Не верь, не бойся, не проси

Его метка тревожит меня, и это не проявление тошнотворной, удушающей ревности, как можно было бы подумать. Это вовсе не она. Не могу удержаться, чтобы не провести параллели, чтобы не сравнить эту метку с той, что на моём теле в своё время появилась. Не могу не переживать, вспоминая, чем закончилась история с укусом максимально несовместимого партнёра. Чувствую себя стрёмной рыбой-прилипалой, которая не может держаться на расстоянии, но пока он собирается, я нахожусь рядом с ним. Сижу в кресле, изредка затягиваясь и исподтишка наблюдая за тем, как он одевается. Пиджак подношу ему сам, расправляю, разглаживаю каждую мелкую морщинку и складочку, образовавшуюся на ткани. Провожу ладонью по его шее, отводя в сторону волосы. Цепляюсь взглядом за то самое место, укусом отмеченное. Мне не нравится, то, что я вижу. Кожа покрасневшая, а шрам слишком грубый. Как будто там не просто укус был, а стремление выхватить кусок плоти, с таким ожесточением и остервенением кусали. Не кровоточит и вроде как не загнивает, но всё равно настораживает. Прижившиеся метки выглядят совсем не так, а потому она наталкивает на мысли о бомбе замедленного действия, что в любой момент может рвануть, и всё способно обернуться трагедией, а этого никак нельзя допустить. — Метка тебя не беспокоит? — спрашиваю, маяча у него за спиной, словно тень. — В каком из всех возможных смыслов? — усмехается. — Как ты, в целом, себя чувствуешь? Она болит? Как долго не останавливалась кровь? — Ваше Высочество ещё и трогательно-заботливое, — резюмирует, повернувшись ко мне лицом и положив ладонь на щёку. — У меня немало причин для переживаний. Я знаю, чем заканчиваются истории с укусом неподходящих людей. — Я записан на приём, — произносит. — Не волнуйся. Всё под контролем. — Легко сказать, но от твоей просьбы волноваться меньше я не стану. Улыбается, чуть приподняв уголки губ. — Со мной всё в порядке, Харлин. В полном. — Хорошо, — говорю несколько отстранённо, понимая прекрасно, что ничего хорошего, в принципе, не вижу. Несмотря на его уверения, моя нервозность не идёт на спад, ни на йоту не уменьшается. Напротив, чувство тревоги с каждым мгновением всё активнее разгорается, всё сильнее захватывает в свой плен. Слишком яркие картины собственной жизни стоят перед глазами. Та дикая боль, что прожигала загривок, та операция, во время которой я едва не отправился с операционного стола прямиком на прозекторский. — Всё в порядке. Правда, — повторяет, склоняясь ко мне и целуя. — Пообещай, что не будешь затягивать и посетишь врача в самое ближайшее время. — Да, сэр. Есть, сэр. — Придурок, — фыркаю. — На самом деле, посещу. Видишь? Запись есть. Я ничего не придумывал. — Вижу. — Потому у тебя нет причин для волнения. Покорно киваю, хотя слова нисколько не успокаивают, равно, как и то, что действительно вижу в приложении запись. Снова возвращаюсь мыслями к своим мрачным снам, что не дают покоя. Снова думаю о них, о крови, что проливается, и чем дальше, тем сильнее уверенность, что это всё, так или иначе связано с меткой. Кажется, пока он не побывает на приёме у омеголога и не предоставит документальное подтверждение того, что у него — и с ним — всё действительно в полном порядке, я буду метаться из стороны в сторону, не находя себе места и методично разъёбывая натянутые нервы. Цены ошибок, когда речь заходит о метках, бывают слишком высокими. И мысль о том, что с ним что-то может случиться, для меня практически невыносима. Я не хочу быть надоедливым, не стремлюсь взваливать на себя роль папочки, о которой меня никто не просил, но и не акцентировать внимание на том, что действительно волнует, не могу. Тем более помню прекрасно, что он говорил о собственном отношении к здоровью. Оно у него откровенно-похуистическое, и к докторам мистер Ллойд обращается исключительно в случае крайней необходимости. Так может случиться и в этот раз. Запись к врачу не гарантирует того, что он действительно приедет на приём, а не проигнорирует его. Причин, чтобы накрутить себя, может быть огромное множество, откровенно говоря. Я волнуюсь. Слишком. Чрезмерно. Тревожность просто зашкаливает, и я ничего не могу с собой поделать. Истинность не оставляет выбора. Не могу не переживать за человека, который мне настолько близок и дорог. — Надеюсь. Снова улыбается. Снова целует. Мягко и заботливо, слишком нежно. Совсем не те поцелуи, которыми ранее одаривал. Не те, что призваны разжигать страсть, но те, что должны меня успокоить. Убедить, что всё сложится, если не замечательно, то, как минимум, неплохо. Что никакой опасности нет, его жизни ничто не угрожает, и это просто моя истеричная натура никак не может успокоиться. Я обнимаю его, притягивая к себе. Боясь отпустить. Боясь, что что-то может пойти не так, и я его больше не увижу. Слишком много крови было в моих снах. Слишком яркими они получились. Слишком много внимания к себе притянули. Не наседаю на него с требованием каких-то обещаний и клятв, не давлю признаниями, в очередной раз говоря о любви и как будто бы душа своими чувствами. Смысл чувств ведь не в словах, которые можно повторить сотню раз, на деле ничего не испытывая. Молча принимаю его точку зрения, пытаюсь убедить себя в том, что всё действительно сложится лучшим образом. Его ладонь скользит по моей спине. Опускается ниже, ненадолго оказываясь в заднем кармане джинсов. — Тозиер жаждет увидеться, и, конечно, я не стану увиливать. Как ни крути, но я всё ещё на него работаю, — шепчет. — Но надеюсь, что встреча продлится недолго. Потому можешь вечером заехать ко мне в гости. Убедишься, что со мной всё хорошо, и будешь охранять мой сон. Ключи у тебя теперь есть. Целует в последний раз, скользя губами не только по губам. Прихватывает ими кончик носа, прижимается к виску. Нехотя разжимаю объятия, выпуская его из своих рук. Провожаю до двери, а после стою, глядя, как он идёт к лифту. Машу на прощание рукой. Закрываю глаза, обнимая себя за плечи, ровно в тот момент, когда съезжаются створки лифта, скрывая нас друг от друга. Он убеждает меня в том, что всё замечательно, и нет причин для беспокойства, но кто бы знал, как тяжело и неспокойно у меня на душе. И кто бы знал, как сильно пугает предчувствие стремительно надвигающейся катастрофы. * Каковы границы истинности? Никто не может дать однозначный ответ. После того, как папа признался, что я рождён не от Гедеона, а совсем от другого альфы, и этот альфа — его истинный, мне стало чертовски интересно разобраться в столь запутанной теме. Поисковые запросы, которыми я озадачивал интернет, сплошь состояли из формулировок, так или иначе связанных с истинностью. Кажется, я наизусть выучил все научные статьи, которые имелись в сети на этот счёт. Нашёл всю специальную литературу, призванную пролить свет на природу данного явления. Я мог бы самостоятельно написать и защитить диссертацию, посвящённую совместимости, отделываясь общими словами и водой, которую столь щедро лили авторы, что статей, что учебных пособий. Но солгу, сказав, что в реальности действительно что-то понял и хотя бы на шаг приблизился к разгадке данной тайны. Механизм данного явления редко поддавался логическому объяснению. Чем сильнее я — а до меня исследователи, написавшие те самые статьи и учебники — погружался в интересующую меня тему, тем сильнее запутывался. Они противоречили друг другу. Одни с жаром доказывали определённую теорию, я проникался ею и искренне верил, что истинность именно такая, но стоило открыть статью другого автора, и представления переворачивались с ног на голову, а я снова озадачивался, и мозг почти взрывался от новых познаний. Истинность реальная и ложная, истинность частичная и множественная. Сколько новых понятий я для себя тогда открыл? Сколько часов жизни потратил на изучение того, что — как тогда казалось — не пригодится в жизни? Множество. И сейчас, когда я столкнулся с ней лицом к лицу, не в теории, а на практике, разгадка тайны не стала ближе ко мне ни на йоту. Единственное утверждение, с которым я мог согласиться, гласило, что истинность индивидуальна для каждого союза, нет единого сценария, нет никакого шаблона. Невозможно всех людей подогнать под определённые рамки, нельзя всем приписать одни и те же реакции. Да, есть какие-то общие особенности, реакции на запах, повышенная чувствительность к феромонам... Но