Не верь, не бойся, не проси

Я плохо сплю. Мои сны тревожны и наполнены кровью. Они сплетены из липкого страха и бесконечных переживаний. Они заставляют меня кричать и задыхаться. Они не дарят ощущение расслабленности, я не отдыхаю во сне. Напротив. Видения будто высасывают из меня жизненные силы, убивая методично и выверенно. Просыпаясь, рывком сажусь на постели, комкая одеяло в непослушных, подрагивающих пальцах. Холодный пот стекает по спине, словно чертит глубокие борозды на коже, и сердце частит в горле. С трудом заставляю себя подняться с постели, иду в гостиную, наливаю холодной воды и пью её маленькими глотками, пытаясь успокоиться, привести расшалившиеся нервы в порядок. Мне снится кровь, а боль, что прошивает тело острыми иголками, почти реальна. Мне снится кровь, и я тянусь к человеку, что лежит в луже её, прекрасно понимая, кто именно пробирается в мои сны. С каждым новым таким сновидением сердце сжимается всё сильнее, а тревожность, и без того со мной постоянно соседствующая, достигает критического уровня. Сегодняшняя ночь не становится исключением. Быть может, лучше бы меня мучила бессонница, чем подобные сны. Но даже пробуждение не приносит облегчения. Видения продолжают преследовать меня наяву, и я смотрю на свои руки, удивляясь, что вижу перед собой чистые ладони. В моих снах они покрыты кровью. Несколько раз прикладываюсь затылком о стенку. Не слишком сильно, не надеясь особо, что мрачные, тревожные мысли оставят в покое, но чёртова дрожь никуда не девается, а перед глазами стоит та самая картина, в которой Гиллиан близок к смерти. Залпом целый стакан, чтобы смыть с языка ошеломляюще насыщенный кровавый привкус. Взгляд на часы. Два часа ночи. Проваливаюсь моментально в сон и так же стремительно из него выныриваю. Эта ночь отчего-то кажется особенно зловещей. Внутренний холод, иррациональный страх, от которого не отделаться, не отмахнуться просто так. Он пробирается под кожу, завладевает сознанием. И я тянусь к телефону, чтобы, наплевав на все те обещания, которые самому себе давал, набрать определённый номер и услышать знакомый голос. Множество раз напоминаю себе, что общение с ним под запретом, что нам лучше держаться на расстоянии и не усугублять без того шаткое положение, но страхи оказываются сильнее доводов разума. Чтобы перестать дрожать, мне необходим его голос. Мне необходимо знание, что с ним всё хорошо, что ничего страшного не случилось. Что, приехав на встречу с Митчеллом, я снова увижу в его окружении омегу с разноцветными глазами, стоящего на страже покоя своего хозяина. Позвонить не успеваю. Звонок в дверь рушит мои планы. Слишком поздно для визитов вежливости, а потому в голову лезут самые мрачные мысли. Тем не менее, я иду открывать, но распахиваю дверь не сразу, поскольку знакомый аромат заставляет меня буквально прирасти к полу. Реакция, как и всегда, слишком яркая. По-другому на этого человека реагировать я просто не умею. Его природный запах, даже порядком изменившийся на фоне появления метки и беременности, всё равно оказывает на меня поистине гипнотическое влияние, и я боюсь сорваться. Боюсь в очередной раз наплевать на принятое решение, пойти на поводу своих желаний. Снова потянуться к Гиллиану, снова прильнуть к нему вместо того, чтобы оттолкнуть и сказать холодным, равнодушным тоном, что между нами всё кончено. Что встреча эта была ошибкой, что истинность действительно не показатель, а потому лучше нам держаться на расстоянии друг от друга, чтобы не случилось никакой катастрофы. Боюсь, что если открою дверь, вся моя уверенность в правильности сказанного и сделанного благополучно провалится ко всем чертям, и уже сегодня я, такой демонстративно отчуждённый и как будто бы переполненный ненавистью, окажусь в его объятиях. Полечу к нему, будто мотылёк на свет, опалю свои тонкие, бумажные крылья и рухну замертво, поставив на карту всё, что имею, потеряв это в конечном итоге. Ради него, ради чувств, что кажутся обречёнными с тех самых пор, как только начали зарождаться во мне и заставили провести параллель между мной и Треннтом. Сотни раз напоминаю себе, что должен оставить его в покое, отпустить от себя, а не привязывать, но при мысли об этом становится невыносимо. Я прижимаюсь к двери, прикусывая щёку изнутри. Есть небольшая вероятность, что Гиллиану надоест ждать, он развернётся и уедет восвояси. Не то, что небольшая. Она крошечная, на самом деле, но цепляюсь за неё, как за спасительную соломинку. Понимаю, что не работает эта схема. Гиллиан не собирается уходить, он жаждет увидеть меня, потому продолжает стоять под дверью. Откладывать неизбежное можно целую вечность, но в том, что у него хватит терпения, не сомневаюсь. Оттого, одёрнув рубашку, стряхнув с неё невидимые пылинки, всё-таки распахиваю дверь настежь и замираю на пороге. Изучающим взглядом его окидываю, отмечая про себя последствия бессонной ночи, нашедшие отражение на лице. Чуть заметная синева под глазами, некий отпечаток усталости. При этом он не выглядит измученным или измождённым. Всё такой же восхитительно стильный, такой же до невозможности сексуальный, будоражащий моё сознание, воздействующий на меня феромонами своими, пиздец, насколько активными. По идее, наличие метки и ребёнка, что внутри него постепенно развиваться начинает, должно быть для меня всё равно, что красный сигнал светофора. Запрет на прикосновение к этому человеку, полный запрет на желания, с ним связанные. Он теперь не мой, не мне принадлежит по праву. У него теперь есть пара, даже если природа против этой связи. Но суть в том, что даже наличие метки не отталкивает меня от него. Равно, как и наличие ребёнка. Мне хочется протянуть руку и прикоснуться ладонью к его плоскому — пока — животу. Осторожно погладить его, пройтись кончиками пальцев по нежной коже. Мне хочется закрыть его собой от всего мира, оградив от всех возможных неприятностей и, как ни странно, от альфы, поставившего метку. Но я смотрю на него и понимаю, что моя сентиментальная омежья природа слишком многое навоображала. Гиллиану не нужен защитник, и сам он не настолько разбит осознанием своего нового положения. Там, на стадионе, меня не оставляло ощущение, что от прежнего Ллойда ничего, кроме оболочки не осталось, что он выгорел целиком и полностью, но сейчас, глядя на него, понимаю прекрасно, что не настолько плачевно дела обстояли. Он куда сильнее, чем кажется, а потому в состоянии самостоятельно защитить и себя, и свои интересы. Ему не нужны жалость и снисхождение, и глупые омеги, сбегающие из отеля, оставляющие его на растерзание стороннему альфе, наверное, тоже не нужны. Кажется, за время отсутствия в городе, он слегка теряет в весе. Кажется, черты его лица становятся ещё выразительнее, а глаза — как будто бездонными. Он смотрит на меня в упор, и этот взгляд нельзя назвать ласкающим. Он жёсткий и острый, будто лезвие бритвы, которым можно полоснуть по горлу беззащитному, залив здесь всё кровью. Прямо, как в моём недавнем сне. Хочется отступить на несколько шагов назад, захлопнуть дверь, и больше не ощущать на себе подобные взгляды. Они слишком пугают. В исполнении Ллойда — особенно. Молчание затягивается, становясь по-настоящему неприличным. — Ты, — первым его нарушаю, не придумав ничего оригинальнее. — Я, — усмехается криво. — Не ждал? — Не то, чтобы... — Что так? Не рад меня видеть? Что же изменилось с момента нашей предпоследней встречи? Голос чуть насмешливый, не предвещающий ничего хорошего. От беззащитности, что мерещилась на стадионе, ни следа не осталось. От Ллойда пахнет, помимо природного аромата, стандартными кофе и сигаретами. Кроме того — холодом. Снежинки растаяли, а потому на воротнике пальто то тут, то там можно заметить мелкие капли. Достаточно одного взгляда на них, чтобы захотелось поёжиться и набросить на плечи куртку. Только бы избавиться поскорее от этого ощущения льда, что вот-вот меня плотной коркой закроет. Дистанция, напоминаю себе. Ты должен держаться на расстоянии. Не давать слабину. Ты же нашёл миллион аргументов в пользу того, что так будет лучше для вас обоих. Решил, что оттолкнёшь его, как только сойдётесь лицом к лицу. Почему же теперь так много сомнений в душе поселилось? Почему теперь продолжаешь стоять и смотреть на него, вместо того чтобы дверь перед лицом захлопнуть и отправить на все четыре стороны, как когда-то делал с Хэнком твой папа? Стаут ведь множество раз приходил к нему. Даже после того, как Треннт связал себя узами брака с другим альфой, после того как метку позволил себе поставить. Хэнк приходил и каждый раз получал один и тот же ответ. Принципы. Они так и не позволили Треннту стать счастливым. Он не хотел быть парой преступника прежде. А позже, нося на пальце обручальное кольцо, надетое Гедеоном, не хотел изменять. Для него это тоже было делом принципа. Тот же взгляд, что был так присущ Треннту, методично отрабатываю сейчас на своём собеседнике, отмечая, как кривятся презрительно его губы. Словно нас с ним снова на много дней назад отбрасывает. К событиям того периода, когда он впервые ко мне домой приезжает. Когда псиной его презрительно называю, буквально выплёвывая это слово, когда за волосы меня впервые хватает, сжимая и оттягивая голову назад, когда препарирует без ножа, одним лишь взглядом, а после — кимоно на части разрывает. Когда прикасается ко мне так откровенно, так непозволительно порочно. Когда впервые ловлю себя на мысли о реальности нашей истинности. — Многое, — замечаю равнодушно. — Например? — Например, от тебя фонит Тозиером и его выблядком, которого ты в себе носишь, — бросаю, стараясь его зацепить и спровоцировать очередной виток раздражения вкупе с отторжением. От него и, правда, фонит и первым, и вторым. Но выблядком его ребёнка я не считаю. Дитя не виновато в том, что его отец Тозиер, с которым нас связывают не лучшие отношения. Однако, слова срываются с губ, и я невольно провожу параллели, вспоминая о том, что меня самого неоднократно этим словом называли. Аарон Тозиер, а после — дядя Аллен. Лишь для Треннта я был желанным и любимым ребёнком, для всех остальных — ненавистным выблядком, от которого стоило избавиться. Гиллиана моё высказывание равнодушным не оставляет. Дёргается, как от пощёчины, но очень быстро берёт эмоции под контроль, вновь становясь собранным и сдержанным, в чём-то даже немного пугающим и злорадствующим. А меня снова накрывает приступом тревожности. Жилка на виске дрожит мелко и часто, поджимаю губы, а ладони сами собой в кулаки сжимаются. Гиллиан делает шаг вперёд, а я невольно отступаю назад, капитулируя, демонстрируя свой страх перед ним. Виной тому его осуждающий взгляд. Ни слова не произносит, но смотрит так, словно я его без ножа зарезал, выпотрошил и поглумился неоднократно над трупом. Смотрит, внимательно вглядываясь в давно знакомые черты лица и только что не прорисовывает их лезвием. От него не просто отступать хочется — сбежать. Не в соседнюю комнату, а гораздо дальше. В соседний город, как минимум, а лучше в другую страну или же на соседний континент. Кажется, ещё немного, и он меня схватит за воротник рубашки, встряхнёт, словно тряпичную куклу. Сожмёт ладонь на горле. Не так, как тогда, во время течки, когда я сам под его пальцы, лишающие доступа кислорода, подставлялся, не ради того, чтобы обоим приятно было. Угрожающе сожмёт и к стене придавит, требуя извинений за излишне длинный и острый язык, с которого вечно яд капает, но редко срываются искренние нежные слова. — Почему же именно выблядок? — цедит насмешливо. — Может, ребёнок любви, который станет продолжателем традиций своих родителей? Ты сделаешь Митча губернатором, он меня — своим супругом и первым омегой штата, а наш сын затем получит в подчинение не только Чикаго, но и весь Иллинойс. Не сомневаюсь, ради ребёнка Митчелл сделает всё. У Тозиеров семейные ценности всегда стояли на первом месте. У Митчелла тоже, хоть в это и сложно поверить, учитывая его определённые пристрастия в постели. Знает, как на меня воздействовать. Что сказать, чтобы не оставить равнодушным. Чтобы за живое задеть. В его словах ни слова правды, всё это не более, чем бесконечная бравада, попытка продемонстрировать, насколько у него всё охуенно, но я не верю. Ни секунды не верю ему. Однако, игру поддерживаю, желая как можно скорее от общества его избавиться. Чем быстрее свалит отсюда, тем выше шансы, что я всё-таки сумею удержать хорошую мину при плохой игре, продолжу двигаться по намеченной дороге, а не сверну с неё в самом начале. — Ну так и иди к нему, если у вас такая любовь неземная, — хочется сказать спокойно, а получается шипение, выдающее с лёгкостью моё неравнодушие, от которого так старательно открещиваюсь, пытаясь быть холодным и максимально сдержанным. — Не хочу. К нему я всегда успею, — чуть растягивая слова, замечает, при