Не верь, не бойся, не проси

Здравствуй, Хэнк. Знаешь, дети в подростковом возрасте — сущее наказание. Кто бы мог подумать, что воспитание детей — это настолько сложно? Кто бы мог подумать, что в голове ребёнка в этот период появляется столько всяких проблем, что разгрести их практически нереально? Кто бы сказал мне, что я так часто буду ловить себя на мысли о том, насколько я плохой папа, если не могу помочь собственному ребёнку? Когда он был совсем крошечным, я боялся к нему прикасаться. Он был для меня инопланетянином, к которому страшно подступиться. Люди так часто говорят о родительских инстинктах, о том, что ты начинаешь чувствовать собственного ребёнка, чутко перехватывать перепады его настроения... На самом деле, ничего такого у меня не было. Быть может, я просто бракованный? Быть может, жизнь просто ошиблась, и сделала папой не того? Мне кажется, Аллен подошёл бы на эту роль намного лучше. И справился бы с ней блестяще. Если бы Харлин был его ребёнком, он бы, наверняка проникся. Он бы наверняка сумел полюбить его, а не называл каждый раз ублюдком, достойным лишь костров ада, в которых он будет гореть, ведь отец его сам прямиком из преисподней вышел. А, значит, рано или поздно гены дадут о себе знать. Рано или поздно эта натура во всей красе проявится, и тогда все мы нарыдаемся, глядя на стремительно отбивающуюся от рук мразь, что начнёт пить, курить и ширяться, едва выбравшись из пелёнок, а после обязательно притащит какого-нибудь выблядка, нагулянного от такого же неблагополучного альфы-одноклассника. У Аллена никогда не было тёплых слов для нашего сына, а вот оскорблений всегда находилось множество. И если в раннем детстве Харлин практически не обращал на сказанное внимания, то постепенно, по мере взросления слова Аллена стали цеплять его всё сильнее. Однажды он пришёл и спросил, почему он дьявольское отродье, и я не нашёл для него достойного ответа, но попытался утешить, постепенно переводя разговор в иное русло. Он успокоился. Как будто бы. Но, кажется, запомнил это обращение на всю жизнь. Я часто заставал его в слезах. И практически каждый раз — за редким исключением, — оказывалось, что причина слёз Харлина — неосторожные слова Аллена. Мой брат словно поставил перед собой задачу: извести ненавистного племянника. Он никогда не раскаивался в содеянном, лишь смотрел на меня с нескрываемым презрением, отражённым на лице, иногда смеялся, говоря, что он — мой карающий меч и моё возмездие. Вечное напоминание о совершённом проступке. Вечное напоминание о том грехе, в котором я добровольно решил утонуть, раздвинув ноги перед тем, кто был моим врагом. Перед тем, кого должен был не целовать и не называть любовью всей жизни, а убить в тот самый миг, когда увидел впервые. — Попомни моё слово, вырастет такой же шлюхой, как и ты, — заявил однажды Аллен. Его попытки укусить хотя бы словами были, своего рода, местью. Он как будто пытался самоутвердиться, взять реванш, хоть как-то зацепить. Хотел, чтобы мне было так же больно, как было больно ему. Собственная внешность никогда не вызывала у меня тёплых чувств и казалась на удивление посредственной. Пока окружающие носились вокруг и причитали о том, какой я красавец, и о том, что, как только стану старше, у меня отбоя от женихов не будет, я склонялся к мысли, что у этих людей не всё в порядке с головой. А, может, со зрением. В моей внешности не было ничего примечательного и хоть сколько-нибудь привлекательного. Особенно на контрасте с нежной, сладко-конфетной внешностью Аллена. Вот уж кто действительно был потрясающе мил и обворожителен. Омега, к которому альфы должны слетаться, как пчёлы к цветку. Смешливый, улыбчивый, ласковый и потрясающе красивый. Среднего роста, с милыми светлыми кудряшками. Просто загляденье, а не омега. Однако, его замечали редко, а уж те, на кого обращал внимание он сам, так вообще никогда. Закон подлости: зачастую именно они бросали отнюдь не скромные взгляды на нескладную, равнодушную к вниманию посторонних шпалу, но совершенно не замечали милого ангелочка с таким притягательно-сладким природным ароматом, что никакие духи и дополнительные феромоны не нужны. Похоже, в нашем окружении всегда было слишком много извращенцев, что не могли рассмотреть, кто из двойняшек Блайкери, на самом деле, фантастически красив, а кто просто бледная тень, у которой из достоинств лишь ноги, на которые капала слюной большая часть альф нашей школы. Почему-то им казалось, что лучший способ проявить интерес к понравившемуся омеге — это хлопнуть его по заднице со всей дури. Пару раз мне тоже прилетали подобные «комплименты». К счастью, альфы попадались достаточно понятливые. Однажды оказавшись на земле с заломленными руками, они больше не предпринимали сомнительных попыток, предпочитая наблюдать, находясь на почтительном расстоянии. Я пытался знакомить их с Алленом, но они в упор его не замечали, он словно был невидимкой для альф. И это его раздражало. Он как будто не понимал, что я не пытаюсь никого у него отбить, не завожу намеренно знакомство с теми, кто нравится ему. Всё это получалось само собой. Но, стоит признать, неоднократно. Так было в школе, так было в университете. Так было и после, когда мы оба решили посвятить свою жизнь борьбе с преступностью. Когда оба попали в один отдел. Время шло, всё менялось, но только не наша дурацкая традиция. И, думаю, не нужно быть экстрасенсом, чтобы предугадать дальнейшее развитие событий. Ты же понял, Хэнк? Конечно, ты всё понял. Ты ведь никогда не был глупым. Ты все на лету схватывал. Он никогда не признался бы в этом, но я и не нуждался в словах. Во всём, что касалось любви и отношений, Аллен был простым, понятным и бесхитростным. Все его чувства без труда прочитывались на лице. Всё было написано на лбу, и этот мечтательный взгляд, и блеск восторженных глаз, и то, как стремительно попытался он спрятать фотографию, на которую смотрел, когда я появился на пороге его кабинета. Наше знаменитое дело о белом золоте этого города. Наше столкновение с Тозиером. Дело, казавшееся настолько простым и понятным, что сразу стало ясно: противостояние затянется на долгие годы. Я во всём и всегда искал подвох, не ошибся и в данном случае. Тогда я сделал вид, будто ничего не заметил. Не задавал лишних вопросов. Неспешно знакомился с материалами предоставленных досье. Ушёл, так и не спросив, чьё фото он прятал от меня. Но узнал правду тем же вечером. Мой любвеобильный, сентиментальный братишка в очередной раз не сумел устоять перед соблазном. Забыв о наших профессиональных клятвах, умудрился выбрать себе преступника в качестве объекта сильной и, как всегда, безответной любви. Человека, сделавшего моего братца почти безумным, звали Хэнк Стаут, и он был никем иным, как правой рукой самого Тозиера. Он был главой бешеной стаи. Опасным, мистически притягательным и, что скрывать, действительно дьявольски красивым. Но не настолько, чтобы я позабыл о своих принципах. Не настолько, чтобы отказался от обещаний и клятв, данных при поступлении на службу. Во всяком случае, тогда мне так казалось. Что было дальше, Хэнк, тебе прекрасно известно. Вернее, наша часть истории. Что творилось в душе Аллена, ты даже смутно не представляешь. Боюсь, это не в состоянии представить даже я. Он не был твоим истинным, но ему и отсутствие истинности не стало помехой. Он буквально помешался на тебе. И любовь, такая вот сумасшедшая, безумная любовь меня пугала куда сильнее нашей с тобой истинности. Что примечательно, с каждым новым прожитым днём она нисколько не ослабевала. Она становилась всё крепче, а в глазах его всё ярче горело это безумие одержимости определённым человеком. Я помню, как пришёл к нему, будучи беременным. Помню, как сидел в кресле, а он хлестал меня по щекам, крича, что от меня воняет тобой. Помню, что из моей разбитой губы сочилась кровь, а он смотрел на меня своими холодными, как будто мёртвыми глазами, и ни капли раскаяния в них не мелькало. — Я помогу тебе исчезнуть, но поклянись, что ты никогда больше не вернёшься сюда. Поклянись, что больше не будешь искать встреч с ним, — шипел фанатично, при этом его пальцы больно впивались в мои плечи, оставляя на коже многочисленные синяки. И я поклялся, зная, что, несомненно, нарушу эту клятву. Но скрещенные пальцы ведь отменяют клятву, не так ли? Я бежал из Чикаго в спешке, и на то были причины, о которых я предпочитал не распространяться. Говорил, что хочу скрыть свою беременность и будущего ребёнка, вернее сам факт его рождения. Убедить тебя в том, что наш сын никогда не появлялся на этот свет, оборвать все связи, уничтожить твою мечту об отцовстве. Это не было выдумкой, совсем нет. Но то была лишь часть правды. Была ещё одна причина, куда более весомая. Ещё один человек, с которым жизнь столкнула меня. Человек, умудрившийся потерять голову от того, кто вовсе не желал