Не верь, не бойся, не проси

В палате Гиллиана удушающе пахнет цветами. Их здесь столько, что у меня рябит в глазах от многообразия и вот-вот откроется внеплановая аллергия, хотя никогда прежде я не замечал за собой чрезмерной чувствительности и восприимчивости к пыльце. Полагаю, это всё на фоне нервов. Подсознательное отторжение ко всему, что делает Тозиер. К любому его действию, к любому решению. Мне приходится терпеть эти цветы, и, стоит признать, они — меньшее из зол. Ведь терпеть мне приходится ещё и Тозиера, решившего, будто его ежедневные визиты действительно жизненно необходимы. Иногда, глядя на него, ловлю себя на мыслях о пробуждающейся жалости. Иногда мне действительно хочется подойти к нему и сказать, что жизнь его не закончилась, но в решающий момент отказываюсь от подобных идей и отступаю. Не думаю, что он оценит мои слова и сопереживание. Скорее, в очередной раз очередной же человек посчитает меня фальшивкой, чьи слёзы нарисованы на бледных щеках углём, оттого так сильно привлекают к себе внимание, а не остаются незамеченными. Забавно, но, когда я говорю о своих истинных чувствах, о сострадании, о соболезнованиях, никто не верит. Для всех я — пересмешник, для всех я — искусный притворщик. Для Тозиера — тоже, хотя, сцена, свидетелем которой довелось стать, на самом деле, не оставляет меня равнодушным. Что-то цепляет, что-то во мне переворачивает, что-то меняет. Вспоминаю папин рассказ о том, как Аарон обещал вырезать меня из его живота, попутно наблюдая из-за неплотно прикрытой двери за тем, как Тозиер поднимает больничную рубашку Гиллиана, за тем, как прикасается губами к его животу, как задаёт максимально неудобные вопросы. О том, хотел бы Гиллиан детей от него, представлял ли вероятность подобного, хотел бы знать, на кого из них ребёнок будет похож больше? Это какая-то совершенно нелепая шахматная партия, а не разговор. Понятно, кто здесь кому шах и мат поставит. Разумеется, Ллойд, сидящий на койке с каменным лицом, внимательно слушающий, честно отвечающий, что, нет, он не хотел этого ребёнка. Нет, не представлял. Нет, ему совсем не больно от мысли, что их общее дитя на свет не появится. Он настолько холоден и отчуждён с Тозиером, что мне становится даже немного неловко от осознания, что я — свидетель этого разговора. Тозиер ведь должен быть в моих глазах Небожителем, а здесь его на землю свергают раз за разом, не признавая ни авторитет, ни доминантные гены, ни влиятельность. Пока большинство омег города и штата готовы прыгать к нему в койку, радостно содрав с себя трусы и позабыв о существовании противозачаточных таблеток, Гиллиан Ллойд открытым текстом заявляется, что не желает вынашивать детей Митчелла Тозиера. И самого Тозиера не желает. Зато хочет свою истеричную блядь. Весьма милая характеристика, пожалованная мне господином доминантом, таким противоречивым и из крайности в крайность бросающимся. Сегодня он меня за руки хватает и уверяет в том, что тёплое место в списке его немногочисленных крашей закреплено за мной, а уже завтра вот так вот обо мне отзывается. Не сказать, что это сильно цепляет, я о нём могу высказаться не менее оскорбительно и экспрессивно. Первым, кого Тозиер видит, покинув палату Гиллиана, оказываюсь, что совсем неудивительно, я. Плотно закрывает дверь, вскидывает голову. Смотрит пристально. Вижу, как играют желваки на щеках. Отмечаю, как ладонь в кулак сжимает. За время пребывания Гиллиана в больнице Тозиер как будто теряет свой лоск. Не утрачивает полностью, но и не уделяет своей внешности столько внимания, сколько уделял прежде. Он выглядит не похудевшим, но осунувшимся, скулы острее выделяются, нежели неделю назад, и рот больше не изгибается в презрительной насмешке, просто поджимается недовольно. Да, Тозиер тоже не слишком рад видеть меня здесь. Особенно после того, как я имел наглость заявить о своей истинности с Гилом. После того, как, если верить словам лечащего врача, именно моё имя Гил назвал первым, сразу, как очнулся. После того, как я