этом распускает пояс пальто и медленно расстёгивает все пуговицы. — А с тобой прямо сейчас хочется поболтать. Тем самым даёт понять, что быстро от него не избавиться. Он здесь намерен задержаться надолго. Намного дольше, чем допускают законы гостеприимства, если речь заходит о незваных гостях. — О чём? — Например, почему бы нам не познакомиться заново? Меня, например, зовут Гиллиан Ллойд, а тебя, прекрасное создание? — Ты ебанулся? — кривлюсь презрительно. — Ни на секунду. — И на алкоголь твои шуточки не свалишь, от тебя ничем не пахнет, кроме разве что Тозиера, решившего свою игрушку пометить. — Алкоголя тоже не было. — Неужели решил пуститься во все тяжкие и объебался риплексом? Что ж, Ллойд, не хочу показаться занудой, но не думаю, что вашему щенку это пойдёт на пользу. Смотри, как бы инвалидом не родился после таких папочкиных развлечений. Или рассчитываешь, что отцовские доминантные гены любую херню преодолеют? Напрасно. Запускаю ладонь в волосы, оттягивая их с силой и назад отбрасывая. Его слова настораживают. Они не просто намекают — откровенно кричат о том, что эта его демонстративная холодность и ярость, медленно закипающая внутри, не на пустом месте появились. У него есть причина для того, чтобы приехать ко мне, не дожидаясь утра. Для того, чтобы припереть к стенке и потребовать незамедлительно ответы на все интересующие его вопросы. И понимаю прекрасно, с чем эти вопросы связаны. Никаких загадок и никаких тайн. Похоже, не просто так в мою голову настойчиво мысли об откровениях Хэнка лезли. Возможно, он действительно решил поведать названному сыночку историю своей трагической любви. Возможно, в его рассказе промелькнули определённые детали. Возможно... Тихий шорох, с которым пальто соскальзывает с плеч Гиллиана и приземляется на пол, кажется слишком громким. Тишина и полумрак — верхний свет в прихожей не горит — кажутся мне пугающими. Как будто идеальные декорации для совершения столь же идеального преступления. Где жертвой стану я. Пары мгновений достаточно, чтобы понять: в знакомую, ставшую привычной уже, ловушку меня загоняет. Как гончая, что видит перед собой глупого зверька, скалит зубы, рычит и вперёд бросается, а он убегает, думая, будто сумеет спастись. На самом деле, конечно, ничего у него не получится. Гончая сильнее, быстрее и, что скрывать, в разы умнее. Хитрее. Каждое действие его на несколько шагов вперёд предугадывает, потому он и оказывается постоянно в ловушке. За спиной моей стена, пути к отступлению нет. Сквозь стены просачиваться, увы, не умею, а Гиллиан ко мне приближается, и взгляд его ничего хорошего не сулит. Во взгляде дикий холод, в то время как сам он бесконечно горячий. Во всех смыслах. Я ощущаю жар его кожи даже на расстоянии, нервно сглатываю, сожалея, что решил всё-таки открыть дверь и пустить ночного визитёра в квартиру. Впрочем, не уверен, что если бы не сделал этого, он бы отступил. Скорее, ставлю на то, что дверь в мою квартиру рано или поздно выломали бы, а разговор этот состоялся при любом раскладе. Он не просто наступает и замирает. Ко мне тянется. Одной ладонью упирается в стену, второй медленно, выверенно проводит по щеке. Всматривается с таким живым неподдельным интересом, словно никогда прежде меня не видел, словно сегодня наша самая первая встреча, и он жаждет запомнить, как можно больше. Каждое мгновение, проведённое рядом, зафиксировать в памяти, запечатлеть его. Гладит, словно нечто самое драгоценное в его жизни, но нежность эта обманчива. Холод его глаз по-прежнему наталкивает на мысли о безграничной опасности, и предчувствия меня не подводят. Поскольку ласковый жест его стремительно сменяется грубой хваткой. Цепляет за подбородок, заставляя строго в глаза себе смотреть, ни на мгновение не отворачиваясь. И я снова к своим спасительным методам прибегаю. Карандашей под рукой нет, потому зубы впиваются в мягкую плоть, прихватывают, прикусывая, губы. Глаза прикрываю принципиально. Не разрешает отвернуться, найду другой способ на него смотреть, не проникаться, не чувствовать эти раскалённые импульсы, что по телу проходят вместе с приятно-знакомой дрожью. Чтобы не попадать в плен разноцветных глаз и не превращаться в безвольное желе, что жаждет своего истинного партнёра незамедлительно. Ведь, что бы я не говорил, сколько бы доводов разума не приводил себе в качестве аргументов неоспоримых, сколько бы не пытался поверить, что нам нужно расстаться навсегда прямо здесь и сейчас, меня продолжает к нему тянуть. Возможно, даже сильнее, чем прежде, пока на его загривке не было этой чёртовой метки. Мне плохо без него. Я без него не могу и не хочу, потому, стоит только появиться в зоне досягаемости, и всё моё существо к нему тянется. Против моей воли феромоны, не окончательно убитые блокаторами, прорываются на свободу. Так же, как и его, начинают действовать на меня. Мне хочется к нему прикоснуться, а не стоять неподвижно, изображая окаменевшую статую, в венах которой не горячая кровь, а кристаллы льда. Мне хочется к нему прильнуть, близко-близко прижаться и рассказать обо всём, что мучило на протяжение пары недель его отсутствия. Поделиться своими страхами, рассказать о мрачных снах, что стали верными моими спутниками. Мне хочется, чтобы он не только сегодня в эту дверь вошёл. Чтобы он каждый вечер именно этой квартиры порог переступал, и чтобы мне больше не приходилось просыпаться с воплями в гнетущей пустоте. Хочется, чтобы его сильные руки меня к себе притягивали, чтобы целовал в макушку и говорил, что всё хорошо. Настанет утро, ваше Высочество, и весь мрак рассеется. С шумом вдыхает, наслаждаясь моим природным запахом. Не менее шумно сглатывает, когда рот наполняется голодной слюной. Смотрит на меня. Смотрит, смотрит, смотрит. Взглядом убивает, уничтожает, на мелкие части меня дробит, потому как лёд этот грёбанный тает, и истинные чувства постепенно на поверхность проступают. Среди них и ярко выраженное желание, смешанное со злостью. Явно нашу самую первую встречу здесь вспоминает, шёлковый чёрный халат. Полы его, что в разные стороны расходятся, обнажая мои ноги, позволяя рассмотреть отсутствие нижнего белья. Тогда он видел меня шлюхой, намеренно устроившей провокацию. Сейчас он тоже видит меня шлюхой, но несколько иного качества. Своей собственной, персональной шлюхой, что от других людей шарахается, и только перед ним с готовностью раскрывает бёдра, только к нему так отчаянно ластится, желая получить порцию удовольствия, только под ним так дико, громко и пошло стонет. Он хочет меня. Хочет отчаянно, настолько сильно, что его колотит и трясёт крупной дрожью. Но он смотрит на меня, старается в моих чувствах и желаниях разобраться, мечтая увидеть ответную реакцию, столь же бурную, столь же неконтролируемую. А я ловлю себя на мысли о том, что должен его оттолкнуть. Всё сделать для того, чтобы наша связь больше не подлежала восстановлению, чтобы он на меня смотрел и морщился презрительно, чтобы всё это закончилось, чтобы к моменту моего окончательного исчезновения боль почти полностью стихла. Чтобы Гиллиан окончательно свыкся с мыслью о том, что истинность — не подарок, а наказание, проклятье, своего рода, не приносящее никому радости. Мыслей в голове множество, они сменяют друг друга, лихорадочно и хаотично передвигаются, сталкиваются между собой. — Уходи, Ллойд, — звучит слишком жалко, слишком тихо и слишком неуверенно для того, чтобы он проникся и поверил. А потому не спешит исчезать. Вжимается носом в шею. Прихватывает зубами воротник, тянет его, чтобы вскоре прижаться губами к обнажившейся ключице. Его желание, что через край давно переливается, захлёстывает с головой и меня. Болезненное, до невозможности сильное, граничащее с одержимостью, в которой так часто Тозиера обвиняю, а собственную считаю нормой, хотя ничем его не лучше. Мы оба хотим, чтобы Гиллиан только нам принадлежал. Мы оба им заражены, как чёртовы зомби смертельным вирусом. Мы оба им болеем и не представляем, как от этой болезни можно излечиться. Видимо, никак и никогда. — На два шага назад, Ллойд, — шепчу, с трудом находя в себе слова и силы. — Или я за себя не отвечаю. — А иначе что? — спрашивает, опаляя горячим дыханием шею. — Подтвердишь свой статус конченой мрази и в живот меня ударишь? Мысли о выблядке Тозиера спать спокойно мешают? Хочешь, чтобы это твой выблядок был, но не судьба? Больно от мысли, что твоя истинная пара в течку не тебе отдаётся, а тому, кто... Ударить? Тебя? В живот? Ты такой глупый, Ллойд. Не во всём, конечно. Но в некоторых моментах даже глупее меня. Я не хочу бить. Я хочу прикоснуться и погладить. Попытаться принять этого ребёнка, как часть тебя. Проникнуться мыслью. В полной мере осознать. Но никак не бить. К словам цепляется. Триггеры отыскать пытается. На откровенность выводит, не слишком рассчитывая, что действительно найду в себе силы признаться в своих желаниях. Его пристальный, в самую глубину моей тёмной души проникающий взгляд, не оставляет ни единого шанса на спасение. Мне хочется сказать ему правду, и, в кои-то веки я действительно это делаю. Всё в той же, так любимой Тозиером манере. Ответы вопросами на вопрос. Впиваюсь пальцами в его плечи, и — уверен — глаза сейчас блестят возбуждённо. Он безжалостно уничтожает мои планы о разрушении отношений, что между нами существуют, он их топчет, будто жалкие, ничтожные ростки, что только-только из земли появились. Даже если расстаться будет правильнее и разумнее, лучше для нас обоих, он к этому не готов. — Что, если на самом деле хочу? Что, если действительно больно? Что, если бы я всё отдал за возможность идеальным альфой для тебя быть? За возможность меткой тебя привязать и ребёнком, как это Тозиер уже сделал? Ответы на одном дыхании выпаливаю и замолкаю, понимая, что сказал. После подобных признаний обратной дороги обычно нет. Они, как особый, решающий рубеж. — Ненавижу тебя, сука лживая, — шепчет, сильнее сдавливая моё запястье, а меня самого до боли в стену вжимая. — Ненавижу так, как никого прежде. Как долго ты собирался меня обманывать? — Я не понимаю... — Хватит. Игра окончена. Я знаю, кто ты. И больше ни одному слову твоему не поверю. — И кто? — Я ведь говорил, что приехал не просто так. С определённой целью, чтобы заново с тобой познакомиться. Наберись смелости. Назови мне своё настоящее имя. И не пытайся обмануть. Я точно знаю, что нет никакого Квина Моргана. Но есть Харлин Бреннт. Тот самый парень, что прикусывает верхнюю губу куда чаще, чем нижнюю. Тот, кто по-идиотски подкуривает сигареты. Кто когда-то в собачьих приютах волонтёрил, а теперь всех шавок ненавидит, потому что одна из них его близкого человека разорвала. У вас семейная традиция такая — от бешеных псин Тозиера течь, под них ложиться, а потом их же и обвинять во всём? Судя по тому, что я о тебе узнал, именно так дела и обстоят. Скажи. Хватит отмалчиваться. Молчание, конечно, золото, но не в этом случае. Почти ожидаемо. Не разорвавшаяся бомба, конечно, но всё равно равнодушным не оставляет. Я знал. Ни секунды не сомневался в том, что моя тайна таковой однажды быть перестанет, что он, как подлинная, дотошная псина докопается до истины. Что однажды сорвёт с меня маску, и я, признаться... теряюсь. Не знаю, какие чувства испытываю в момент, когда он называет меня настоящим именем. Это не состояние, близкое к шоку, не желание тут же начать отрицать, придумывая очередной ворох паршивых отговорок. Нет. Когда понимаю, что он знает правду, мне становится легче. Не приходится самому искать нужные слова, не приходится изворачиваться, придумывая какие-то оправдания. Мне легче от мысли, что он знает правду, и тяжелее от осознания, что узнал он обо всём от постороннего человека, а не от меня. Тяжелее от осознания, что теперь, узнав правду, он может вцепиться в меня сильнее прежнего, а не отпустить на все четыре стороны, как должен был сделать, согласно моему сомнительному плану. — Два шага, Ллойд, — повторяю упрямо, делая вид, что его слова во мне ничего не зацепили. — Ещё раз повторять не стану. — Всё-таки ударишь? — хмыкает. — Ну, попробуй. Посмотрим, что из этого выйдет. Подначивает, на эмоции выводит, словно опытный кукловод, очередную марионетку под себя подстраивающий. Я пытаюсь вырваться из его захвата, из плена рук, что ограничивают движения, но вместо того, чтобы получить свободу, сильнее прежнего в угол себя загоняю. А он хмыкает удовлетворённо, получая именно тот результат, который изначально предвкушал, который изначально хотел. Мы снова на полу, как в самый первый раз, но не в гостиной, а здесь, в прихожей, что в полумраке тонет. Он не соразмеряет силу, забывается, боль причиняет, прижимая за плечи к полу. Вклинивается коленом между моих ног, раздвигает их, рычит, не скрывая злости, что сейчас переполняет его. Словно этой болью