслимые позы загибать и вообще, что угодно с моим телом делать. Потому как моя власть над своим телом уже чисто номинальная. Оно себе хозяина выбрало, которому подчиняется безоговорочно, на кого реагирует так ярко, так сильно, так... мокро и горячо, что по бёдрам снова смазка льётся, хотя не течка. Даже близко не она. И всё равно я его мокрая сука каждый раз, как феромонами своими меня не давит, но со всех сторон бережно окутывает. Безоговорочно мокрая. Безоговорочно его. Прижимаюсь к стеклу грудью, ладонями, щекой. Отражение своё перехватываю. Этот полубезумный взгляд, этот яркий, прикушенные чужими зубами губы, эти волосы растрепавшиеся. Я же не был таким до встречи с ним. Я же просто офисной, — пусть лощёной и ухоженной, но всё-таки — крыской всегда был, что никогда не думает о сексе. Что раз в столетие им занимается, чтобы напряжение скинуть. После снова лишь работой себя заёбывает, а не от мыслей о члене в предвкушении поскуливает. А с ним иначе. С ним я шлюха. Такая, какой никогда в себе не знал, какой никогда в себе не видел и всячески отрицал, что она вообще существует. Брюки болтаются на щиколотках. Ноги так широко раздвинуты, что мне становится неловко. Под его пристальным взглядом — особенно. Он целует меня под коленкой, кончиком языка чертит линию на бедре, слизывая смазку. В зеркало на себя при этом смотрит, херов нарцисс. Уверен, ему совсем не чужды подобные развлечения. Он любит трахаться у зеркала, глядя на то, как смущаются партнёры. Глядя на охуенного себя и восхищаясь увиденным. — Пожалуйста, — просьба, на которую едва силы находятся. — Пожалуйста, Гил... Хотя бы пальцами. Обессиленный выдох, оставшийся крошечным облачком пара на зеркале. Ногти, скользящие по гладкой серебристой поверхности. Гиллиан нежно гладит поясницу и тут же, на контрасте ощущений играя, зубами в ягодицу впивается, прикусывая. Я выдыхаю с шумом и прикрываю глаза, за мгновение до этого перехватывая отражение в зеркале. Поражаясь тому, насколько нравлюсь там себе сейчас. Насколько красивым выгляжу в своём желании, в своей страсти. Насколько преображает меня и мою посредственную внешность чужое стремление доставить мне удовольствие. Наслаждение, которое испытываю рядом с ним. В его руках. Он не проталкивает в меня пальцы. Языком ласкает. Не просто вылизывает — внутрь толкается, дразня мягкими касаниями, в клочья разрывая моё сознание, которое никак не может привыкнуть к тому, насколько ярким становится удовольствие, испытанное в объятиях истинной пары. Снова губы свои, блестящие, влажные облизывает, снова языком их касается. Смотрит на меня, не отводя взгляда. Битва их в зеркальной поверхности. И я начинаю краснеть. Спонтанное слишком яркое смущение. И снова губы прикусываю, чтобы хоть немного себя отвлечь, чтобы не думать об этом наблюдении пристальном, слишком внимательном, слишком сильно на меня воздействующем. У меня не было шанса продержаться долго. Ни единого, ебать его, шанса. Капли спермы на зеркало выплёскиваются. На идеальное, отполированное и натёртое до блеска зеркало. Стекают по нему вязкими белыми каплями. Очередное столкновение взглядов. Улыбаюсь ему с вызовом и языком по зеркалу несколько раз провожу, опустившись предварительно на колени. Вылизываю стекло до тех пор, пока на нём ни единой капельки не остаётся, и к Гиллиану тянусь, целуя его, присасываясь жадно к губам. Прикусывая их и мягко оттягивая зубами нижнюю, чуть более пухлую, нежели верхняя. Мне мало его. Каждый раз мало. Слишком, преступно мало, и этот случай не исключение. Я хочу его так сильно, что уже окончательно обо всём на свете забываю. Тянусь к Гиллиану, желая снять с него пиджак. И не только. Я бы с удовольствием всё с него снял. Я бы снова и снова ему отдавался. Я бы снова и снова раздвигал под ним ноги, а после обхватывал ими, прижимаясь к нему так близко, так сильно, так отчаянно. Я бы никуда и никогда не отпускал его от себя. Я бы постарался сделать его самым счастливым омегой на земле, заставив забыть всё его тёмное прошлое, если бы мне только дали шанс на это. Но реальность жестока, а потому он отстраняет мою ладонь. И этот жест заставляет меня вспомнить всё. Снова вынырнуть в той реальности, что мне совсем не нравится. В той, где лифт возобновляет движение и стремительно летит вверх, унося нас туда, где что-то или кто-то обязательно сломается сегодня. Прямиком на проклятый этаж проклятого отеля, где ждёт нас Митчелл. Где сдохнет либо моё тело, либо моя душа. * Камеры. Первая мысль, что закрадывается в голову, стоит переступить порог номера и осмотреться по сторонам. Митчелла нет, о его возможном присутствии ничто не напоминает. Номер — иллюстрации жизни страстных любовников, не лишённых тяги к примитивной романтике, где есть место свечам, шампанскому и лепесткам роз на постели. Лепестков и свечей нет, но первое мы можем организовать своими силами. Так примитивно в своей растиражированной пошлости, но, стоит признать, если бы за организацией всего стоял Гиллиан, если бы инициатива этого вечера от него исходила, и мы здесь были только вдвоём, мне бы зашло. Меня бы повело от этого. От любого, самого затасканного и шаблонного сюжета, по которому развиваются события. Я не накачивался бы джином в баре, он не составлял бы мне компанию. Мы пили бы грёбанную шипучку, и наши губы хранили бы лёгкий алкогольный привкус, а возбуждение бежало бы по венам так, как бегают в бокале пузырьки. Возможно, Гиллиана потянуло бы на классику жанра, и содержимое бутылки оказалось на моём теле. Возможно, он оборвал бы каждый цветок и осыпал меня лепестками. На столике стоит роскошный букет благородных цветов с тёмно-красными, почти чёрными лепестками. Запах умопомрачительный, сладкий, слегка пьянящий. И бокалов всего два. Как будто себя Митчелл заранее из списка вычёркивает. Всё для нас и нашего удобства. Всё для нашего наслаждения. Однако, меня эта обманчивая сладость картинки в заблуждение ввести не в состоянии. На ум сразу приходят события вчерашнего вечера, сомнительная ссылка и не менее сомнительное видео, которое в прямом эфире наблюдаю, и актёры отыгрывают так, что впору им порнографический «Оскар» вручать. Стараются, душу вкладывают. А после жаждут посмотреть на соперника своего в деле, сравнить. Набраться опыта или же, напротив, посмеяться над ним, вспоминая наш совместный эксперимент, который не то, чтобы плачевен, но и не настолько органичен, как у них с Ллойдом. Не умею читать мысли и никогда этим навыком не обладал, но сейчас почему-то на сто процентов уверен, что Митчелл желает мне провала. Жаждет увидеть, как и рядом с Гиллианом превращаюсь в бревно, неспособное двигаться, статичное, застывающее в страхе и ужасе от перспектив, перед ним нарисованных. Я замираю на пороге и некоторое время стою неподвижно, глядя по сторонам и получая подтверждение своим подозрениям. Здесь действительно установлены скрытые камеры. Митчелл решил, что вырос из амплуа порноактёра и решил податься в режиссёры. Написал сценарий, устроил кастинг, подбирая актёров, выбрал съёмочную площадку. Эти камеры очень легко обнаружить. Их особо никто и не прячет. Насмешка над Гиллианом, старавшимся до последнего прятать свои чувства и подобие — до полноценности там расти и расти — отношений скрывать. Теперь ему ничего не утаить. Теперь он для Митчелла, как на ладони. Теперь Тозиер восполнит все пробелы, существующие в его познаниях, и заставит показать ему всё, в деталях. То, что камеры замечаю я, для него, наверное, станет открытием. Не самым приятным. Но, может, он поглощённый мыслями и идеями, предвкушением подстёгиваемый, ничего и не заметит? Я мог бы вывести эти камеры из строя. Достаточно только захотеть, но я продолжаю прикидываться невинной овечкой, что идёт в логово хищника, не подозревая об опасностях, что там таятся. Которая не понимает всех тонкостей и особенностей отношений с людьми, вроде Митчелла. Когда мы заходим в спальню, здесь царит полумрак. Комната тонет в мягкой подсветке настенных бра, но Гиллиан эту интимность моментально разрушает, включая верхний свет. Он тоже видит камеры и усмехается, никак не комментируя происходящее. Останавливаюсь у панорамных окон, глядя на ночной Чикаго с высоты птичьего полёта. Занятно, что в определённый момент жизни — и даже не так давно — я уже любовался его красотами. И тогда думал о том, как сильно хочу оказаться в столь романтичной обстановке вместе с Гиллианом. Что ж, жизнь умеет пошутить, или правильнее сказать: подъебать некоторых из нас. Она делает рокировку, забрасывает нас в невероятно роскошные апартаменты, но у меня всё равно не получается расслабиться и наслаждаться происходящим. Мысль о наблюдателе не даёт покоя. О том, что рано или поздно он решит присоединиться, и тогда всё рухнет окончательно. Не останется даже отголоска приятных впечатлений, не останется ни одной светлой мысли. Воспоминания о вчерашнем видео атакуют настойчиво. Слишком неотступные, чтобы я мог так запросто от них отмахнуться. Перед глазами моменты, когда шлюха исчезает, когда Митчелл Гиллиана раздевает уверенно, сдирая с него пиджак, окончательно расстёгивая рубашку и с одержимой яростью нападает на соблазнительную шею с поцелуями. На коже Ллойда множество следов. Часть их заметна, часть пока скрыта от моих глаз, но сомневаться в том, что количество их огромно, не приходится. Митчелл считает, что Гиллиан принадлежит ему. Он об этом, не скрываясь, говорит. Он меня своими словами продавливает в тот мерзкий вечер, когда открывает правду. И о своих чувствах, что делают его бесконечно уязвимым, и о своей осведомлённости, Он меня продавливает и действиями, когда нависает надо мной, словно чёртова скала, падение которой неизбежно, равно как и осознание того, что она тебя раздавит. Смотрю в окно, но вижу не силуэты зданий, не яркие огни многочисленных фонарей и неоновых вывесок. Вижу Гиллиана, что Митчеллу отдаётся, что под ним от наслаждения умирает, и меня снова начинает потряхивать от злости. От неконтролируемой ярости. Их