отказался выполнять приказы хозяина города, и остался здесь, наплевав на его ярко выраженные недовольства. Тозиер перехватывает пиджак, наброшенный на плечи и сползающий с одного из них. Подтягивает выше. Проводит рукой по светлым волосам, приглаживая их. — Многое услышал? — интересуется. — Всё. — Я не стану извиняться. — За истеричную блядь? — Именно. — Я и не требую. — Ещё бы тебе, человеку с птичьими правами, требовать... — И не прошу. Мне вообще наплевать, что ты обо мне думаешь. — Давно ли? — С самого начала, — говорю, чуть склонив голову. Одной рукой на подоконник опираюсь, второй сжимаю ручки сумки для ноутбука. Несмотря на то, что я целыми днями пропадаю на территории больницы, работа не прекращается ни на мгновение. Рождественские и новогодние праздники остались позади, а потому приходится снова возвращаться к рабочим будням, снова вливаться в эту сумасшедшую гонку, снова работать над имиджем человека, что всеми правдами и неправдами сам себя закопать пытается. Как будто не понимает, что и без него желающих сделать это чёртова тьма. И имя им легион. Один из самых активных желателей и мечтателей, что Митчелла не со щитом, а на щите видит — мистер Россетти. Кларк Россетти. Тот самый мудила, которого мне Аллен, как единственную надежду на светлое будущее презентует, а после исполняет обещание и действительно скидывает досье. Неполное, судя по всему. Лишь то, что считает нужным мне показать, остальное благополучно утаивает. Тем самым лишь подогревает мою подозрительность. Я не доверяю ни Аллену, ни его «прекрасному человеку», что должен падшую шваль в моём лице облагодетельствовать. Протеже дядюшки настораживает. Чувствую подвох и опасность. Чувствую, что полагаться ни на кого нельзя, расслабляться — тем более, иначе ждёт меня незавидная судьба пешки, что, как известно, в большинстве случаев покидают доску первыми. В нашем случае покинуть её можно только одним способом. Вперёд ногами, в новом деревянном домике, рассчитанном на тебя одного. И всё же нервозность не обходит меня стороной, потому принимаюсь выбивать пальцами дробь по гладкой поверхности. Митчелл плечом к стене прижимается. Окидывает меня взглядом с ног до головы. — Ты счастлив, Морган? — Что именно, на твой взгляд, должно было сделать меня счастливым? — Осознание, что природа на твоей стороне оказалась, и, в чём-то, ты меня обставил. Отрицательно качаю головой. — Нет, Тозиер. — Да неужели? Может, ты у нас ещё и настолько широкой души человек, что готов был моему ребёнку задницу мыть, подгузники менять и колыбельные петь, пока родной папочка ублюдкам разных мастей глаза выкалывает и рёбра ломает? — К чему этот разговор? — Хочу, может, в природе грёбанной истинности разобраться, — хмыкает. — Ты же сам сказал недавно, что истинность — ничто, и значения не имеет. Вот и не забивай себе голову всякими глупостями. — Ты на вопрос-то ответь, Морган. — Отвечу, как только найму адвоката. Буду говорить в его присутствии. Усмехается, вновь по волосам ладонью скользя. Туда. Обратно. Творческий беспорядок на месте идеальной укладки наводит. — Деликатность проявляешь? Ну-ну. Гиллиан вот своей радости даже не скрывает. — Я не назвал бы его состояние счастьем... — Это и не оно, но то, насколько ему полегчало, невооружённым глазом видно. Он не хотел этого ребёнка, и когда природа сделала всё сама, он как будто многотонный груз с плеч своих сбросил. И для меня это... Он замолкает, не найдя нужных слов. Молчу и я, не совсем понимая, что нужно говорить и делать в подобных ситуациях. Не пожалеет ли Митчелл о своём сентиментальном порыве, не сменятся ли его спонтанные признания угрозами, вернее, приказом навсегда похоронить в своей памяти этот день, эти откровения. Митчелл Тозиер откровенничающий — что-то для меня странное, пусть и неоднократно увиденное. Иногда даже кажется, что он меня едва ли не своим духовником выбрал. Я у него вместо пастора. Он в мои уши свои размышления и переживания вливает, а я покорно слушаю, становясь могилой его