становиться объектом его страсти. Негласный хозяин этого города, Аарон Тозиер. Тот, кто жаждал завладеть моим вниманием не меньше, чем Аллен твоим. Тозиера не останавливало ни наличие семьи, ни тот факт, что я играл на стороне закона, а он на прямо противоположной. Он был не из тех, кто быстро и легко отказывается от борьбы. Он был из тех, кто до последнего жаждет получить трофей, а то, что он мечтает увидеть меня перед собой на коленях, ни для кого не было секретом. Ни для бешеных псин, ни для его семьи, ни для моих коллег. — От тебя воняет псиной. От тебя воняет Стаутом. Мы встретились совершенно случайно. В каком-то торговом центре, куда люди, ему подобные, по идее не заходят никогда. Но он был там. И он меня заметил. И не прошёл мимо. Я помню его шумное дыхание, налитые кровью глаза и жёсткую хватку на подбородке, не позволявшую отвернуться. Он с жадностью вдыхал мой природный аромат, его озлобленный рык звучал у самого уха. Он рванул воротник моей рубашки, оторвав разом две пуговицы, оттянул ткань в сторону, глядя на шею, на которой не было ни рисунка, ни метки, и рычание его стало ещё громче, ещё злее. — От тебя воняет Стаутом, — повторил, словно надеялся, что я начну отрицать и опровергать это, но я хранил молчание, продолжая смотреть на него с вызовом. — И, если это не метка, значит, ты его выблядка в себе носишь. — Выблядка в себе твой Ангелочек таскал. У меня ребёнок. Любимый и желанный. Я был уверен, что после этих слов он сбросит меня вниз. Мог. Несомненно. С его влиянием никто бы слова против не сказал. Списали бы на несчастный случай или за самоубийство выдали. Это было более чем реально, а потому я ждал, когда он решится. Когда последние сомнения отпадут. Просто подтащит к ограждению и швырнёт под ноги посетителям торгового центра, равнодушно наблюдая за полётом. Однако, он ограничился ударом. Кулак стремительно влетел в стену, рядом с моей головой. — Сука. Мерзкая, грязноротая, строптивая сука, — прошипел Аарон, прижимая меня к той самой, окровавленной стене. Кровь из разбитых костяшек окрасила мою щёку. Кровь из прокушенной губы растеклась по языку. Кто из вас был большей бешеной псиной, Хэнк? Ты или твой хозяин? Кажется, всё-таки он, так одержимо меня целовавший, почти сгрызающий с животной страстью мои губы, при этом урчащий от удовольствия. — Избавься от него, или я сам его из тебя вырежу, — прохрипел, отступая на несколько шагов. — У тебя будет либо ребёнок от меня, либо у тебя его не будет вообще. Его шатало и потряхивало, как пьяного. Он всё ещё безуспешно пытался восстановить дыхание. Он всё ещё смотрел на меня, как на свою вещь, которая, по факту, никогда ему не принадлежала. Он провёл ладонью по губам, растирая по ним кровь, отчего вид стал ещё более пугающим. А после, сделав знак своим людям, удалился. Он ушёл, а я стоял, прижимая ладони к животу, пока ещё плоскому и совершенно не выделяющемуся. Казалось, лезвие ножа прижимается к нему, и Тозиер вот-вот надавит, вгоняя безжалостную сталь в мою плоть. Кровь застывала в жилах, и липкий страх заполнял меня всего, с головы до ног. Этот ребёнок был моей величайшей драгоценностью, и больше всего на свете я боялся его потерять. Я сделал всё, что в моих силах, для того чтобы защитить его. Я сделал всё для того, чтобы никто никогда не узнал, чья кровь разбавляет мою в его венах. Я сделал всё для того, чтобы все псины и Аарон думали, будто мой ребёнок умер. Но чем старше он становится, тем ярче проявляются в нём фамильные черты. Как Блайкери, так и Стаутов. Чем старше он становится, тем чаще я ловлю себя на мысли, что этот мальчик, такой красивый, но такой фантастически неуверенный в себе, совершит на своём пути множество ошибок и вместо того, чтобы быть счастливым, большую часть жизни будет страдать. Но больше всего, хоть это и кажется практически нереальным, я боюсь, что однажды он повторит мою судьбу. А значит будет она незавидной. * Признавать свои ошибки — сложно. Особенно, если виновным себя не считаешь, и на поклон к другому человеку идёшь только потому, что понимаешь: в порыве эмоций перегнул палку, тем самым только себе хуже сделал, а не кому-то другому. Я не жалею о том, что покинул тем вечером номер в отеле и не присоединился к их отчаянным совокуплениям. Ни капли не жалею. Единственное, с чем мои сожаления связаны — понимание того, как именно я это сделал. Никакой гибкости, никакой изворотливости, максимально топорная работа. Как будто не специалист по связям с общественностью, а какая-то нелепая дешёвка, неспособная удержать эмоции под контролем. Убей в себе эмоциональность к хуям, приказываю мысленно, пока добираюсь до места встречи. Пока готовлюсь в очередной раз посмотреть в глаза человеку, чей поцелуй презрительным жестом стирал с губ, кому в лицо заявил, где я видел и его самого, и начальника его службы безопасности, и их сотрудничество. Я ведь уходил оттуда, уверенный в том, что возвращаться не придётся, что ваш покорный слуга официально уволен, и больше моё имя никак с именем младшего Тозиера связано не будет. Однако, у судьбы на меня другие планы, и мне приходится переступать через себя, вновь набирая знакомый номер, слушая длинные гудки и покусывая карандаш. Попытка выработать новую привычку, чтобы не грызть губы. Набирая ему, не слишком рассчитываю на моментальный — да и на вообще какой-нибудь — ответ. Тозиер — не тот человек, которого можно обложить хуями, прилюдно унизив, а потом, как ни в чём ни бывало подойти, хлопнуть по плечу и завести беседу, как со старым приятелем, которого давно не видел, а ныне счастлив лицезреть. Мне на то, чтобы решиться и позвонить, приходится потратить несколько дней. И до сих пор я не уверен, что поступаю правильно. На самом ли деле я признаю прошлые ошибки и пытаюсь их исправить, или же, напротив, усугубляю собственное положение и совершаю ворох новых? Стоит отметить, я не из тех, кто с готовностью падает в ноги другому человеку, самозабвенно лобызает его руки, а если понадобится, то и ботинки. Ползать перед Тозиером на коленях не хочется тоже, но фактически меня вынуждают. Вернее, как говорит мой новый знакомый, настоятельно советуют. Чем ближе находится твой враг, тем проще его уничтожить. Чем лучше знаешь чужие уязвимые места, тем легче нанести удар. У Митчелла Тозиера всего одна слабость, и её имя мне прекрасно известно, но тот же человек является и моей слабостью, потому идея невидимого собеседника не кажется мне такой уж удачной. Разговор с ним напрягает не меньше, чем в первый раз, когда он козырял в общении знанием моего настоящего имени. Однако, я заставляю себя дослушать всё до конца. Дослушать внимательно, и не пропустить мимо ушей, а усвоить и к чему-то даже прислушаться. Митчелл отвечает мне, спустя десяток звонков. По голосу его можно с лёгкостью догадаться, что он обо всём этом думает, и какое мнение у него сложилось о бывшем фаворите, что представлялся занимательной личностью, а оказался банальной истеричной особой, неспособной удерживать собственные переживания под контролем, но так легко идущей на поводу у чувств. Скучающий, не слишком заинтересованный голос. И мне приходится сотню раз наступить на горло собственной гордости, что голову жаждет всё выше задрать, и вместо извинений прошипеть, как я ненавижу ублюдка, прикончившего моего папу. И его сыночка, жаждущего отобрать у меня любимого человека. Неделя — достаточный срок, чтобы основательно разложить всё по полочкам, разобраться со своими чувствами и окончательно смириться с мыслью: то, что я испытываю к Ллойду, гораздо больше, объёмнее и сильнее обычного притяжения, спровоцированного гормональным взрывом. Сильнее тяги истинных партнёров, ничем особо не подкреплённой. Я действительно неравнодушен к Гиллиану. И чем чаще об этом думаю, тем сильнее утверждаюсь в правдивости данного мнения. Митчелл назначает встречу на стадионе Юнайтед-центр, там, где знаменитые «Чикаго буллз» все свои домашние матчи проводят. Этот не исключение. Последняя игра этого года. Памятное событие в их спортивной жизни. Так же, как и моё появление — памятное событие в отношениях с мистером Тозиером. Я еду туда, не питая особых иллюзий, прекрасно отдавая себе отчёт в том, что всё может сложиться куда хуже, и я не только не налажу отношения с ним — испорчу сильнее прежнего. Тот, кому фактически плюнули в лицо, едва ли станет общаться с обидчиком, мило улыбаясь, а не поливая его ледяным презрением. Тозиер меценат, благотворитель и широкой души человек лишь на словах, это, наверное, и ребёнку ясно. По жизни он особой широтой и чистотой души не отличается. По жизни он идёт, уверенно прокладывая дорогу к достижению цели из трупов, и их кровь поднимается брызгами под подошвами его ботинок при каждом новом шаге. Он не тот, с кем стоит шутить. Не тот, с кем стоит пререкаться. Не тот, на чьего любовника можно