иногда даже эти характерные признаки могут не проявляться у тех, кто предназначен друг другу природой. В хитросплетениях истинности чёрт ногу сломит, что уж говорить о простых людях. Естественно, я чувствую себя запутавшимся и одураченным, естественно, что я многого не понимаю. Естественно и то, что меня это порядком напрягает. Ключи от квартиры Гиллиана оказываются на скатерти. Опускаюсь на стул, где совсем недавно сидел он, и зачарованно смотрю на них. Один из самых удивительных моментов моей жизни. Осознание, что мне выдали запасной комплект ключей. Совсем не романтично, как будто мимоходом, но этот жест по-своему важное, несомненно, особенное событие жизни. Должно быть радостно, но весь мой восторг перекрывает грёбанная тревожность, что не становится слабее с момента отъезда Ллойда. Напротив, набирает силу и вес, будто жаждет раздавить меня и безоговорочно сокрушить. Думаю о том, что напрасно отпустил его в одиночестве. Вместе с тем, понимаю прекрасно, что совместное появление перед Тозиером никому из нас на пользу не пойдёт. Мои и без того шаткие, нестабильные отношения с Митчеллом могут окончательно скатиться в бездну, наполненную мраком, ненавистью и стремлением избавиться от ещё одной назойливой мошки, что вьётся рядом с Гиллианом, не желая оставлять его в покое. Митчелл узнает. Митчелл почувствует. Теперь, несомненно. Метка сделает его куда более восприимчивым и чувствительным к посторонним запахам, остающимся на коже объекта его обожания. Я точно знаю, что, приехав домой, Гиллиан первым делом отправится в душ и будет долго-долго стоять под струями воды. Однако, так и не избавится от аромата, осевшего на нём. Он будет пахнуть мной, и Митчелл придёт в ярость. Мерзкое открытие, которое совсем не радует, но напрягает порядком. И хочется биться головой то ли о стол, то ли о стены, чтобы избавиться от бесконечного напряжения. Но понимаю, что это совсем не выход. Оно исчезнет из моей жизни только тогда, когда Митчелл Тозиер откажется от борьбы за определённого омегу. А он сделает это лишь в одном случае. Когда будет мёртв. Я закрываю глаза, потираю переносицу и шумно выдыхаю. Поразительно, но его смерть тоже не кажется мне идеальным вариантом. Теперь, когда горячка, спровоцированная ревностью, прошла. Когда прилив ненависти отпустил, я понимаю, что это идеальный вариант для меня, но не для города. Смерть Митчелла положит начало новому витку борьбы за передел власти, как это уже случалось после смерти его отца. И, видит небо, кровавых страниц в истории города тогда было написано бесчисленное количество. Ещё один виток передела территории ни к чему хорошему привести, по определению, не может. Странно осознавать, что главная мразь — не самый страшный вариант из всех существующих. Всё может быть хуже, чем есть в данный конкретный момент. Со дна всегда могут постучать. Если хуже быть уже не может, значит, ты уже мёртв. Значит, бороться ты уже не в состоянии. Пытаюсь отвлечься, сосредоточившись сначала на бытовых заботах, после — на просмотре публичных выступлений конкурентов Тозиера. Особое внимание, конечно, Айрону с его непоколебимым характером, уверенностью в себе зашкаливающей, и по-настоящему сучьей улыбкой, от которой становится не по себе даже при наблюдении за ним через экран. Наверное, если оказаться с ним лицом к лицу, ощущения и вовсе престранные. Его доминантность не столь ярко выражена, как у Тозиера. Шутка природы, но доминанты обоих полов в чём-то схожи с павлинами. Альфы-доминанты яркие, привлекательные, притягивающие к себе взгляды всех, без исключения. В то время, как большинство доминантных омег — блёклые, невыразительные, невзрачные, находящиеся преимущественно в тени. Серые кардиналы. Они не пленяют своей красотой с первой минуты знакомства, но их аура не оставляет никаких сомнений в том, что они способны подавлять и манипулировать людьми. Неудивительно, что главными претендентами на победу в столкновении становятся два доминанта. Это их борьба, остальные лишь фоном выступают. Я знаю, что Тозиер по максимуму использует обаяние, а на встречах с избирателями ещё и феромоны в ход пускает. Не в зашкаливающей концентрации, конечно. Не так, чтобы превращать публичные выступления в оргии, вроде той, что ознаменовала собой финал романа «Парфюмер». Может, Тозиер и жаден до чужого внимания, но явно не настолько, чтобы мечтать быть разорванным на сувениры. Но в достаточной степени для того, чтобы им проникались и хотели. И как потенциального губернатора, и как альфу. Стоит признать, Айрон этим тоже не гнушается. Это заметно даже при просмотре интервью, которые он охотно раздаёт направо и налево. И во время дебатов. Он не гнушается использования грязных методов. В точности, как его коллега-альфа, он использует доминантный феромон на своих потенциальных жертвах. У корреспондента новостей, берущего интервью, явно не слишком чистое сознание, и затуманено оно не алкоголем и не синтетическими стимуляторами. Затуманено оно воздействием феромона доминанта, подавляющего волю. Человек, потративший несколько лет жизни на изучение генетики, истинности и прочей физиологической херни, автоматически зацепится взглядом за несоответствие. Я — как раз такой человек, великолепно знавший, что Тозиеры — за редким исключением — рождаются доминантами, а, значит, мне придётся что-то придумать для того, чтобы не поддаться влиянию. Помнится, в какой-то момент в мою голову закрадывалась мысль о добровольном избавлении от омежьей железы ради высоких целей. Доктор должен был аккуратно подрезать её, сделав меня независимым от альф, но в итоге ничего делать не пришлось. Артертон поспособствовал её удалению, не сумев сдержаться в момент моей течки и пустив в ход свои мерзкие зубы. Но, если в первом случае, всё должно было пройти без осложнений, то во втором их оказалось слишком много. Это стало одной из лучших иллюстраций к высказыванию, гласившему, что иногда стоит бояться своих желаний, ведь они имеют свойство исполняться. Иногда — совсем не так, как нам того хотелось бы. Интервью Айрона Хоупа во многом показательно. Если в момент безоговорочной победы в дебатах с Тозиером я искренне радуюсь его триумфу, то теперь начинаю осознавать: по сути, они ничем не лучше друг друга. Каждый из них использует нечестные методы, каждый жаждет отхватить больший, самый сладкий и вкусный кусок пирога, а уж каким способом они это сделают — не имеет значения. Главное — результат, остальное их не занимает. Вся предвыборная гонка — банка с пауками, что жаждут избавиться от конкурентов любой ценой. Пока два доминанта сражаются на первом плане, у них за спиной разворачивается нешуточная борьба. Патрик Грант наступает им на пятки и дышит в затылок, но не за счёт своей популярности, а за счёт могущественного покровителя, готового явить миру своё лицо со дня на день. Если копнуть глубже, обязательно обнаружатся не совсем законные связи и у действующего губернатора. У него явно есть друзья из числа тех, с кем лучше не шутить, в противном случае, он не задержался бы в своём кресле. В противном случае, его бы давно сравняли с землёй, а так были вынуждены поддерживать видимость нейтралитета и благожелательности. Политика — грязное дело. Белым и пушистым делать в ней явно нечего, потому ничего удивительного в том, что у каждого из кандидатов камень за пазухой находится, нет. Я бы удивился, узнав обратное. Удивился, не поверил, начал бы подозревать, что у меня поехала крыша. А так... Так, скорее, удалось получить очередное подтверждение давно известной истине. Удостовериться в том, что власть всегда идёт рука об руку с грязью. Давно стало нормой. Всегда ею было. Никого этим не удивить. В отличие от журналиста, попавшего под очарование феромонов собеседника, я настроен скептически, потому ужимки мистера Хоупа — пусть и в сочетании с весьма толковой программой — быстро утомляют. Нужно взять перерыв, вырваться из этого вязкого болота, в котором оказываюсь, слушая его отлично поставленную профессорскую речь. Видео на паузу. Поднимаюсь со стула, чтобы отнести стакан к раковине и поставить в мойку, но не успеваю, моментально падая обратно. Боль. Боль — единственное, что сейчас имеет значение. Боль — то, что заполняет каждую клетку моего тела. Боль — то, что прошивает насквозь низ живота. Разжимаю ладонь, и стакан разлетается на множество осколков, засыпает