меня наказывает за недавние проёбы, за молчание, за неуместную ревность, когда к призраку самого себя ревновал и сцены показушные закатывал. Он рычит, словно дикая безумная псина, и всё равно в этом рыке я слышу больше не злобы, а бессилия. Непонимания, раздражения, печали. Почему? Почему ты молчал, Харлин? Ты же своими глазами всё видел, ты же понимал?.. У меня нет подходящих слов, чтобы донести до него свою точку зрения. Нечем парировать и нечем крыть. У него твёрдая уверенность в том, что его обманывали намеренно. Водили за нос и наслаждались неведением. Заставляли думать, что у него едет крыша. Злорадствовали. Видели его беспомощность, но ничего не делали для того, чтобы развеять сомнения. И где же тогда она, та хвалённая любовь, о которой я ему говорил? Где она, та хвалённая любовь, если доверия между нами так и не возникло, если я продолжал гонять его по тёмному лабиринту? Он ничего такого вслух не произносит, но упрёк в разноцветных глазах прочитывается, будто бегущая строка, методично меня давящая. Искренне верит, что я должен был прийти к нему и покаяться, сказав, что я — Харлин. Как будто это не он обещал мне, что кровавой пеной заставит харкать, если узнает, что я не тот, за кого себя выдаю. Словно в наших отношениях всегда бесконечное доверие существовало. Уйди, мысленно его умоляю. Пожалуйста, Гиллиан. Пожалуйста, пойми меня. Услышь меня. Подсознательно почувствуй всё, что сказать хочу тебе, но не могу. Уйди. Не усугубляй. Не заставляй привязываться к тебе сильнее, чем я уже. Я ведь не столько ради себя, я ради нас обоих стараюсь. Хочу, как лучше. Чтобы минимум крови и боли, чтобы сейчас, когда ещё есть шанс оправиться от разрыва, а не тогда, когда мы с тобой окончательно друг в друге растворимся, и от наших индивидуальностей ничего не останется. Не тогда, когда жить друг без друга уже не сможем. Ладони соприкасаются с его плечами, сначала просто отталкивая. Но он не желает отстраняться, и давление это сменяется ударами. Не то, что хочется сказать. Но то, что необходимо. — Отпусти меня, — хриплю, глядя на него с вызовом, кривя губы и обжигая взглядом. — К Тозиеру своему вали. Пусть он тебе ещё парочку детишек заделает. Не прикасайся ко мне. Убирайся отсюда нахуй. Из жизни моей убирайся! Выдыхаю, после кричу, что он мне не нужен, что его прикосновения мне омерзительны, но, сука, какой же посредственный из меня сегодня актёр. Тот, глядя на лицедейство которого, хочется только презрительно смеяться и раз за разом повторять одно и то же определение — приговор. Не верю. Не верю и всё тут. По сути, я и сам себе не верю. Ядовитые слова обжигают рот и губы. Яд этот сочится по языку, и отравляет, в первую очередь, меня самого. Фальшь, как она есть. Лицемерие. Гиллиан и смотрит на меня сейчас, как самый строгий критик, которого игра не впечатляет, лишь раззадоривает и в обратном убеждает. Чем активнее утверждаю, что он должен свалить, тем сильнее хочу, чтобы он остался, и всё, что с моим телом, в его руках оказавшимся, происходит, прямое тому подтверждение. Организм действительно на его близость реагирует. Феромонами окутывает, притягивая, даже я чувствую, как усиливается природный запах, становясь ярким и максимально концентрированным. Я выгибаюсь под Ллойдом, желая уйти от контакта, но вместо этого ещё более развратно, ещё более провокационно себя ему подаю, словно десерт на блюде, сервированный по всем существующим правилам. Одна его ладонь рядом с моей головой. Прядь волос прихватывает, сквозь пальцы пропуская. Вторая на бедро ложится, сжимая через джинсовую ткань, ногтями с нажимом по нему ведёт, и вдоль позвоночника знакомая тёплая волна от простейшего действия распространяется. Слабый и беспомощный, неспособный сопротивляться наваждению. Дыхание учащается, зализанные до того губы снова начинают сохнуть, и я касаюсь их языком, понимая прекрасно, как со стороны это выглядит, замечая блеск в глазах напротив. Даже самый простейший, ничего особо не значащий жест привлекает его внимание, провоцирует и заводит. Губы жжёт от желания прижаться ими к чужим губам. Он так на них смотрит, и дыхание его не менее шумное, не менее частое, чем моё собственное. — На какое бы имя ты не отзывался, одно неизменным всегда остаётся, — замечает, едва ли не влипая в мой рот, но при этом умудряясь сохранять минимальную дистанцию; дыхание обжигает, и это невыносимо. — Всегда себя форменным истериком выставляешь, который начинает адекватно себя вести только после того, как выебешь его хорошенько. Хотя, и это не всегда работает. — Вот и не трать на меня время. Я не... — Ты не что? Не хочешь? — Перевоспитанию не поддаюсь. — А я тебя и не воспитывать собираюсь. — А что тогда? — Трахнуть, детка. Просто трахнуть. На член свой натянуть, кончить в твою задницу такую узкую и сладкую. До оргазма тебя довести, чтобы дёргаться и орать перестал, а то слишком много спермы в организме, в мозг уже стучит — соображаешь херово. — А как же запрет на еблю для беременных? — Похуй вообще. — Ненавижу тебя, тварь разноглазая, — выдыхаю, цепляясь в ворот его пиджака непослушными пальцами и резко к себе притягивая. — Всю жизнь мою под откос пустил. И меня самого к херам уничтожил. Сука. Не могу. Не могу. Не могу больше. Сколько бы не убеждал себя, что так будет лучше, что нам стоит на расстоянии держаться, что я, понимая серьёзность всего и примерно представляя, насколько незавидные перспективы перед нами открываются, готов от него отказаться, правда в том, что нихуя не готов. Не так, не теперь. Не в момент, когда он настолько близко, и его дыхание меня обжигает. Не в момент, когда он в очередной раз в словесной грязи меня купает, и кровь по венам, будто жидкая лава, несётся, закипает, сжигает, расплавляет меня самого. Не в тот момент, когда он с шумом сглатывает, сжимает в кулаке мои волосы и всё-таки впечатывается губами в призывно приоткрытый рот. Не в тот момент, когда наши языки соприкасаются, и меня от этого касания словно встряхивает, пробуждая от длительного пребывания в мрачном, омерзительном сне, из которого, казалось, нет выхода. Его близость — всё, что имеет значение, всё остальное за гранью восприятия, всё остальное настолько второстепенное, не имеющее смысла и ничтожное. Всё остальное для меня сейчас не существует вообще, потому как всё, о чём я могу думать — это его руки, его губы, его горячий язык, стремительно в мой рот врывающийся, насилующий его. Грубо, почти жестоко, с отчаянием, что в каждом действии прочитывается без труда. Мой стон, что едва ли останется незамеченным. Стон, что символом безоговорочной капитуляции становится. Его прикосновения всё увереннее, всё откровеннее. Не верит моим воплям, не верит холодным фразам, что похожи на осколки тонкого и острого то ли льда, то ли стекла. Не верит ни единому слову, но верит телу, что так отчаянно и откровенно к нему тянется, льнёт, прижимается, притирается. Тело, что становится таким горячим. Твёрдым в области паха и мокрым между ягодиц. Я чувствую, как становится между ними горячо и влажно, как привычно и знакомо реагирует тело на эту близость, как отчаянно жаждет оно её, и чем дольше он рядом, тем невыносимее каждая секунда промедления. Я хочу его. Хочу его рот. Его руки. Губы. Язык. Член. Я всё-всё-всё хочу. Его шёпот, его прикосновения, его глубокие толчки во мне, капли его спермы на коже, пусть даже она будет неприятно стягивать её, подсыхая. Хочу его нежности и укусов, каждый из которых болезненным вскриком будет сопровождаться, теплоты его кожи и влажности, что его язык на шее моей оставит. Ладонь, что прежде на бедре покоилась, проскальзывает под спину. Пальцы медленно проходятся вдоль позвоночника, поддевают рубашку, вытаскиваю её из брюк, по полоске обнажённой кожи проводят, и с губ моих срывается ещё один стон. Громкий, отчаянный. Мои ладони на плечах его сжимаются, ногти через ткань впиваются в кожу. И мне хочется, чтобы они намертво в него впились, чтобы никто и никогда не сумел нас разъединить, потому как он — мой мир, он — моё всё, он — единственное, что имеет значение в этой жизни. Цепляюсь в водолазку, чтобы снять её, но, как назло, ничего не выходит. Подрагивающие руки — не лучший помощник, стоит признать. Моя ледяная сдержанность, искусственно созданная и так старательно демонстрируемая, идёт под откос. Ничего от неё не остаётся. Покрывается трещинами, рассыпается на части, тает, обнажая все мои чувства, такие запредельные, такие невероятные, такие на грани. Они рвутся наружу вместе с жадными касаниями, вместе со смазанными поцелуями, вместе с укусами, когда в его губы впиваюсь с жадностью оголодавшего кровопийцы, когда сам его за шею обнимаю и пытаюсь водолазку содрать, неоднократно за край её хватаясь и оставляя царапины на спине. Он целует меня так вкусно, так голодно. И я не понимаю даже, как умудрился без него целых две недели продержаться. Без этого запаха, пусть изменившегося, пусть не совсем привычного, но на меня всё так же действующего, как прежде, без этого шёпота о принцесске ядовитой и отравленной, что кровь портит, но которую невозможно не хотеть, без этих поцелуев, мокрых и почти безумных. Мы целуемся одержимо, голодно, толкаясь языками до глотки, влипая друг в друга, не замечая ничего вокруг, не обращая внимания на то, что место для ебли не самое подходящее, и пиздец завтра моей спине после таких фокусов. Мы целуемся так, словно сожрать друг друга хотим, словно простого соприкосновения губ нам мало. Кровь смешивается со слюной, но вряд ли кто-то из нас замечает эту мимолётную боль. Мы отстраняемся на пару мгновений и снова друг на друга набрасываемся, словно в самый тёмный омут с головой ныряем, не боясь в нём погибнуть. Не думая о гибели вообще, потому как кажется, что сдохнуть мы можем только вдали друг от друга. Разлука и невозможность прикоснуться — вот она наша единственная возможная смерть. В отличие от меня он с одеждой великолепно расправляется. Уверенно расстёгивает пуговицы на моей рубашке, ладонью по торсу скользит. Поцелуй очередной разрывает, облизывается пошло и сладко, кончиком языка по губам проводя. Мутным взглядом скользит по телу, удовлетворённо отмечая, что чёрный шёлк под собой скрывает не следы чужих прикосновений, а молочно-белую кожу без единой сторонней отметины. Собственнический инстинкт. Ревность, что тоже спать по ночам мешает. Не может забыть о Митчелле. О том, что тот ко мне прикасался когда-то. О том, что с ним я ненужную, болезненную вязку пережил. О том, что позволил с собой подобное сделать вообще. Эта ревность сейчас голову поднимает и тут же удовлетворённо замолкает, успокоившись, когда становится ясно, что никто ко мне не прикасался. Кроме меня самого, вновь и вновь с ума сходящего от желания. Сколько раз за эти две недели я о нём вспоминал? Сколько раз за это время меня утягивало в параллельную реальность фантазий, где он рядом со мной находился? Где я не в пустой и холодной постели просыпался, а вместе с ним, прижатый им к кровати, ощущающий столь желанную тяжесть тела. Где он вот так же, как сейчас, меня целовал, так же губами по шее скользил, так же зубами кожу сжимал, выдыхая в изгиб шеи, что ничего не изменилось, что я по-прежнему его сука. Самая сладкая и самая любимая. Самая необходимая. Как воздух. Сильнее воздуха. Мои пальцы путаются в его волосах. Снова и снова тянусь к нему, не позволяя надолго отстраняться. Сжимаю коленями его бёдра, притираясь ближе. Он тянет меня на самое дно. Топит в своих нежности и жестокости. Погружается вместе со мной. Рядом с ним почти смерть. Без него, однозначно, она. Но рядом с ним — от наслаждения и восторга, а без него — от ощущения тотальной пустоты и бессмысленности, что главными в жизни становятся. Когда его рядом нет, кажется, смогу смириться, принять, позабыть. Снова научиться жить так, как было до столкновения с ним. Когда его рядом нет, меня почти отпускает. Не полностью, конечно. И в самом начале это похоже на ломку, что изнутри выжигает, что мучает и уничтожает, после — чуть легче. Но стоит ему появиться, и моя зависимость снова становится бескрайней и безграничной. И я тянусь к нему. Иду на зов, не находя в себе сил для сопротивления. Слишком слабый и слишком зависимый в своих чувствах, неспособный приказать себе раз и навсегда забыть этого человека, хоть и понимаю, что многие истории в этой жизни не получат счастливого финала. И наша, увы, одна из них. Звук молнии, которую он уверенно тянет вниз, расстёгивая, кажется слишком громким. Ловлю себя на мысли, что место мы выбрали явно не самое лучшее, что стоило бы добраться до кровати. Сорвать одним уверенным движением покрывало, позволить уложить себя на простыни, пошло-чёрные, как в большинстве сомнительных бульварных романов. И там самозабвенно отдаваться ему ночь напролёт, позабыв обо всём, что до того