секретов. Какой духовник, такой и человек, желающий исповедаться. Один другого не лучше. В каждом темноты столько, что на десятерых хватит. Сложно примерить его ситуацию на себя. Мне никогда не стать альфой, соответственно, и на его месте не оказаться. Не понять, каково это — мечтать об отцовстве и расстаться со своей мечтой, а после всего ещё и услышать от любимого человека, что этот ребёнок не был желанным для обоих. Для одного из них дитя было обузой. Уже сейчас. Наверное, это больно. Тем более для Тозиера, для которого семья и внутрисемейные отношения не пустой звук, а чрезвычайно важная часть жизни. Тем более для Тозиера, который мечтал именно об этом ребёнке, именно от этого омеги, но вместо ответной реакции получил почти плевок в лицо. Ему и его ребёнку предпочли больную, бесплодную суку, которую он нарёк человеком второго, а то и третьего сорта. И всё равно злорадствовать не хочется. Хоть Митчелл и думает, что я мысленно ликую, это совсем не так. Не ликую. Не торжествую. Вспоминаю собственные размышления о возможности принятия этого ребёнка. Может, появись он на свет, я бы так никогда его и не полюбил. А, может, и наоборот... — Мне жаль, Митчелл, — произношу. — Как будто бы. — Можешь не верить. Твоё право. Но я не наслаждаюсь и не злорадствую, как бы сильно ты не был уверен в обратном. — У тебя не было причин любить этого ребёнка. — Ненавидеть — тоже. — Не верю. — Твоё право, — повторяю недавние слова. — Верхом моего цинизма могло стать предложение о попытке сыграть на этой истории, сделав её частью избирательной кампании. Преподнести твою личную трагедию публике так, чтобы они обрыдались, как суки, и снова тебя полюбили. Особенно все эти омеги с обострённым папским инстинктом, что готовы за своих детей рвать глотки неугодным, словно доберманы. Но я не настолько беспринципная мразота, чтобы толкать тебя на подобный шаг, а тем более выставлять напоказ Гиллиана и его жизнь. Он и так, в своё время, хлебнул нежеланной публичности. — Как благородно с твоей стороны. — Всё, — бросаю раздражённо. — На сегодня я умываю руки, Тозиер. Напиши, когда будешь готов к конструктивному диалогу. Сегодня вечером я отправлю тебе список утверждённых мероприятий на ближайший месяц. Готовиться к ним необходимо заранее. И готовиться нормально. Слышал? Готовиться, а не хер класть. Мы уже поняли, что ты хорош в импровизации на публике, но не всегда она даёт те плоды, которых мы ждём. Поэтому прислушайся к моим советам, и рейтинги снова будут такими, как на старте гонки, а не как после столкновения с Айроном. — Когда ты называл меня «мистер Тозиер», и выглядел, как напуганный оленёнок, попавший в мои силки, ты мне нравился больше. Такая показная покорность, но в глазах вызов. — А сейчас бешу? — Сейчас бесишь, — подтверждает. — Чем? — Теперь слишком много вызова. Никак не комментирую признательные показания Митчелла. Сам вижу. Не лжёт. Действительно, раздражаю в некоторых моментах. Он как будто запутался в себе и не совсем понимает, как относится к помощнику, появившемуся не без посторонней помощи. Если к Ллойду отношение у него прямое, как рельс, то со мной всё странно, словно на русских горках. То вверх, то вниз. То он проникается моей растерянностью и максимальным нубством во всём, что касается жизни и отношений между разными людьми, то бесится, когда слишком самоуверенно вести себя начинаю в вопросах, связанных со сферой моей профессиональной деятельности. Вместе с тем, себе я отдаю отчёт в том, что в обратную сторону это работает в точности так же. Тозиер — тот самый человек, которого я не понимаю, но с которым мы могли бы стать друзьями, оказавшись в других условиях. Не всегда понимающими собеседника, но... Кажется, наша дружба могла быть вполне крепкой. Однако сейчас меня бросает из крайности в крайность. Я то жалею его, глядя на потемневшее лицо, на черноту, что под глазами залегает, то ненавижу всеми фибрами души и желаю сдохнуть в муках. Особенно ярко проявляется это желание в тот момент, когда впервые