паркет стеклянной крошкой. Перед глазами всё затянуто алой пеленой. В точности, как во множестве моих снов. Я прикусываю губы, ощущая на языке характерный привкус крови, но даже он не способен отрезвить меня, вытащив из состояния, близкого к трансу. Сознание, будто раскалывает надвое. Одна часть принадлежит мне. Знакомая обстановка, знакомые ощущения. Понимание, что, если я сейчас упаду прямиком на эти осколки, последствия могут быть весьма серьёзными. Вторая — чужая. Я слышу приглушённый шум воды, ощущаю кожей её холод. Вода не просто холодная, она ледяная, в то время как тело моё пылает, и жар этот никуда не уходит, разгораясь с каждой секундой всё сильнее. Нарастает не только температура, усиливается и боль, распространяющаяся от загривка по позвоночнику выше и ниже. Затылок раскалывается от дикой боли. Кажется, будто кто-то сверлит кости черепа, и мне хочется орать безвестным голосом. Только бы хоть кто-то меня услышал. Но голоса нет. Он пропадает во время нового, острого приступа неконтролируемой, не поддающейся описанию боли. Обе ладони неосознанно прижимаю к низу живота, и кажется, будто по ногам течёт тёплая, пахнущая солью и мокрым железом кровь. Кажется, её так много, что в ней можно утонуть. Кажется, она никогда не остановится. Это видение затягивает меня всё сильнее, практически вытесняя моё собственное восприятие, но активно транслируя события чужой жизни. Шепчу пересохшими губами имя. Не его. Своё собственное. Тем самым, лишь сильнее убеждаюсь в том, что мои видения — не результат не в меру разыгравшейся фантазии. Они — реальность. Они — то, что происходит с ним прямо сейчас. Его боль — моя боль. Я делю её с ним. Проживаю, как свою собственную. Он практически задыхается от неё. Она мутит его сознание, она его уничтожает, и он падает в спасительные объятия тьмы, позволяя окутать себя с ног до головы. Она тянет в свои объятия и меня. Единственный способ покончить с ней, что приходит на ум, не блещет продуманностью, но у меня нет иного выхода. Я хватаю осколок стекла и резко провожу острым краем по ладони. Жгучая вспышка неприятных ощущений, и края кожи расходятся в разные стороны. Рана неглубокая, но болезненная и кровавая. Кровь хлещет на пол, частично попадает на пижонские белые джинсы, но чистота полов и собственной одежды — последнее, что волнует меня в данный момент. Пара секунд уходит на то, чтобы залить рану перекисью, ещё пара на то, чтобы затянуть её бинтом. Я цепляю ключи, лежащие на кухонном столе. На ходу одеваюсь, схватив первое попавшееся пальто и шарф. Мне страшно. Я боюсь не успеть. Каждая секунда промедления может стоить ему жизни, и это не преувеличение, не нагнетание обстановки, а реальная констатация факта. Зеркало в лифте отражает моё бледное, почти бескровное лицо, безумные глаза, чей взгляд всё ещё наполнен отголосками боли, такие же бледные губы, на которых ярко выделяется лишь недавняя ранка. Меня трясёт. Я обхлопываю карманы и прикладываюсь затылком о стенку. С губ срывается шипящее, безысходное «сука». Понимаю, что забыл телефон дома, но возвращаться за ним — потерять драгоценные минуты времени, которого у меня и так нет. Быть может, я просто себя накручиваю. Быть может, ничего страшного не произошло и не произойдёт вовсе, но не могу отделаться от мысли, что в этот момент яд, попавший в организм Ллойда с укусом несовместимого альфы, начал действовать в полную силу. Нас разделяет пятнадцать минут езды, но, кажется, что расстояние от своего дома до его, преодолеваю за считанные мгновения. Мысль о лишении водительских прав не останавливает. Я должен успеть. Я должен, должен, должен... Кажется, в этот момент я похож на типичного городского сумасшедшего с горящими глазами. Не дождавшись лифта, стремительно поднимаюсь по лестнице, потеряв счёт пролётам и ступенькам. Лишь на мгновение притормаживаю у двери его квартиры, пока трясущимися руками достаю ключи, пока пытаюсь вставить их в замочную скважину, молясь про себя о том, чтобы она не была закрыта на какой-нибудь внутренний замок. В квартире темно. Лишь из-под двери ванной комнаты видна полоска света. Слышен шум воды. В гостиной разрывается бесконечной трелью мобильный. Я знаю, кто звонит. Не сомневаюсь ни секунды. На негнущихся, ставших как будто чужими и непослушными, ногах подхожу к двери ванной и резко дёргаю её на себя. Шум воды становится сильнее. Яркая боль от пореза пульсирует в ладони, не позволяя мне повторно потерять связь с реальностью. Только открываю дверь, но уже сейчас я точно знаю, что увижу перед собой. Всё то, что пережил недавно на собственной кухне. Раскалённая кожа, ледяная вода, приступы выносящей мозги боли. Гиллиан, лежащий на полу. Без сознания. В луже крови. * Без сил. Обесточен целиком и полностью. Словно что-то во мне ломается в момент, и наступает непроглядная темнота, в которой увязаю. Погружаюсь всё сильнее и никак не могу подняться на поверхность. Захлёбываюсь ею, ощущая, как проникает в лёгкие, заполняет их. Я тону, и понимаю это прекрасно, но ничего не могу поделать. Это сильнее меня, притом в разы. Помню, как его увозят в операционный бокс. Помню больничный коридор, заполненный запахом лекарств и поразительно сильным холодом. Наверное, это лишь мои ощущения, потому как меня сотрясает крупная дрожь, несмотря на то что я закутан в пальто, в то время как доктора одеты в свою стандартную униформу, и при этом, кажется, прекрасно себя чувствуют. Границы моей реальности размываются. Забываю о том, что можно, а что нельзя делать, потому рвусь за ним. Кричу, чтобы меня пустили к нему, что я нужен ему, но меня не пускают, продолжая удерживать на месте. Участливый медбрат, совсем ещё зелёный, возможно, даже не постоянно работающий здесь, а какой-нибудь интерн, смотрит на меня своими щенячьими глазами, в которых прочитывается жалость. Приносит стакан воды и таблетку успокоительного. Первое я выпиваю залпом, второе — выбрасываю. Ненавижу лекарства. Их в моей жизни и так слишком много. К отчаянно саднящему порезу добавляются разбитые костяшки. На обеих руках. Курение не спасает. Сидя в машине, приканчиваю две сигареты подряд, возвращаюсь обратно в здание, иду в уборную, смотрю на свои дрожащие ладони и бью с размаха по стене, нанося удары один за другим. Безучастно и безэмоционально наблюдая за тем, как окрашивается некогда бежевая поверхность в красный, как хлюпает кровь, как боль прошивает яркими всполохами сознание, но не могу заставить себя остановиться. Бью, представляя перед собой не стену, безмолвную и безразличную. Я представляю перед собой Тозиера, его надменную рожу, не менее надменную улыбку, издевательский тон, которым он со мной разговаривает. Кажется, если он окажется здесь, без раздумий брошусь на него, не боясь за себя и своё будущее, не думая совершенно о последствиях. Сейчас, когда Ллойд находится в пограничном состоянии между жизнью и смертью, не покидает ощущение, что терять мне, по сути, больше нечего. Если потеряю его, если он не очнётся после операции или — хуже того — умрёт прямо на операционном столе, я автоматически лишусь всего, что мне так дорого. Бинт на разрезанной ладони пропитывается кровью с обеих сторон. Я снова бью по стене, вою от боли и замираю, осознавая, что натворил. Глядя на разбитые в мясо руки, на заляпанные кровью стены, на тёмные, бурые пятна, что остались на джинсовой ткани. Чувствую себя лопнувшим шариком. Тем самым, к которому поднесли иголку, ткнули, и он разлетелся в клочья. Я сейчас слишком похож на него. Меня в точности так же разрывает. И продолжит разрывать до тех пор, пока врачи не скажут, что состояние с тяжёлого сменилось на стабильное. Что жизни Гиллиана больше ничто не угрожает. Что завтра утром он обязательно откроет глаза, посмотрит на меня, улыбнётся и скажет, что принцесска напрасно ебла себя в мозг, и всё, действительно, хорошо. Но пока он там, под руками равнодушных докторов и лезвиями скальпеля, принцесска будет трахать свои мозги с особой жестокостью, а ещё — ненавидеть. За всё, что сделал. И за всё, что не сделал. За то, что свалил тогда из отеля, оставив его с Тозиером. Как принято говорить, насилие совершается и достигает своего размаха с нашего молчаливого согласия. Сложно представить, как всё сложилось бы, останься я с ними. Но у меня была возможность повлиять на ход событий. Быть может, я не стал бы лично натягивать