забивало голову. О мрачных снах, о переживаниях, о ребёнке. О Митчелле, в конце концов, что сейчас окончательно в повёрнутого собственника превратится и каждый шаг Гиллиана отслеживать начнёт фанатично, только бы не допустить, чтобы его собственность с какой-то шлюхой развлекалась. Вернее, не с какой-то, а с вполне определённой. Так Тозиеру мешающей, так отчаянно поперёк глотки ему стоящей. Обо всём, что сейчас так старательно отравляет мне жизнь. Пальцы скользят по затылку, когда вновь носом в шею мне утыкается. Сглатываю громко, с трудом проталкивая слюну в глотку. Я бы навсегда с ним так остался. Просто рядом. Просто в его руках. Просто имея возможность к нему прикасаться. Он так сильно мне нужен. Моя потребность в нём велика настолько, что становится страшно за себя. Истинностью детей в раннем возрасте нужно пугать наравне с подкроватными монстрами. С годами они поймут, что второго не существуют, и то, что их прежде так пугало, не имеет силы в сравнении с тем, как ломает людей истинность, как сильно она их друг к другу притягивает, как меняет жизнь до неузнаваемости. Он не просто аромат вдыхает. Он лижет кожу на горле, оставляя на ней влажные следы. Зубы на плече сжимает, прикусывая. — Гил, — выдыхаю исступлённо. Я готов сотню раз его имя повторить. Снова, снова и снова. Оно так идеально звучит в моём исполнении. Оно ласкает губы и язык, когда я каждую букву произношу. Такое сладкое, такое восхитительное, такое вкусное. Как и его природный запах. Как и он сам. Божество моё личное с гипнотически-прекрасными разноцветными глазами. Тот, кому я готов поклоняться едва ли не с самой первой встречи. Тот, кто меня воли лишает. Тот, кто мой мир заставляет всеми красками играть. Мой, мой, мой, только мой. Хочется точно так же ему в шею уткнуться и шептать эти слова, утверждая, что он только мой, только для меня. Убеждая себя в этом, пытаясь поверить, что никто между нами никогда не встанет, что мы всегда, всему вопреки будем вместе. Похуй на принципы, похуй на его преданность Тозиеру, и на мою жажду мести определённому человеку. Мой, Ллойд. Мой самый-самый, единственный и неповторимый. Тот, кого так сильно, как никогда и никого прежде, до него. Как никогда и никого после, независимо от того, скольких ещё людей мне доведётся встретить в этой жизни. Никто из них его собой не затмит, никто не заставит меня о нём позабыть. — Иди ко мне, — шепчет, стаскивая с меня брюки и болты на своих расстёгивая. Кладу ладонь на молнию его джинсов. Медленно, картинно, ощущая его пристальное наблюдение, к моему лицу прикованное, вниз её тяну. Не без труда, поскольку напряжённый член давно в ширинку упирается, и она давит на него, она боль причиняет. Слишком тесно, слишком жарко. Слишком жаждет внимания, как и мой собственный. И я голову запрокидываю, вжимаясь затылком в пол, когда Гиллиан через бельё ласкать меня принимается, так идеально ладонью обхватывая, так уверенно поглаживая, а после под резинку пальцами умелыми ныряя и облизываясь нарочито демонстративно. Дразнит, давая понять, что было бы, веди я себя, как хороший мальчик, но я же перед ним провинился, а потому не будет его охуенного рта на моём члене. Не будет этого жара, не будет касаний умелого языка, не будет вибрации в ребристой глотке. Ничего не будет, кроме воспоминаний о том, как он меня на небеса своим ртом волшебным возносит. Божество ещё и жестокое. Максимально. Моя ладонь скользит по его груди, задирает водолазку, по животу ведёт. Лёгкими касаниями, благоговейными. Вниз, облизанными, чуть влажными кончиками пальцев вдоль дорожки тёмных волос, что под резинкой нижнего белья теряется. Прикасаясь к бритому лобку и к члену, что так идеально в ладонь ложится, оставляя капли горячей и густой смазки на коже. Медленно растираю её, представляя, как он во мне окажется, как привычно тугие стенки растягивать будет, погружаясь всё сильнее и глубже. Сначала медленно, чтобы не травмировать, чтобы дать привыкнуть, а после — уверенно, жёстко, чуть грубовато, с отголоском сладко-желанной боли, когда сам начну бёдрами ему навстречу подаваться, когда снова спину исполосую, окрашивая выбитые на ней лотосы и змеиную чешую в красный цвет, когда таким же алым маревом всё перед глазами затянет и утопит в удовольствии, что только один человек мне дарить способен, который сейчас так мокро, так вкусно и так глубоко меня целует. Настолько обалденно, что только от одного поцелуя кончить можно. — Давай, Гиллиан, — выдыхаю в его влажные и блестящие от слюны губы, прихватываю зубами нижнюю, но тут же отпускаю. — Трахни свою сучку. Видишь, как она по тебе скучала? Чувствуешь, как течёт для тебя? Как по твоим прикосновениям истосковалась? Как именно тебя мне не хватало? Ко мне никто, кроме тебя не прикасался. И не прикоснётся. Потому что никто с тобой не сравнится. Потому что только от тебя я с ума схожу. Видишь? Чувствуешь, Гил? Не поверю, если скажет, что не. В его руках невозможно остаться равнодушным и отстранённым. Меня от него ведёт, меня от него размазывает, кайфом непередаваемым и невыносимым кроет, заставляя во всех смыслах под ним растекаться, забывая практически о том, кто я и что я. С ним сладко, с ним больно. С ним остро. С ним невероятно. С ним горячо. Гораздо горячее, чем в аду. С ним, словно в ванне с битым стеклом, а я — тот самый любитель боли, что оно причиняет. Мне хочется шептать ему на ухо грязные словечки, все эти максимально вульгарные фразы, от которых благочестивых омег удар способен хватить. Я веду языком вдоль ушной раковины, по самому краю её, шепчу всю ту порнографическую чушь, что на ум приходит. О том, какая я грязная и мокрая сука, что жаждет быть им выебанной прямо здесь, прямо сейчас. Бесстыжая ебливая блядь, которая жаждет, чтобы ей вставили до самых яиц, одним слитным движением член в неё вогнали и ебли так, чтобы она криком своих захлебнулась. Похуй, что будет больно. На всё похуй. Хочу, чтобы он меня трахал. Хочу отдаваться ему, как в последний раз, чтобы волосы мои на ладонь наматывал или в кулаке сжимал, чтобы в рот жадными поцелуями впивался и слизывал кровь с губ после каждого неосторожного укуса. Хочу, чтобы раз за разом меня на себя натягивал, десятки синяков на бледной коже оставляя, чтобы тоже на ухо мне шептал, что я его любимый мальчик и мокрая, горячая сука, которую он жаждет покрывать, которая с ума его сводит. Своей сладостью и своей порочностью. Хочу быть его личной блядью, которую он трахает, трахает, трахает и не может насытиться. Которую снова и снова к себе притягивает, от мыслей о которой возбуждается за считанные секунды после того, как кончил в очередной раз. Я мечтаю о его горячем члене глубоко внутри, о его ненасытных губах, о его руках, о его голосе. О зубах его на загривке, что пробивают кожу, и рот горячей кровью наполняется, а рисунок кожу расчерчивает. Во рту пересыхает. Облизываю припухшие, без того влажные губы. Уже сейчас я твоя сука, твоя шлюха, твоя блядь, Гиллиан. Бери её. Бери меня, как можно скорее. Неужели не видишь, как меня от желания кончить в твоих руках разрывает, как меня ломает эта невозможность получить разрядку? Или видишь, но нарочно мучаешь? Я тяжело дышу, с губ срывается задушенный полустон-полувсхлип. Никогда прежде, до встречи с ним я не знал — не подозревал даже, — что желание настолько сильным, настолько бесконтрольным может быть. Никогда прежде не догадывался о собственном темпераменте. Не подозревал, что только от мыслей о ком-то могу настолько возбуждаться и намокать так сильно, даже не в течку, а в самое обычное время. Одним рывком джинсы с себя сдирает, нижнее бельё моё стягивает, вновь между разведённых ног оказывается. С трудом сдерживается, но всё равно медлит, жадно мои реакции ловит, каждое малейшее изменение, на лице отражённое. Трахни меня, Ллойд. Трахни, трахни, трахни. Единственная просьба, что в глазах моих без труда прочитывается. Самая навязчивая мысль, от которой невозможно отделаться. — Не растягивай, так вставь, — прошу, ногтями в спину его, тонкой тканью водолазки обтянутую, впиваясь. — Ещё секунду промедления я не переживу. Голос подрагивающий, тихий. Как будто не мне принадлежащий. Желание меня окончательно размазывает. Не просто прошу. Умоляю практически. Трахни меня, Гиллиан. Трахни. Забудь обо всём и обо всех. Только на меня смотри, только обо мне думай. Только на мне сосредоточься, мой лучший на свете омега. Самый охуенный, самый сексуальный, самый невероятный. Самый-самый. И мне действительно кажется, что не переживу. Каждая секунда промедления — мучение. — Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, — как заведённый, руки на шею ему закидывая, обнимая, пересохшими, чуть саднящими губами к его рту прилипая, языком внутрь толкаясь. Давясь стоном сладко-мучительным, когда, вняв мольбам, шире бёдра мои раскрывает, когда не дразнит, водя членом между ягодиц, а сразу внутрь толкается. Не пальцами. Членом. Не растягивая, как и прошу. Давясь стоном сладко-мучительным, когда протискивается по миллиметру, надевая меня на себя, словно бабочку на булавку. Привычно, без гондонов, так что кожа соприкасается с кожей. Так, что я каждую венку напряжённую ощущаю, так, что меня от этой близости разъёбывает в лохмотья просто, так, что стон в вопль перерастает, и если бы не водолазка, сейчас его спина опять кровавыми полосами исчерчена оказалась бы. Он меня трахает, и это настолько идеально, настолько правильно, настолько охуенно, как никогда и ни с кем до него. Истинность обостряет все чувства и ощущения, истинность все мои эмоции в абсолют возводит, превращая секс в нечто нереальное. Сильнее наркотического прихода, притом в разы. Быть с ним, ему отдаваться, толкаясь навстречу, принимая его в себя, это такой чистый и концентрированный кайф, какого никакими иными способами не получить. Только он один на меня так действует. Он один меня превращает в свою... Суку. Самую сладкую и самую соблазнительную на свете. В его блядь. Святую и грешную одновременно. Он шепчет это мне на ухо, сбитым, дрожащим от возбуждения голосом. Он трахает меня членом, трахает взглядом, трахает словами, такими сладкими и такими порочными. Мне мало его. Сколько бы его не было в моей жизни, мне всегда мало. Я прижимаюсь к нему, я к нему прилипаю, боясь отпустить хотя бы на мгновение. Он мне нужен. Он так сильно мне нужен. Я смотрю на него и схожу с ума от мысли о том, что он может быть где-то с другими омегами. Может так же укладывать их на пол, на кровать, на стол — куда угодно, — и так же шептать им на ухо слова о сладких суках, что уже на уровень условных рефлексов для меня вышли. Это только наше с ним обращение, только для меня одного. Пусть грязно, пусть кому-то оскорбительным кажется, но как же мне доставляет это сочетание слов, его голоса, его хрипотцы. Я закусываю губы, стараясь сдержать стоны, я впиваюсь раз за разом в ткань, обтягивающую его спину. Я тоже что-то несвязное в ответ ему шепчу. Мысли разрозненные, вязкие, обрывочные. Ни одной чёткой и ясной, кроме той, что папа явно был сильнее меня, раз сумел вопреки всему от истинности отказаться и на поводу у неё не пойти. А ведь его она ломала не меньше, так же беспощадно тянула к Стауту, так же мысли туманила, так же чувства в абсолют возводила, как сейчас меня к Гиллиану тянет, буквально примагничивая нас друг к другу. — Громче, — рычит мне на ухо, вбиваясь сильнее, резче, активнее, на какой-то сумасшедший, неконтролируемый темп срываясь. Жёстко, грубо, агрессивно, упоительно. Охуенно. Жар растекается по всему телу, испепеляя меня, заставляя чуть ли не на атомы распадаться от яркого, концентрированного удовольствия. Пытаюсь обхватить его ногами. Сделать то, о чём он, если верить словам, когда-то так мечтал. Представлял в красках, дрочил на эту картину, воображением нарисованную. Я под ним. Мои руки, обвивающие его шею, мои ноги у него на поясе. Я под ним. Жаркий, страстный, отзывчивый. Лижущий свои губы постоянно пересыхающие, лижущий его подбородок, фантастические скулы. И его губы — тоже. Такие красивые, такие зацелованные и оттого такие яркие сейчас. Такие настойчивые, когда снова к моим прикасаются, втягивая в невероятный, головокружительный поцелуй. Гиллиан замирает на мгновение. Смотрит на меня с таким восторгом, что мне почти неловко под этим взглядом. Я не привык к подобному. Я всегда считал, что моё призвание быть дурнушкой на фоне остальных омег, прекрасных на лицо, наделённых природой чудесным ароматом. Я никогда не думал, что однажды встречу человека, способного смотреть на меня так, словно я грёбанное произведение искусства. С восхищением, с благоговением. Особенно, если сам он в разы красивее меня, и знает об этом прекрасно. — Что? — переспрашиваю, не сразу поняв, о чём он. — Громче, — повторяет приказ, и в голосе нотки металла звенят. — Не