захожу в палату Гиллиана, когда наши взгляды встречаются, и меня накрывает ураганом неконтролируемых эмоций. Для меня всё смешивается. Прошлое и настоящее, радость и боль, ненависть и любовь. Я крепко цепляюсь в ладонь Ллойда, я топлю его в потоке своего бессвязного бреда, шепча, что он не имеет права погибнуть прямо сейчас, когда я, наконец, разобрался со своими чувствами, когда понял, что готов ради них пойти на многое, готов разрушить весь этот грёбанный мир, если понадобится. И убить готов тоже. Не кого-то там, а самого Тозиера. — Только прикажи мне, и я сам ему глотку перережу, — шепчу одержимо, глядя, как расширяются глаза Гиллиана, явно не ожидавшего от рафинированной особы королевской крови подобных пассажей. Кажется, в момент, когда я говорю это всё, единственная ассоциация, что у него с моим именем возникает — это безумный фанатик. Он притягивает меня к себе, гладит по волосам и шепчет, что не нужно мне никого убивать. Что мне никогда не стоит даже задумываться о подобном. Что это его руки уже в крови, а я свои марать не должен. Он шепчет много всего, но запоминаю я лишь часть, понимая прекрасно, что он совсем не знает меня. Не знает, что его королевское высочество отнюдь не такое белое, пушистое и беззащитное, как он себе навоображать успел. Не невинный цветок, а временами та ещё тварь, не попытавшаяся остановить Тозиера, но подтолкнувшая его к совершению определённого преступления. Не проронившая ни слезинки от осознания, что соперника с его пути убрали радикальным способом. Не просто вежливо попросили отойти в сторону, чтобы под ногами не мешалась, а снесли самосвалом буквально, размазав по асфальту. Накрыло ли меня раскаянием после этого? Нет. И не думаю, что накроет, в полной мере, после. Не знает он и о том, что вот уже много лет мои мысли заняты планами мести биологическому отцу, и каждый раз, когда я думаю о его смерти, картинки, всплывающие перед глазами, всё более жестокими и кровавыми становятся. Быть может, и нет в этом ничего удивительного. Хэнк Стаут не из тех людей, что падают в обморок от вида маленькой капельки крови. Он тот, кто в ней плавал, кто ею захлёбывался, но продолжал убивать. Он тот, чьи гены есть и во мне, а, значит, я никак не могу быть рафинированным созданием, что трясётся от вида собственной тени и прячется, когда кто-то рядом впервые нажимает на курок. Поняв, что сегодня общий язык с Митчеллом не отыскать, оставляю его в гордом одиночестве. Спускаюсь на первый этаж больницы. Здесь расположен кафетерий, и я могу какое-то время провести в работе, которой и, правда, слишком много накопилось. Слишком много событий, встреч, людей и планов, требующих реализации. Часть — стремительной. Часть — планы на потом, которые реализовывать прямо сейчас не обязательно, но подготовить почву необходимо. Это ведь только кажется, что время идёт медленно. На самом деле, оно проносится мимо нас на бешеной скорости. Тот, кто ещё вчера только намеревался заявить о своём желании — принять участие в выборах губернатора Иллинойса, сегодня уже, оказывается, стоит на середине дороги. И чем дальше, тем более тернистым становится путь. И кто, как не я, будет вырывать эти плети колючего кустарника, мешающего мистеру Тозиеру подняться на самую вершину? Конечно, конечно, я. Больше некому. Хотя бы для видимости мне нужно быть лояльным... Несколько часов за экраном ноутбука. Очередные — притом бесконечные — правки. Не менее бесконечные чаты с представителями средств массовой информации. Подтверждение интервью, список неудобных тем, которые трогать не стоит. Замкнутый круг, из которого я, в какой-то момент практически выпал, но в который вновь возвращаюсь, чтобы нырнуть в него, как в глубокое, тёмное озеро, таящее в себе множество опасностей. Нырнуть и понять, что есть люди, отчаянно жаждущие добавить этим выборам больше ярких красок, преимущественно карминных оттенков, а потому готовящихся запустить в озеро пираний. Если выборы 2018-го года запомнились и вошли в историю, как битва