сплетающиеся в страстном порыве тела на стекле, за стеклом, по факту — на сетчатке моих глаз, намертво к ней припаянные, по факту — в моём сознании, что не желает принимать такую правду и делиться определённым человеком с посторонними. Даже если именно я влезаю в их отношения, и именно Тозиеру Гиллиан изменяет, а не мне. Сложно это принять. Сложно смириться. Сложно не зациклиться на мрачных мыслях. Телефонный звонок. Громкий. Нежеланный. Пугающий. Понимаю, кто звонит, ещё до того, как Гиллиан отвечает. Динамики громкие, как и прежде. Гиллиан стоит в отдалении, не рядом со мной, как в день рождения Тозиера, а потому слышу далеко не всё. Однако, часть их разговора всё равно не остаётся для меня тайной. Даже не пытаюсь скрыть собственную заинтересованность, не изображаю равнодушие. Прислушиваюсь к каждому сказанному слову, и лицо моё становится всё мрачнее. Тозиер упивается своим превосходством и — как будто бы — находчивостью, оригинальностью. Жаждет выставить себя победителем этой схватки, но после провала с Айроном, кажется, не уверен, что всё в жизни всегда будет развиваться по приятному для него сценарию. В точности, как и я, он переполнен ревностью, и это слышится в звенящих нотах его голоса. Гиллиан усмехается, тычет шпильками в больные, уязвимые места своего собеседника. Их напряжение ощутимо. Осязаемо. Их напряжение уже сейчас давит и тончайшим слоем по поверхности меня раскатывает. Слышу упоминание своего имени, вернее, фамилии. Морщусь. Неприятно. Желание сбежать отсюда в разы сильнее становится. И я не сомневаюсь, что Тозиер этому только рад будет. Может, спустя пару дней, дозреет до очередной личной встречи, потреплет по волосам или по щеке, улыбнётся с одобрением и заявит, что я сделал правильный выбор, отвалившись от их пары. Если продолжу в том же духе, есть шанс, что наше хорошее отношение друг к другу восстановится, и мы снова станем великолепным профессиональным тандемом, стремящимся исключительно к победе, а не довольствующимся жалким участием. — Он не придёт? — уточняю. Было бы очень мило и очень кстати с его стороны. Было бы просто великолепно — свалить в туман, оставшись лишь тенью, мелькающей на заднем фоне, но на столь большую удачу я не рассчитываю. — Он хочет посмотреть, как мы друг друга трахаем, — усмехается Гиллиан, прижимая язык к верхним зубам и чуть заметно морщась. — Только посмотреть? — Для начала. — А потом? — О своих дальнейших действиях он не распространялся. Последняя фраза повисает между нами. Тяжёлая, как могильная плита. Что может быть ужаснее молчания в момент, когда ты хочешь слышать, как тебя в чём-то переубеждают? Кажется, ничего. Это вышка, это предел. Смотрю на Гиллиана, стоящего передо мной, а вижу обрывки вчерашнего видео. Каждый жест, каждое движение. Как будто наяву каждый выдох его слышу, ощущая на собственной коже влажность и жар. Как будто наяву слышу и его стоны, когда Тозиер между разведённых ног оказывается и принимается лизать прямо через ткань, не снимая джинсы окончательно. И собственное желание, ярко сформированное ещё тогда, на дне рождения Тозиера, сейчас становится невероятным, зашкаливающим по своей силе. Почти агрессия. Несомненно, злость. Если тебе всё-таки нужен альфа, Ллойд, то я им буду. Попытаюсь. Быть может, самым кошмарным и неполноценным альфой в твоей жизни, но всё-таки буду. Заменителем его. Прихватываю ладонью растрепавшиеся волосы, откидывая их назад. На губах появляется улыбка, и я делаю шаг вперёд, сокращая расстояние, разделяющее нас с Гиллианом. Решимость во мне бешеная и дикая, не слишком осмысленная. Всё равно, что бросаться в бой, зная, насколько тебя превосходит противник, но всё равно не сдаваться сразу, а пытаться кому-то что-то доказать, и я честно не знаю, кому доказываю больше. Тозиеру, который лишь посмеётся, увидев, как текущая блядь пытается из себя доминанта корчить, или Ллойду, который подставляться может только альфам, но никогда — омегам, считая это ниже своего достоинства. Одному хочется доказать, что со мной Гиллиану, несмотря на отсутствие узла, в разы лучше, чем с ним. Второго в том же самом убедить. Хотя, если верить Ллойду, он никогда и не принимал в себя узел, не позволял себя вязать, а потому шансы мои — с его бывшими и настоящим — любовниками примерно равны. Просто... Едва ли кто-то верит, что я способен не только подставляться. Едва ли кто-то верит, что я вообще умею нормально пользоваться собственным членом. — Если Тозиер хочет смотреть, пусть смотрит. Пусть, сука, смотрит. Пусть видит, что он лишний для тебя. Что он тебе не нужен. Пусть чувствует, что это правда. Во всяком случае, в это хочу верить я, а вера в чудеса вещь хрупкая, потому особой уверенности во мне нет. Гиллиан смотрит на меня с изумлением, словно видит впервые в жизни и не до конца понимает, что происходит. Ощущает ту злость, что сейчас волнами от меня исходит. Ту ярость. Тот минимум доминантных феромонов, что в каждого при рождении заложен, но во мне никогда прежде не просыпался, давая знать о себе лишь теперь. Иду к нему, на ходу сдирая с себя пиджак и бросая его на пол, как ненужную, раздражающую тряпку. Чуть не рву собственную рубашку. Оказываюсь рядом, притягивая к себе и прижимаюсь к его губам так, как никогда прежде этого не делал. Без нежности, без мягкости своей омежьей, без попытки выпросить немного нежности и ласки со стороны своего партнёра. В моих действиях жадность и агрессия, в моих действиях требование на этот поцелуй ответить, а не стоять столбом, требование подчиниться, открыть рот, позволить мне его трахать своим языком, а не наоборот. Непривычно, и он теряется. Непривычно, и он, кажется, окончательно запутывается во всём происходящем, не понимая, что на меня нашло, какие демоны в меня вселились, и какого хера здесь происходит подобное. Потому как его принцесска совсем другая. Она нежная, податливая и всегда сладко текущая для своего истинного водопадом. Его принцесска — живое воплощение самого стандартного в мире омеги, в котором черты вроде жестокости и желания доминировать над кем-то не просыпаются никогда. Его принцесска — это концентрированная уязвимость и мягкость характера. Это раздвинутые ноги и умоляющий шёпот, царапины на спине его и хрипящие стоны. Это вечное «Гил, пожалуйста», но никак не стремление кого-то трахнуть. А я неожиданно хочу. Не кого-то. Именно его. И с каждым мгновением это желание всё более осознанным, ярким, концентрированным становится, затягивает моё сознание алым маревом, заставляет чувствовать себя почти неловко под ошарашенным взглядом. И именно сегодня, как никогда прежде мне хочется вонзить зубы ему в загривок, оставляя метку, глядя с восторгом за тем, как на месте чистой кожи расползается чёрная вязь рисунка, подтверждающего нашу истинность. Рисунка, который никогда не появится у несовместимых. Никогда не появится даже у тех, чья совместимость высока. Рисунка, что отмечает лишь истинных партнёров. Мне хочется впиться в его холку, пробивая кожу и чувствуя, как растекается по языку кровь, а после зализывать пострадавшее место и целовать его. Хочется схватить в объятия и рычать, скалясь угрожающе, никому не отдавая, никого к нему не подпуская. Мне дико этого хочется, и в голове навязчивая мысль заседает, что это всё не просто так. Что, может быть, он сейчас слишком близок к предтечному состоянию, оттого и реакция моя на его тело настолько нестандартная и непредсказуемая. Мысль о нём и о его возможной течке превращает меня в безумца, срывает крышу основательно. Уничтожает последние крохи благоразумия. Вытащив рубашку из джинсов, резко тяну полы её в разные стороны. Стук пуговиц об пол. Ладони скользят под ткань, и с силой проводят вдоль рёбер. Горячая, обжигающая кожа. Аромат, сводящий с ума, в котором по-прежнему нет ни намёка на сладость, но кажется, что ещё немного, и она, непременно, появится. И я, сжав ткань в кулаке, к кровати его подталкиваю, заставляя пятиться спиной вперёд. Не так быстро мы до неё добираемся, потому как то и дело к себе его притягиваю, вновь и вновь целуя, вновь впиваясь жадно в жаркий, бесконечно сладкий рот, ощущая, какой горячей и вязкой становится слюна. И он, кажется, окончательно отпускает ситуацию, решая: будь, что будет, не пытаясь меня остановить, не пытаясь отстраниться и спросить насмешливо, что на меня нашло сегодня. Именно сейчас, когда мы в этих четырёх стенах под пристальным наблюдением оказались. Прикусываю его губы, то и дело сжимая на них зубы, но не прокусывая, несмотря на то что отчаянно хочется ощутить на языке привкус его крови, и единственная мысль, что в ошалелой голове настойчиво бьётся, загораясь огромными неоновыми буквами: «Метка». Блядство. Как же сильно хочется мне его сейчас укусить. Как хочется подмять под себя, раздвинуть длинные ноги и оказаться между ними. Насколько хочется самому почувствовать, как горячая, влажная, такая податливая плоть неохотно принимает в себя мой твёрдый член, обхватывает плотно и сильно. Меня словно выкидывает из привычной жизни и в параллельный мир забрасывает. Туда, где совсем не я на сладкую суку охотно отзываюсь. Где я те же самые слова в горячую, охуенно пахнущую шею шепчу, а он не на хуй меня шлёт за подобные выходки, а сладко и покорно стонет в ответ, соглашаясь и принимая новое прозвище. — Когда у тебя течка? — выдыхаю, проводя языком по шее и неоднократно это действие повторяя. — Когда? — Через пару недель. — Уверен? — Да. — Точно? — Блядь, да! А я вот не уверен, потому что дурею от него совсем не так, как обычно. Не так, как всегда. То, что спонтанной мстительной мыслью в самом начале кажется, теперь отчего-то представляется ничем иным, как проявлением первобытного инстинкта, и ещё одним — истинности. Потому как, если он действительно потечёт сейчас, больше всего на свете ему именно член в заднице нужен будет. Может быть, именно поэтому моя голова сейчас, как в тумане. Может быть, именно поэтому животная часть сознания так отчаянно мечется и жаждет пометить свою суку, так