смей губы прикусывать. Не смей стоны сдерживать. Не сегодня. Не сейчас. Хочется дух противоречия проявить. Из принципа молчать, сжать зубы, в ладонь свою ими впиться, запретить себе стонать. Дразнить его в очередной раз, методично издеваться. Кратковременные, мимолётные мысли, вылетающие из головы практически моментально. Коварные планы, которым не суждено быть исполненными и в жизнь претворёнными. От его действий я практически улетаю, теряя связь с реальностью, не понимая, кто из нас первым друг к другу тянется, кто первым впивается в приоткрытые губы, кто кусается сильнее. Мы оба похожи в этот момент на оголодавших диких зверей, что видят перед собой желанную добычу, ловят её и никак не могут насытиться. Им мало, им всё время мало. Моей выдержки хватает ненадолго. Ещё несколько толчков, таких же сильных, глубоких, и с моих губ срывается вопль. Эмоций через край, и этот стон... В нём как будто отчаяние, в нём концентрация, квинтэссенция всех моих чувств. Я люблю его. Люблю его. Я так его люблю... И хотя сотни, тысячи раз за время его отсутствия поблизости успел подумать о необходимости дистанции, о том, что нам лучше позабыть друг о друге, сейчас в полной мере осознаю, что для меня это неисполнимо. Я не смогу без него, я без него зачахну. Слишком серой и пустой будет моя дальнейшая жизнь, если Ллойд из неё уйдёт. Я тянусь к нему, провожу ладонью по лицу, мягко поглаживая. Хочу уткнуться носом ему в плечо, хочу этой ночью уснуть в его объятиях и знать, что впереди меня ждёт ещё много-много таких ночей. — Громче! — очередной приказ, как свист плети, раздирающий тишину. — Хочу, чтобы твои стоны слышали во всём Чикаго. — Даже Митчелл? — Особенно он. — Извращенец, — усмехаюсь, но почти сразу шёпот этот сменяется криком. Ладонь соскальзывает с его плеча, безвольно опускается на пол, и я впиваюсь ногтями в паркетное покрытие, словно жажду оставить на нём глубокие полосы. Царапаю, не имея возможности схватить и сжать в ладони, как простынь. Мне жарко. Чертовски жарко, но я солгу, сказав, что мне это не нравится. Я тянусь к нему, провожу языком по щеке, слизывая горячую каплю пота. Ритм из относительно спокойного практически неконтролируемым становится, диким, бешеным. Невыносимо. Невыносимо горячо, невыносимо сладко, а вместе с тем — мучительно. Мне хочется, как можно скорее дойти до той самой грани, когда мир разбивается — избитое клише, но как же точно передаёт ощущения — на миллион осколков, когда границы стираются окончательно. Мне хочется кончить, как можно скорее, но вместе с тем хочется оттянуть этот момент, чтобы всё, как можно дольше продолжалось, чтобы он был со мной и во мне. Прижимается губами к виску. — Харлин, — едва слышно выдыхает, и от этого обращения меня, словно током прошивает. Оно... иное. Совершенно иное, ни на что другое не похожее. Уникальное. Как будто осознание происходящего что-то в восприятии его меняет. Словно он впервые за всё время, что мы друг друга знаем, позволяет себе оттаять, а не злобной сукой быть, что только трахает тела своих любовников, удовлетворяя потребности физиологии, а чувств к ним никаких не испытывает. Не позволяет себе даже думать о чём-то подобном. Словно сейчас он живое воплощение самого сентиментального и романтичного на свете создания, по уши влюблённого, невероятно счастливого от осознания того, что его чувства не уходят в пустоту, а получают отклик, от осознания того, что многолетнее наваждение рядом с ним оказывается. И не воротит от него нос, а отвечает взаимностью, смотрит восторженно, жадно-голодными глазами, стонет чертовски громко, бесконечно довольно. И шепчет, шепчет, шепчет, не переставая, как сильно его любит, как обожает, как жить без него не может. И я не лгу, потому как действительно… Признания в любви — явно не мой конёк. Они мне никогда не удавались, казались едва ли не унижением самого себя в глазах собеседника, но ему я обо всём говорю открыто. Не могу не. Для меня это сейчас почти потребность. Сказать, чтобы он услышал, чтобы он узнал, чтобы принял. Даже если мои чувства ему не нужны, даже если все эмоции прожитые я ему приписываю ошибочно, проецируя на него собственные чувства, важно донести до его сведения всё, что сейчас моё сознание разрывает. Колоссальный ворох чувств, в его сторону направленных. Я хочу, чтобы он знал, насколько огромное место в моей жизни занимает, насколько он для меня важен. Он даже не мир для меня. Он моя вселенная. — Харлин, — повторяет уже громче и увереннее. Усмехаюсь. Но смешок — единственная реакция. Вместо сраной клоунады с воплями и обвинениями. Окончательное признание того, что он прав. Харлин. Его Харлин... Только его. И это так органично, так, сука, правильно. Не скрываться, не лгать, а действительно принадлежать ему. — Дай мне пару дней, — прошу. — Пара-тройка дней, и я найду нужные слова, чтобы всё объяс... Голос срывается. Договорить не получается. Вместо слов громкий стон. Слишком. Практически оглушительный. Ладонью ведёт по влажному, чуть подрагивающему бедру, сжимает его до синяков. Его губы соскальзывают на мою шею. Я закрываю глаза, слишком сильно, чуть ли не до боли вжимаясь затылком в пол. Ладони скользят по тёмным, чуть жёстким волосам, пальцы не слушаются, подрагивают. Я снова боюсь, что он исчезнет, боюсь осознания, что он фантомный, что мне всё это снится, что просто сон настолько реалистичным кажется на фоне моих чувств, запредельных и зашкаливающих, с помешательством граничащих. Его язык чертит влажные узоры на моём горле, губы ласкают подбородок, снова соскальзывают ниже, на ключицы, зубы за плечо прихватывают. Лижет кожу. И кажется, урчит от удовольствия. Сука сладкая. Очень сладкая. Безумно вкусная. Будто лучший десерт, когда-либо ему достававшийся. Он пробует, смакует, наслаждается. Мои нервы натянуты до предела, и я понимаю, что долго не продержусь. По телу дрожь проходит. Я цепляюсь ногтями в его плечи, выгибаясь под ним и изливаюсь, пачкая спермой его водолазку и свой живот. Ощущая, как его член во мне пульсирует. Напряжённый, твёрдый, будто камень, горячий, рельефный. Невероятный. Сказал бы мне кто-нибудь, что когда-нибудь я буду чьему-то члену поклоняться, я бы посмеялся. Но я поклоняюсь. И его хозяину, и ему самому. Мышцы плотно обхватывают, сокращаясь. Достаточно будет пары движений, чтобы и Гиллиан до своей точки невозврата дошёл, чтобы отпустил себя и позволил себе оргазм испытать, а не только об удовольствии своей ебливой принцесски думал. Облизываю угол рта, хищно ухмыляясь. — Кончи в меня, Ллойд, — на ухо ему выдыхаю. — Не только сейчас. Много-много раз кончи, чтобы утром твоя сперма из меня ручьём лилась. Грязноротая шлюха. Определение, которым меня на стадионе Митчелл награждает, сейчас прямо-таки просится в сочетание с моим именем. Но... наплевать. Я вижу, что Гиллиана мои слова не отталкивают, они его подстёгивают, они его заводят не меньше, чем меня самого. Для него я готов быть той самой шлюхой. Для него я вообще на что угодно готов, только бы он был счастлив. Не синхронно. Но, кажется, когда он доходит до пика, когда кончает, прикусив нижнюю губу и лбом к моему плечу прижимаясь, меня повторно накрывает и уносит. Меня отголосками его мощного удовольствия прошивает, и я тянусь к нему, обвивая руками и ногами, не позволяя из объятий своих выпутаться, не отпуская ни на мгновение. — Пара-тройка дней, — шепчу. — Я всё тебе расскажу. А пока... — Что? — Трахай меня, Гиллиан. Трахай меня, как самую грязную, самую развратную, самую желанную шлюху в твоей жизни. Пусть весь Чикаго знает, кому я принадлежал этой ночью, — лихорадочно, сбивчиво шепчу, в глаза ему глядя. Пусть Чикаго — и все его жители — знает. Пусть, сука, завидует, зная, под кем я подыхаю от зашкаливающего наслаждения этой ночью. Кому отдаюсь с таким пылом, от кого моё нижнее бельё за считанные мгновения, буквально по щелчку пальцев, мокрым становится. Я прикасаюсь к его водолазке, края её прихватываю, задирая. — Давай её снимем, — предлагаю и вверх тяну, снимая, отбрасывая в сторону, ко всем остальным нашим вещам. Веду ладонями по спине, после — по груди. По горячей, практически раскалённой, множеством разноцветных рисунков расписанной коже. Удивительно, что на ладонях ожоги не появляются. Удивительно, что сам я ещё не сгорел, а продолжаю на него смотреть, к нему прикасаться. Человек-наваждение, всю мою жизнь с ног на голову перевернувший однажды и сейчас продолжающий методично издеваться, под себя кромсая и подстраивая. Кажется, до встречи с ним все мои чувства, все ощущениями были неполными, фрагментарными, и только теперь, рядом с ним находясь, я постепенно учусь жить, постепенно обретаю настоящего себя и пытаюсь стать лучше. Не только для него, но и для себя тоже. И, может быть, однажды у меня это даже получится. Руки соскальзывают на его живот, совершенно плоский пока, мягко и нежно его поглаживая. Что-то на уровне условного рефлекса. Мне хочется к нему прикасаться и оберегать. Должно от ревности и ненависти по стенам размазывать, но нет ни того, ни другого. Есть только щемящая нежность, затапливающая душу, несмотря на то что ребёнок не мой, а Тозиера. Несмотря на то, что моим он, в принципе, быть не может. Никогда. Чудес ведь не бывает. В очередной раз обнимаю его, носом утыкаясь в чувствительное место за ухом. Вдыхая его новый аромат и часто дыша. — Пойдём в постель, — выдыхает мне в шею, медленными, горячими поцелуями её лаская. — Там явно удобнее будет, чем на полу. — Только сейчас об этом задумался? — Принцесска язвительная? — Да, — даже не пытаюсь спорить. — Не нравится? — Мне в тебе всё нравится. Фраза-клише, но в его исполнении не звучит фальшиво, в его исполнении она органичной получается и естественной. Как и жест, когда мягко меня за подбородок цепляет, подушечкой пальца по коже ведёт, поглаживая, когда смотрит так влюблённо и восторженно. — Пойдём в постель, — эхом за ним повторяю, понимая, что от его близости, от томного шёпота, от взглядов, которыми меня одаривает, от ленивого прикосновения губ в крови моей снова желание разгорается. Разносится по ней стремительно, словно в венах не кровь, а концентрированный бензин, а близость чужая — всё равно, что горящая спичка, что он подносит и прямиком в бензиновую лужу бросает, не боясь пожара и взрыва возможного, как раз на такой результат и рассчитывая. В реальности почти, как в мыслях. Так же рывком одеяло срываю, и оно на пол приземляется, позволяю на постель себя опустить, накрывая собой, прижимая к ней весом своего тела. Не тратя больше времени на слова, ожесточённым поцелуем в губы его вжимаюсь, сминая их, раздвигая языком, ощущая, как прикусывает его, слегка сжимая зубы. Мне хочется видеть себя его глазами. Хотя бы смутное представление иметь о том, что в его голове происходит, что там творится, какие ассоциации возникают, когда он вот так меня целует, когда гладит, когда пальцы сильнее сжимает, оставляя на бледно-молочной коже очередные отметки. О чём в деталях думает, когда покусывает мои губы, когда сжимает зубами нижнюю, слегка её оттягивая, когда лижет её широкими, жадными, мокрыми мазками. Когда шепчет чуть слышно, но так, что до глубины души пробирает: — Принцесска моя любимая. Самая желанная. Самая охуительная. Голос низкий, рокочущий. Дыхание сорванное, прерывистое, словно воздуха ему не хватает. Принцесска моя. Шепчет эти слова мне на ухо, в губы выдыхает, в шею, когда её зацеловывает и облизывает. Принцесска моя. И эти слова для меня становятся гимном сегодняшней ночи, лучшим и самым желанным. Рефреном то самое слово, что так от него слышать хочется всегда и всюду. Мой, мой, мой. И я готов сотню раз присягнуть ему на верность, миллион раз поклясться, хоть в присутствии людей, хоть в окружении статуй безмолвных, хоть на суде, где вокруг нас все ангелы и демоны соберутся, что да, принцесска его, и только его. Тянусь к нему снова и снова, во власть его рук и губ отдаваясь. Снова в удовольствие с головой погружаюсь, тону в нём и растворяюсь, позволяя до умопомрачения, чуть ли не обморока себя заласкать. Отдаюсь каждый раз, как последний, понимая, насколько же мне его мало. Чем больше получаю, тем больше хочу. Мне его мало всегда, мне им никогда не насытиться и уж тем более не пресытиться. Я готов вечность рядом с ним провести, хотя в реальности даже не уверен, есть ли у нас ещё что-то впереди, кроме этой ночи, которая действительно может стать последней. Паршивая мрачная мысль, которую отгоняю от себя, запрещая думать об этом. Приказываю позабыть. Теряю счёт времени и теряю счёт оргазмам, которыми меня в эту ночь одаривают. Лишь отдельными фрагментами в памяти обрывочные сценки-эпизоды мелькают. То, как мечусь под ним, умоляя не мучить, когда между ног моих оказывается, на плечи себе их закидывает и языком горячим, гибким, чертовски