гондоны на член Тозиера, но избежать укуса было вполне реально. Или нет? Или да? Или всё-таки нет? Виноват ли я сам в том, что случилось с Гиллианом? Могла ли близость со мной спровоцировать выкидыш? Могло ли случиться так, что переизбыток моих феромонов, воздействующих на метку, оставленную Тозиером, привёл к такому результату? Мысленно неоднократно задаюсь этим вопросом. Сам же на него отвечаю. Могло. Конечно, могло. Истинность оказывается сильнее чужих меток, и она продавливает, она освобождает место для себя, она уничтожает метку, вернее, способствует тому, чтобы её не стало. Пока меня не было рядом с Гиллианом, его организм справлялся с ядом, пытался нейтрализовать его. Да, метка его болезненная, плохо заживающая, но... Она не гнила так, как моя. До тех пор, пока он не пришёл ко мне. До тех пор, пока я и моя близость едва его не уничтожили. Раковина в уборной заляпана алыми кляксами. Вода размывает их, в сток уносится розоватый поток. Пытаюсь привести мысли в порядок, пытаюсь начать дышать ровнее, а не так загнанно и сбито, но каждый вдох и выдох даются мне с трудом. Мысленно тянусь к Гиллиану, но каждый раз натыкаюсь на глухую, тёмную стену. Я не чувствую его сейчас. Он как будто окружён плотным коконом, и от этого становится не по себе. От этого пиздец, как хуёво и страшно становится. Мокрые, красные бинты летят в мусорное ведро. Вернувшись в коридор, стою, прижавшись к стенке, игнорируя навязчивую, пульсирующую боль в ладони. Я проведу здесь столько времени, сколько понадобится. Буду покорной псиной сидеть под дверью его палаты, забуду о том, что у меня есть дом и переселюсь сюда. И успокоюсь только тогда, когда он откроет глаза. Когда обнимет меня. Когда назовёт своей истеричной принцесской и улыбнётся, потянувшись, чтобы разгладить складку, пролегающую между моих бровей. И даже не стану спорить, потому как сейчас я — живое воплощение нервного срыва, а не человек с холодным рассудком, что никогда не теряет самообладания. Я кутаюсь в пальто, меряю коридор шагами, методично превращаю бледные губы в алую рану и так же методично продолжаю накручивать себя. До тех пор, пока уровень адреналина, гуляющего по крови, не начинает спадать. До тех пор, пока на меня не наваливается чертовски сильная усталость. Тогда я опускаюсь прямо на пол, не думая о том, как на меня посмотрят окружающие, и что они подумают. В больницах у посетителей редко бывают поводы для радости. Возможно, персонал войдёт в моё положение и не станет осуждать. Знакомый уже медбрат предлагает ещё воды, но я лишь отрицательно качаю головой, поблагодарив парня за заботу. Телефон в кармане вибрирует. Снова. Сорок пропущенных вызовов. И ещё один, на который я отвечаю. — Гил, — голос требовательный, властный, жёсткий и как будто бы раздражённый. Разумеется. Хозяин этого города не понимает, почему верный слуга не явился на аудиенцию, и какого чёрта так долго его игнорирует. Он в ярости, он негодует. Сдохни уже, сука. Подавись своей злостью. — Не он. Всего два коротких слова. И тишина в трубке. Я заставляю себя ответить, заставляю заговорить с Тозиером, и даже не начинаю крыть его трёхэтажным матом без объяснения причин. Внутри всё клокочет. Меня на части разрывает буквально. Во мне кипит ярость, ненависть, стремление заставить его страдать так же, как сейчас страдает Ллойд. Но всё, на что меня хватает, это два слова. — Какого чёрта? — мрачно-насмешливо. — Что именно? — Ты. Его телефон. Как он у тебя оказался? Какого чёрта ты на звонки отвечаешь? — Выключите в себе режим ревнивой бляди, мистер Тозиер, — чеканю холодно. — Я прекрасно понимаю, в каком направлении летят ваши мысли, но, увы, всё совсем не так, как вам кажется. — А как? — Он на больничной койке, Митчелл. Вернее, на операционном столе. Он при смерти. И всё это, сука, из-за тебя, — свистящий, зловещий шёпот, что вырывается изо рта, пугает даже меня самого. Не пугает, но настораживает. Чем дольше слушаю его голос и его дыхание в трубке, тем сильнее становится моя бессильная ярость. И снова хочется крушить всё, что находится вокруг. Снова хочется утонуть в боли. Хочется, чтобы под моими кулаками не стены оказались, а его лицо, чтобы ломались хрупкие кости носа, чтобы кровь хлестала во все стороны. Я вспоминаю школьные годы и Нилана Стокера, посмевшего опорочить моё имя. Спортивный зал, брошенный на пол рюкзак. И первый удар, который наношу без предупреждения. Помню, как он насмехается в самом начале, а после — хнычет и просится к папочке, что оградит от психопата, неспособного удерживать эмоции под контролем. Я хочу его крови. Я хочу его боли. Хочу, чтобы он страдал, пусть даже его мучения не искупят чужие ни на йоту. Сбрасываю вызов, не дожидаясь ответной реплики, и усмехаюсь. Несомненно, какие-то считанные минуты, ладно, десятки минут, может, час, и он уже будет здесь. Желающие выслужиться перед ним преданные подчинённые добудут для своего хозяина необходимую информацию. Он узнает, в какой больнице находится Гиллиан, и он примчится сюда. Будь я на его месте, тоже бы примчался. Потому как, несмотря на отторжение к нему, понимаю чужие чувства прекрасно. Слишком сильно они созвучны моим собственным. Слишком много общего у нас с мистером Тозиером. Слишком сильно мы с ним любим одного и того же омегу. Вот только я, несмотря на истинность, готов Гиллиана отпустить, если так будет лучше для него. Больно, дико, безумно сложно. Очевидно, что мысли, воспоминания и чувства к нему просто так меня не покинут, что вырывать их из себя придётся долго, истекая кровью и сходя с ума от безысходности. А он, напротив, до последнего хватается за мизерные шансы, будто утопающий за соломинку. Пытается меткой к себе привязать. Отказывается смотреть правде в глаза и признавать собственную неправоту. Глупый-преглупый тридцатишестилетний мальчик, заигравшийся своими оловянными солдатиками. Не замечающий, что подобными действиями лишь ломает их, а не заставляет сиять. Время в отсутствие новостей тянется мучительно медленно, невыносимо. Двери операционного бокса по-прежнему закрыты, а моё сердце продолжает рваться на части. Я пропускаю всё через себя. Все ощущения его. Каждое прикосновение скальпеля к коже. Он ничего не чувствует, находясь под анестезией, а я ощущаю всё так, словно меня режут по живому. И из рассечённой ладони снова начинает сочиться кровь. Яркие капли падают на гладкий пол, а паника вновь затапливает душу. Мне сложно бездействовать, пока он находится там, за закрытыми дверями. Мне сложно дышать, сложно здраво мыслить, мне сложно воспринимать этот мир. Словно на операционном столе лежит не другой человек, а я сам. Вместе с ним я и умираю. Приближение Тозиера ощущаю за несколько минут до того, как он появляется в больничном коридоре. Побочный эффект его метки. Даже, если её убрали, если вырезали Гиллиану железу, связь, образованная после укуса, всё ещё ощущается. Гиллиан чувствует его, и его ощущения мне передаются, транслируются через его сознание. Я знаю, что скоро Митчелл появится здесь. Зайдёт в окружении своих бешеных псин. Чёртов хозяин чёртового города. Потенциальный будущий губернатор. А там и до президентства рукой подать. С его-то амбициями, с его-то стремлениями и жаждой добиваться, как можно большего числа поставленных целей. Хотя... Может быть, до президентства он и не дойдёт. Ему ведь просто сам факт и процесс важны, а не всё остальное. Ему не нужно это кресло для того, чтобы почувствовать власть. Чтобы понять, каково это, когда она сконцентрирована в твоих руках. Он это и без того прекрасно знает. У него её чуть ли не с рождения столько было, что другим и не снилось. Золотой, чтоб его, ребёнок своих не менее золотых родителей, сдувавших пылинки со своего лучшего творения. Говорят, Аарон в своём отпрыске души не чаял с момента появления того на свет. Но, кажется, любил бы его гораздо сильнее, если бы выносил Митчелла не Энджи, а мой папа. Тогда бы Аарон с сыночка не только пылинки сдувал, тогда бы он и задницу его целовал по поводу и без оного. Треннт всегда говорил, что встречать врагов нужно во всеоружии. И я заставляю себя подняться с пола, чтобы не оказаться перед Тозиером, неизменно выглядящим на миллион, в столь жалком положении и состоянии. Его насыщенный, мускусный запах — запах настоящего доминантного альфы, способного наповал сражать любую жертву, — щекочет ноздри. Я вижу