хочет ею овладеть во всех смыслах, уничтожив все напоминания о других людях, что были в жизни Гиллиана прежде. Жаждет уничтожить те следы, что на теле его остались, и я скалюсь хищно, разглядывая россыпь тёмных пятен на его шее, оставленных чужими губами. Волна тёмной, неконтролируемой ненависти, соседствующей с отчаянием. Прикосновение удивительно нежное, на контрасте с разрушительными по силе своей мрачными мыслями. Кончиками пальцев по тёмным засосам, коими Митчелл его слишком щедро разукрасил. Они, словно грязь, что в кожу его въелась и не отмывается. Часть этой грязи спрятана под краской татуировок, но большинство, к сожалению, видны. — Грязь, — выдыхаю, озвучивая собственные мысли. Шёпот не менее злой, пугающий даже. Шёпот, сравнимый со змеиным, в котором угроза с лёгкостью прочитывается. Не Гиллиану. А тому, кто посмел на моё покуситься. Не смываются они и теперь, когда с отчаянным упорством вылизываю шею. Пальцы комкают рубашку, а губы прижимаются к чувствительной коже, втягивая её жадно, грубо, почти до боли. Не могу уничтожить метки, оставленные Тозиером, но могу перекрыть их своими. Как неудачные татуировки перебивают более удачными работами толкового мастера, так же и я сейчас шею Гиллиана заново разукрашиваю, оставляя на ней новые засосы и следы зубов, которые тут же зализываю, перемежая умеренную жестокость с лаской. Рубашка сползает по коже, обнажая плечо. Веду по нему ладонью, спускаясь ниже. Туда, где бьётся сердце Гиллиана, разгоняя по телу закипающую кровь. Традиция псин. Сердце, вырванное из груди. Традиция, о которой не забываю ни на секунду, о которой даже посреди ночи, будучи спонтанно разбуженным, смогу вспомнить. Ногти скользят по коже, с нажимом. Крылатый Эллиас, как же безумно я хочу его сердце. Не в том виде, в каком бешеные псины их своему господину презентуют. Я хочу его сердце. Любящее, верное, только мне преданное. Хочу, чтобы он больше ни на кого, кроме меня не смотрел. Чтобы любил меня так же пугающе сильно, как люблю его я. Чтобы при виде меня билось чаще, чтобы было моим. Чтобы мне принадлежало. И это прикосновение в моём исполнении вполне на жест отчаяния тянет. Жест, которым выдаю свои желания, о которых предпочитаю умалчивать, не озвучивая их вслух, чтобы не позориться лишний раз, не ставить себя в неловкое положение, признаваясь в своих чувствах, но не получая признания в ответ. Я стаскиваю с него рубашку, оглаживая горячие бока, провожу обеими ладонями вдоль рёбер, ни на мгновение не отлипая от его губ, продолжая его язык своим гладить и посасывать, изредка зубами прихватывая. Он не такой, как обычно. Готов на что угодно поспорить. Мягче, покорнее в разы, хоть и не оставляет мысли о том, чтобы себе ведущую позицию вернуть и меня под себя уложить, в простыни эти бордельно-алые вжать и привычно выебать. Так, как в баре обещал. Выебать, превратив в свою покорную суку, что тает от каждого прикосновения, что заливает простыни смазкой, что мечется по кровати и умоляет его не останавливаться. Что пьяно-влюблёнными глазами смотрит и тянет к нему руки, что обязательно за шею обнимут, и не отпустят до тех пор, пока мы не кончим вместе. А после — безвольно соскользнут по его спине, оставляя на ней свои глубокие и не очень царапины. Он хочет этого. Он тянется ко мне, чтобы снять рубашку и с меня, но я перехватываю его запястья, сжимаю их, к кровати притискиваю. Фиксирую, стараясь действовать мягко, но уверенно. Так, чтобы не вырвался. И, судя по тому, как смотрит сейчас, подобная инициатива с моей стороны его тоже удивляет. Слишком непохожее на меня прежнего поведение. Слишком много желания контролировать ситуацию, а не отдаваться на милость победителю. Есть в этом какое-то особое очарование. В том, что он подо мной частично обнажённым оказывается, а я всё ещё одет. Лишь рубашка расстёгнута, да и то не полностью. Распущенные волосы мешаются. Скользят по его лицу, в рот периодически попадают, и это раздражает. Потому как мне на нём и его ощущениях сконцентрироваться хочется, а не на локальной войне с собственными волосами. Перебрасываю их на одну сторону, прижимаюсь лбом ко лбу Гиллиана. Смотрю на него пристально, растворяясь в мыслях своих томных о том, какой он невероятно красивый. Хищная, злобная тварь, что рядом со мной практически ручной становится, что так отчаянно хочет мною овладеть сейчас. Стоит у него железно, и я не могу не чувствовать это. Его член мне в задницу упирается, вновь скованный джинсовой тканью, и я не могу удержаться от соблазна, не повести бёдрами, не потереться о него задницей. Потому как и в себе его я тоже хочу. Такой горячий, твёрдый и идеально мне подходящий, что неоднократно на практике подтверждено и доказано. Откровения Тозиера, коими пичкает меня накануне, в ушах звучать в самый неподходящий момент начинают. Его рассказ о праздновании дня рождения. О главном подарке своём. Его рассказ, что в мельчайших деталях благодарному слушателю обрисовывается, давая понять, насколько там всё серьёзно. Насколько они близки, и когда трахаются, не только тела их на простынях переплетаются, но и души в унисон поют. Тозиер... Ёбанный любитель смаковать подробности, от которых во мне чудовище просыпается ревнивое и крови жаждущее. Теперь уже не овцы эскортной, а главного волка, собравшего себе в услужение бешеных псин. Сильнее, чем в то время, когда за смерть папы ему отомстить хотел. В разы сильнее. — Хочу глаза тебе завязать, — выдыхаю, практически прикасаясь к его горячим, приоткрытым губам. — Зачем? — Он завязывал. И я хочу. Можно? Сомневается, и все противоречивые мысли, одолевающие его в этот момент, на лице отражаются. Гиллиан есть Гиллиан. Называешь его имя, а видишь саму суть. Это не тот человек, что может и хочет быть ведомым. Тот, кто предпочитает всё и всех контролировать. Людей, поступки, эмоции. Всё на свете. Он не из тех людей, кто с лёгкостью пойдёт на авантюру, а потому, задавая вопрос, не слишком рассчитываю на положительный ответ. До последнего кажется, что сейчас он засмеётся и скажет, что мне даже думать о чём-то подобном не стоит. Потому как я и Митчелл совершенно разные, даже минимально не похожие между собой люди. Потому как я и Митчелл — это разный масштаб личности, и своей фразой я сам даю ответ на свой вопрос. Если что-то делал он, не факт, что это же будет позволено мне. Где Митчелл? Где я? Истинный король этого города, перед которым многие трясутся и готовы штанишки обмочить за считанные секунды. И принцесска, чья корона из подкрашенной пластмассы и разноцветных стекляшек, а статус не более, чем насмешка. — Да, — тихий выдох, так похожий на мой собственный. Его голос подрагивает, и это кажется нереальным. Гиллиан, мечущийся в сомнениях, а не отдающий приказы. Гиллиан слегка... застенчивый, что ли? Поразительное открытие и поразительное зрелище. Медленно стягиваю с шеи давно распущенный галстук, что чёрной шёлковой змеёй вокруг неё обвивается. Так же медленно скольжу тёмной лентой по коже, поддразнивая его этим прикосновением, а не сразу лишая возможности видеть. Его дыхание немного сбивается. Он прикрывает глаза и с шумом сглатывает. Чуть заметно дёргается кадык, подрагивают ресницы, и мне хочется снова прижаться губами к его шее, зацеловать её, зализать, прихватить зубами адамово яблоко, слегка сжимая, но тут же отпуская и целуя тоже. Он тянется ко мне, не снимая рубашку, но прихватывая за воротничок и приспуская её с плеч, пока колдую над галстуком, скрепляя концы шёлковой ленты, соединяя их, переплетая между собой. Такой нереально красивый и поразительно трогательный в этой своей беззащитности, что сейчас на лице прочитывается. Не привык быть ведомым, не привык за кем-то идти, а не вести за собой. Мне кажется, сейчас, глядя на него такого, я сам слишком похож на бешеную псину, у которой слюна с клыков капает. Он всегда пробуждает во мне дикое желание, но сейчас оно просто-напросто зашкаливает, и меня коротит, и странно, что искры ещё во все стороны не летят. — Не думай о том, что он где-то здесь и на нас смотрит, — шепчу, скользя губами вдоль линии челюсти, оставляя широкий мокрый след на щеке, языком по ней проводя. — Думай обо мне. Только обо мне. Не приказ и не просьба. Мольба. Пожалуйста, Гиллиан. Думай исключительно обо мне, не проводи параллелей между нами. Не сравнивай так, как это сейчас делаю я, пытаясь определить, насколько ему в твоих глазах проигрываю. Насколько смешным и нелепым кажусь тебе, неоднократно побывавшему с ним и знающим, как истинные доминантные особи выглядят, а не те чудаки, что лишь пытаются из себя невесть что вылепить. Мне так хочется затмить всех собой в его глазах, так хочется прыгнуть выше головы и стать для него лучшим, что это всё кажется почти нелепым, и я сам себя мысленно укоряю. Сам себя мысленно накручиваю. Сам себя по щекам жажду отхлестать за эту раздражающую неуверенность, что вечно по пятам за мной ходит. Я вдыхаю его аромат, втягиваю шумно, с наслаждением, словно зашкаливающую дозу риплекса. Вдыхаю и дрожу всем телом, каждый раз, как в первый, боясь собственной реакции на него. Боясь силы своего желания, направленного на Гиллиана. Боясь той зависимости, что начала формироваться, намертво меня к нему привязывая. Боясь не столько своих чувств, сколько концентрации их, а она невероятна. Сравнить их даже не с чем. Любовь, что почти разрушительна. Любовь, которая не поддаётся описанию и логике. Любовь, превращающая меня в его тень и марионетку, которой управлять может, как ему вздумается. Расстёгиваю джинсы, уверенно стягивая с него, вместе с нижним бельём. Замирая на несколько секунд в немом восхищении. Забывая обо всём и обо всех. Даже о том, что мы сейчас под прицелом множества камер, о том, что каждое наше действие фиксируется тщательно, и человек, что по ту сторону находится, внимательно наблюдает, ловя каждый наш жест и поступок. И мои истинные чувства, отражённые на лице, он тоже видит, понимая, в полной мере осознавая, что та жертвенность, в нём отторжение