ловким и умелым проводит между ягодиц, толкается им внутрь, вылизывая, сперму собственную собирая. Частые, быстрые, уверенные прикосновения, от которых окончательно проваливаюсь в тёмное, сладкое, ни с чем не сравнимое наслаждение, от которого меня трясёт мелкой дрожью, от которого кончаю так мощно и сладко, будто до этого год прожил в воздержании и, наконец, дорвался до своего желанного, запретного удовольствия. Забываю всё на свете, себя забываю, только его имя с губ срывается, только оно и он сейчас значение имеют. Ничего кроме. Простыни в ком, подушки по полу. Волосы чёрным шёлком под пальцами, что в них вплетаются, сжимая, оттягивая. Свет серого утра в комнату проникает, заполняя её собой. И нет больше полумрака, нет темноты, в которой можно укрыться, в которой можно свои истинные чувства спрятать. На случай, если они никому не нужными окажутся. — Ты чёртово наваждение, Харлин, — цепочка мелких поцелуев вдоль линии челюсти, горячее дыхание на губах и взгляд глаза в глаза. — Ты моё проклятье. — Ты — тоже. * Традиция просыпаться первым. Смотреть на него, но не трогать. Бояться прикоснуться, чтобы не нарушить сон, которого и так было слишком мало. Я помню, что засыпал, убаюканный его шёпотом. Помню, как его губы вдоль позвоночника скользили, как следы поцелуев оставались там, где шрам от вырезанной метки, там, где след от укуса истинного партнёра должен быть. Помню это ощущение, что не даёт мне покоя. Желание истинной пары сделать тебя своим, желание метку поставить, присвоив практически на официальном уровне. Он хочет этого, безумно хочет, но в последний момент отступает, давая мне право выбора, не ограничивая свободу, не пытаясь к себе привязать. Тем более, когда сам другим человеком помечен. Потому-то и ограничивается лишь лёгкими прикосновениями. Отводит волосы, перебрасывая их на одну сторону, прижимается губами к чувствительной коже. И я так близко к состоянию, когда начинаешь просить, когда в голосе мольба звучит. Укуси. Пожалуйста, укуси меня. Сделай своим. Сделай же, Гиллиан. Но не прошу. Язык прикусываю, заставляя себя молчать. Глаза прикрываю, в плену его рук оказавшись. Проваливаюсь в тёплую уютную негу, чувствуя, как обнимает меня со спины. В сон медленно погружаюсь, а проснувшись, первым делом взглядом цепляюсь за его умиротворённое лицо. И за то, каким расслабленным он выглядит. Непривычно спокойным. Как человек, что после долгой-предолгой, изматывающей дороги, наконец, приходит туда, куда всё это время стремился. И теперь действительно чувствует себя счастливым. Аккуратно, невесомо накрываю его ладонь своей, глядя на раскрытую пасть змеи, выбитой на руке. На клыки её обнажённые, на холодные глаза с вертикальными зрачками. На собственный браслет, что вокруг запястья обвивается. Две змеи, что смотрят друг на друга, но, кажется, не представляют друг для друга угрозы. Что сплелись бы воедино, намертво, будь у них подобная возможность. Глажу с осторожностью его кисть, костяшки пальцев. К губам подношу, целуя мягко и практически неощутимо, а после выскальзываю из постели. Новая рубашка, выхваченная по дороге из гардеробной и новое нижнее бельё. Собираю волосы, скрепляя теми самыми заколками со змеями, что в первый визит его сюда использовал. Которыми ранить его хотел. Вещи наши по-прежнему в прихожей разбросаны, всё вперемешку. Брюки, рубашки, пальто, ставшее заменой уютному ложу, хотя бы частично спасшее от мучений мою спину. Подняв его с пола, на несколько секунд зарываюсь носом в ткань, с наслаждением вдыхая, только после этого на вешалку определяю. Вместе с одеждой на полу обнаруживается ещё и телефон Гиллиана. Несколько десятков сообщений, и все они написаны определённым человеком, имя которого не обязательно называть. Очевидно, кто он. Великий и ужасный. Тот, кто открыто себя хозяином этого города называет. Тот, кто меня пытается шантажировать, кто в нашу последнюю встречу ведёт себя, словно истеричка со стажем, переплюнув в этом даже меня. Кажется, будто не самого Тозиера перед собой вижу, а его двойника, настолько эмоции в его речи над разумом превалируют. Телефон заблокирован. Пароль мне известен. Видел несколько раз, как Гиллиан букву «Н» на экране чертит, не скрывая, что даже в таких мелочах Харлин в его жизни главенствующее положение занимает. Но я не лезу в переписку, откладывая телефон в сторону. Не имею права лезть, куда не просят, хоть и понимаю, что дядюшка Аллен подобный выбор не одобрил бы. Сказал, что я бесхребетный слизняк и грёбанная собачья подстилка, что даже своими знаниями и преимуществами в полной мере воспользоваться не в состоянии. Хороша же твоя месть, Харлин. А в чём интересно она заключается? В том, что ты нового главу бешеных псин затрахать решил? Или в том, что просто увести его у Тозиера пытаешься? Великолепная месть. Охуенная просто. Браво. Бис. Аплодисменты. Долгие и бурные, в овации стремительно переходящие. Босыми ногами по прохладному полу. На кухню. Собственный завтрак стандартен и не блещет разнообразием. Холодная вода, сигарета в качестве аперитива. Сбитый к херам режим питания. Горячая вода для заваривания чая, мелкая кофейная пыль для приготовления напитка, к которому сам никогда в жизни не прикасаюсь, иначе головные боли меня уничтожат в мгновение ока. Я не помню, когда последний раз готовил что-то именно по зову сердца и велению души, с приливом творческого вдохновения, а не потому, что нужно что-то съесть. Мне кажется, подобное со мной случалось только много-много лет назад, когда Гедеон позволял мне выступать в качестве своего помощника, и я копался в многочисленных соусах и приправах, которыми был заставлен кухонный стол. Готовить для мужа было обязанностью из той же серии. Необходимость, сопровождавшаяся весьма актуальным вопросом, какого хрена я вообще ввязался в эту авантюру и решил выйти замуж за первого попавшегося идиота, встретившегося на моём пути? Что меня толкнуло на столь отчаянный шаг? Неуверенность в том, что найдётся кто-то лучше? Боязнь остаться одиноким и никому не нужным? Стремление окончательно всех запутать, спрятаться в этом браке от воспоминаний о своей прошлой жизни? Или же всего понемногу? То самое, что называется совокупностью факторов? Слишком много мрачных и грустных мыслей, таких ненужных, таких лишних и раздражающих, и я старательно их от себя отгоняю, пытаясь на куда более позитивный лад настроиться. Представить, что сейчас не середина января, а самый конец декабря, и это наше рождественское утро, наш маленький праздник, к которому я, увы, не успел приготовиться, но всеми силами стараюсь исправить это недоразумение. Когда сервирую стол, когда раскладываю салфетки и приборы, когда расставляю бокалы и разливаю в них холодную воду, бросая в каждый по тонкому ломтику лимона. Демонстративный лоск, глянцевая картинка идеальной жизни, которая могла бы быть у нас, если бы не ряд обстоятельств. Если бы не его настоящее, если бы не моё прошлое. Если бы он переступил однажды через свои сомнения и подошёл ко мне на территории кампуса, если бы взял меня за руку, если бы заговорил со мной тогда. Если бы сейчас мы были парой, празднующей очередную годовщину, десятилетие отношений. Если бы, если бы... Сплошное сослагательное наклонение, так ненавистное истории. Артертону никогда не нравились мои манеры и стремление к эстетике даже в мелочах. Он видел в этом не попытку создать и поддерживать уют в одной отдельно взятой квартире, а некую искусственность. Впрочем, во мне он её тоже видел, о чём неоднократно заявлял. Сложно понять, как так вышло, и почему в сознании окружающих людей я ассоциировался исключительно с подстилкой высокопоставленных, состоятельных альф, почему никто не верил, что мне действительно хочется чего-то возвышенного даже в повседневности не потому, что я заносчивая мразь, а просто... так. Возможно, это был ещё один звоночек, напоминание о прошлом, стремление походить на свою ролевую модель. На Треннта, что никогда не позволял себе есть из тарелок с отколотым краем и поедать мороженое прямо из ведёрка, черпая его ложкой. У него аристократизм был в крови, и проявлялось это даже в таких мелочах. К этому он приучал и меня. Почти заканчиваю с сервировкой стола, когда в голове вспыхивает внезапная мысль о том, насколько это всё оправданно и нужно Ллойду. Не посчитает ли он мои старания насмешкой, напоминанием о той пропасти, что между нами пролегает. Накрутить себя можно даже из-за таких мелочей, но я практически моментально отметаю от себя омерзительные мысли. Салфетки, перехваченные лентами. До блеска натёртые приборы. Тонкие веточки изысканных цветов, что покоятся на тарелках рядом с салфетками. Хризантемы в окружении цветов жасмина медленно раскрываются на дне заварочного чайника. Чернильный кофе, чей запах дополнен ароматом пряностей, оказывается в кружке, что опускается на блюдце, и я невольно провожу параллель между собой и Флорианом. Вспоминаю их визит в кафе, что так глубоко и сильно задел меня тогда. Нужна ли ему вся эта мишура? Нужно ли ему это всё? Или?.. Додумать не успеваю. И едва не роняю чашку, когда вокруг пояса руки обвиваются. — С добрым утром, — на грани слышимости выдыхает, запуская обе ладони под рубашку и замирая, а не поглаживая. На мне рубашка, на нём только джинсы. Никто из нас не одет полностью, и мысль об этом заводит, подливая азарта в кровь, разжигая вновь только недавно утихшее возбуждение. Чашка опускается на стол, медленно лицом к Гиллиану поворачиваюсь. Палец под цепочку запускаю, чтобы потянуть за неё, ближе к себе его подтаскивая. Зажимаю металлический замочек в ладони, ощущая, как нагревается металл. Второй рукой его обнимаю, прижимая ближе, бедрами в свои впечатывая. — С добрым, — отзываюсь, не прикасаясь к губам его из принципа, несмотря на то что очень хочется. Не может не, когда он рядом, такой восхитительный, такой вкусный, такой соблазнительный. Гораздо сильнее завтрака меня привлекающий, всё внимание к себе моментально приковывающий. Он не торопится уходить, не сбегает в спешке, несмотря на то что сообщений накопилась хренова тьма. Кажется, он даже не придаёт им значения. Есть и есть. Беспечно, слишком вызывающе, как пощёчина Тозиеру, считающему его своей собственностью, но приятно. Осознание этого согревает. Даёт крошечную, но всё-таки надежду на то, что между нами возможно нечто большее, что мои мысли о последней ночи — преувеличение, и, на самом деле, она далеко не последняя. Всего-навсего одна из множества их, что ещё ждут впереди, что обязательно будут. Как и подобные дни, что буду встречать в его объятиях. — Прежде чем дела снова позовут, и ты уедешь... Позавтракаем вместе? Окидывает пристальным взглядом стол, цветы, вычурную сервировку. — Завтрак? — Да. — Больше похоже на званый ужин. Для которого я немного неподобающе одет. — И-де-аль-но, — по слогам произношу, проводя ладонью вдоль позвоночника, подбираясь к поясу брюк, но не ныряя под него пальцами, а начинаю обратное движение. — Я, как видишь, тоже не слишком продуманно отнёсся к выбору наряда. Но у меня есть бабочка, и я могу её надеть... Сглатывает с шумом. Представляет. Вспоминает тот самый журнал, неизменный символ которого омеги вечно в одном и том же наряде — если так можно две паршивые тряпки назвать — позируют. Кроличьи уши, бабочка на голое тело. Всё для того, чтобы в альфах инстинкты определённые разжигать. Прямая ассоциация с этим изданием. Не сомневаюсь, что именно оно на ум ему приходит, а потому в глазах жадный блеск мелькает. — Надень. Нечто среднее между просьбой и приказом. Нечто такое, от чего кровь по венам бежит быстрее, нагреваясь и медленно, постепенно, но неотвратимо закипая. Он не торопится, не идёт на поводу своих желаний, не повторяет сценарий, некогда Митчеллом опробованный. Не срывает со стола скатерть, не уничтожает одним лёгким движением декорации. Не торопится заваливать меня на этот самый стол. Он включается в эту игру, испытывая на прочность нас обоих, проверяя, кому из нас хватит выдержки, кто сдастся первым, кто не сможет собственные желания под контролем удержать, кто будет умолять о прикосновении. Взглядами, жестами, словами. И меня его игра тоже захватывает, она подстёгивает, она, несомненно, возбуждает. Проверка силы воли. Когда человек на расстоянии вытянутой руки от тебя находится, сложно совладать с собой и не прикоснуться. Сложно не вцепиться в него, сложно не прильнуть ко рту, сложно от него отлипнуть. Почти невыносимо на шаг назад отступать, раскрывая объятия, выпуская его из своих рук, ощущая, как соскальзывает по пальцу цепочка. Видя, как дёргается кадык, когда Ллойд в очередной раз слюну в глотку проталкивает, оставаясь на кухне в гордом одиночестве, в то время как я к выходу направляюсь, двигаясь спиной вперёд, чтобы не разрывать наш зрительный контакт. Чтобы как