смотреть, капая слюной и оставаясь за это безнаказанным. Несколько раз прокручиваю в голове эту мысль, забивая размышления сигаретами и практически безвкусным чаем, заваренным повторно и давно остывшим. Мне сложно представить встречу с Тозиером, но ещё сложнее нарисовать в мыслях картинку столкновения с другим человеком. Тем, чьё имя мне нельзя называть. О ком нельзя думать. И к кому нельзя приближаться, если я хочу остаться в живых, а не повторить трагичную судьбу Флориана Пейджа. Тозиер не говорит мне об этом открытым текстом, но общий смысл без труда угадывается в его словах. Уверен, в его взгляде я прочту то же самое. При разговоре тет-а-тет предупреждение перерастёт в угрозу, и тогда мне на пальцах объяснят, почему тебе, детка, лучше лишний раз не высовываться и не искать встреч с Ллойдом. Ты ведь, не мудрый, Квин, но и не конченный идиот. Ты понимаешь всю серьёзность ситуации и шаткость собственного положения. Он будет там, и я не знаю, что должно произойти в моей жизни такого, чтобы я не отвернулся, чтобы не отвёл взгляд, а смотрел уверенно прямо перед собой. У меня нет подходящих слов, у меня нет ни единой мысли о том, как начать с ним разговор, если вдруг чудо случится. А ещё у меня есть ряд вопросов к самому себе, ответить на которые оказываюсь не в состоянии. Могу сказать, почему не ответил на его сообщение, когда он отправил мне всего одно слово. Прости. Слово, что показалось мне в тот момент приговором. Ещё одним выстрелом, прозвучавшим в комнате, наполненной запахом пороха и стрелянными гильзами. Не тем, что в нарисованную мишень и тренировки ради, а тем, что прямиком в сердце. Или в голову. Или два выстрела. И в голову, и в сердце. Одно слово, обладающее огромным эффектом. В момент, когда он присылает это сообщение, я сижу на полу, ощущая спиной холод стены, смотрю в одну точку и пытаюсь понять, что делать со своей нелепой жизнью дальше. Кажется, она закончена. Кажется, именно в этот момент, когда он набирает короткое послание, она обрывается окончательно, потому как в это «прости» вложен иной смысл. Этим «прости» он со мной ещё и прощается, давая понять, что отныне мы с ним чужие люди, что будут проходить мимо друг друга в толпе, не обмениваясь ни приветствием, ни рукопожатием. Даже кивком головы друг друга не удостоят. Чёрт знает, как действует истинность, но, глядя на экран своего телефона и гипнотизируя его взглядом, ловлю себя на мысли, что нахожусь не в тренировочном зале, а прямиком в голове Гиллиана. Переживаю и пропускаю через себя каждую его мысль, каждое его ощущение. Загривок обжигает фантомной болью и кажется, что я весь в крови. Прямо как в тот злополучный вечер, когда свои права на моё тело решил заявить Артертон. Эта боль невыносима, эта боль ужасна, она раздирает на части и растекается по всему телу вместе с ядом. Именно в этот момент ко мне приходит осознание, насколько они с Тозиером несовместимые, и... Я должен быть счастлив от осознания этого, но счастья нет. Есть лишь страх, есть боль, есть сожаление и в какой-то мере стыд за собственный поступок. За побег из номера, за слова, брошенные напоследок. За то, что мысленно записываю Ллойда в персональные шлюхи Тозиера, за то, что ни на мгновение не задумываюсь о его чувствах и переживаниях. За то, что всё заканчивается именно так. Хуже, чем могло завершиться, если бы мы окончательно оборвали все нити в тот миг, когда я закатил ему сомнительный скандал из-за своего настоящего имени. Быть может, нам действительно не нужно было пересекаться ещё раз. Быть может, ему и, правда, будет лучше без меня. Быть может, именно их союз с Тозиером — лучшее, что можно получить в финале этой истории. Даже если там нет любви... Я ничего не пишу в ответ. Вместо этого пролистываю диалог и без колебаний удаляю переписку, накопившуюся за всё время нашего общения. Тем самым окончательно отпускаю его от себя, разрывая тяготящую Гиллиана связь. Мне ведь с самого начала казалось, что моё появление его напрягает и раздражает. Так пусть, наконец, станет свободным от меня. Пусть думает, что истеричная зверушка с минимумом мозгов снова накрутила себя, снова увидела великую любовь там, где её нет, снова подавилась и захлебнулась ревностью. Пусть забудет принцесску и постарается стать счастливым в своей привычной жизни, что текла размеренно своим чередом до тех пор, пока Тозиера не потянуло на политические подвиги, пока он не решил, что достоин определённого кресла и не запросил себе помощника. Быть может, я снова пойду по знакомому пути. Однажды не станет и Квина Моргана. Однажды умрёт и он, а на свет появится новая личность. Вот только жить она будет далеко за пределами не только Чикаго, но и всего Иллинойса. Именно тогда свобода Гиллиана от меня станет окончательной и безграничной. Переписка исчезает, но я всё ещё могу видеть в сети его контакт. Какой же ты идиот, Морган, звучит в голове его голос. Не осуждающе, а с пониманием и как будто смирением. Как будто ничего иного он от меня не ждал. Как будто я совершенно не удивил его своим поступком. И мне хочется опровергнуть эти мысли, хочется позвонить ему и сказать, что для меня он значит слишком много. Так много, что мне становится страшно. Кажется, если нас разделить теперь, я распадусь на части, и от меня ничего не останется, просто перестану существовать, как личность. Да и вообще существовать перестану. Слишком много в этой связи чувств, эмоций и переживаний. Они все в неё вылились, а за пределами её ничего, кроме пустой, никчёмной оболочки не осталось. Чтобы снова заполнить её, чтобы снова научиться жить после него, придётся очень сильно постараться. Я годами отходил после болезненного разрыва с Лораном. Здесь едва ли оправлюсь окончательно. Ненавижу свою сопливую типично омежью натуру. Не столько ненавижу даже, сколько презираю. Природа явно пошутила, когда раскидывала истинность. Может, у неё был прилив пьяного вдохновения, потому она и слепила подобный тандем, подарив Ллойду никчёмную прошмандовку с вечно текущей жопой. Пара, от которой нет никакого толка. Пара, что только в качестве украшения может выступать, и больше подошла бы какому-нибудь престарелому толстосуму, что жаждет видеть рядом нечто привлекательное внешне, но не слишком обременённое интеллектом. А Гиллиану ведь не такой нужен. Гиллиану нужен кто-то равный ему. Не сильнее. Определённо, нет. Тот, кто подавлять его станет, явно ко двору не придётся. А кто-то немного слабее — но именно немного — или же на равных играющий, пришёлся бы весьма кстати, и этот кто-то, очевидно, не я. Потому как силы во мне никогда не было. Речь не о физической, что в моменты пробуждения агрессии ярко проявляется. О силе духа, которой во мне, как в одуванчике. Подуй и полетит, куда угодно. Я думаю о встрече с ним. О том, что мне придётся выдержать на себе испытывающий взгляд, и зубы сильнее сжимаю. Мне больно и смотреть на него, и думать о нём. Просто вспоминать. Мне больно от каждой мысли, с ним связанной. Они, как обжигающий удар плети, как болезненный ожог. Они напоминание о моих ошибках. Пощёчины от мироздания, которыми оно щедро меня одаривает, заставляя постоянно возвращаться мыслями в тот кошмарный вечер. Лицом к битому стеклу прижимает и методично меня по нему растирает. Словно ядовитая змея вокруг меня обвивается, сдавливая сильнее, нашёптывая на ухо определённые фразы. О том, что только со мной Гиллиан был таким. Поразительно покорным, удивительно мягким, податливым и ошеломляюще нежным. Таким, каким его никто прежде не видел. Что он меня в тот вечер хотел. Что в тот вечер ему определённый человек был необходим, и этот человек не Митч Тозиер. Знаешь, как со стороны выглядит твой поступок, Морган? Ты его использовал и бросил. И кто знает, какие чувства переполняют его теперь? Как думаешь, что он ощущал, когда человек, который ещё недавно о любви что-то заливал, оставил его другому? Как дешевую блядь, чьё тело оплачено до самого утра, а самому уже надоело, вот и решил поделиться с приятелем. Как думаешь, что он пережил в процессе, какими эмоциями его накрывало тогда? Знаешь? Догадываешься? Ты же видел своими глазами всё, что на лице его отражалось. Там, в баре. Ты же понимал, что он не меньше твоего сомневался в необходимости происходящего. Он тоже этого не хотел. Совесть грызёт меня. Совесть гложет. Чёртов самосуд, когда и обвиняю себя сам, и оправдывать пытаюсь, но первое получается великолепно, а второе не получается вообще. Я поднимаюсь на трибуну, держа в руке стакан с кофе. Что-то вроде традиции, хотя допускаю мысль, что Тозиер может поступить в точности, как его помощник, выливший содержимое стакана мне на голову. Не удивлюсь, если он так сделает. Более того, подсознательно ожидаю. Митчелл не похож на истерика, что вечно бьётся в припадке. По большей части, это моя коронная роль. Но иногда даже у самых стойких срывает