Митчелла, идущего по коридору. И иду ему навстречу, пряча ладони в карманы, сжимая в кулаки. Не морщась, даже когда свежие раны напоминают о себе болью. Митчелл действительно не один. Рядом с ним его верная и преданная охрана. Несколько человек, что плетётся в отдалении. Он, конечно, самый первый. Самый главный. Самый неотразимый. Человек с большим, добрым, бесконечно любящим сердцем, приехавший в больницу по первому зову, бросивший всё, забывший про дела, отложивший важные встречи. Жертвует ими ради любимого человека, которого сам чуть не угробил. Расстояние между нами сокращается стремительно. Мы словно два корабля, что идут на сближение, и ни один не желает уступать дорогу, а, значит, столкновение неизбежно, и скоро обломки полетят в разные стороны. Разум напоминает, что выяснение отношений на людях — не лучший вариант. Особенно для кандидата в губернаторы и его помощника. Этот случай, если просочится в СМИ, может стать резонансным, привлечёт к себе повышенное внимание, будет старательно обсасываться всеми подряд. И я пытаюсь удержать себя в руках, но не могу. Выдержки мне, определённо, не хватает. Когда речь заходит о человеке, настолько мне дорогом, настолько близком, нужном и жизненно необходимом, так похуй становится и на свою работу, и на чужой имидж, и на то, что они меня с лёгкостью уничтожить могут. Ничто не имеет значения больше. Митчелл не торопится меня приветствовать. Не задаёт вопросы. Он принюхивается, и я знаю, почему он так делает. Ощущает отголоски чужого аромата на мне. Знает, что его метка ни черта не работает. Не привязал. Не сделал своим. Не подчинил воле доминанта, а ведь, если верить научным трудам, он сам едва ли не венец творения природы. Роскошный образец, на который яростно должны надрачивать сутками напролёт такие убогие создания, как я и Ллойд. — Не буду спрашивать, как получилось, что ты находился рядом с ним в момент, когда ему стало плохо, — произносит, наконец. — И благодарить за спасение тоже не стану. Но дам несколько секунд на то, чтобы съебаться отсюда и больше никогда не вставать у меня на пути. Быть может, тогда, если ты будешь достаточно послушным, мы сумеем сохранить друг о друге хотя бы парочку тёплых воспоминаний. — Я не уйду, Тозиер, — отвечаю, вскинув голову и с вызовом глядя ему в глаза. — Ты можешь быть хозяином города, штата, всей страны. Но моим хозяином ты не станешь никогда, а потому и приказы твои исполнять я не стану. — Действительно думаешь, что в состоянии тягаться со мной? Наивно. — А ты жаждешь превратить больничный коридор в поле боя, доказывая кто из нас достоин находиться здесь, а кто нет? Неужели даже в такой момент ты не можешь слегка приглушить своё чёртово, раздутое до вселенских масштабов эго, и посмотреть на мир чуть шире, чем обычно? Он умирает там по твоей вине. По твоей, Тозиер. И только по твоей. Потому, что ты не способен удержать свой член в штанах. Потому, что, даже зная о вашей дикой несовместимости, ты всё равно решил его обрюхатить. Потому, что, зная о ней же, ты всё равно поставил ему метку. И твой яд почти сожрал его. Может, всё ещё продолжает жрать, раз операция до сих пор не закончилась. Ты, правда, считаешь, что именно я сейчас должен отсюда уйти? Я? Не ты? — Весьма проникновенная речь, Квин. Но я в твоём красноречии и так никогда не сомневался. Можно было не демонстрировать его, а просто взять и уйти, на этот раз проявив не истеричность натуры, а собственную мудрость и умение чувствовать настроение собеседника. — Я. Не. Уйду, — повторяю, чётко проговаривая каждое слово и делая между ними выразительные паузы. Улыбается, глядя на меня со снисхождением, как на мелкую глупую букашку, которую действительно раздавит, если вдруг она покажется ему надоедливой. Как он и говорил когда-то, не потерпит конкуренции, особенно, если в качестве его противника выступает прошмандовка с текущей жопой. Если перед Флорианом он свои истинные чувства скрывал, то со мной даже не пытается этого делать. Я знаю, на что он способен. Знаю, как далеко может завести его стремление расчистить дорогу, и насколько сильным оно окажется. Может разрешить уйти, а может отпустить для вида, а после — отдать приказ об уничтожении. Чувство дежавю. Сероглазый король школы Нилан Стокер, что смотрит на меня так же насмешливо, что разговаривает со мной снисходительно, в то время как восторженная толпа восхищается бесплатным шоу. Мне всего семнадцать. Кажется, что моя репутация разрушена, что меня уничтожили, и никогда уже не будет жизнь такой, как прежде. Никогда я не смогу смотреть людям в глаза, не заливаясь краской, не пряча глаза в пол. Никогда не смогу пройти по коридорам школы с гордо поднятой головой, не кутаясь в безразмерную толстовку, не занавешивая лицо волосами. Сероглазый король Чикаго Митчелл Тозиер смотрит на меня в точности так же. И разговаривает так же. И толпу зевак с собой приводит, что в качестве группы поддержки всегда выступить готова. Стоит приказать, и они набросятся на свою жертву, растерзают на клочки. Ничего от меня не останется. Он придерживается того же мнения, что и Нилан. Для него я такая же безмозглая мокрая сука, внезапно смеющая говорить что-то против. Смешная и нелепая в своих попытках демонстрировать независимость. Мне тридцать. Я больше не ребенок, что прячется за спиной любимого папы. — Стремление проявить характер? Глупо и недальновидно, Квин. Твои принципы до добра тебя не доведут. — Если с ним что-то случится, — произношу холодно, пропустив замечание мимо ушей, — если он не придёт в себя, я убью тебя, Митчелл. Клянусь. Я тебя убью. Если он умрёт, терять мне будет уже нечего, и тогда вся моя оставшаяся жизнь будет посвящена мести тебе, и обещаю, что казнь твоя будет долгой и мучительной. Не верит. Смотрит на меня, как на сумасшедшего, не отдающего себя отчёта в том, что говорит, не понимающего, просто болтающего без умолку. Подходит ближе, руку ко мне протягивает. Гладит по щеке, ногтями между шеей и подбородком проводит, словно зверушку домашнюю, ласковую и покорную под шейкой почёсывает. — Маленький, сладкий котёночек решил, что он на самом деле большой и страшный лев. Что его мяуканье похоже на грозный рёв царя зверей, — шепчет, склоняясь к моему уху. — И что его царапины смертельно опасны. Но твоих коготков, детка, хватит только на то, чтобы располосовать спину альфы или омеги, который будет тебя трахать, не больше и не меньше. Они не смертельные, они не глубокие, они... никакие. Грёбанный манипулятор, и знает об этом. Унижает, подталкивая к решительным действиям, к выбору, который нужно сделать. В очередной раз показать свою слабость, сбежать, как уже сбежал однажды из отеля. Он ждёт от меня побега, возможно, слёз. Но не ждёт удара. И псины его не ждут тоже, потому не реагируют молниеносно, а как будто застывают поражённые, увидев развернувшуюся перед ними картину. Инстинкты проворнее разума, что слишком медленно обрабатывает сегодня информацию. Я не хочу себя сдерживать, не хочу отговаривать, а вот боль ему причинить хочу. Даже, если она будет мимолётной. Даже, если мне придётся за момент триумфа — секундный — дорого заплатить. Разбитые в хлам руки. Импульс концентрированной боли по нервным окончаниям, когда один кулак с размаха врезается в живот, заставив Тозиера согнуться, второй — в челюсть. Мне больно, но и ему тоже. Я не слышу хруста костей, но не могу не заметить, как шипит сквозь стиснутые зубы Тозиер, как выдыхает чуть слышно, едва ли не выплёвывает «дерзкая сука». И меня словно стеклянным дождём сверху присыпает, потому как вмиг провожу параллель между собой и Треннтом, которого Аарон никогда иначе не называл. Только сукой и только дерзкой. Ебучая преемственность поколений, что продолжает преследовать нас, частично копируя историю наших родителей. Я отмечаю краем глаза, как двое псин бросаются ко мне, клыки заостряются и с губ моих срывается угрожающий рык, а ладони вновь в кулаки сжимаются. Но один жест Тозиера, один взмах его руки, и оба альфы замирают, так и не накинувшись на меня. — Нет. Стоять! Не трогайте его. Приказ, которого они не посмеют ослушаться. Внезапная, ничем не оправданная, неожиданная доброта, от которой холод вдоль позвоночника. Ненадолго. Ответный удар, что ждать себя не заставляет. Митчелл сильнее. Несомненно. И от того, с какой силой он впечатывает кулак мне в солнечное