можно дольше его поддерживать. Найти бабочку несложно. Застёжка поддаётся сразу же, несмотря на то что руки подрагивают, когда тонкая шёлковая лента шею оплетает. Чёрный шёлк, белый хлопок. Серебро заколок и браслета. Всё ещё слегка припухшие губы, многообразие отметин на теле, что ещё вчера радовало глаз белоснежной кожей, а сегодня... Сегодня уже нет. Сомнительный подарок-сюрприз, который вряд ли чем-то удивит, но который очень хочет, чтобы с него сняли фантик, сняли всю мишуру, чтобы его снова назвали своим. Чокнутый в своей одержимости, сумасшедший в своём желании, совершенно безумный в своей безграничной любви. Если кто-то скажет мне, что истинность можно с лёгкостью переступить, проигнорировав и не обратив на неё вообще никакого внимания, с уверенностью скажу, что этот человек лжец, желающий ввести собеседника в заблуждение. Либо, что он столкнулся с ложной истинностью, а потому имеет очень смутное представление о том, о чём говорит. Гиллиан верен себе не меньше, чем я. Те же дурные привычки. Сигарета. Кофе. К моменту моего возвращения в чашке лишь осадок остаётся, а еда всё ещё нетронута, хотя по тарелкам разложена. Тонкие цветущие ветви на скатерти, а не в тарелке. Салфетки расправлены. В воде несколько кубиков льда. Попытка охладиться, пусть и сомнительная, не имеющая шансов на успех. — Кажется, после этого я просто обязан пригласить тебя куда-нибудь, — произносит, делая несколько медленных глотков, губами ломтик лимона сжимая, прикусывая его. — Почему? Мы не рядом. На противоположных концах стола. Дуэль взглядов, всё чинно и благородно. Как будто сцена из пьесы. Съёмочная площадка, где мы какие-то незнакомые нам роли отыгрывать пытаемся. А, может, и, правда, пытаемся, вживаясь в незнакомые нам амплуа. Для нас так привычно друг друга кусать, цепляя словами и в чём-то обвиняя, но так странно просто проводить время вместе, просто завтракать и просто разговаривать о чём-то. Мы знакомы несколько месяцев, но так фантастически мало знаем друг о друге, кроме того, что мы — истинные, кроме того, что когда-то учились в одном университете, что когда-то он был в меня влюблён, а я ничего не чувствовал, потому раз за разом проходил мимо. Мне действительно нужно собраться с мыслями, необходимо разобраться в себе, подобрать нужные слова, чтобы оглушить его правдой, историей жизни, которой ни с кем не планировал делиться, но которую теперь хочу поведать ему. Однако, подступиться к ней оказывается непросто, и я почти в тупике. — Красивый ответный жест, достойный его Высочества. Усмехаюсь, орудуя ножом и вилкой. Разрезая стейк на кусочки, наблюдая за тем, как сок — прожарка medium rare — по тарелке медленно растекается, но к еде не прикасаясь. Идея с завтраком внезапно начинает казаться лишней и немного ненужной. Как будто я привёл человека, страдающего аллергией на шерсть, в кошачий приют и предложил прекрасно провести время. Качаю головой. — Это не ради ответного жеста, Гил. Ты ничего не должен, тем более, не обязан. Мне просто хотелось сделать для тебя что-то приятное, что-то такое... Чего я никогда не делал прежде именно для тебя, но то, что мне показалось естественным и правильным. Видимо, не удалось. — В самом деле? — Да. В тот раз, когда я оставался ночевать у него, никто из нас не становился к плите, не изображал из себя отчаянного домохозяина и хранителя домашнего очага. Мы заказывали доставку и ели что-то прямо из коробочек, сидя на кровати, не утруждая себя ни сервировкой, ни выбором посуды, ни оформлением блюд, над которым я заморачиваюсь сегодня. — Если ты боишься отравиться и считаешь, что кулинарные таланты обошли меня стороной, можешь... — Не считаю, — отвечает немного резко. — Но идея всё равно была очень так себе, да? — Непривычно. Слишком странно, — замечает, отрезая немного от своего стейка, обмакивая его в соус и всё-таки отправляя в рот. Хотя бы не морщится и не плюётся, демонстрируя недовольство. И на том спасибо. — Почему? — снова тот же вопрос. — Ты не похож на человека, готового торчать часами у плиты. Это немного... — Что? — Не твоё амплуа. — Тебе я тоже кажусь искусственным и фальшивым, когда занимаюсь домашними делами? — Тоже? — Бывший муж часто говорил, что я фальшивка. Что каждое моё действие не от чистого сердца, а исключительно ради привлечения внимания. — Твой бывший муж — ничтожество и конченный неудачник, мнение которого можно слать нахуй ещё до того, как оно будет озвучено. — Знаю. Но, между тем, ему всегда удавалось цеплять меня. Люди с низкой самооценкой сомневаются в каждом своём действии, а потому подсознательно ждут похвалы. Когда не получают её, начинают загоняться и анализировать происходящее, ломая себе мозг, пытаясь понять, что именно сделали не так, в чём ошиблись. — У тебя низкая самооценка? — удивляется вполне искренне. — Серьёзно? Прикрываю глаза, кивая в подтверждение своих слов. — Ты очень многого обо мне не знаешь, Гиллиан. Я могу казаться тебе самоуверенной дрянью, что безжалостно топчет своих конкурентов, не задумываясь о последствиях, но на деле я максимально далёк от этого образа. Во мне слишком много сомнений, страхов и комплексов. — Когда называл меня псиной, не слишком-то на закомплексованного и сомневающегося походил, — хмыкает. Словесная шпилька. Заслуженно вполне, хоть и неприятно. — Это защитная реакция. — Правда? — Да. Каждый из нас может видеть совсем не то, что лежит в основе поступков. Каждый из нас на свой прошлый опыт опирается, который едва ли можно назвать позитивным, а потому мы не всегда понимаем друг друга. Я даже грёбанный завтрак не могу приготовить так, чтобы это показалось естественным, а не наигранным жестом, на который нужно отвечать ответной любезностью. — Возможно, я тоже неправильно выразился. — Ты просто высказал свою точку зрения. Откладывает вилку, снова прикладывается к бокалу. — Я действительно многого о тебе не знаю. Пожалуй, правильнее будет сказать, что я знаю о тебе преступно мало. О том, чем ты живёшь, о чём мечтаешь, к чему стремишься. Я могу заблуждаться, но это не значит, что я не хочу восполнить пробелы и узнать о тебе больше. Узнать, увидеть тебя настоящего. Понять тебя в разы лучше, чем сейчас. Другое дело, что я не знаю, как отыскать к тебе правильный подход. Ты же сам понимаешь, что истинность не панацея. Она лишь на уровне химии, всё остальное зависит только от нас. — Лучше, чем кто-либо, — подтверждаю. Пытаюсь сосредоточиться на еде, утыкаясь носом в тарелку, механически совершенно, на автомате поедая результат своего творческого порыва. Чувствую себя нелепо. Гораздо хуже, чем в тот момент, когда на яхте перед ним выступал в качестве сольного исполнителя порнографического жанра, когда страсть изображал, испытывая внутренне отторжение к самому себе. Тогда мне было противно от самого себя, хотя бы потому что во мне видели блядь со стажем. Сейчас противно от осознания, что я только порчу всё своими сомнительными попытками поиграть в нормальные отношения. Возможно, причина кроется в том, что у меня никогда не было нормальных отношений и примера таковых перед глазами не было тоже. Потому я и делаю что-то не то, потому совершаю ошибки, потому снова нас на исходную позицию отбрасываю. Вместо того, чтобы вперёд двигаться. Снова забиваюсь в привычное амплуа потерянного ребёнка, не знающего, чего от жизни хочет. — Тем не менее, я не отказываюсь от своих слов, — нарушает тишину. — Каких именно? — Об ответном жесте. Вернее, не совсем ответном... — закатывает глаза, пытаясь подобрать слова; смешок, выдающий нервозность. — Правильнее сказать, что я хочу, чтобы мы с тобой провели вместе время. Не только в постели, но и как-то... Блядь, это всё даже звучит ущербно. Я ни разу не романтик, и для меня вся эта хуйня со свиданиями — что-то запредельное, из мира, в котором никогда бывать не доводилось. Что мне с тобой сделать? Куда позвать? — Не ресторан, — отвечаю. — Не ресторан, — соглашается. — Что-то более оригинальное и индивидуальное, более тебе подходящее. — И не президентский люкс. — А это могло бы быть неплохой идеей, — замечает, прищурившись. — Думаешь? — Конечно. — Сомневаюсь. — Я — нет. По-другому. Без него. Без блядских камер. Без постоянных мыслей, что нас могут прервать, что помешают своим присутствием. Никого больше. Только мы с тобой, — кончиком языка угол рта облизывает. Улыбается так, что зубы хищно обнажаются. Сам цепочку эту магнетическую, взгляд притягивающую, прихватывает, слегка оттягивая. И мне хочется к нему подойти. Хочется манёвр Тозиера повторить, сметая на пол посуду, слыша звон бьющегося стекла и разлетающихся на осколки тарелок. Перед глазами тот омега из клуба, что по столешнице ползёт, ближе к нему подбираясь, что спускается к нему и к ширинке тянется. Омега, что сосёт ему так самозабвенно и сладко, словно это всё, о чём он только мог мечтать в своей жизни. Его мозги затуманены риплексом, а потому он едва ли видит перед собой определённого человека, которого до одури хочет. Он видит перед собой какое-то фантастическое, волшебное существо, что осыпает его волшебной пыльцой, потому и тянется к нему. У меня другие ощущения, другая мотивация, но желание не менее сильное. Я тоже хочу к нему сейчас подобраться, стереть неловкость, возникшую между нами, поцелуями, уничтожить её прикосновениями, позволить снять с себя бантик-бабочку, словно упаковку с подарка. Позволить всё с себя снять, вновь и вновь чувствуя себя не человеком, а какой-то гормональной бомбой, чьё сознание желанием диким, не поддающимся контролю затянуто. — Интересно, — откликаюсь. — Хочешь поиграть в реакцию замещения? Все те воспоминания уничтожить? — Может быть. Мне всегда казалось, что ты достоин лучших отелей мира, самых дорогих подарков, самой роскошной жизни, какую только можно предложить. Всего лучшего, что есть в этом мире. И хотя мы сейчас о чём-то большем, чем общая постель, пытаемся говорить, признаюсь честно, не могу избавиться от мыслей о том, как сам для нас этот номер оплачу, как по своему вкусу его оформлю, приведу тебя туда и буду трахать, заставляя на вопли и скулёж срываться. — Хм. — Но, стоит признать, я тоже не знаю, как к тебе подступиться. Боюсь в чём-то ошибиться. Сделай скидку на то, что у меня никогда не было отношений. Только ебля. С кем-то одноразово, с кем-то чаще, но чувств как таковых... Никогда. — В тот вечер, когда ты на мне кимоно разрывал, тебя ничто не останавливало и не пугало. Подступился так, как посчитал нужным. — Думаешь? — Да. Ты пиздец каким уверенным в себе выглядел. — А ты такой надменной сукой, что тебя отчаянно с небес на землю спустить хотелось. Если я в твоих глазах был отморозком без принципов, то ты для меня — заносчивой самовлюблённой тварью, которая знает, насколько она охуенная и невъебенно шикарная, кичится этим и жаждет доказать, что мне такие, как она, никогда не светят. — Спустил? — Попытался. — Получилось? — Не особо. — Почему? — главный вопрос этого дня, похоже. Сколько ещё раз он за сегодня прозвучит? — Побочный эффект проявился, — усмехается, губу зубами прихватывает. — О котором я не догадывался и не подозревал. Сука слишком сладкой оказалась. И слишком моей. Пристрастился в процессе. Не рассчитывал на такое. Сам понимаешь. — Понимаю. Сам не думал, что со мной что-то подобное случится. У меня ведь, действительно, не возникало мыслей о том, что в окружении Тозиера окажется человек, который не только мне приглянётся по-настоящему, но и моим истинным партнёром окажется. Я не мог предположить, что в моей судьбе, словно по нотам разыгран будет уже использованный ранее сценарий, что события папиной жизни будут и в моей истории отражение находить. Что я по его стопам пойду, потянувшись к человеку, любовь к которому под запретом, что так запросто голову от него потеряю, и, в отличие от Треннта, не сумею оттолкнуть, а продолжу снова и снова в его объятия падать. Понимая, что связь наша всё крепче становится, что разорвать её даже сейчас уже не так просто, как в самом начале. Понимая, что, несмотря на все доводы разума, я не хочу этого делать, пусть, в какой-то степени, это даже на предательство памяти о папе тянет. Ведь я столько раз громкими словами разбрасывался, столько раз обещал, что люди, его убившие, обязательно заплатят по счетам, а в итоге... В итоге вот он я. Несостоявшийся мститель, влюблёнными глазами на бешеную псину младшего Тозиера смотрящий. Не о мести рядом с ним думающий, отнюдь не о ней. Рядом с ним я о своих сомнительных планах, как раз наоборот, забываю. Завороженно наблюдаю за тем, как он отставляет в сторону опустевшую тарелку, как прикладывает к губам салфетку. Во рту от этих демонстративных жестов пересыхает мгновенно, и я почти залпом осушаю бокал, понимая, что мне не особо помогло. Если Ллойд так Тозиера дразнил много лет подряд, неудивительно, что тот совершенно