крышу, и, может быть, это как раз тот самый момент. Я не вижу Гиллиана в окружении Тозиера, хотя внимательно и пристально разглядываю их в течение нескольких минут. Не вижу, но чувствую, отмечая про себя, что его запах изменился практически до неузнаваемости. На память о прошлом остались тонкие нотки можжевельника, а всё остальное погребено ныне под затхлым ароматом прелых листьев и мокрого железа, словно кто-то с головы до ног полил его свежей кровью. Этот аромат мне совершенно не знаком, но я на тысячу процентов уверен в том, что так пахнет Гиллиан. После той чёртовой ночи. После метки, что гниёт на его загривке. После сгустка спермы, что в его теле приживается. Запах странный, в нём как будто воплощение не любви пары, решившей метками себя связать, а обречённости. Не знаю, чувствует ли он сам, но я на подсознательном уровне перехватываю все те изменения, что происходят в его организме. Словно это мой, вернее, наш с ним ребёнок, а не его с Тозиером. Подняв глаза туда, где находится источник нового аромата, предсказуемо натыкаюсь взглядом на Ллойда. Он тоже смотрит на меня. Неотрывно. Но взгляд его нечитаемый. И только те ощущения, что сейчас на части раздирают, дают представление, что он может чувствовать. Он не выглядит счастливым и довольным. Он не похож на всех тех омег, что позируют со счастливыми улыбками для первых полос газет и для обложек глянцевых изданий, выставив на всеобщее обозрение голый беременный живот. Он выглядит пиздец каким уставшим и основательно заебавшимся на фоне всего дерьма, что в его жизни творится. На фоне появления метки. На фоне зарождения чувств к идиоту, что способен только нервы ему мотать, но никак не моральную поддержку оказывать. Чувств, которые теперь, кажется, мертвы окончательно, ведь ни он, ни я не будем настаивать на их продолжении, став друг для друга тенями. На фоне понимания, что вся его дальнейшая жизнь — пребывания рядом с Тозиером, чья любовь губит. Душит, словно плети колючего кустарника, обвивая и впиваясь острыми иглами в плоть. Однажды такая любовь, несомненно, его уничтожит. Она и сейчас его подтачивает. Вот только Митчелл этого в упор не замечает, не желая понимать и признавать очевидное. В точности, как его отец, одержимый Треннтом и обещавший вырезать меня из папиного живота. Только потому, что я не его творение. Ллойд, вынашивающий в себе дитя, сам кажется мне ребёнком. Сомнительные ассоциации, но он действительно сейчас слишком уязвимый, слишком чувствительный, что ли. Не такой, как всегда, пусть и пытается казаться невозмутимым. Пусть взглядом полосует, как лезвием, оставляя мысленно на моём лице кровоточащие царапины, а суть всё равно иная. Он был податливым и мягким в преддверии течки, а в том, что она его всё-таки настигла той ночью, сомневаться уже не приходится. Он мягкий и сейчас. Просто не все это видят и не все понимают. Я же чувствую то, что может почувствовать только истинная пара. Мне хочется подойти, обнять его и сказать, как сильно я люблю его, как сильно он мне нужен. Но понимаю, что ничего мои слова не изменят, каждый из нас уже принял решение и сделал выбор. Каждый из нас решил, что нужно идти своей дорогой, а на одну больше не ступать. Мне нужно только поставить в этой истории красивую точку и отпустить его окончательно. Письмо, ему предназначенное, лежит в машине. В момент, когда вывожу на бумаге одно единственное слово, одолевают сомнения. Нужно ли? Сейчас, увидев его своими глазами, понимаю, что, да. Оно не просто нужно. Оно жизненно необходимо. К горлу подступает ком, и я с трудом проталкиваю его обратно. Поджимаю губы и иду к Тозиеру, сперва попадая в руки его телохранителей. — Стандартная процедура обыска, мистер Морган. Ничего личного, — произносит Эрик, пока я стою перед ним неподвижный и равнодушный, словно статуя, по которой скользят чужие руки. Скользят действительно не так, как руки Ллойда. Обыск, как он есть, а не попытка продлить тактильный контакт. — Можете и кофе продегустировать. Вдруг там яд, — хмыкаю. — Думаю, это лишнее. А зря. Иногда мне и подобные мысли в голову закрадываются. Я их отгоняю, но это не значит, что их нет. Митчелл дружелюбным выглядеть не пытается. Ничего удивительного. Я не настолько наивен, чтобы ожидать от него лучезарных улыбок и рассказов о том, как сильно он скучал. Если кому-то он и способен выдать подобное, то только Гиллиану, но никак не мне. Его взгляд — смесь из подозрений и насмешки, из раздражения и превосходства. Он явно не страдает провалами в памяти и помнит великолепно, какой пассаж я выдал на прощание, однако, кофе из моих рук принимает и даже пробует, не выливая содержимое стаканчика на мои ботинки. — Вы уходили с таким апломбом, мистер Морган, — тянет, вновь позабыв о неформальном общении. — С такой яркой, экспрессивной речью. Она тронула меня до глубины души. Настолько, что я был уверен: наша прошлая встреча была последней. Но вы умеете удивлять. Что заставило вас пересмотреть собственное решение? Неспешно потягивает напиток, продолжая окидывать меня оценивающим взглядом, пока стою между рядами, не занимая определённое место. Ничего нового и оригинального, Тозиер. Квин Морган верен себе. Во всём. Одевается исключительно в чёрное для встречи с тобой, сжирает дневную норму подавителя, чтобы замаскировать свой аромат, а не воздействовать на тебя феромонами. Тем самым, подчёркивает собственное нежелание ему нравиться. Давно известно, что феромоны располагают людей друг к другу, я всё так же отгораживаюсь и пытаюсь выдержать дистанцию. — Умею признавать ошибки, — выдаю, садясь без приглашения в соседнее кресло. — Правда? — хмыкает. Допив кофе, стаканчик не выбрасывает и никому из охраны не отдаёт. Принимается крутить его в руках. — А разве моё присутствие не считается доказательством? — Причины попросить об этой встрече могут быть абсолютно разными. — Например? — Вам лучше знать. Но я сходу могу предложить несколько вариантов. Вы опасаетесь за свою карьеру, которую, как известно, строили долго, а путь ваш был тернист и извилист в отсутствие спонсора, способного продвигать талантливую деточку. Если я захочу, от вашей карьеры мокрого места не останется, а лучшая вакансия, которая вам светит — это посудомойщик в придорожной забегаловке. Это был вариант первый. Второй... Вы действительно сожалеете о своих словах и поступках. Раскаялись и решили наладить отношения с бывшим работодателем, понимая, что это был очень яркий и плодотворный союз, открывающий перед вами великолепные перспективы дальнейшего роста. А это ли не то, о чём вы так сильно мечтали на протяжение долгих лет? Третий вариант самый сентиментальный, но, вспоминая ваш выпад, я бы сделал ставку на него. Выразительная пауза и взгляд. Не менее выразительный. — Что за вариант? — Всё ещё продолжаете забивать свою голову любовной блажью и ищите способы хотя бы издалека наблюдать за человеком, которого как будто бы любите, — произносит насмешливо. — Что ж, как видите, он неплохо себя чувствует. Можете подойти и лично с ним поздороваться, а не бросать жаркие, но такие печальные взгляды на расстоянии. Не уверен, правда, что вам есть о чём говорить после столь эпичного побега. Будь я на его месте, спустил бы вас с лестницы после всего случившегося. — Вы бы спустили меня с неё, будучи и на своём месте, — усмехаюсь. — Или хотите сказать, что ревность вас ни на мгновение не придушила? Позвольте не поверить. — Для чего вы пришли на самом деле? — Как думаете, для чего? — Хотите, чтобы вам укоротили язык? — А вы мне угрожаете? Мне казалось, у нас деловой разговор, а не показательная склока двух сучек, как из дешёвого бульварного романа. Но, видимо, мои представления о деловом разговоре несколько отличаются от ваших. — В вас слишком много обиды, а потому и яда, Квин. Злитесь, что выбрали не вас? — Он вас не выбирал, мистер Тозиер. — Уверены в этом? — Более чем. — Вы тоже можете ошибаться. Заливается смехом. Ненадолго. Как-то театрально, во многом наигранно. Замолкает так же внезапно, как и начинает смеяться. — Наивное почти тридцатилетнее дитя, как много вам ещё предстоит узнать о жизни, — произносит снисходительно. — Мир не делится на чёрное и белое. Представляете? У него множество оттенков, тонов и полутонов. Люди те ещё мрази. Они пьют, курят, принимают наркотики, ругаются матом, убивают себе подобных. Иногда они ещё и трахаются. Иногда и не вдвоём. И им это нравится. Возможно, вы не слышали об этом, но в нашем мире есть даже истинные союзы, состоящие из трёх человек. Они редки, но они бывают, и это научно доказанный, документально подтверждённый факт. Быть может, мы с Гилом именно часть такого союза, кто знает? Осталось лишь найти методом проб и ошибок наш третий элемент. — Нет! Слишком громко и резко. Так, что самого себя криком оглушаю. — Вам-то откуда знать? Вы к нам никакого отношения не