провоцирующая, сейчас не проявляется ни на мгновение. Нет ни намёка на неё. Если под него я ложусь под влиянием момента, используя так же, как и он меня, то в случае с Гиллианом все мои действия естественны, и я не насилую собственное сознание, пытаясь поверить, что всё ровно так, как должно быть. Не давлю себя внутренними монологами определённой направленности, но смотрю восхищёнными и по-настоящему влюблёнными глазами. И к телу его прикасаюсь, как к чему-то для меня невероятно дорогому, невероятно нужному, практически бесценному. Единственная мысль, что пожирает сейчас моё сознание, отравляя его, настойчиво разбивает затылок осознанием, что я далеко не лучший любовник, оказывающийся в постели Ллойда. Учитывая, сколько их было, сложно поверить, будто сомневающееся в себя, закомплексованное по самую макушку ничтожество способно чем-то его удивить, поразив в самое сердце. Закомплексованное и сомневающееся ведь не являются синонимами к слову глупый. Я не уверен в собственной исключительности, и мысль об этом давит меня. Так же сильно, как ладонь Гиллиана, что сейчас у меня на затылке покоится, цепляя несколько прядей, сжимая их и не позволяя мне своевольничать. Даже с закрытыми глазами умудряется хозяином положения оставаться, направляя своими действиями, немного надавливая на затылок, не позволяя отстраниться от своего возбуждённого члена, что по губам моим припухшим и между ними скользит, иногда проникая глубже. Из моего горла глухие стоны рвутся, ладони оглаживают бёдра, царапины ещё и на них оставляют, неглубокие и не кровавые, а лёгкие, что вскоре исчезнут. Язык скользит по горячей коже, каждую венку оглаживая, обрисовывая, и глаза сами собой закрываются, чтобы и собственные эмоции ярче были, чтобы не цепляться взглядом за эти чрезмерно пафосные декорации, в которых оказываемся по чужому желанию, как по щелчку пальцев. Рубашка с плеч сползает окончательно. И кажется, что вскоре на татуированных перьях не только набитая чернилами кровь будет, но и капли настоящей выступят, настолько сильно он ногтями в плечи мои впивается, вдавливая их в кожу, вспарывая её, не соразмеряя силу. Но даже эта боль не способна меня отрезвить, не способна вытащить из омута ощущений, кроющих с головой. Ощущая себя свихнувшимся фанатиком с горящими глазами, одержимо и жадно прикасаюсь к его телу, оставляя на нём свои метки, своим запахом его окутывая, максимально близко к нему притираясь, ладонью по шее проводя. Не сжимая, как это делал он, просто поглаживая, ключицы целуя, поднимаясь выше, по подбородку, к губам, что сейчас чуть приоткрыты. Яркие, припухшие, мной зацелованные до красноты. Прежде. И сейчас. Снова. Обхватывает меня ногами, сжимая коленями бёдра, всё ещё обтянутые тканью плотной. Грубая джинса и нежная кожа его бёдер. Контрастное сочетание, при мысли о котором возбуждение практически невыносимым становится. Мне хочется прикоснуться к его бёдрам с внутренней стороны, поцеловать их, вылизать кожу тонкую и чувствительную. Мне хочется проникнуть в его влажное, узкое нутро, медленно проталкивая пальцы и попутно собирая смазку языком. И то, как он сейчас ко мне прижимается, как выгибает спину, как плечи царапает, лишь сильнее подстёгивает живое воображение. И я, как никогда прежде, в этот момент Митчелла понимаю, который с ума сходит от Гиллиана именно, как от омеги, что так сладко пахнет, что так умеет подставляться, а не только ведущую роль на себя брать. Непривычно нежный, непривычно томный. И сладкий — тоже непривычно. Потому как в запахе и привкусе жжённого сахара обычно сладости гораздо меньше, чем горечи, а сейчас он мне кажется таким мягким и податливым, почти послушным, почти... омегой. Странно, ведь в любое другое время я временами забываю о том, что он не альфа. Его пальцы привычно путаются в моих волосах, к члену своему меня подталкивает, чтобы снова в рот взял, чтобы не бросал его на середине дороги к удовольствию. И я подчиняюсь его безмолвным просьбам, спускаясь губами по торсу, облизывая кубики пресса, прихватывая кожу зубами. Ладони на бёдрах. Сжимают горячую, влажную кожу до синяков, пока язык скользит по члену, пока губы его беззастенчиво и уверенно ласкают. Бёдра двигаются в выверенном ритме, и я подчиняюсь, принимая условия, что мне навязывают, не пытаясь установить над ситуацией тотальный контроль. Принимаю член в глотку, чувствуя, как горячая, густая сперма изливается толчками, и сглатываю. Он всё ещё твёрдый, словно и не кончил только что, и я его облизываю, широко распахнув глаза, глядя на Гиллиана, на его закушенные губы, что вскоре размыкаются, и стоном громким искажаются. Такой красивый, такой совершенный, такой неповторимый. Есть ли на свете человек, что так же восхитителен в момент оргазма? Есть ли кто-то, столь же безупречный? Для меня — едва ли. Простыни под ним становятся влажными, смазка пачкает их, сочась и стекая по коже мелкими каплями, и я шумно выдыхаю, понимая, что ничего не могу с собой поделать. Он свернёт мне шею. Несомненно. Может быть, прямо сейчас, без промедления. Стоит только попытаться. Стоит только рискнуть... Яркая ткань акцентирует на себе внимание. Слишком много его притягивает. Мне хочется к ней прикоснуться. Мне хочется прикоснуться к Гиллиану. Так, как вчера это делал Митчелл. Так, как никогда не делал я. Стоит коснуться внутренней поверхности бёдер, и он тут же пытается свести ноги вместе, сжать их, не позволяя подобраться ближе к мокрой дырке. — Нет, Морган! Окрик, словно пощёчина. Напоминание о границах, которые переходить не стоит. Я мог бы попробовать провернуть с ним тот же номер, что он однажды использовал в отношении меня. Феромоны. Воздействие их на психику. Попытка использовать их, как афродизиак, что разжигает желание запредельное, что мозги отключает практически. Несомненно, мог бы. Если они подействовали на меня, то и мои на него тоже должны оказывать влияние. Однако, я нахожу это слишком грязным, запрещённым приёмом. Не хочу, чтобы он чувствовал себя ничтожеством, чтобы потом обвинял меня и ненавидел. Мне нужна взаимность, нужно его согласие. — Опасаешься чего-то? — Нет. — Тогда... — Просто нет, — бросает раздражённо. — Пожалуйста, Гил. Собственный голос жалобный, жалкий, умоляющий. Слегка подрагивающий даже. Пожалуйста, Гиллиан. Если мои чувства, если я сам что-то для тебя значу, не отталкивай меня сейчас. Не ровняй меня с землёй, давая понять, что я для тебя всего-навсего доступная дырка, в которую тебе — пока, но это же не будет длиться вечно — нравится сливать свою сперму. Дай мне шанс доказать, что в постели я ничем не хуже тех немногочисленных альф, что у тебя всё-таки были. Не хуже того альфы, с которым ты и сейчас продолжаешь спать. Пожалуйста. Его секундное замешательство, как преимущество, как шанс, который нельзя не использовать. Пожалуйста, не унижай меня однозначным отказом, давая понять, что для тебя я всегда буду немного неполноценным и слишком не альфой. Я тянусь к нему и вспоминаю время, проведённое в католической школе. Наказание линейкой за конфеты, что до кровавых полос на ладонях, до кровавых дорожек на столешнице, что в древесину въедаются. И сейчас сам себя готов линейкой по рукам отлупить, только бы не пятнать совершенство своими грязными прикосновениями. Потому как не заслужил. Потому как недостоин... Мысли такие, но прошу об обратном. Не о наказании за свои греховные мысли. О снисхождении. О разрешении к нему прикоснуться. О том, что моё создание, темнотой порождённое и ею же ведомое, до меня снизойдёт, и в наш тёмный рай с собой заберёт. Пожалуйста. Одно слово, повторенное — по ощущениям — миллион раз. Шёпотом, что всё тише становится. Прижимаюсь губами к бедру в последний раз, и всё же провожу языком между ягодиц. Не слишком напористо, скорее, наоборот, мягко и нежно. Облизываю чувствительную кожу неторопливыми, сдержанными мазками, получая от этого наслаждение не меньшее, чем если бы он сейчас вылизывал меня. — Ненавижу тебя, — выдыхает, противореча самому себе, когда, сжав волосы на затылке в кулаке, ближе меня к своей заднице подтаскивает и в спине прогибается, давая больший доступ. Ненавижу, словно заведённый повторяет и вместо того, чтобы повязку с глаз сорвать и оттолкнуть от себя, навстречу подаётся. Повторяет и стонет. Так хрипло, так горячо и так по-шлюшьи развратно. Не просто стонет. На крик срывается, когда, перестав облизывать, толкаюсь кончиком языка в горячее тело, и этот его стон меня подстёгивает, словно хлыст дрессировщика непокорного зверя. От сдержанности к напористости, к частым, широким мазкам, к более глубоким проникновениям. Не языком, но пальцами, что с таким трудом в него проталкиваю. Я знаю, как обращаться с собственным телом, слишком часто моими любовниками становились именно собственные пальцы, но не могу сказать, насколько свой опыт реально проецировать на другого человека. Возможно, то, что нравилось мне, совсем не понравится ему. И именно эта мысль заставляет меня дрожать. Именно эта мысль напрягает. Я боюсь его разочаровать, боюсь причинить боль, сделав что-то не так. Боюсь, что он действительно меня возненавидит, не остановившись только на лживых словах. Боюсь, что они правдивыми станут, и от каждого его взгляда я буду замерзать всё сильнее, стану для него максимально чужим, максимально омерзительным созданием, что попыталось взять его против воли. Возможно, после этого вечера я больше не смогу смотреть ему в глаза, не ощущая себя при этом конченным чудовищем, неспособным контролировать собственные эмоции, неспособным удерживать свои желания на поводке. А, возможно... Всё-таки понравится. Он течёт куда сильнее, чем прежде, пачкая мои пальцы и ладонь смазкой, он стонет так горячо, так восхитительно. Его тело чутко реагирует на каждое касание, его тело, будто оголённый нерв, его тело — источник моего наслаждения, независимо от того, он мне дарит ласку, или же я ему. — Сука моя сладкая, что ты творишь? — шепчет, цепляя ногтями простыни и в очередном крике заходясь. — Ради