сплетение, хочется взвыть безвестным голосом. Но я не сгибаюсь, не падаю перед ним на колени, продолжая твёрдо стоять на ногах. Лишь одна моя ладонь впивается в шею Митчелла, а те самые коготки, призванные царапать влажные от пота спины любовников, чертят на его коже несколько тонких кровавых полос. Снова шипит. Хочет за волосы схватить, больно за них дёрнув, а то и вовсе намотав на кулак, но оказываюсь проворнее, уворачиваясь от его захвата. На несколько шагов назад отступаю. У него явно больше самообладания, чем во мне. Он не бросается на меня вновь, желая взять реванш и отомстить за унижение перед подчинёнными. Он просто смотрит, прожигая насквозь взглядом потемневших глаз, ставших из светло-серых тёмными, мрачными, наталкивающими на мысли о грозовых облаках. — У меня нет привычки поднимать руку на омег, — выдаёт размеренно. — Но ты, Морган, меня вынуждаешь. — Я уникум, — усмехаюсь, глядя на то, как по костяшкам вновь струится влага. Недавно покрывшиеся запёкшейся кровью, они снова кровоточат. И снова боль саднящая, пульсирующая, в мозг импульсами отдающая. И я веду по пострадавшим костяшкам языком, чувствуя, как щиплют ранки. Думая о том, что будет, если Тозиер всё-таки сменит милость на гнев, если всё-таки даст знак своим псинам, и они накинутся на слишком выёбистую жертву, что не может принять правила игры, которые не она устанавливает. Как долго я продержусь против десятка профессиональных головорезов? Недолго, сам себе отвечаю. Минутку. Максимум, две. Я ведь не в паршивом кино, где хрупкий омега с лёгкостью укладывает на лопатки огромное количество альф, сопоставимых габаритами со шкафами, при этом не получая ни единой царапины и ни единого синяка. Удар Тозиера не вышибает из меня дух, но он сильный, он ощутимый, он болезненный. Ещё парочка таких, и неуместная бравада исчезнет, сотрётся с моего лица самоуверенность. Я умею драться, но только если это честная борьба. Один на один. Максимум, один против двоих, но не против десяти профессиональных убийц, что сворачивают шеи своим жертвам за считанные секунды. Тем более, если я безоружен. И всё-таки... Не верю, что Митчелл, в принципе, способен кому-то подобное с рук спустить. Просто-напросто не верю. Не понимаю, что заставило его отозвать охрану, которая могла наплевать на все существующие правила и прикончить меня прямо здесь. Никто бы слова ни сказал. Дело бы замяли, записи с камер наблюдения уничтожили, к свидетелям нашли подход, а виновных не обнаружили, несмотря на то что они не особо-то и прятались. Дело закрыли бы из-за недостатка улик, а, может, сделали виновным меня. В конце концов, я действительно начал первым, зная, что, априори, проигрываю ему и его своре. Их много, я один. Я — омега, они все — альфы, и, как ни крути, а именно им щедрая природа отсыпала в разы больше физической силы. — Да, — тянет насмешливо, слизывая с разбитой губы кровь. Внезапный, как весенние грозы, имеющие свойство начинаться в самый неподходящий момент, когда никто их не ждёт, в мгновение ока рядом со мной оказывается. Обе руки в запястьях перехватывает, сжимая их до синяков, не сдерживая себя нисколько. От него фонит яростью, ничем не замаскированной, такой отчаянной и такой откровенной, но вместе с тем... Вместе с тем, от него лёгкими волнами идёт и возбуждение. Чёртовы феромоны, которые могли бы подчинить меня его воле, если бы не определённое стечение обстоятельств, если бы не вырезанная так вовремя железа. И если агрессия его для меня понятна и близка, то возбуждение больше удивляет, чем кажется естественным. Он не похож на человека, готового бросаться на каждого встречного омегу. Уверен, в его жизни было слишком много их. С самого раннего возраста. Огромный выбор, и вряд ли хоть раз его цепляли простачки, умилительно краснеющие от каждого жаркого взгляда, брошенного в их сторону. Уверен, он всегда выбирал себе самых шикарных спутников, каких только можно представить. Он должен быть избирательным, но сейчас, когда на меня голодно-злыми глазами смотрит, он кажется ужасно неразборчивым альфой. Будь у него вкус, он никогда не позарился бы на меня после того, как неоднократно побывал в одной постели с Ллойдом. Он с лёгкостью отталкивает меня к стене, вжимая в неё с ожесточением. Пытает колким взглядом. В состояние ахуя тотального ввергает, когда пострадавшую ладонь к губам своим подносит и проводит по разбитым костяшкам языком, оставляя на коже широкий, мокрый след. На губах, в улыбку складывающихся, розоватая слюна. — Ты и, правда, уникум, — произносит, зарываясь носом в мои волосы. — А ещё ты действительно сладкая сука. Даже кровь у тебя... сладкая. В чём-то я Ллойда даже понимаю, хоть и не помешан на тебе так же сильно, как он. Но ты, Морган, второй омега в моей жизни, который по-настоящему цепляет. Быть может, потому я так много тебе с рук спускаю, хотя мальчишку из эскорта и за меньшие проёбы удавить приказал. — Первый — Ллойд? — Первый — Ллойд. И, да, котёночек, если с Гилом что-то случится, тебе не придётся ничего делать. И мстить никому не придётся. Если он умрёт, моя душа погибнет тоже. — У тебя нет души, — бросаю равнодушно. Очередной пристальный взгляд. Очередная полуулыбка. — Ошибаешься. Короткий ответ. Не попытка переубедить, но заявление, сделанное с уверенностью непоколебимой. Как будто мне есть дело до его метаний и страданий. Как будто мне не похуй на его переживания. Как будто он действительно сожалеет о случившемся, а не думает о том, что, если бы ему дали шанс повторно укусить Ллойда, он не отказался бы от этой возможности. На лице всё написано, без прикрас, без фальши, открытым текстом. Искренне считает, что Ллойд его. Ллойд для него, даже если они несовместимые, даже если истинности в них меньше, чем честных политиков в мире. А раз он так считает, то и права на него повторно заявил бы в обязательном порядке. Митчелл отступает так же стремительно, как и рядом оказывается. Мгновение, и свобода. Мгновение, и он уже на расстоянии, а запястья мои избавлены от захвата, и нет больше удушающих феромонов, нет нежеланной близости, нет шёпота проникновенного, нет ничего. — Так и быть, сегодня я уеду, — замечает будто между делом. — Можешь тешить себя мыслью о том, что в этом столкновении ты победитель. Но не зарывайся особо. Знай, завтра я вернусь, и, надеюсь, к тому времени ты исчезнешь отсюда, и след твой простынет. — Зря надеешься. — Почему? — Я нужен ему. Больше, чем кто-либо другой. — Милое заблуждение, но... — Митчелл. — Да? — Ты ещё не понял? Правда, не понял? Правда, такой глупый или просто прикидываешься? — Не понял чего? — Его состояние ещё до начала операции оценивали как стабильно тяжёлое, ближе к критическому. Если кто-то и способен помочь ему как можно быстрее встать на ноги, то только истинный партнёр. — И? Хочешь сказать... — Не просто хочу. Говорю открыто. Я — истинная пара Гиллиана Ллойда. И тебе придётся смириться с моим присутствием здесь. Потому как только я в состоянии ему помочь. Только. Я. Не ты, Митчелл. Слова повисают в воздухе. После них — молчание. Как ровная линия на кардиограмме. На его личной кардиограмме. Кажется, сейчас он снова начнёт смеяться. Кажется, он не поверит ни единому моему слову. Кажется, он не сдержится и в очередной раз нарушит свой кодекс, врезав мне по лицу. Но он лишь окидывает меня нечитаемым взглядом, а после — разворачивается и уходит, дав знак своим псинам, чтобы следовали за ним. Лишь на мгновение притормаживает и произносит, не оборачиваясь: — Истинность — ничто, Морган. Не более, чем слащавая сказочка для романтиков, грезящих красивыми историями любви. Есть похоть, страсть, привязанность, преданность, любовь. А истинность... Полная чушь. Её нет. Странно, что в наше время кто-то ещё верит в неё. Странно, что в неё веришь ты. На одном дыхании произносит. И только после того, как ставит точку, после того как последнее слово остаётся за ним, уходит. Это вроде бы победа. Пусть не в войне, а всего в одном сражении, но даже от понимания этого легче не становится. Не ощущаю себя победителем. Но чувствую так, словно меня этим странным разговором, этим визитом эмоционально выпотрошили, и даже осознание того, что я провернул со своим собеседником нечто подобное, нисколько не воодушевляет. Мы оба эмоционально уничтожены. Никому из нас не легче. То, что я Тозиеру внезапно сочувствовать начинаю, нихуя не здорово. Это