имеете. Сука. Нет, Тозиер. Это ты не имеешь никакого отношения к нам. Ты просто ёбаная копия своего чокнутого отца, что не давал прохода человеку, которого от него воротило. Копия, подобравшая все его гнилые черты, квинтэссенция той грязи, что таил в себе Аарон. Твой сумасшедший отец пытался добиться расположения Треннта всеми возможными способами. Пытался купить, пытался быть ласковым, потерпев фиаско, перешёл на угрозы. Не достигнув успеха, приказал убить, чтобы человек, ставший его зависимостью, не доставался никому. Та же история, тот же зов крови в тебе просматривается. Не желая признавать правду, которая тебе неприятна, споришь с пеной у рта, хотя есть неопровержимые доказательства. Его запах, ставший таким странным — и подозреваю невыносимым — для большинства окружающих людей. Не радостью и не восторгом по уши влюблённого омеги он пахнет, а принуждением, рабством и психологическим насилием, ломающим его личность, пытающимся навязать то, что он и даром брать не хочет. — Его запах сейчас наталкивает на мысли о разлагающемся трупе, но никак не о вселенском счастье. — Которое могли бы подарить ему вы, не так ли? — Мы говорим сейчас не обо мне. О вас, мистер Тозиер. Это же вы утверждаете, что ваша метка — награда для каждого омеги. Даже того, кто её не желает. — Не говорите за других. Они и сами могут высказаться. — Меня кусал человек, с которым мы были несовместимы. Его укус едва не стоил мне жизни, и воняло от меня тогда примерно так же. — Как же настойчиво вы хватаетесь за собственный мизерный и никчёмный жизненный опыт, забывая о том, что Гиллиан совсем из другого теста. — А вы убиваете человека, о любви к которому кричите на каждом углу. Кто из нас больший кретин? — Послушай, Морган... Расшаркивания и бесконечные «вы» закончились. Похоже, лимит превышен. Его ярость разгорается стремительно. Он был в плохом настроении прежде, сейчас оно у него омерзительное. Сейчас ярость его ощутима и, кажется, пройдёт всего пара минут, прежде чем маска благопристойного члена общества спадёт, явив миру одержимого убийцу, что схватит меня за горло и не отпустит до тех пор, пока не сломает шею. Альфа в ярости — пугающее зрелище. Тозиеру до края осталось совсем немного. И мне бы действительно прикусить язык, пока его не вырвали с корнем, но злость подстёгивает. От решения вести себя тихо, не навлекая гнев, камня на камне не остаётся. — Нет, Тозиер, это ты меня послушай. Если тебе кажется, что ты охуеть, какой психолог, всех вокруг сходу раскалывающий и понимающий, то вынужден огорчить всё совсем не так. На самом деле, ты и сам прекрасно знаешь, что он тебя не любит. Да, признателен, да, благодарен за спасение и за годы сытой жизни. Хотя, это всё под вопросом. Ты же не просто так все блага ему отсыпаешь, а за чужие смерти. Сложно испытывать благодарность к тому, кто сделал тебя убийцей. Но речь сейчас не об этом. Она о том, что любить он тебя не будет, даже если ты всех-всех потенциальных конкурентов перебьёшь, и вы во всём мире только вдвоём останетесь. Чувства и эта грёбанная химия — слишком сложная материя, которую не изменить такими методами. Ты же хочешь, чтобы он тебе поклонялся, как своему личному божеству, а вместо этого ломаешь, навязывая свои правила игры, и тем только сильнее отталкиваешь. Орёшь о любви к нему, а сам его обесцениваешь, ставя в ряд с вещами, не имеющими ни права слова, ни права выбора. Даже если ты его на цепь, как собаку посадишь и заставишь рожать, он не полюбит ни тебя, ни твоих детей. А вот придушить каждого из них вполне возможно захочет. — Я не стану прислушиваться к твоим словам, Морган. Ты вообще последний, к кому я обращусь за советом относительно того, как мне строить отношения с другими людьми. — Правда? А ведь до этого прислушивался. И рейтинги росли. А что сейчас происходит? Айрон Хоуп — новая надежда общества. Теряете доверие избирателей, мистер идеальный кандидат. — Ты забываешься. — Всего-навсего делюсь мнением большинства избирателей. Похоже, общество устало от патриархата и жаждет перемен, потому всё чаще именно Хоуп и его обещания находят отклик в сердцах людей. А ты продолжай идти по выбранной дороге. Сори деньгами, раздражая тех, кто живёт за чертой бедности, трахайся со всеми подряд, забивай на стратегию продвижения в угоду сиюминутным желаниям. Можешь даже с гордостью выложить в сеть то самое видео из отеля. Пусть поклонники оценят твои развлечения и артистичность. Я так и быть переживу эти несколько минут позора. Смешок. Очередной. В глазах — вселенский холод. Он бы меня убил прямо здесь и прямо сейчас. Без промедления. Не будь тут такое количество свидетелей, я бы давно захлебнулся кровавой пеной. Так, как некогда обещал Гиллиан. Только проворачивать этот трюк не ему бы доверили. Митчелл бы своими руками эту пену с моих губ стирал, наслаждаясь работой жестокого палача. — Кем ты себя возомнил? — Тем, кем и являюсь. Паршивым омегой, повёрнутым на чувствах и понимающим в них чуть больше твоего. — Для тебя и это определение слишком громкое. — Неужели? — Ты, Морган, просто больная, неполноценная сука, обречённая на одинокую старость. Закомплексованное ничтожество, что даже в случайных связях спасение отыскать не сможет, потому как с твоим характером они не вариант. Ты же один раз под кого-то ляжешь, а потом рыдать будешь до конца жизни. Вместо того, чтобы получать удовольствие от жизни, начнёшь за какие-то, никому нахер ненужные принципы хвататься. Альфам, которые семью хотят, такой, как ты, тоже не подойдёт. Толку от тебя нет. Ни уюта, ни заботы, только картинка глянцевая, да и ребёнка родить не в состоянии. А омеги, как показала практика, всегда альф тебе предпочитают. Видимо, даже языком работать не умеешь, что уж о члене говорить. Пытается зацепить, как можно сильнее, чтобы до крови, чтобы до приступа невыносимой боли. Чтобы каждое слово, как отравленная стрела, глубоко входящая в мясо и наносящая смертельные раны. Знает содержание моей медицинской карты. Знает, историю моих прошлых отношений. Практически всё обо мне знает. Кроме того, что моё настоящее имя Харлин, и что именно меня природа сделала истинным Гиллиана. Даже интересно, как бы он пережил эту новость. Интересно: выжил бы после этого я, или меня, как и Пейджа, отправили на дно озера? С поправкой на то, что его труп всё-таки отыскали, а мой, вероятно, пропал бы без вести. Руки непроизвольно сжимаются в кулаки, сдавливая подлокотники. Жадно ловит мою реакцию, взглядом за мои ладони цепляется. — Хочешь, поделюсь с тобой записью событий той ночи? — издеваться продолжает. — Увидишь своими глазами, поймёшь, что не очень-то Гил скучал по тебе. Послушаешь, как он подо мной кричал. Сравнишь. Комплекс неполноценности заработаешь. — А почему кричал? Сбежать хотел, да не отпускали? — Шлюха ты грязноротая, — вроде насмешливо, а вроде и наигранная смешливость; цепляют слова, задевают самолюбие, а, значит, что-то прошло совсем не так, как ему хотелось. — Ок. Пусть так. Сочту за комплимент. Грязноротая шлюха. А кто ты, Тозиер? — по его любимой привычке, так раздражающей, но такой заразной. — Хозяин этого города, — без раздумий, как будто заранее ответ приготовил. — Ублюдок, который пытается контролировать жизнь другого человека, прикрываясь словами о любви. И, видимо, чертовски неуверенный в себе ублюдок, раз конкурентов устраняешь лишь радикальными методами. Думаешь, в сравнении с живыми проиграешь? Боишься оказаться за бортом? — Что-то не припоминаю, чтобы ты меня за руки хватал и отговаривал от этих радикальных методов, зато прекрасно помню провокацию... — Не докажешь, — бросаю равнодушно. — Уверен в этом? — Да. — В опасную игру ввязываешься, Квин. Я раздавлю тебя так быстро, что даже рот открыть не успеешь. — Прямо, как твой отец всех неугодных давил, — усмехаюсь. — Бедняжечка. Без насилия и угроз ни один спор разрешить не в состоянии. Вот оно. Ещё одно больное место мистера Тозиера-младшего. Семья. Предмет его гордости, независимо от того, что там думают о старшем поколении другие люди. Мрази с показательно добрыми улыбками. Конченные мрази. И выродка своего таким же вырастили. Преемственность поколений. Весь в папу. Весь в отца. От каждого худшие черты подобрал. Перехватываю его руку до того, как она на моём горле смыкается. Пальцы на запястье сжимаются, сдавливая. На лице мимолётная гримаса боли отражается вместе с удивлением. Как будто не ожидал от меня ни скорости реакции, ни того, что осмелюсь хозяину города боль причинить. Не слишком сильную, но вполне ощутимую. Он — Тозиер. Это неоспоримо. Но я, чёрт подери, не Бреннт, вся юность которого прошла в католической школе и общении с крылатыми статуями. Не какой-то безликий Морган. Я — Блайкери, который отличался железной волей и стальным характером, который никогда ни перед кем на коленях не ползал, несмотря на то что от него этого многие ждали. Я — Стаут, сын человека, положившего начало кошмарной традиции с вырванными сердцами, от которой Аарон фонтаном кончал, посчитав это идеальной расправой над своими врагами. Так какого хуя я должен перед этим человеком трястись и пресмыкаться, если мой папа никогда ничего подобного перед Аароном не делал? Он его не боялся, и все угрозы мимо ушей пропускал. За исключением одной, что со мной связана была. Почему я должен дрожать и от страха мочиться перед ним, если этого никогда не делал мой отец? Митчелл не просит отпустить. И не будет. Из принципа. Гордость не позволит унижаться. Тем более перед омегой. Тем более, перед тем, кого пару минут назад словами унижал и методично опускал. Искривлённый рот, демонстрирующий голливудскую белоснежную улыбку. Как будто бы смешно. Как будто бы его происходящее забавляет. — Кто ты такой, Квин Морган? — Повторяешься, Тозиер. Один и тот же вопрос постоянно задаёшь. Не надоело? Вариант с грязноротой шлюхой уже не канает? Сам же вроде предложил. — Я бы перестал его задавать, если бы мне хоть раз ответили. — Человек. Просто человек, — хмыкаю, отталкивая от себя его руку и разжимая пальцы. — В любом случае, я ехал сюда только с одной целью. Насколько помню, мы собирались зарыть топор войны, а вместо этого продолжаем размахивать им друг у друга над головами. Нелепо, не находишь? — Не те методы выбираешь для того, чтобы закопать его. — Не я свёл весь разговор к оскорблениям и попыткам унизить собеседника. — Не я на чужое покушаюсь. — Гиллиан не твой, — уверенно произношу, отмечая, что он меня за эти слова четвертовать готов. Дайте ему нож, и мои кишки по всему стадиону развешаны будут. Как быстро — лишь вопрос времени. — Но и не твой. — Бесспорно. Если думает, что начну доказывать обратное, ошибается фатально. Я не настолько глуп, чтобы верить, будто у Гиллиана Ллойда действительно может быть хозяин. Тем более, что этим хозяином могу стать я. — Так о чём же ты, на самом деле, хотел поговорить? — О делах. Исключительно о делах. Может, звучит самоуверенно, но я тебе нужен, Митчелл. — Звучит просто пиздец, как самоуверенно, — подтверждает. — Незаменимых людей нет, как нет и незаменимых специалистов. Чикаго не деревня с двумя домиками. Отыскать здесь ещё одного талантливого пиарщика несложно. — Талантливого, но не лучшего. А разве Тозиеры довольствуются чем-то посредственным? Снова под кожу забраться мне жаждет. Снова собственный мозг привычным вопросом насилует. Понять пытается, кто я, что я, и почему. Сам прекрасно понимаю, что это триумфальное возвращение, по факту, как раз нихуя не триумфальное. Это похоже на явку с повинной. И со стороны выглядит подозрительно, тем более что разговор наш сразу сворачивает куда-то не туда. Вместо просьб понять, простить и принять обратно — обвинения, вместо смирения и покорности — попытки зацепить. Однако, я не могу уйти с пустыми руками. Мне нужно его согласие на продолжение сотрудничества. Мне нужно, чтобы он снова прислушивался к моим советам. Мне нужно, чтобы незнакомец, обещающий оказать помощь в устранении помехи, видел, что я действительно наладил контакт с этим человеком и вернул его расположение. И мне приходится из кожи вон лезть, чтобы доказать свою профпригодность. Вернее, заново попытаться убедить Тозиера в том, что лишь мои советы приведут его к победе. По сути, так оно и есть. Как показывает практика, самостоятельная работа его принесла несколько не те плоды, которые он ждал. Ещё пара таких столкновений, и Айрон радостно станцует на могиле своего врага, исполнив победный танец. Ещё пара моментов, демонстрирующих столь пренебрежительное отношение к оппонентам, умноженных на непоколебимую уверенность в собственной неотразимости, и Митч Тозиер возглавит не список самых популярных кандидатов. Он в списке аутсайдеров станет первым. Как оказалось, природная харизма и хорошо подвешенный язык — это прекрасно, но недостаточно для победы в столкновении с не менее харизматичными и разговорчивыми. Строгий подход бывшего преподавателя и бывшего же следователя нашёл больший отклик в сердцах избирателей. А альфа года уходящего начал сдавать позиции. Я не настаиваю. Сделав громкое заявление, больше не напираю на собственную важность и нужность. Потому, когда внезапно поднимаюсь со своего места, он смотрит на меня с удивлением, окончательно растерявшись и совершенно не понимая, что происходит. Собираюсь пройти мимо, когда слышу его властный голос: — Стоять, Морган. Покорно исполняю просьбу, замирая на месте и глядя на него неотрывно. — Если ты ведёшь двойную игру, и я об этом узнаю, твоя прелестная голова слетит с не менее прелестной шеи. Потому, если ты решил вернуться, чтобы в итоге попытаться утопить меня, советую несколько раз подумать. И не рисковать. Но если ты действительно хочешь помочь и продолжить работу в штатном режиме... — Я тебя услышал. — Хорошо. Люблю людей с хорошим слухом. Но людей с хорошими мозгами люблю ещё больше, — произносит. Не совсем однозначный ответ. Но, скорее, «да», чем «нет». Послушно киваю. Не дождавшись более ни слова, направляюсь к выходу. Медленно спускаюсь по лестнице, пряча руки в карманах и явственно ощущая на себе ещё один тяжёлый, пристальный взгляд. Гиллиан. Он. Только он всегда так смотрит. Тут никакой ошибки быть не может. Приказываю себе не останавливаться и идти дальше, но уговоры не срабатывают, и хотя бы на несколько мгновений я замираю на лестнице. Оборачиваюсь, цепляясь взглядом за него, что кажется мне сейчас таким потерянным и не понимающим, почему жизнь его так стремительно скатилась в глубокую-преглубокую задницу. А главное — как из неё выбраться. Порыв рвануть к нему, наплевав на всё и всех, ещё сильнее, чем в самом начале. И желание рядом быть, просто невероятное, зашкаливающее по силе своей. Даже новый его аромат, такой странный, не кажется мне ужасным. Я его фактически не замечаю. Вернее, привыкаю к нему, принимая, и по-прежнему лишь можжевельник с нотами жжённого сахара выделяя, а всё остальное игнорируя. Я хочу к Гиллиану. Так сильно к нему хочу, что, кажется, даже сотня снайперов, направивших на меня винтовки, не сумеют остановить. Пока во мне будет хоть капля сил, продолжу ползти по ступенькам, истекая кровью. Отправлюсь в мир иной только после того, как он склонится и прикоснётся ко мне. Именно в этот момент я смогу умереть. И сдохну счастливым от мысли, что последним человеком, которого видел, который ко мне прикасался, был именно он. Я и сейчас, под его взглядом готов сдохнуть. Усмехаюсь своим сентиментальным мыслям, напоминая, что ещё недавно решил подарить ему свободу, а не привязывать к себе сильнее прежнего. Отпустить. Чтобы отболело сейчас, а потом... Стало легко и просто. Как будто меня в его жизни никогда и не существовало. Улыбка гаснет. Прикрываю глаза, разрывая зрительный мостик, больше не глядя в разноцветные глаза, не утопая в них. Развернувшись, продолжаю спускаться по лестнице, жалея, что уличный холод не способен заморозить мои чувства. Ведь сколько бы не убеждал себя, что смогу жить без этого человека, суть в том, что без него я смогу только существовать. Но никак не жить. * Время рождественских праздников. Период, когда происходят чудеса. Во всяком случае, так нам говорили в детстве. Треннт, правда, никогда не забивал мою голову подобными убеждениями. Он всегда заявлял, что каждый из нас сам себе волшебник, и все чудеса, что с нами случаются — результат нашей собственной деятельности. Сначала мы упорно пашем, пытаясь достичь определённой цели, после — получаем результат и начинаем утверждать, что это всё само собой вышло, практически спонтанно, хотя, на самом деле, очень даже заслуженно. И сил потрачено немало. Рождественские праздники — время мерцающих в полумраке гирлянд, хвойного запаха, веточек омелы, развешанных под потолком, глинтвейна и подарков, красиво упакованных и выложенных под ёлку. Время, которое принято проводить со своей семьёй. С семьёй, которой у меня нет, а потому и настроение соответствующее. Для меня Рождество — время одиночества, когда смотришь на мерцающие огни и думаешь о том, насколько бесцельно протекает собственная жизнь, насколько она пуста, насколько нелепо выглядит вся эта мишура, которой я окружён. Подарки, что лежат под ёлкой, куплены мною самостоятельно, и никакой ценности не имеют. Никто не выбирал их для меня, никто не представлял, как я отреагирую на ту или иную вещицу. Просто кто-то где-то на складе Амазона их собрал, а курьер доставил прямо на дом, пожелав отстранённо-вежливым тоном счастливого Рождества. Треннт к праздникам всегда относился довольно скептически, искренне считая, что нет смысла привязывать их к определённой дате, ведь, при желании, организовать себе торжество можно в любой день года. Потому за создание праздничной рождественской атмосферы в нашем доме отвечал Гедеон. Вот уж кто действительно