всего... Что ты, блядь, со мной творишь? — Тебе не нравится? — мгновение передышки и тихий смешок, что с трудом мне даётся. Новые касания юркого языка и новые движения умелых пальцев. — Даже слишком. — Не нравится? — Наоборот. Противоречия. То, что мучает его несказанно. Противоречия, коих просто масса, и я кожей, на ментальном уровне ощущаю, как и то, что ему странно нечто подобное переживать и испытывать именно в моих руках. Потому как у него иное восприятие действительности. Я его сладкая сука, я под ним должен стонать, я должен получать удовольствие от его рук и губ. Ему хорошо сейчас, ему охуенно, но этот восторг отравлен осознанием, что он в моих глазах как будто падает. Он больше не равноценная замена альфе для меня, он всего лишь омега, который так же течёт, так же хочет член в задницу, так же просит об этом. Пока не на словах, а лишь своими действиями, своими движениями, своими подначивающими стонами. Хочу его. Смертельно сильно хочу. Как будто если этого не случится, я действительно сдохну прямо здесь и сейчас. Словно сердце, что бешено в глотке стучит, в мгновение ока разорвётся, а не просто остановится. Виски как будто сдавливает, и я сжимаю в ладони шёлковую ткань, ощущая болезненное напряжение и такую же тягу в паху. Сам себе кажусь свихнувшимся окончательно, помешанным на одном человеке, а сейчас ещё и на определённой идее, с ним связанной. Мне хочется казаться в его глазах уверенным в себе и в правильности, естественности своих поступков. Хочется, чтобы он не воспринимал меня в качестве нелепого щеночка, жалкого и ничтожного, что корчит из себя непойми что. Хочется, чтобы в его взгляде — если снять с него повязку, — не было жалости, но был тот же восторг, что всегда в моих глазах прочитывается. Но сравнивать нас глупо и, наверное, никогда мне не быть человеком его уровня. Очевидно. — Возьми меня, — выдыхает пересохшими губами. — Трахни. Незамедлительно. Как можно скорее. Кажется, что я ослышался. Услышал то, что слышать хочется, а не то, что он действительно говорит. Но он повторяет несколько раз. Кожа покрыта испариной, сам он дрожит, как в лихорадке, и на прикушенной губе капля крови выступает. Железные болты выскальзывают из петель, скрежет молнии ебашит по нервам, и руки трясутся. Кто ты в сравнении с Тозиером, Харлин? Всего лишь нежный и ласковый котёночек с острыми коготками, рождённый для того, чтобы чужие спинки царапать, подвывая на одной ноте, но не для того, чтобы кто-то царапал твою. Кто ты в сравнении с Тозиером, который через свою постель такую чёртову тьму омег пропустил, что просто не может быть плохим любовником? Тем более, что он Ллойда много лет знает и много лет с ним спит. И тело его изучил великолепно. Знает, что любит Ллойд. Как любит. Знает всё то, чего не знаю я... Я нависаю над Гиллианом, обеими ладонями упираясь в постель и жадно его лицо разглядываю. Ладонь на плечо мне ложится, но не сжимается, не соскальзывает на лопатку. Она по груди скользит, копируя мой жест. Тот самый. Ногти в кожу в области сердца. — Прости меня, — тем же полушёпотом задушенным в губы его приоткрытые выдыхаю, не накрывая их своими, не затыкая рот поцелуем. — За что? — Я боюсь причинить тебе боль, — честно признаюсь, понимая прекрасно, что это совсем не то, чего ожидаешь от любовника, вроде как решительность изображавшего. — Боюсь что-то не так сделать. Боюсь, что ты меня возненавидишь, если... — Наверное, единственный человек в моей жизни, который вообще о чём-то подобном задумывается. Обычно мне хотят её причинить, а не боятся, — хмыкает, обхватывая меня обеими руками за шею, к себе прижимая и впечатываясь своими губами в мои, заставляя замолчать. Заткнуться, наконец, и вместо того, чтобы голову пеплом начать заранее посыпать, сделать уже то, о чём так мечтаю и чего настолько сильно хочу. Я отстраняюсь от его губ ненадолго, буквально на миг. Воздуха не хватает, он как будто вообще в комнате стремительно заканчивается, и в глазах темнеет. Шумно сглатываю и после сам накрываю его рот своим, слизывая размазавшуюся кровавую капельку, толкаясь языком в его рот, дразня его. Мне хочется вылизать его рот до самой глотки, неоднократно исследовать, ощутить, как чуть-чуть зубы сжимает, прикусывая мой язык. Он под меня подстраивается, не пытается перехватить инициативу, не стремится на спину уложить, не стремится в меня пальцы засунуть. Он мне позволяет. Он мне подчиняется. Признаёт хозяином положения. И своим. Он мне уступает, поглаживая осторожно и не уничтожая мою самооценку насмешливыми замечаниями о том, что девственники куда более умелыми и решительными бывают, поскольку знают, чего хотят, и уверенно к своей цели идут. Не то, что некоторые великовозрастные идиоты, что хотят исключительно на словах и сливаются, как только дело доходит до практики. Мне хочется не только рот его вылизывать. Мне хочется утопить его в своей заботе и нежности. Шептать ему на ухо, как много он для меня значит, как я его сильно-сильно и крепко-крепко. Как жизнь. Больше жизни, что без него для меня не имеет ни цели, ни смысла. И эти мысли совсем не вяжутся с теми картинками, что в сознании мелькают, потому как его тело во мне пробуждает дикий голод. Внутренний голос шепчет, что моя сука должна быть довольна, моя сука хочет жёстко. А ещё она хочет быть помеченной. Не только царапинами, укусами, засосами и спермой, но и рисунком на загривке. Именно поэтому сейчас так отчаянно ко мне льнёт, именно поэтому стонет моё имя, перестав сжимать зубы и запретами разбрасываться. Я так сильно хочу его, что почти теряю сознание от того, насколько яркое желание меня накрывает. Не толкаюсь в него, не спешу натянуть на себя, грубо вколачиваясь в его тело. Член скользит между ягодиц. Дразнящие движения. Смазка, что смешивается между собой. Я прикасаюсь к его лицу, к его шее, целую его, а кажется, будто копаюсь в голове и мысли читаю. Немного пугающе, но при этом занимательно. Моё — это сомнения. Моё — переживания. Моё — боязнь ошибиться в своих действиях, причиняя боль своему совершенству, что так доверчиво подо мной бёдра раскрывает и шепчет, что меня хочет. Его мысли полны сомнений не меньше, но полны они ещё и желания. Рискнуть. Узнать, как это именно со мной. Узнать, на что, кроме паршивых оскорблений, глубоких царапин и дразнящих утренних отсосов принцесска способна. Просунув ладонь между нашими телами, провожу ею по расселине, собирая смазку, густую и горячую. И хотя по члену своя собственная стекает, всё равно ладонью по нему веду, отчего в висках сильнее прежнего пульсировать кровь начинает. И мелко, часто подрагивает жилка, когда, отбросив последние сомнения, всё-таки натягиваю его на себя. Не порывисто, не одним ебучим рывком. При всём желании не получится так сделать, хотя крышу сносит уже сейчас, от предвкушения, от осознания того, насколько он невероятно, до умопомрачения узкий, словно перчатка, которую невозможно надеть сразу. И приходится медленно её надевать, чтобы потом ощутить, насколько плотно прилегает, насколько сильно обхватывает. Так же и с ним. Практически каждый толчок лёгким укусом в плечо сопровождается. Укусом и движением бёдер. А пока он меня покусывает, я его скулу целую, угол губ, шею и мочку уха зубами изредка прихватываю. Даже, когда заполняю его собой, когда до основания в него вдалбливаюсь, и жаркое, тесное омежье нутро жадно обхватывает, словно тиски, словно горячий, влажный, плотно сжатый кулак, всё происходящее всё ещё кажется мне нереальным. Проникновение явно болезненное для него, и я боюсь вытаскивать член. Боюсь, что стоит сделать это, и я увижу кровь. Ллойд больше не кусает моё многострадальное плечо. Ногтями чертит красные линии на моих лопатках и губы до крови прикусывает, тут же языком по ним скользя. Кровь лишь на губах моих. И на моей спине, но не на члене. То, что должно успокаивать, но на деле меня всё ещё не отпускает. Мне всё ещё страшно что-то не то сделать, не так. Испортить, уничтожить. Его бёдра двигаются в такт моим толчкам, а покрытые тонким слоем подсыхающей крови пальцы путаются в волосах. Наши поцелуи неглубокие, смазанные, как будто украденные. Жадно вдыхаю его природный аромат, что сейчас таким невероятно сладким кажется, в десятки раз притягательнее того, что обычно, что уже само по себе нереально, ведь и обычно он для меня лучший из лучших. Неповторимый. Штучный образец. Удивительный омега. Моё личное проклятие, за которое гореть мне в аду. Гореть, гореть, гореть и при жизни. И после смерти. Гореть всегда. Проклятье с разноцветными глазами, что смотрят и каждый раз будто душу мою чёрную, никому нахуй ненужную вынимают, на части её раздирая. Быть может, не было в моей жизни худшего наказания, чем встреча с ним. Но не было и лучшего подарка за все три десятка лет. И я действительно шепчу это всё ему на ухо, выдыхаю в шею. Пока бёдра двигаются навстречу друг другу, пока он меня своими бесконечно длинными, невъебенно шикарными ногами обхватывает, пока окровавленными пальцами метки на ткани рубашки оставляет, пока в ответ шепчет нечто схожее, что не только я от его близости умом трогаюсь, но он во мне своё мрачное божество с тёмными крыльями видит. Что мы оба в этом грёбанном аду однажды сгорим, но будем думать, что в рай попали, потому как для нас он будет там, где мы оба находимся. Коротко остриженные ногти по влажной от пота спине, что вопреки всему не боль с собой приносят, а подкрашивают удовольствие, делая его острым, как никогда, добавляя красок и эмоций. Привычно уже теку от него, но сейчас для меня его удовольствие на первом месте, и на собственный дискомфорт внимания не обращаю. Невозможно думать о чём-то другом, когда он рядом. Такой непривычно-покорный и податливый, такой открытый и как будто немного беззащитный. Как будто впервые за долгие годы та самая маска жёсткой суки, что идёт по головам и крошит чужие кости, словно хрупкие ветки, распадается на части, и я вижу Гиллиана таким, каким он мог быть, если бы не все события его прошлого. Если