крышей поехал, наплевав на отсутствие истинности. Поразительное сочетание. Магнетизм зашкаливающий, что не у каждого доминанта можно обнаружить. Ощущение опасности, что ярко перед глазами вспыхивает, советуя на расстоянии держаться и не рисковать лишний раз. Но слишком соблазнителен порок, слишком сладок, слишком желанен, чтобы от него запросто отказаться, закрыть глаза и заявить, что не представляет интереса. Слишком притягателен, чтобы оттолкнуть, а не пойти за ним. Словно тот самый змей-искуситель, сбивший с толку первого в мировой истории омегу. Не зря же на его теле так много змей, не напрасно он к ним вполне явную страсть питает. Отодвигаю стул, и звук, с которым ножки по полу проезжаются, слишком громким кажется. Поднимаюсь, в то время как он на месте продолжает сидеть, внимательно на меня глядя. Цепочку свою никак в покое не оставит, и я вспоминаю, как она бликует в лунном свете, как привлекает внимание к себе. Как мне хочется к его ключицам прикоснуться, провести ладонями по идеальному телу. Само противоречие, а не человек. Тот, кто первым разговор заводит о чём-то большем, кроме секса, в итоге снова в это душное, раскалённое марево падает, снова на поводу своих желаний идёт, снова позволяет горячим мыслям сознанием завладеть, затянув его, всё остальное собой затмив. Кончиками пальцев действительно веду по выступающей ключице, прикасаясь с осторожностью. — Тебе понравилось? — взглядом на тарелку. — Было вкусно. Очень. Спасибо. Повторяет мои действия, отодвигая стул. Пальцы скользят по его торсу, по животу, прихватывают болты на джинсах, не расстёгивая. Тянут и тут же отпускают. Пытается перехватить моё запястье, но я оказываюсь проворнее и завожу обе руки за спину. Взгляд намертво прилипает к бантику, что сбился на бок и сейчас действительно наводит на мысль не о галстуке строгом, а о подарочной упаковке. Белая бумага и чёрный бант. Элегантная классика, вечное сочетание, что никогда не утратит актуальности. Рискни, если не боишься, распакуй, прикоснись. Ты ведь не из пугливых, Ллойд. — Без рук, — шепчу ему. — Запрет только в одну сторону действует? — Нет, в обе. — Тогда не нарушай собственные правила, — поддевает. — Без рук, значит, без рук. Обеими ладонями вцепляется в спинку стула. Выдыхает шумно, когда на коленях его оказываюсь, когда задницей о пах его медленно, размеренно потираюсь, когда понимаю, что сам себя в ловушку загоняю сомнительными правилами, потому как прикоснуться хочется дико. А без рук я его брюки не расстегну. Без рук не смогу снять их с него. Без рук не смогу оставить на плечах очередные полосы царапин. И кто из нас быстрее сдастся, прося отменить дурацкое правило — тот ещё вопрос. С весьма предсказуемым ответом. Тот, кто сейчас склоняется к лицу Гиллиана, кто смотрит зачарованно в его разноцветные глаза, кто языком губ его касается, прежде чем прижаться к ним, действительно делая реальностью свои недавние мысли о сервировке. О десерте, в качестве которого себя ему подаю. Он тянется ко мне, но тут же сам себя одёргивает, напоминая об установленном правиле. — Кто-то любит жизнь усложнять, как себе, так и другим. — В этом есть особое очарование, Ллойд. В этом есть не только очарование, но и своя доля напряжения. Когда мозги плывут, а ты себя контролировать пытаешься, когда раз за разом одёргиваешь, когда понимаешь, что с каждой секундой желание всё сильнее нарастает, разгораясь из маленькой искорки в огромное пламя, сжигающее тебя, когда ничего не можешь с этим поделать, потому что не схватить, не смять, не притиснуть, не сжать. Он вспоминает мои методы, на яхте опробованные, на вооружение их берёт, использует против меня же. Прихватывает воротник рубашки зубами, пытаясь стянуть её вниз. С одного плеча, с другого. Она поддаётся не сразу, но в итоге соскальзывает с плеч, и не падает на пол только потому, что мои руки сцеплены в замок. — Снять с тебя бантик? — спрашивает. — Попытайся. Звучит, как вызов. И он его принимает. Застёжка плотная, застёжка тугая, не хлипкая, что от малейшего движения сама разойдётся. Цепляется в неё зубами, но она держится крепко. Ткань от слюны намокает постепенно. Влажная шёлковая полоска соприкасается с кожей. Он как будто забывает о том, что собирался сделать, потому как застёжке больше внимание не уделяет. Лижет шею, лижет ключицы, лижет подбородок и мочки ушей. Прикусывает их, целует за ухом, в плечо нежно целует. Зубами выступающий кадык прихватывает. Я продолжаю на нём двигаться, потираясь задницей, ощущая, как горячо и влажно становится в заднем проходе, замечая, как твердеют соски, как усиливается аромат возбуждения, и феромоны снова рвутся на свободу, кружа голову истинной паре. Его твёрдый член упирается мне в задницу, и если бы не несколько слоёв ткани, нас разделяющих, если бы не запрет на помощь себе руками, он бы давно стянул с меня нижнее бельё. Он бы давно расстегнул свои джинсы, он бы меня на себя насадил уверенно и плавно, одним движением. Без ненужной — после вчерашнего — растяжки. Он бы начал медленно двигаться, позволяя мне насытиться этим ощущением заполненности, а после всё активнее вскидывая бёдра, задавая определённый темп, выбивая из меня ещё один желанный оргазм, заставляя меня в своих руках дрожать от восторга, от яркости концентрированных ощущений. — Ты сам эту игру начал. Не я, — резонно замечает, оставляя цепочку лёгких, влажных поцелуев на шее. — Сам запретил к тебе прикасаться. Запретил тебя ласкать. Тот, кто накладывает вето, там же и должен его отменять. Я на себя такую ответственность не возьму. Но ты ведь хочешь, чтобы я сорвался первым. Чтобы поступил с этой рубашкой так же, как и с твоим чёрным кимоно. Чтобы распустил твои волосы, чтобы пальцами в них зарылся, оттягивая назад, чтобы на кулак их намотал. Ты хочешь, чтобы я тебя сейчас грубо на себя натянул, чтобы вбивался ожесточённо в твою жадную, растраханную дырку. А потом лизал её, как одержимый, до последней капли высасывая свою сперму, оглаживая припухшие края и влажное, мягкое, нежное нутро. Ты же всего этого хочешь. Да? — Да, — послушно выдыхаю. — И в президентский люкс ты хочешь тоже. Вместе со мной, без лишних, ненужных нам людей, без ебучих наблюдателей, без посторонних свидетелей. Хочешь, чтобы там я тебя поливал шампанским, а после вылизывал каждый миллиметр твоего восхитительного тела, не понимая, от чего пьянею сильнее, то ли алкоголя, то ли от твоей близости. Хочешь, чтобы весь Чикаго о нас знал и видел. Хочешь, чтобы я усадил тебя прямо на подоконник, не задёргивая шторы, не опуская жалюзи, и прямо там, как дешёвку отодрал, заставив сорвать голос от громких стонов. Да? — Да. Запрещённый приём. Без рук, но словами, отравленными, насквозь пропитанными похотью. Грязными, дерзкими, возбуждающими, заставляющими яркие картинки в голове проигрывать, ассоциации определённые порождающие. Личный демон, искушающий меня. Словно моя татуировка — дань его появлению в моей жизни, предвестник этого события. Словно именно из-за него я крылья теряю. Он их вырывает, затягивая меня на самое дно, в водовороте порочных желаний топя, но я не замечаю боли. Не ощущаю её. Не замечаю вообще ничего и никого вокруг, кроме этого соблазнительного шёпота, кроме мазков горячего языка по ушной раковине, кроме зубов, что иногда связь с реальностью возвращают, сдавливая сильнее, но сразу же отпускают. — Хочешь такие же блядские алые простыни. Хочешь чёрно-белые лепестки роз, на которые тебя уложу. Хочешь кружевную повязку, которой я, а не Тозиер, тебе глаза завязываю. Наручники, которыми действительно твои запястья соединю, и ты окажешься полностью в моей власти. Хочешь плётку, которая с размаха на твою роскошную задницу опустится. Хочешь всё-всё-всё на свете со мной попробовать. Да? — Да, — звучит обречённо. Его слова не пролетают мимо ушей. Они цепляют. Они на подкорке мозга оседают. Потому как он прав. Я хочу. Хочу всё то, что он только что перечислил. Всё и даже больше. — Кажется, кто-то уже не рад, что в игру эту ввязался? — зубами подбородок прихватывает, активнее бёдра вскидывает. — Ты используешь запрещённые методы. — Ты не упоминал этот запрет. Сказал: без рук. Но не без слов. К тому же, ты можешь бить меня моим же оружием. Я ведь тоже много чего хочу, фантазия у тебя богатая, и если ты начнёшь озвучивать мои желания, продолжая так же, как сейчас, об меня тереться... Не знаю, кто из нас сольёт первым. Чего же, на самом деле, хочет моя Королева? Так и будет хранить молчание, или снимет дурацкий запрет, который нам обоим так мешает и который?.. Не успевает договорить. Поскольку соскальзываю с его коленей. Разжимаю ладони, позволяя рубашке на пол упасть. Движениями быстрыми, суетливыми, о размеренности и выдержке окончательно позабыв, расстёгиваю его джинсы. Стремительно их вниз тяну вместе с бельём. Сам у ног его оказываюсь. Обхватываю рукой, наслаждаясь тяжестью, жаром, рельефом и влажностью. Смазки много, стекает горячими каплями по отвердевшему стволу, и я со стоном ртом на него насаживаюсь, наслаждаясь терпкостью вкуса, наслаждаясь пониманием, что он от моей близости течёт так же сильно, а потому нижнее бельё промокает не меньше, чем моё собственное. Я глажу его бедро, ласкаю поджимающиеся яйца, перекатывая их в ладони. Губы накрывают твёрдую, горячую плоть, язык вылизывает бархатистую кожу, гладит самые чувствительные её участки, щекочет, снова нежит. Мне хочется, чтобы он терял голову от каждого моего действия, чтобы забывал своё имя, чтобы и его реальность расплывалась от каждого действия так, как расплывается моя от его. Мне хочется, чтобы он позабыл всех, кто был в его жизни до меня, чтобы никогда не сравнивал, даже мысли подобной не допускал. Вот чего хочет Королева. Хочет быть первой и единственной. Хочет центром твоей Вселенной быть. Масштабно. Глобально. А именно сейчас она хочет твой оргазм, твоё удовольствие, твои стоны и наслаждение, на красивом лице отражённое. Хочет, чтобы ты делал то, что сейчас делаешь. Так же бёдрами двигал, погружаясь в мой рот едва ли не до основания, шепча о том, какой он сладкий, горячий, чудесный. О том, как тебе со мной охуительно. Чтобы так же по лицу меня гладил, так же запрокидывал голову и повторял моё имя без остановки, закрывая глаза. Хочет, чтобы ты заколки вытащил, позволяя волосам упасть на плечи, на спину. И, да, да, именно так ладонью несколько прядей прихватил, сжимая их, сдавливая, направляя меня, притягивая ближе к паху. Он делает всё это самостоятельно, без лишних слов, без ненужных инструкций с моей стороны. Действительно серебряных змей выхватывает из причёски, разжимает пальцы, и заколки со стуком на пол приземляются. Волосы рассыпаются по плечам, скрывая мои пылающие щёки от пристального взгляда самого важного наблюдателя. Его наслаждение в полной мере ощущается. Он, словно наркотик самый сильный, заполняет мои вены, прокатывается по ним пламенем инфернальным. И я понимаю, что даже прикасаться к себе не придётся. Это всё синхронно будет. Кончит он, кончу и я, от осознания того, насколько сильным и ярким было его удовольствие. Насколько именно от моих действий его ведёт и вставляет, насколько он в них нуждается. От понимания, насколько мне хорошо от его кайфа. Его член скользит у меня во рту, скользит в горле. Гиллиан уже не просто подсказывает и направляет, жёстко трахает, насаживая ртом на себя, в глотку толкаясь, наслаждаясь тем, как стекает по припухшим губам накопившаяся слюна. Он почти грубый, а у меня почти типично шлюшье поведение, когда без оглядки на мораль, на животных инстинктах, когда целомудрие подыхает, и камня на камне от него не остаётся, но я не пытаюсь вырваться из захвата, не останавливаю. Я гортанно выстанываю, лаская его плоть вибрацией, что в горле возникает каждый раз, я смотрю неотрывно в его глаза, такие восторженные, такие пьяные сейчас. Я обеими руками в его бёдра цепляюсь, слегка их царапая. И содрогаюсь в оргазме ровно в тот момент, когда он мне в глотку кончает, с долгим, протяжным, таким сладким и желанным стоном. Не давит сильнее, не заставляет всё глотать. Вылизывать всё, вплоть до последней капли, не принуждает. Тянет меня к себе, поддевая ленту галстука-бабочки в точности так, как я его цепочку прихватываю. Целует, глубоко, сильно, отчаянно. Целует так, словно сотню лет этого не делал, но только о том и мечтал. Целует так, что, если бы я не стоял перед ним на коленях, ноги бы вмиг подкосились. Но я уже, потому лишь хватка на бёдрах сильнее становится, ногти во влажную кожу вжимаются, и тихий, сдавленный стон тонет в этом соприкосновении губ, воспалённых, зализанных, неоднократно ночью прикушенных. И я сам в очередной раз тянусь к нему. Глажу его шею, плечи, лицо, словно пытаюсь каждой секундой, рядом проведённой, насытиться. Я так боюсь его потерять. А вместе с ним — и себя.