был истинным хранителем очага и едва ли не прирождённым домохозяином, создающим в доме уют и теплоту. Окружавший ими и своего омегу, который вроде и ценил, а вроде и плевать хотел на всё, что вокруг происходит. Теперь-то понятно, почему всё складывалось именно так, а раньше казалось, что Треннт к отцу несправедлив. Однако... Человек, столкнувшийся с истинностью, познавший в полной мере, ощутивший вкус её, едва ли сумеет проникнуться заботой и любовью другого — не истинного — партнёра. Слишком сильна эта зависимость. Она способна уничтожить твою личность и отнять радость жизни, если твой на сто процентов человек находится вдали от тебя. Моё рождество наполнено тоской и одиночеством. Тишина и спокойствие, но какие-то напряжённые и обречённые. Как будто передышка после напряжённого дня, наполненного множеством событий. Разговор на стадионе, возобновление деловых отношений, пусть даже наше перемирие хрупкое и не слишком надёжное, взгляды, которыми обмениваемся с Гиллианом, когда я оборачиваюсь и застываю на месте, словно статуя, высеченная из мрамора, а не живой человек. Письмо, которое оставляю на лобовом стекле, не зная, прочтёт ли он его, или к моменту, когда матч завершится, а Гиллиан выйдет на улицу, оно окончательно превратится в комок размокшей бумаги с размазанными чернилами. Послание, которое, при всём желании, не прочитать. Пусть там всего одно слово и аромат моего одеколона, пропитавший бумагу. Пусть я не отличаюсь красноречием, но мне хочется, чтобы этот жест не остался незамеченным, чтобы он открыл конверт и прочитал, что я его прощаю. Хотя... Было бы, за что. Он просит прощения, хотя не совершал ничего такого, за что ему действительно следовало бы извиняться, однако, вслух я свои мысли не высказываю. Не пишу ему, не звоню, не отправляю подарок с открыткой и пожеланием счастливого Рождества. Я снова намеренно, целенаправленно ухожу в тень, делая вид, будто мы незнакомы. Но, стоит признать, пялясь бесцельно в мерцающее разноцветными огоньками окно, представляю, каким мог быть мой праздник, если бы рядом был Гиллиан. Насколько уютнее оно могло бы стать. Насколько сильнее заиграло бы разноцветными красками. Насколько приблизилось бы к определению идеала, если бы я сидел, закутавшись в плед, не в одиночестве, и, если бы хоть один подарок из всех, что сейчас лежат на полу, был куплен другим человеком. Кажется, в детстве я всё-таки любил Рождество. Мне нравилось декорировать ёлку, выбирать посуду и салфетки, мишуру и украшения, цветы и свечи для праздничного ужина. Нравилось крутиться на кухне, пока отчим стоял у плиты и что-то готовил. Тогда я мог перехватить что-то вкусное, незаметно стащив лакомый кусочек со стола, либо вызваться помочь и пробовать постоянно соусы, подливки и кремы для торта или капкейков. Чем старше я становился, тем меньше волшебных моментов оставалось в этом празднике. Со смертью Харлина и появлением на свет Квина они исчезли окончательно. Гедеон остался в другом городе, в несчастливом неведении о том, что, на самом деле, его названный сын жив, а дядя Аллен оказался не столь радушен, чтобы привечать меня и приглашать к себе на торжественные ужины. Признаться, я бы не удивился, узнав, что он, посещая соборы, ставит обязательные свечи не за здравие, а за упокой моей грешной души, что, по его мнению, была проклята ещё при рождении. Делать что-то для себя было не так интересно, как для других. Я вполне мог прожить без праздничной мишуры, в большинстве случаев именно так и поступал. Пустота оглушает. Она разрушительна. Атмосфера тотального одиночества давит, и пребывание в четырёх стенах становится поистине невыносимым. Потому неудивительно, что я сбегаю из собственного дома этим вечером, и иду туда, где мне уже привычно появляться. При этом точно знаю, что сегодня я там Гиллиана не застану. В рождественскую ночь он не дома, не с Митчеллом, но и не в часовне. Не могу знать наверняка, где он, но подозреваю, что ищет совета у человека, заменившего ему семью. Иронично. Семейный праздник он встречает в компании моего биологического отца, даже не догадываясь о том, что Хэнк приходится мне родственником. Наверное, узнай он об этом, был бы ошарашен. А попытайся копнуть чуть глубже, и, возможно, моя тайна более не будет таковой. Он сложит одно с другим, выстроит логическую цепочку, и прошлое Квина Моргана, покрытое мраком и туманом, внезапно откроется перед ним, как на ладони. Паззл сложится, а мой обман выплывет наружу. Погода омерзительна. Снегопад усиливается, в лицо мне летят хлопья крупного снега, ресницы покрываются инеем, и при каждом выдохе изо рта вырывается облачко пара. Можно было бы воспользоваться машиной, но я выбираю пешую прогулку, а потому, когда добираюсь до своей цели, становлюсь похожим на снеговика. Отряхиваю снег с плеч и с волос. Ненадолго замираю у двери, но после — решительно её открываю и прохожу внутрь такого знакомого, ставшего почти родным в последнее время здания. В часовне многолюдно, и я с трудом нахожу место, чтобы присесть. Ощущение, будто нахожусь на собрании одиноких людей Чикаго, которым не с кем праздновать, оттого они пытаются отыскать родственную душу в этих стенах, оттого смотрят с таким благоговением на статуи, распахнувшие перед ними свои крылья, оттого так внимательно вслушиваются в слова молитв. Здесь пахнет ладаном и воском горящих свечей. Одну из них я держу в руках, слушая, как тихонько потрескивает пламя, слушая голоса хористов. Мои глаза закрыты, и я чувствую, как под веками становится влажно, а после по щекам начинают стекать слёзы. Не пытаюсь их стирать. Просто сижу неподвижно и вслушиваюсь в каждое слово, всё сильнее погружаясь в ощущения, близкие к состоянию транса. Горячий воск капает на пальцы, но я не чувствую боли, она проходит мимо меня. Моя, настоящая, реальная на сто процентов. Свою я не замечаю, она на второй план отходит. Зато снова связь даёт о себе знать, потому как фантомная боль на загривке терзает меня и мучает. Чувствую, как медленно расползается по крови яд, ощущаю, как он отравляет собой чужое тело, все эти омерзительные ощущения проживаю вместо Гиллиана. Вместе с ним. Заново прохожу через этот ад, в который однажды погрузился, когда клыки Артертона — хоть что-то у него было выдающимся, — вонзились в мою плоть, пробивая её, а рот его наполнился солью и железом. Помню, как меня тогда лихорадило и трясло, как я истекал кровью, и ею было заляпано наше супружеское ложе. Словно не кровать в спальне, а скотобойня, на территории которой жестокие мясники расчленяют несчастных животных, попавших к ним в руки. Помню, как после очутился на больничной койке, и за мою жизнь боролись несколько часов. Его яд отравлял меня куда быстрее, чем яд Тозиера пытается уничтожить Гила, и я не знаю, что из двух вариантов хуже. То ли моя быстрая, стремительная реакция, то ли сопротивление, которое оказывает организм Ллойда, и потому несовместимость пока проявляется лишь в странном запахе, а другие побочные эффекты ещё не дают о себе знать. В любом случае, мой страх за него и его жизнь становится сильнее с каждой новой прожитой секундой. Ладони холодные и потные, на виске часто подрагивает жилка, и я ловлю себя на мысли, что вновь возвращаюсь ко времени, проведенному в стенах католической школы. К тому самому времени, когда каждый наш шаг нужно было сопровождать молитвами. Вспоминаю все давно позабытые слова, сжимаю в ладони горящую свечу и делаю то, против чего активно восставал Треннт. Не в превосходной степени, тем не менее... Не расшибаю лоб, вознося благодарности крылатым статуям за кукурузные хлопья, но мысленно взываю к ним, умоляя не оставлять Ллойда на жизненном пути. Удивительно, если учесть, что большую часть своей сознательной жизни позиционировал себя, как атеиста, и никогда не погружался в религию с головой. Но сейчас это кажется мне естественным и единственным правильным вариантом. Когда человек ощущает себя слабым, беззащитным и максимально беспомощным, когда он стоит на самом краю, ему нужна надежда. Любая. За неё он и цепляется. Многие из крайности в крайность бросаются. Кто-то ищет своё спасение в наркотическом дурмане, а кто-то ударяется в религию. И я оказываюсь из числа вторых. Вместо риплекса, от которого мир становится разноцветным, у меня перед глазами потолки часовни, расписанные яркими картинами из жизни почитаемых в Чикаго святых. Смотрю на них, а думаю о том, в ком святости нет вообще. Может, и не было никогда. О человеке, чьи руки покрыты кровью. Руки, которых мне следует опасаться. Руки, что могут в любой момент меня уничтожить. Руки, в которых мне так нравится находиться, и в которых так стремлюсь оказаться. Самые жестокие и самые заботливые на свете. Гиллиан заполняет собой все мои мысли, и в данный момент я могу с уверенностью сказать, что кое в чём солидарен с Тозиером. Для меня