бы когда-то на его пути не встретились твари разных мастей. Если бы не отец, оказавшийся редким ублюдком, если бы не сынок мэра, решивший подкатить к красивому омеге в один из мерзких вечеров, если бы не тюрьма и все, кто там был, если бы не Митчелл, и не все остальные, сделавшие его таким, какой он есть сейчас. И в этой своей открытости он кажется мне хрупким, как старинная ёлочная игрушка, сделанная из тонкого стекла, а потому уязвимая невероятно. Одно неосторожное движение, и вместо цельной вещицы множество осколков. Быть может, это всё лишь игры моего воображения, а, может, именно этого Гиллиан и боится так сильно. Не хочет, чтобы кто-то видел, что за его непроницаемой маской, за демонстрируемым всем и каждому железным характером прячется омега, который тоже хотел когда-то спокойной жизни, в которой найдётся место для искренних чувств, домашнего уюта и стабильности, а не вечного водоворота из смертей, наркоты, больших денег и тварей разных мастей, жаждущих унизить и раздавить. Он тянется ко мне. Прижимается. Обнимает. Целует мягко в шею, часто и коротко вскрикивает, в такт движениям моих бёдер, впиваясь пальцами в плечи. — Да, да, принцесска моя, — хрипит осипшим голосом на ухо. — Сука моя самая сладкая на свете. Самая сумасшедшая. Самая крышесносная. Неповторимая. Что же ты со мной делаешь? Знакомый вопрос. Как и моё извечное: «Почему именно ты?». Вопросы риторические больше, не требующие ответа. Он кончает подо мной, и это так красиво, так невероятно, так завораживающе. Это так сильно врезается в память, что я бы с удовольствием уничтожил большую часть своих воспоминаний, но за это цеплялся бы до последнего. Его закушенные губы, растрепавшиеся волосы, прилипающие ко лбу и к шее, его часто вздымающаяся грудь, и руки, что крепко сжимают мои плечи. Его природный аромат, что снова заполняет мои лёгкие, прямо как в момент самой первой встречи. Он такой восхитительный и непривычно расслабленный, такой безмятежный. Я слизываю сперму с его живота, проглатывая и облизываясь. Я слизываю каплю пота, что застывает между идеально выступающих ключиц. Я слизываю кровь с его губ одним мазком языка. Я снова над ним оказываюсь и веду одной рукой по щеке, тыльной стороной оглаживая. Совершенство моё. Идеал. Единственный и неповторимый. Самый красивый омега из всех, кого мне довелось увидеть в своей жизни. Тянусь к его губам, чтобы поцеловать вновь, и именно в этот миг ощущаю чужой аромат, что вклинивается в мой идеальный мир с жестокостью ножа, впивающегося в беззащитную плоть. Человек, о котором так легкомысленно забываю. Вернее, не столько о нём, сколько о том, что он должен здесь появиться рано или поздно. Должен, сука, прийти и всё сломать своим присутствием. И он приходит. И он ломает. Его природный запах тяжёлый, давящий. Доминантный, как и сам Тозиер. Я слышу каждое его движение, отмечаю каждое перемещение. То, как он открывает дверь, снимает обувь, застывает на пороге спальни, внимательно и не без любопытства глядя на то, что перед собой видит. Увиденное ему явно не по душе. Он предпочёл бы меня распластанным по кровати, обнажённым и хнычущим увидеть. Потому как знакомая картина. Потому как сам меня драл, словно дешёвую блядь. Не Гиллиана он подо мной хочет видеть. И удивительно, как он удержался. Как досмотрел это шоу до финальных титров, а не пришёл сюда гораздо раньше, не схватил меня за волосы и не оторвал от того, кого собственностью своей давно считает. Его пребывание на наблюдательном посту непродолжительное. Он приближается к кровати, и каждый его шаг, будто капля воды, что в гнетущей тишине срывается, падая в раковину. Капает, действуя на нервы, разъёбывая их до предела. Я ощущаю его раздражение кожей. Я ощущаю это презрение и желание свернуть мою шею. Только мою. Гиллиана он не тронет. Слишком зависим, слишком одержим. Его любовь из серии тех чувств, когда ради человека сжигаешь целые города со всеми жителями, и ни капли не сожалеешь о содеянном. Что для него жизнь какой-то глупой пешки? Одной. Если целого города не жалко. Он так близко. Пытается давить своими чёртовыми феромонами, и я стискиваю зубы, едва удерживая себя от того, чтобы не зарычать от злости и разочарования, от понимания, что он далеко не мастер эмпатии. А даже если и близок к этому званию, покидать номер, оставляя нас наедине, не торопится. Воздух в номере наполнен напряжением, он как будто наэлектризован и пропитан бензином. Брось спичку, и всё к херам сгорит, оставляя после себя лишь прах и пепел. Ни слова друг другу не говорим, но взгляды у нас обоих весьма красноречивые. Он точно так же жаждет меня раздавить и уничтожить. Точно так же считает лишним. Выразительные серые глаза в обрамлении карамельных ресниц. Порочная улыбка и аура хозяина положения, которой хочется подчиниться, попав под влияние которой большинство омег жаждет отдаться. Быть может, если бы не моя частично вырезанная железа, реакция на него могла быть совсем иной, и я поскуливал бы от счастья осознания, что столь восхитительный образчик в нашей постели окажется. Но сейчас лишь отторжение и боль осознания, что он здесь для того, чтобы отобрать моё. Для того, чтобы Гиллиана забрать. Ревность. Удушающая настолько, что кажется, будто грудную клетку на части разрывает. Ненавижу. Как же я его ненавижу в этот момент. За эту его ухмылку торжествующе-насмешливую. За взгляд, что приказывает мне убираться. Или хотя бы попытаться изобразить радушие, став милым котиком, а не злобной сукой, что зубы показывает и жаждет укусить, не понимая, что их выбить — дело пары секунд. Медленно, словно издеваясь надо мной расстёгивает молнию на своих брюках. Одной ладонью в одеяло упирается, второй прихватывает несколько коротких прядей, заставляя Гиллиана запрокинуть голову. Тянет с ожесточением и злостью. Мерзко, что у нас с ним столько общего в этот момент оказывается, но я его понимаю. Пиздец, как хорошо понимаю. Смотрю на него и свои мысли читаю в его глазах. Пальцами по губам Ллойда скользит, очерчивая их контур, проталкивает их в рот. Мой взгляд непроизвольно соскальзывает с лица Тозиера на лицо Гиллиана. На эту его блядскую покорность и благоговение, что в каждом жесте просматривается. Слишком активное участие, слишком живой отклик, порождающий понимание того, насколько для них это просто и естественно — какую-то игрушку стороннюю к себе в гости звать, чтобы она посмотрела на их совместные игры. Насладилась чужим счастьем и чужой страстью. При отсутствии чувств к кому-то из них, сама удовольствие получила. Но это же совсем не моя история. Мне не понять, как можно своего человека с кем-то делить. Как можно смотреть на него в чужих объятиях и не сходить с ума от ревности. Как можно настолько равнодушным к изменам оставаться, больше того — поощрять их. Я предпочёл бы не знать. Никогда не видеть. Самообманом до последнего заниматься, уверяя себя, что нет у него никого на стороне. Искать оправдания, а после рыдать и разбивать кулаки до крови о стены, когда он придёт и скажет, что полюбил другого, а потому уходит к своей новой любви. Сердце снова бешено стучит и рвётся из груди, но уже не от возбуждения и не от восторга, не от страха и не от предвкушения. Мысль внезапная, как вспышка молнии. Лучше бы Тозиер не Флориана грохнул. Лучше бы он мне пулю в лоб пустил сразу, как только понял и узнал. Лучше бы действительно уничтожил, но не заставлял проходить через это унижение, не заставлял смотреть, как Гиллиан к нему ластится, как пальцы его облизывает и обсасывает. Как то же самое и с членом его проделывает, когда Митчелл головкой мокрой по губам его скользит, когда в открытый рот толкается и уверенно трахать начинает. Это же не я, умоляющий на меня внимание обратить. Не я, столько раз отчаянно на Ллойда вешавшийся и получавший лишь насмешки. Митчеллу можно всё. Боль осознания раздирает на части. Она меня изнутри разрывает. Она, подобно представителям племени бешеных псин, медленно раскурочивает мою грудную клетку, протыкая сердце острыми когтями. Кажется, что мне в спину только что нож одним слитным движением вогнали, и я здесь кровью истекаю. Она льётся, она фонтаном во все стороны хлещет, и удивительно, что всё вокруг до сих пор в красном цвете не утонуло. Может, просто не видно на красных простынях. Может, она действительно льётся. Ладони непроизвольно сжимаются в кулаки, и я вспоминаю, как в школе влетел в спортивный зал. Как швырнул на пол рюкзак и полетел к Нилану, сбивая его с ног и избивая до полусмерти. Занятно, что люди, так больно меня ранящие, имеют схожие типажи внешности. Сероглазые блондины, любимцы публики и омег, даже тех, что о своей независимости орут и позиционируют себя, как элитных кобелей, трахающих своих сладких сук. Но сами в тех же течных сладких сучек превращаются перед другими, настоящими кобелями. Перед теми, кто аурой доминанта окружён, и хуй с узлом от природы получил. Галстук соскальзывает с глаз Ллойда, и он, наконец, видит нас обоих. Видит, как мы с Митчеллом друг на друга смотрим. И если Тозиер ещё пытается какую-то заинтересованность в постороннем омеге изобразить, то мне подобный уровень лицедейства не по зубам. Не пытаюсь ему подыгрывать, не пытаюсь изображать внезапно нахлынувшую страсть. Он ведь всё знает. Укладывал меня на стол в своём доме. Помнит, чем закончилось. Понимает: с тех пор ничего не изменилось. Всё, что в моих глазах видит — жертвенность, которую так презирает, считая фальшивой и напускной. Хотя, сегодня нет и её. Есть лишь осколки чувств, что в мои душу и сердце сейчас впиваются, напоминая, кто здесь и сейчас лишний. Его хватка в моих волосах оказывается неожиданной и непредсказуемой. Слышу, будто наяву его шипение, полностью копирующее слова в день благодарения сказанные. Пошёл вон. Сейчас он должен то же самое сказать, но вместо этого хватает за волосы, к себе притягивая и впиваясь в рот жадным, голодным поцелуем. Слишком голодным. Как будто я для него не чёртова обуза, от которой нужно отделаться, как можно скорее, а