опасно. Это мешает. Это сбивает и отвлекает от цели. Ведь как только в тебе появляется жалость к сопернику, ты автоматически становишься его потенциальным союзником, а не противником. Ты размякаешь и допускаешь слабину. Когда ты начинаешь сопереживать противнику, ты из хищника сам становишься жертвой. И не факт, что, когда настанет час расплаты, он пожалеет тебя, как когда-то ты пощадил его. * Получить приглашение от дядюшки Аллена — это всё равно, что приехать на вокзал «Кингс-Кросс», отыскать платформу «Девять и три четверти», попытаться пройти через колонну и действительно сделать это, а не разбить к херам свою глупую, верящую в чудеса голову. Так же нереально. Так же поразительно. Не сказать, что внезапно проснувшиеся родственные чувства радуют. В большей степени, настораживают. Дядюшка не из тех, кто мил и добр со мной. Не из тех, кто готов в любое время дня и ночи общаться, но в этот раз его тон настолько сопливо-сентиментальный, что, кажется, после общения с ним нужно немедленно сдать кровь на сахар. Слишком много сиропа в мои уши влить пытались. Возможно, часть и усвоилась, а не пролилась мимо. Я не помню его таким. Быть может, он вёл себя схожим образом прежде, ещё при жизни папы, когда они оба были юными, счастливыми и беззаботными омегами. Когда Аллен был тем самым белокурым ангельским созданием, что невинно хлопает глазками, мечтательно смотрит на капитана школьной сборной по футболу или лакроссу и пытается флиртовать с объектом своего интереса. Но всё то время, что дядюшка мелькает в моих воспоминаниях, он — жёлчное ядовитое создание. Слишком худое, сидящее на строгой диете в попытках не допустить появление лишнего веса, с острыми скулами, о которые легко порезаться, с вечно зализанными в хвост волосами, с бесконечно колким, холодным взглядом. Слишком отчуждённое и презрительно перекашивающееся при взгляде в мою сторону. Я помню, как он приезжал к нам домой и кривился так, словно не племянника перед собой видел, а в собачье дерьмо раз за разом наступал. Вначале я радовался его визитам, всегда бежал навстречу и просился на ручки, но он отмахивался от меня и брезгливо морщился, словно хлебнул уксуса или концентрированного лимонного сока. Однажды он стал свидетелем того, как на меня неслась огромная, обезумевшая соседская собака и даже не попытался вмешаться. Продолжал стоять на месте и счастливо улыбаться. Меня спас один из соседских мальчишек, отчего-то решивший помочь безмозглой мелочи и закрывший собой. Совершенно посторонний человек. Герой того моего дня. В тот день на моём лице впервые оказались капли крови. Псина всё-таки напала. Псина порвала его в лохмотья. На лице и теле остались шрамы. Мальчику откусили ухо. На моём лице была только кровь. Чужая. И слёзы. Мои. Его. Общие. Помню, Треннт рассыпался в благодарностях перед родителями того мальчика. Помню, я приходил к нему в больницу и сидел в коридоре, болтая ногами, но не совсем понимая, что я здесь делаю. До меня не сразу дошёл смысл всего случившегося. Мозг отказывался обрабатывать страшную для него информацию. Мозг отказывался её принимать. Помню, папа оплатил мальчику лечение, и, кажется, того юного храброго альфу звали Оливер. Кажется, мы с ним даже неплохо общались после того, как он вышел из больницы. Кажется, я даже говорил, что он чудесно выглядит, залитый зелёнкой, и все омеги будут его, когда он вырастет. Кажется, я плакал, когда он вместе с родителями переезжал в Калифорнию. Всё это позже. А в тот день я впервые поймал себя на мысли о том, что ненавижу собак, ведь они в любой момент способны превратиться из дружелюбных созданий в агрессивную машину для убийств. То, что в дальнейшем проникся этими созданиями вновь и даже начал волонтёрить в собачьих приютах поражало меня не меньше, чем окружающих. Но где-то в глубине сознания всегда жила уверенность о том, что с псинами никаких дел лучше не иметь. А потом... Потом одна из них разорвала моего папу. Когда это случилось, дядюшка Аллен не проронил ни слезинки. Словно не двойняшку своего потерял, а какого-то стороннего, едва знакомого человека. Лишь поджимал свои тонкие губы и задумчиво смотрел на меня. Помню, они долго о чём-то разговаривали с Гедеоном по видеосвязи. Аллен курил и рассуждал в своей любимой манере о том, что старые ошибки всегда выплывают на поверхность, и утаить их не удастся, что Треннт должен был понимать, во что ввязывается. Помню, они спорили тогда. Помню, Гедеон ближе к завершению разговора сорвался на крик и мат, а Аллен так и остался невозмутимым. Холодной тварью, что видит в смерти брата не трагедию, а торжество некой сомнительной справедливости. — Он всё никак не может простить Треннта, — произнёс устало, перехватив мой изумлённый взгляд. — И. наверное, не простит никогда. — За что? — За то, что твой папа был лучшим. Во всём. И для всех. Не то, чтобы слова отчима многое мне пояснили тогда, но стало ясно, что о родственной любви разговор не идёт. О ревности, ненависти, зависти и духе вечного соперничества — да, о тёплых чувствах — нет. Аллену всегда мешал Треннт. И я. Мы оба. После смерти Треннта — только я. Потому сейчас его широкий жест наталкивает скорее на мысли о ловушке, нежели о стремлении облагодетельствовать до смерти обожаемого племянника. Он назначает мне встречу в картинной галерее. Пафосной и вычурной, как и владелец её, супруг одного из местных парламентариев. Приятель Аллена, давний знакомый. Широко распространённая народная мудрость гласит: скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты. Судя по всему, этот омега тоже не пришёлся бы мне по душе. Вынести общество такой прожжённой мрази, как Аллен Блайкери, на протяжении длительного периода времени, способна, пожалуй, только такая же мразь. Двойной удар я не вынесу, особенно на фоне и без того расшатанных бесконечными переживаниями нервов, на фоне постоянных забот, что сваливаются на мои плечи с завидным постоянством. К счастью, владельца галереи на месте нет, а сотрудники, на него работающие, оказываются понимающими и тактичными. Не ходят за мной по пятам, не навязывают собственное общество и помощь, позволяют остаться наедине со своими мыслями. До тех пор, пока не появляется Аллен. О том, что он рядом, кричит удушающий аромат его духов, которыми он пользуется много лет подряд. Слишком консервативен, слишком верен себе и тем предпочтениям, что однажды возвёл в статус любимых. Вещи, ароматы, книги, музыкальные композиции. Он живёт так, словно однажды поставил собственную жизнь на паузу, и с тех пор ничего в ней не менялось. Он законсервировался в своей придуманной вселенной, где он — единственный идеальный человек, а все остальные — грязь под его ногами. Неспешно прохаживаюсь по залам галереи. Выставка какого-то молодого, талантливого, неординарно мыслящего и нестандартно подающего собственное видение мира. Не то, чтобы меня действительно занимало современное искусство. Не то, чтобы я всерьёз увлекался этой темой. Потому большая часть экспонатов оставляет меня равнодушным. Взгляд незаинтересованный, глазу зацепиться совершенно не за что. Наверное, я слишком приземлённое существо, но возвышенные рассуждения о том, что гигантский желток, пролитый на холст — это едва ли не новое слово в искусстве, несколько расходится с моим представлением о, собственно, искусстве. Полагаю, подобное восприятие не только меня отличает, потому и нет особого ажиотажа в стенах галереи. Посетители редки. Сюда нужно приходить тем, кто хочет побыть наедине с собой, а не тем, кто хочет затеряться в толпе и не чувствовать себя одиноким. Останавливается у меня за спиной, складывает руки на груди. Закрытая поза, наталкивающая на мысли о том, что человек не слишком настроен на общение. Как всегда, в общем-то. Ничего нового. Я одариваю мимолётным взглядом и вновь отворачиваюсь, продолжая разглядывать с показным интересом желтковое творение, но мог бы и не смотреть вовсе — знаю наверняка, и какая у него поза, и какой взгляд, и какое настроение. Оно у него стабильно паршивое в моменты, когда приходится вспоминать о существовании раздражающих родственных связей. Тем более, когда приходится сталкиваться с ними лицом к лицу. — Отличная сегодня погода, дядюшка, не правда ли? — Давно понял, что я здесь? — У тебя слишком резкие духи. — А от тебя воняет доминантным ублюдком и его мокрой псиной, — парирует, и