Гиллиан — весь мой мир. Без «почти». Для меня он — точно главное, что есть на этом грёбанном свете. Самое ценное, самое важное, самое дорогое. А ещё я думаю о ребёнке, которого он в себе носит. Ребёнке Тозиера. Стоит признать, оставшись практически невозмутимым внешне, я не пропускаю слова Митчелла мимо ушей. Они меня цепляют. В какой-то степени, причиняют боль. Я не из тех омег, что жаждут положить собственную жизнь на алтарь воспитания детей, и с самого раннего детства начинают фантазировать на тему того, как назовут детей, сколько их будет и какого пола. Выбор с перевязкой труб был осознанным, я сам этого захотел, но почему-то замечание о неполноценности внезапно пробирает до глубины души. Продирает меня, заставляя думать, что, возможно, этот выбор был неправильным. С другой стороны, крайние десять лет я прожил с мыслью, что моя жизнь оборвётся стремительно и очень рано, а потому нет смысла задумываться о продолжении рода, ведь, в противном случае, мой ребёнок останется сиротой. Я погибну много раньше, чем Треннт, и тогда моего ребёнка ничего, кроме жизни в приюте не ждёт. А серые приютские стены и озлобленные волчата, обитающие там, едва ли сделают его счастливым. Едва ли он выйдет оттуда радостным, добрым и нежным созданием, что смотрит на мир восторженными глазами, а не ненавидит всех и каждого. На родственников особой надежды у меня никогда не было. Оставшихся. Те, кто мог бы помочь, ушли из жизни, а Аллен вряд ли проникнется к нему добрыми, родственными чувствами. Вряд ли его сердце оттает при виде внука. Скорее, он будет злорадствовать, говоря, что один ублюдок родил второго такого же, и ничего хорошего из этого не выйдет. При таком раскладе решаться становиться папой смерти подобно, вот я и не решился, полностью сняв с себя возможную ответственность. Однако, слова Митчелла как будто ломают во мне что-то, в первую очередь, мои убеждения. Во мне не просыпается папский инстинкт, но на мгновение в голове мелькает мысль, что моя истинная пара, возможно, хотела бы однажды стать родителем. Вот только в нашем случае это недоступная роскошь. Общих детей у нас не будет никогда. Природа над нами пошутила и сделала это довольно зло. Я хотел бы стать для него не слезливым неудачником, состоящим из рыданий, гормонов и эмоциональной нестабильности. Я хотел бы стать для него идеальным альфой, на которого он может положиться в любой момент, рядом с которым будет чувствовать себя в безопасности, которому сможет на все сто процентов доверять. Я хотел бы стать для него идеальным омегой, не провоцирующим на агрессию, а способным нормально проявлять свою любовь, не прячась за колкими высказываниями. Омегой, что подарит ему нежность, заботу и уют. Ощущение комфорта. Ощущение... дома. Как будто он долго-долго был в длительном, изматывающем путешествии, а, встретив меня, наконец, вернулся в самое уютное место на земле. Но я не такой. Не идеальный, с множеством недостатком. В каких-то моментах просто конченный, чего даже не отрицаю. Даже если я хочу избавиться от своих негативных черт и привычек, никто не даст гарантии, что это произойдёт быстро. Для всего нужно время. Абсолютно для всего. А много ли у меня его в запасе — неизвестно. Я думаю о его ребёнке, стремясь понять, какие чувства он испытывает в данный момент. Гиллиан не похож на тех фанатичных папочек, что носятся со своими отпрысками, словно с восьмым чудом света. Он вообще мало похож на человека, который однажды решится завести ребёнка, но... Чем дольше я размышляю, тем чаще прихожу к выводу, что он вполне может стать хорошим папой. А ещё, что он в этом амплуа будет походить на Треннта, которого так сложно было называть именно «папой», но к которому хотелось обращаться по имени и восторгаться пониманием, что этот восхитительный омега поспособствовал моему появлению на свет. Пример для подражания, на который мне всегда так хотелось походить, но рядом с которым я выглядел, как неудачная подделка с того самого дешёвого китайского рынка. Думаю о том, сумел бы я принять Гиллиана вместе с малышом, сумел бы закрыть глаза на то, что в венах этого ребёнка течёт чужая кровь, смог бы полюбить его, как своего собственного? Думаю непрерывно, приходя к выводу, что, да. Как минимум, я бы постарался это сделать. В нём ведь не только омерзительные гены Тозиеров, отношение к которым у меня весьма сомнительное. Что, если он, родившись, будет похож именно на Ллойда? С теми же чертами лица. С таким же проницательным взглядом и плотно сжатыми губами, которые иногда способны складываться в умопомрачительную улыбку. Быть может, от Митчелла он вообще ничего не возьмёт, и я окончательно позабуду о факте их родства? Однако, мои мысли чрезвычайно быстро разбиваются о реальность, спуская с небес на землю. Это ребёнок не только Гиллиана, но и Митчелла, что в корне меняет ситуацию, не оставляя мне ни единого шанса. Ничего я не забуду. Мне просто-напросто не позволят это сделать. Заявляю в лицо Тозиеру, что Гиллиан никогда не полюбит ни его, ни его детей, а внутренне холодею от мысли, что всё может обстоять иначе. Что это просто мне хочется думать, что он не полюбит, а в реальности всё ровно наоборот, и чувства между ними всё-таки есть. Определённая привязанность, сформированная годами пребывания рядом друг с другом, совершенно точно существует. А то, что я принимаю за желания Гиллиана, вполне может оказаться исключительно моими убеждениями. Самообманом, которым сам себя потчую, чтобы становилось легче, чтобы упаднические настроения хотя бы частично от меня отступали. Это ребёнок Митчелла. Не от какого-то стороннего, ненужного и неинтересного ему омеги. Это ребёнок, которого носит в себе человек, ставший причиной одержимости Тозиера. Его самая большая любовь, его самая пылкая страсть. Это ребёнок, которого Митчелл будет оберегать всеми правдами и неправдами. Новый потенциальный король этого города, а, может быть, и штата. Ребёнок, который крепко привяжет их друг к другу, а я пойду дальше, и никого мне не придётся принимать. Больная, неполноценная сука, чья жизнь — это плотное сидение на «Омигене» и стремление заботиться о своём хрупком здоровье, а не воспитание чужих малышей. Сомнительная партия в сравнении с блистательным альфой, давно выбравшим себе партнёра, подходящего на роль первого омеги штата. И плевать, что тому омеге это первенство ни под каким соусом не нужно. Слёзы высыхают так же стремительно, как и появляются. Свеча оплавляется и практически полностью догорает в моих руках. Маргаритки постепенно увядают. Песни стихают, и часовня погружается в тишину. Все желающие могут исповедаться. И, может, это было бы не худшим решением в моей жизни, но я отказываюсь обсуждать свою жизнь с посторонними людьми, предпочитая в очередной раз сохранить все переживания внутри. Даже если они меня разрушают, отравляя так же, как отравляет Гиллиана метка неподходящего альфы. Я сижу на скамье, когда часовня заполнена людьми. Продолжаю сидеть, когда ряды прихожан значительно редеют. Продолжаю сидеть, когда помещение совершенно пустеет. Смотрю на фрески, как это любит делать Гиллиан. На витражное стекло, старательно выискивая в них всего два оттенка. Те, что соответствуют цвету глаз Ллойда. Запрокидываю голову, и мир как будто кружится перед глазами. Я хочу к нему. Я хочу к нему. Я хочу к нему. Я БЕЗУМНО ХОЧУ К НЕМУ. Ведь я без него подыхаю. И это не преувеличение. Он нужен мне. Прямо сейчас, без промедления. Он нужен мне. Это уже стало аксиомой, которую ничем не перебить и не опровергнуть. Он нужен мне. Моя единственная, невероятно настойчивая мысль, и то, о чём не менее настойчиво я запрещаю себе даже думать. Когда в часовне окончательно стихают все голоса, когда люди расходятся по домам, когда никого не остаётся, я поднимаюсь со скамьи и подхожу к статуе крылатого Эллиаса. Статуя с бесстрастным, равнодушным лицом, холодная и безразличная. Но именно к ногам покровителя всех омег я кладу начавшие увядать цветы, именно к нему я прикасаюсь и именно перед ним опускаюсь на колени, складывая руки перед грудью и умоляя сохранить жизнь человеку, ставшему для меня всем. Шепчу не заученные в раннем возрасте слова, что вбивали в наши головы, утверждая, что мы обязаны знать каждую молитву наизусть. Шепчу всё, что на ум приходит, думая, что со стороны, наверное, похожу на безумца с фанатично горящими глазами. Но, видит небо, больше мне не к кому обращаться и некого просить о помощи. Пламя свечей бликует, в часовне царит полумрак, и только один человек не спешит домой, продолжая стоять на коленях и моля о том, чтобы Эллиас, перед которым я клялся в своей любви и верности, защитил Гиллиана от всех бед. И о том, чтобы путь его был усыпан лепестками роз, а не битым стеклом. Нас ведь с детства учат, что Рождество — время чудес. Так почему бы не случиться в моей жизни хотя бы одному из них?