вполне привлекательный омега, которого он совсем не против видеть в их общей постели. При условии, что я буду послушным, сладким котиком. Тем самым, которого так любил во мне Лоран. Сексуальный котик с острыми коготками, чьи царапины он так любит. Митчелл мною не одержим так, как Гиллианом. Не влюблён без памяти, но хотеть меня это ему не мешает. Он целует, пытаясь получить от меня отклик. Но я будто каменею в его руках, и чем дольше он не получает отклика на свои действия, тем более напористыми и агрессивными становятся его действия. Он больше не лижет мой рот, не пытается языком пробраться в глубину его. Сжимает зубы на губе, прикусывая до крови. Намеренно боль причиняет, и в уголках моих глаз выступают слёзы. — Сука непокорная, — выдаёт еле слышно, так что только я это слышу, а Гиллиан нет. Не проговаривает даже в полную силу, а едва заметно губами шевелит, и я по ним читаю. — Ты же умеешь шлюхой конченной подо мной стонать, — на ухо выдыхает, шею облизывая, и ладонь на ней сзади сжимая. — Сладко. Жарко. Вкусно. Что сейчас тебе мешает? У меня нет слов для внятного ответа. Для любого ответа слов нет. Поэтому вместо них жест. Презрительный. Однозначный. Ставящий точку в наших отношениях. Окончательную. Как только шею отпускает, как только отстраняется, ладонью по губам провожу, стирая след его поцелуя. И жар желания, что во взгляде его прочитывается, холодом бескрайним сменяется. Жду, когда размахнётся, и ударит, вновь окрашивая рот красным. Не несколько капель от укуса, а поток её. Либо из сломанного носа, либо из разбитых губ. Однако, Тозиер до рукоприкладства не опускается. Лишь смотрит и усмешку из себя давит, давая без слов понять, что мне здесь больше не рады. Не только сегодня. Теперь дверь в жизнь обоих для меня навеки закрыта. Мне хочется исчезнуть. Щёлкнуть пальцами и раствориться в воздухе. Увы, невозможно. — Что-то не так, Мистер Морган? — не упускает возможности задеть, подколоть и хоть как-то на диалог вывести. — Уже уходите? Снова на вы. Подчёркнутая вежливость. Не дань уважения. Презрение. — Уже. Ухожу. Слова, что с трудом из себя выдавить получается. Одеваюсь максимально быстро, радуясь, что особо ничего и искать не приходится. Рубашка всё ещё на мне, как и брюки. Достаточно во вторую штанину попасть и застегнуться. Подхватываю с пола пиджак, отряхиваю и набрасываю на плечи, не проскальзывая руками в рукава. Напрасная трата времени. Зажигалка в кармане, сигареты тоже. В отсутствие успокоительных единственный способ хоть как-то разъёбанные нервы поддерживать в относительно стабильном состоянии. — Вас ведь до недавнего момента всё устраивало. Что же изменилось? — Вы же умны, мистер Тозиер. Догадайтесь сами, — откликаюсь, не понимая, к чему ему эти задушевные разговоры, больше похожие на ёбаную клоунаду, в которой лишь один клоун. Тот, которого нужно освистать и забросать камнями. — Неужели дело во мне? — Бинго, — цежу, зубы в крошку стирая. — И чем же я вам помешал? — Смогли бы смотреть спокойно на то, как человека, которого вы любите, другой трахает? — Я только что это делал, — замечает равнодушно. — А трахались вы не пару минут. Так что... — Значит, у вас больше то ли выдержки, то ли похуизма. Я так не могу. Ухмыляется, кичась своим превосходством. Понимая, что победителем вышел из столкновения. Добился желаемого. Не сумел прогнуть меня под себя, превратив в сладкую омежку, что в жаркую борьбу за право член его обсасывать живо включается, но зато раздавил, морально поимел и уничтожил. И Гиллиан, молчаливо на меня сейчас взирающий, тому живое подтверждение. Тот, кто с другими круче любого альфы, перед Митчеллом прогибается и течёт, словно потаскуха последняя. Блядь не по роду занятий, а по призванию, от рождения. Вот он, тот, под кем Ллойд свои умопомрачительные ноги раздвигает без диких воплей и приказов не прикасаться к нему, вот о чью руку любит потираться, вот кого всегда будет любить. Какая к херам истинность, если рядом есть человек, ставший для Гиллиана важнее жизни? Больная связь, замешанная на признательности, благодарности, доверии. Хер знает, на чём ещё, но, сука, крепкая, как канат. Не то, что наша нелепая, лишь тонкими нитями обоих соединившая. Один взмах ножом, и ничего от них не останется. — Всё банальнее, — размеренно проговаривает. — Я не паршивый омега, на чувствах повёрнутый. Если моему любимому человеку для того, чтобы быть счастливым, нужно гулять, пусть гуляет. Я тоже не без греха. Главное, чтобы он всегда ко мне возвращался. А он возвращается. Это единственное, что имеет значение. — Сочувствую вашим будущим детям, — выдаю с кривой улыбкой. — Сложно будет им объяснить, почему предки каждый день новых шлюх на пару ебут. При всём уважении, с вашими амбициями и планами не стоит так активно демонстрировать свою любовь к групповой ебле. А то благочестивые избиратели, что на ваш светлый образ мастурбируют, очень быстро отвернутся от подобного кандидата. Как только информация просочится в СМИ, найдут себе нового кумира и идеального губернатора. Более подходящего под стандарты озабоченных домохозяев, мечтающих о страстной любви с верным и преданным доминантом. — Ты... — Совет да любовь, — выдыхаю, посылая обоим воздушный поцелуй. И ухожу, мысленно вешая на себя ярлык «слабоумие и отвага». Не такие слова нужно говорить в лицо людям вроде Тозиера. Не так вымаливать у них благосклонность и прощение. Но я и не пытаюсь. Может в задницу себе своё расположение засунуть. Оба могут это сделать... Я не хлопаю дверью, уходя. Не привлекаю к себе излишнее внимание. Напротив, прикрываю её с осторожностью. Прощайте. Оба. Совет да любовь. Гордо вскинув голову и выпрямив спину, иду по коридору, делая вид, будто всё в моей жизни замечательно. Будто не саднит разодранная спина, будто рубашка не покрыта кровавыми пятнышками. Будто не болит расколотое на множество частей сердце. Будто душа не разорвана на тонкие полоски, что ветер полощет. Будто всё у меня заебись, насколько хорошо, и это не мои руки дрожат, когда сигарету из мятой пачки достать пытаюсь дольше положенного. Кто-то другой безуспешно зажигалкой щёлкает, не попадая по кончику сигареты. Не по моим щекам слёзы — на этот раз беззвучные, — бегут, размывая картинку мерзкой реальности. Не я сейчас подыхаю внутренне, оставаясь живым внешне. Совет, блядь, да любовь! Повторяю мысленно, давясь этими словами, что ничего общего с реальными пожеланиями не имеют. Ведь самому себе признаюсь, что отнюдь не счастья им желаю. В глубине души я проклинаю их союз. * Мы не рождаемся монстрами, но жестокость преследует нас с самых ранних лет, и редкий человек способен устоять перед соблазном хотя бы раз в жизни продемонстрировать собственное превосходство над кем-то более слабым. Это принцип выживания. Вернее, даже не принцип. Закон. Осознание и понимание того, что в этом мире выкарабкаться на вершину способен лишь сильнейший, приходит к нам слишком рано. В тот момент, когда ты выходишь на улицу, нарядный и красивый, а возвращаешься в порванной, измазанной одежде и с кровавыми соплями. Когда твои игрушки ломают, когда тебя без особых на то причин швыряют на землю и начинают пинать, не объясняя, чем руководствуются в своих поступках. Так бывает. Ты просто не пришёлся ко двору, а потому тебя решили проучить. На будущее. Чтобы больше не совался на чужую территорию, чтобы не расхаживал перед теми, кто не рад тебя видеть, с гордым видом, не хвастал новыми игрушками, не рассказывал о том, как хорошо ты живёшь. Дети наивны, а кто-то скажет, что ещё и глупы. На самом деле, они просто-напросто бесхитростны. Особенно, если растут в атмосфере любви, заботы и понимания. В окружении любящих родственников, исполняющих любой их каприз и дующих в задницу, бегущих к пострадавшему ребёнку с пластырем в руках задолго до того, как он начнёт рыдать, получив царапину. Вот только любящие родители есть не у всех, в ком-то родители, напротив, пестуют самые мрачные стороны характера, аргументируя тем, что не хотят видеть ребёнка размазнёй. Среди воспитательных методов — побои, унижения, оскорбления, что всё больше убивают светлое, всё активнее пробуждают тёмное. Наша жестокость заложена внутри каждого из нас. Базовая опция, но кто-то умудряется прожить всю жизнь, так и не активировав этот пакет, а кто-то прокачивает его на протяжение всего пути. Сначала мы просто любуемся бабочкой, восхищаясь её красотой, яркостью и хрупкостью. Потом ловим, скрываем её от мира в плену своих ладоней, сминаем крылья, но всё же отпускаем. Затем ловим и крылья эти безжалостно отрываем, после — отбрасываем насекомое и забываем о его существовании. Следующая стадия жестокости — оторванные крылья и стремление любоваться результатом своих трудов. Изучать с повышенным вниманием, едва ли не под микроскопом рассматривать и упиваться мыслью о том, что когда-то мы были такими же бабочками, но умудрились чудом выжить, и теперь сами разрываем чужие крылья на части. И не пугаемся своих деяний, а гордимся ими, считая, что поступили правильно. Ровно так, как и должны были поступить. Люди странные. Люди жестокие. И слабым в этом мире очень сложно пробиться наверх, оставшись при этом целыми и невредимыми. Ещё сложнее пробиться наверх, не запятнав ни свои руки, ни свою душу. Что-то одно обязательно утонет либо в крови, либо в черноте. Таксист пытается разговаривать со мной лишь первые пару минут, потом, поняв, что пассажир-полуночник на беседу особо не настроен, теряет ко мне интерес. Включает музыку. Грёбанный эстет, представляющий себя не водителем задрипанной машины, видавшей лучшие годы, а саксофонистом, играющим по вечерам в баре для утончённой и изысканной публики. Он слушает джаз, ту самую музыку, которая кажется ему символом принадлежности к элите, а во мне пробуждает лишь смертную скуку и отторжение. Быть может, имя у меня действительно королевское, но натура совсем иная, не имеющая ничего схожего с реальными представителями благородных семей, в чьих жилах течёт голубая