вот теперь-то сохранить невозмутимость у меня не получается. Поняв, что ответной реплики не последует, удовлетворённо хмыкает. Делает ещё несколько шагов, оказываясь не за спиной у меня, а прямо перед глазами. Руки и, правда, на груди сложены. Сам, как воплощение холодной ледяной статуи. Белёсые ресницы, как будто из снега и инея сделаны, волосы по традиции в хвостик собраны, а сверху ещё и гелем прилизаны. Вместо торжествующей ухмылки тонкая линия плотно сомкнутых губ. Больше на росчерк, лезвием ножа на коже оставленный, похоже, чем на реальную улыбку. Он сам, как чёртово лезвие, рождённое для того, чтобы ранить окружающих, для того чтобы от каждого его взгляда или слова становилось больнее. Те же острые скулы, о которые можно порезаться, вместо очаровательных чуть пухлых щёк с умилительными ямочками, что на снимках их с папой юности запечатлены. Вся жизнь Аллена — стремление походить на брата. Он сбрасывает вес, чтобы быть, как Треннт, записывается к стилисту, чтобы в точности скопировать оттенок его волос, ненавидит свои кудряшки и каждый раз вытягивает волосы до зеркальной гладкости. Он пытается копировать его жесты и даже — иногда — манеру речи, но всё равно выглядит жалкой копией на фоне неповторимого оригинала. — Я прав, Харлин? — спрашивает и тут же сам себе отвечает. — Я прав. Кто бы сомневался, что ты пойдёшь по пути своего папаши? — Ты для этого меня позвал? Решил поглумиться? Попытаться унизить? Вновь напомнить о том, что тебя раздражает всё, что так или иначе связано с Треннтом? — Разве нужен повод, чтобы повидаться с любимым племянником? — Тебе? Несомненно. Не помню, чтобы ты хоть раз самостоятельно искал встреч со мной. Обычно я оббиваю пороги, пытаясь добиться хотя бы капли твоего внимания, а ты, в зависимости от настроения, принимаешь решение: казнить или помиловать надоедливого родственника. Потому твоё желание увидеться кажется мне весьма подозрительным. — Какая яркая реакция, — закатывает глаза. Хочется развернуться и уйти. Как можно скорее, не тратя нервы и время на человека, который этого совершенно точно не стоит. Единственное, что Аллен Блайкери умеет делать виртуозно — это пить мою кровь, постоянно жаля своими укусами, постоянно напоминая о происхождении, постоянно подчёркивая мою никчёмность, ненужность и греховную природу, которая приведёт меня прямиком в ад. Уже ведёт, и он этому нисколько не удивляется. С самого начала знал ведь. С самого начала предупреждал. — Что тебе нужно, Аллен? — Мне? Ничего. Но есть один человек, крайне заинтересованный в твоей посредственной персоне, — хмыкает. — Не знаю, что он в тебе нашёл. По мне, так человек его положения может отыскать себе куда более интересного спутника, но он действительно тобой очарован и жаждет познакомиться ближе. — Ты решил спасти меня, вытащив из пучины разврата, в которой я погряз по уши, и направить в сторону света? — Едва ли этого человека можно назвать светом, но... С какой стороны посмотреть. Возможно, ты прав. Выбирая между ним и Тозиером, я назвал бы его злом куда меньшим. — Хочешь вытащить меня из-под одного и уложить под другого ублюдка? Не могу сдержать смешка. Его предложение само по себе звучит довольно нелепо. Как затянувшийся пранк, крайне непродуманный, неудачный. Но Аллен не похож на человека, который будет шутить подобными вещами. Вообще не припоминаю, чтобы на моей памяти он хотя бы раз пошутил. У него всё и всегда со звериной серьёзностью. Вряд ли сегодня он изменяет своим традициям, потому все слова, что он произносит, стоит воспринимать всерьёз. Он не шутит. Даже не думает этого делать. Он мне сейчас открыто признаётся в том, что, будучи федералом, водит дела с какими-то мутными типами, а ещё в том, что жаждет сделать этого типа своим союзником, предложив ему в качестве части оплаты и гаранта совершения сделки своего непутёвого племянника. Весь его вид кричит о готовности заключить эту сделку, а взгляд, в мою сторону обращённый, словно приказы отдаёт: прими озвученные условия, сделай, как я говорю, хотя бы раз в своей никчёмной жизни будь полезным, Харлин. Сдохни героем в койке преступника. Почему-то в том, что там я должен именно сдохнуть, у меня ни малейшего сомнения. Вряд ли Аллен верит, что этот союз завершится звоном свадебных колоколов, белоснежным фраком и букетом, что полетит в небо. — А ты даже ради приличия не станешь отрицать, что под него ложишься? — Не имею дурной привычки, — пожимаю плечами. — Думать головой, а не вечно текущей жопой? — Оправдываться перед людьми, которые ставят перед собой цель тебя унизить. Они же изначально на эмоции развести тебя хотят. Им плевать, какие слова в ответ на их реплики сказаны будут. У них иная цель, иная задача, — произношу, пряча руки в карманы и медленно направляясь в сторону соседнего экспоната. — Они хотят тебя раздавить. Эмоционально. Потому на любое твоё слово скажут десять в ответ. При таком раскладе я только хуже себе сделаю, если начну оправдываться. Ты же подумаешь, что я действительно какими-то там угрызениями совести мучаюсь. Что действительно виновен и стараюсь обелить своё имя, отречься от всех тех обвинений, что мне предъявляют. Но я даже не буду пытаться. У меня есть определённая цель, и я к ней двигаюсь. Не так быстро, как хотелось бы. Не так быстро, как всё могло бы получиться с твоей помощью, но всё-таки двигаюсь. Пусть ты и считаешь, что без твоей поддержки я — никто, но кое-какие успехи у меня всё-таки есть. — Ты переводишь тему, Харлин. — Разве? — Да. — Мне казалось, они тесно связаны. — Казалось. — Извини. Ни капли искренности, ни намёка на реальное раскаяние и сожаление. — Он жаждет с тобой увидеться. — Кто? — Человек, о котором я говорил. У него дела за пределами штата. Проблемы, оказавшиеся слишком серьёзными. Он планировал вернуться намного раньше, но всё ещё не, потому просто просил принести тебе извинения. — Прости? — Что? — Не совсем понимаю... Аллен улыбается снисходительно, давая понять, что ничего иного от своего не слишком умного родственника не ожидал. Не тот, кто на лету всё схватывает. Но тот, кто тупыми вопросами собеседника забрасывает, не сумев одно с другим сложить. — Вы знакомы, Харлин. Лишь заочно, но знакомы. — Ты... — Человек, что стоит за спиной Патрика Гранта. Основной спонсор его избирательной кампании, пожелавший сохранить в этом всеобщем безумии инкогнито. Я знаю, что вы с ним разговаривали, и он уже обещал тебе встречу, которая до сих пор не состоялась. Именно за это он перед тобой извиняется и надеется, что ты действительно простишь его. — Кто он? — спрашиваю, поднимая глаза и буквально впиваясь ими в лицо, что светится таким воодушевлением, равного которому никогда прежде не доводилось наблюдать. — Тот, кто свергнет Тозиера и разрушит его криминальную империю. — Ой ли? Может, не разрушит, а приберёт к своим рукам, чтобы добро не пропадало? — Или так, — не спорит, даже не собирается переубеждать меня в чём-то. — В любом случае, Харлин, тебе с ним лучше подружиться, а не демонстрировать характер. У него блестящий план, у меня — определённые возможности, у нас обоих — шикарные перспективы... — А у меня? — У тебя шанс отомстить за папу, как тебе того хотелось и стать первым омегой этого города, а, может, и всего штата. Второе, правда, негласно, но, тем не менее. — Этот человек... Как много ты о нём знаешь? — Всё. И даже больше. Он у меня на крючке. И если бы не его умение торговаться, гнить бы ему в тюрьме. Но он умеет делать предложения, от которых невозможно отказаться. — Это, конечно, многое прояснило, — шепчу себе под нос. Но Аллен слышит. — Не волнуйся, я не оставлю тебя в счастливом неведении. Вы встретитесь с ним лично очень скоро. А пока я просто отправлю тебе досье. Ознакомься на досуге. И, да... Когда вы окажетесь лицом к лицу, веди себя достойно, Харлин. Он любит умных и утончённых. Будь добр, соответствуй. Уходит, не прощаясь. Покидает галерею столь же стремительно, как появился. Никаких попыток игры в счастливую семью, ни поцелуев воздуха у моей щеки, ни притворных объятий. Ничего. Не предложение, а стремление поставить перед фактом. Тебя хочет получить для каких-то целей некий сомнительный хрен. Почему бы не отдать тебя ему? Ты же не откажешь любимому дядюшке, Харлин? Ты же сделаешь всё, что тебе скажут? Ты же будешь соответствовать? Да, ты будешь, иначе жизнь твоя превратится в ад.