кровь. Пренебрежительное «принцесска», неоднократно используемое Ллойдом, гораздо ближе к истине, нежели фальшивое имя, взятое в честь прозвища, данного папе отцом. Связь поколений. Вечное напоминание о трагедии, что долгое время висела надо мной, словно дамоклов меч. Продолжает висеть и теперь, но смазывается и отступает на второй план под напором сердечных дел и нелепых переживаний, связанных с драматичной — как иначе? — любовной историей. — Переключите, — прошу. Он цокает языком, явно раздражённый тем, что его изысканный музыкальный вкус не оценён плебеями, но выбирает другую радиоволну. С чрезмерно жизнерадостными диджеями и музыкой, состоящей из рёва гитар и мощных партий ударной секции. Так-то лучше. Со второй попытки он угадывает музыку моего настроения. «Проснись», орёт исполнитель, и я усмехаюсь. Очень своевременный совет, мистер Блэк. Возможно, я даже прислушаюсь к нему, а не пропущу мимо ушей. Возможно, я открою глаза и начну смотреть на мир, избавившись от иллюзий, и видеть его так, как он того заслуживает, не приукрашивая жестокую реальность, но и не устраивая драму из каждого события своей жизни. Мне кажется, что стоит оказаться за пределами гостиничного номера, и накроет жёстким откатом, истерика снова станет моей верной подругой. Буду орать до тех пор, пока не сорву голос, и связки не попрощаются со мной, буду крушить всё, что встречу на своём пути, и обязательно разобью руки настолько, что смотреть на них будет страшно, но все мои душевные переживания укладываются в несколько скуренных сигарет и в очередной ожог на запястье, что наношу целенаправленно, вспоминая тот самый случай, когда Гиллиан прижигал собственную руку, глядя мне в глаза. Мне не на кого смотреть, поскольку нахожусь в одиночестве, но сигаретный окурок соприкасается с кожей, и мимолётная боль обжигает. Я не ору, не швыряюсь предметами, не сжимаю в ладонях куски битого стекла, окрашивая всё вокруг своей кровью. И даже рыдания выходят непродолжительными. Просто мимолётная слабость, с которой удаётся быстро справиться, мысленно отхлестав себя по щекам. Ты же взрослый мальчик, Харлин. Тебе по статусу не положено рыдать, даже если очень хочется, даже если больно. Я не жду, что Гиллиан побежит за мной, бросив Тозиера в гордом одиночестве. Логика пока ещё не отказала мне окончательно, чтобы верить в подобные чудеса. Но стоит признать, что в глубине души надеюсь. Притормаживаю и оборачиваюсь, стоя у лифта, замираю, остановившись в фойе, а после — у главного входа. Когда закуриваю последнюю сигарету, когда ветер треплет полы моего пальто, когда горький дым обжигает рот и заполняет лёгкие. Я стою, считая секунды, количество которых давно перевалило за тысячу, смотрю на часы, не обращая внимания на то, как ветер безжалостно бросает мне в лицо хлопья мокрого снега. Не придавая значения тому, как он спутывает мои волосы. Продолжаю стоять, а после поднимаю глаза, запрокидываю голову и смотрю вверх. Между нами пропасть, состоящая из херовой тьмы этажей, и вряд ли он меня увидит, даже если будет стоять у окна. Вряд ли его увижу я. Даже истинность не способна на такие подвиги. Усмехнувшись, бросаю окурок в мусорку и ухожу, стараясь окончательно вытравить из мыслей образы тех людей, кого приказываю себе позабыть. Тех, глядя на кого, высказался не слишком лестно и об одном, и о другом. Тех, с кем мне с самого начала было не по пути. Не стоило забывать об этом. И память Треннта не стоило предавать, размениваясь на мелочи, вроде сомнительных чувств. По правде говоря, никакие это не мелочи, но и столь пристального внимания не заслуживают. Забудь о них, говорю сам себе. Забудь! Повторяю, приказывая. Сложно, но при желании нет ничего невозможного. Я не еду домой, чтобы страдать там в четырёх стенах, рыдая в подушку, и не пытаюсь забыться в чужих, первых попавшихся объятиях, понимая, что подобная попытка замещения ничего не исправит, лишь усугубит ситуацию. Не заливаю свои переживания алкоголем. Не превращаюсь в расползающееся во все стороны страдающее желе, что каждого встречного хватает за рукава пиджака и предлагает послушать историю его жизни. Удивительно, но страдать, театрально заламывая руки, мне не хочется. Напротив, хочется, как можно глубже похоронить в памяти события этого вечера, позабыть о них, на некоторое время замкнуться в себе, обдумать всё, проанализировать, как следует. Не пороть горячку, как я обычно люблю делать, не совершать ещё большее количество ошибок, чем уже было совершено. Утро я встречаю в тире. С дрожащими от напряжения руками, поскольку моя спонтанная тренировка затягивается на несколько часов. Сбиваюсь со счёта, пока пытаюсь хотя бы примерно прикинуть, сколько раз перезаряжаю пистолет, и когда меня, наконец, отпускает, он просто выскальзывает из ослабевших пальцев, приземляясь на пол. А следом на пол опускаюсь и я, прикрывая глаза и пытаясь выравнять дыхание. На ум снова приходят мысли о жестокости, о самых разнообразных формах проявления её, о том, что мои сегодняшние действия — чистой воды сублимация. Вместо того, чтобы ловить бабочек и вырывать им крылья, я вымещаю все свои эмоции и переживания здесь, представляя при этом, как оказываюсь один на один с теми людьми, что причиняют мне боль. С людьми, которых я хочу уничтожить. Быть может, теперь в разы сильнее, нежели прежде. Всё ещё думаю об отце. О том, что жизнь и так его наказала, превратив из самой сильной псины Тозиера, о которой говорили с благоговением и придыханием, в беспомощного инвалида. Думаю и о Тозиере. О том, что окажись он сейчас рядом со мной, его жизнь оборвалась бы за считанные секунды, и у меня не дрогнули бы руки. Окажись он здесь в данный момент, я не стал бы ни о чём рассуждать, не стал бы прислушиваться к голосу разума. Я бы действительно пошёл дорогой смертника, и будь, что будет. Квин Морган — не лучший образчик сильного характера. Напротив, одно из самых худших творений человечества в этом плане. Взяв придуманное имя, я планировал написать для себя иную историю. Стать сукой, стервой и мразью, что пожирает чужие сердца на завтрак, будто сдобные булочки с джемом, что мнит себя живым воплощением Фемиды. Человеком, что пришёл вершить правосудие, не оглядываясь на общественные нормы. Но задуманная картинка значительно разошлась с итоговым результатом. Квин Морган — не сука, не стерва и не мразь. Он тот, кто всё ещё находится в поиске себя. Но точно знает, кого ненавидит в этой жизни сильнее всего. Представителей семьи Тозиер. Как почивших, так и ныне здравствующих. Одного ненавижу в знак солидарности с папой. Причина ненависти к другому — очевидна и ясна. Лежит, как на ладони. Я хочу, чтобы он исчез и больше никогда не мешался под ногами. Так же страстно, как он желал избавиться от помехи в лице бедняжки Флориана, я хочу избавиться от него, понимая, что в противостоянии с этим человеком речи о честной борьбе не идёт. Он не из тех, кто готов отойти в сторону, не из тех, кто с лёгкостью отдаст то, что считает своим. Он будет биться до последней капли крови, используя при этом не самые честные методы. Нам никогда не стать союзниками и не разделить между собой одного человека, которого каждый из нас считает — безоговорочно — своим. Идея, что посещает мою голову этим утром, с самого начала представляется безумной. Рискованно, не слишком продуманно. Безрассудно. Опасно. В том, что человек, предлагающий мне сотрудничество, но не удосужившийся даже имя своё назвать, опасен, сомневаться не приходится. Равно, как и в том, что его общественное положение довольно высоко. Едва ли клерки средней руки способны бросать вызов Тозиеру. Едва ли они хоть раз в жизни задумаются о подобной авантюре. Он своих намерений, в отличие от имени, не скрывает. Человек, чьё молчание напрягает меня не меньше, чем спонтанное появление. Визитка, переданная через политическую марионетку. Отказ назвать имя. Обещание скорой встречи, что так и не состоялась. Упоминание моего настоящего имени. Самый цепляющий момент того странного разговора. Момент, что до сих пор продолжает удерживать меня в тисках. Сложно сказать, зачем я нужен этому человеку, но он искренне считает, что наш тандем может стать поистине великолепным. Человек, что кажется мне сейчас единственным возможным вариантом на роль союзника в борьбе с Митчеллом Тозиером. В одиночестве, при всём желании, я не вывезу. Не вытяну. Слишком тяжела эта ноша. Плюс закрадывается в голову мысль о том, что убрать помеху со своего пути чужими руками куда приятнее и разумнее, нежели пачкать в крови свои собственные. Каким бы великолепным снайпером не был мистер Харлин Бреннт, какие бы высокие результаты не показывал с ранних лет, вызывая у Треннта искренний восторг, а убить человека для него — не равно прихлопнуть муху. И когда из раны течёт горячая яркая кровь, когда ты понимаешь, что это твоих рук дело, едва ли тебя переполнит чувство гордости, а не страха и ужаса от осознания того, что натворил. Конечно, если ты не один их числа ублюдков, приближенных к Тозиеру. Уж они-то наверняка собой гордятся, и такое странное чувство, как раскаяние, им неведомо. Быть может, даже ведут свои персональные списки смерти, восхищаясь и хвастаясь друг перед другом. Бешеные псины ведь, в большей степени, отмороженные твари. Не ведающие ни любви, ни тоски, ни жалости. Бесчувственные мрази, чьё призвание и стиль жизни — убивать. Вода и сигаретный дым. Самый нелепый и самый привычный завтрак в мире. Контакт незнакомца в списке набранных. Привлекает внимание, притягивает его к себе. Хочется набрать незамедлительно и спросить, как долго мне ждать благосклонности со стороны очередного самопровозглашённого короля. Но это дело принципа, и я не стану нарушать наш договор. Он обещал, что сам со мной свяжется. Вернее, что наша встреча обязательно состоится, а он предварительно позвонит. О текстовых сообщениях речи не было, и я, воспользовавшись этой лазейкой, отправляю ему короткое послание. Не слишком надеясь на ответ, но в глубине души очень того желая.