маразматиков, то выборы нынешние будут ассоциироваться исключительно с бесконечной жестокостью. С кровопролитием. С пониманием, что до финала предвыборной гонки доберутся далеко не все из тех, кто тёрся на старте. Вернее, не все они доберутся до неё живыми и здоровыми. Чем больше размышляю о перспективах, открывающихся с появлением Россетти, тем более мрачными они мне кажутся. И то, что дядюшка Аллен отзывается об этом напыщенном и самовлюблённом ублюдке, как о выдающемся человеке, нисколько меня не успокаивает и не убеждает в том, что именно эту сторону стоит принять в борьбе. Если Кларк Россетти — мошенник, убийца и просто мразь — сумел добиться расположения Аллена, значит, с ним точно что-то не так. Обычно Аллену нравятся ублюдки ему подстать. Едва ли этот — исключение из правил. Итальянцы мне не по нраву. Быть может, не в последнюю очередь из-за Лорана, в венах которого тоже текла горячая южная кровь. Но, в целом, отношение к ним у меня довольно предвзятое. И каким бы привлекательным внешне — ладно, это факт, и это сложно отрицать, — не был Россетти, при просмотре фото и видео с ним я думаю не о его внешности. Не о том, насколько он горяч, и не о том, насколько быстро намокает омежье нижнее бельё в его присутствии, а о том, насколько опасной и изворотливой гадиной этот альфа окажется. Насколько далеко зашёл Аллен в своих попытках пристроить балласт в моём лице. С какой целью он так старательно подталкивает меня к этому человеку, почему так хочет, чтобы я в обязательном порядке связал свою жизнь с отпетой мразью. Не верю, что он мечтает видеть меня первым омегой города. Не верю, что желает мне ещё большего влияния. Не верю. Ни единому его слову. Но верю своей интуиции, что кричит отчаянно: ты идёшь сейчас по тонкому льду, Харлин. По очень тонкому льду, и каждый твой шаг может оказаться последним. В пепельнице окурки вперемешку с фисташковой скорлупой. Тускло мерцает экран, глаза начинают побаливать от постоянного залипания в него, несмотря на то что работаю в очках. Мозг, кажется, вот-вот закипит, пытаясь ухватиться за имеющиеся зацепки и проработать логические цепочки, не тыкая пальцем в небо, а создавая нечто разумное. Меня страшит предстоящая встреча. Меня напрягает сам факт появления этого человека в городе. Я помню их прошлое с Тозиером противостояние. То самое, положившее начало периоду, когда Чикаго негласно именовали городом крови, и никак иначе. Тогда, правда, Россетти был не единственным претендентом на трон Аарона Тозиера. Нашлись ещё желающие. Но солгу, сказав, что он был одним из аутсайдеров той гонки. Потому как он не был. Потому как он-то как раз одним из возможных претендентов на победу считался, и то, что псины Тозиера в итоге верх одержали, было, своего рода, чудом. Сколько бы псин не демонизировали и не говорили о них, как о непобедимых головорезах, а они всегда были и остаются обычными людьми, самый главный из которых и вовсе прикован сейчас к больничной койке. Слабый, как новорождённый котёнок. Ему бы не в боевые действия ввязываться, а посвятить время восстановлению организма. Но, кажется, я слишком хорошо успел изучить его, потому понимаю, что он не станет отсиживаться в стороне. Как истинный лидер, будет биться наравне со своими псинами. Чаще остальных будет привлекать к себе внимание, и я боюсь, что ничем хорошим это не закончится. Мысли мрачные. Мысли неутешительные. Мысли, которыми не с кем поделиться, а потому мой мозг они пожирают. Мой и только мой. Закрываю ноутбук, вновь пряча его в сумку. Догрызаю последние фисташки, прикидывая, насколько полной должна быть моя сегодняшняя исповедь? По идее, чем полнее, тем лучше. Но в реальности всё не так просто, и я не уверен, что хочу прямо сейчас выкладывать на стол все карты. Понятно, что с момента обещания прошло гораздо больше пары-тройки дней, и рассказать Гилу всё я должен был уже давным-давно, но суть в том, что я так и не открыл рта. Не нашёл подходящих слов, чтобы поведать ему историю жизни, смерти и перерождения Харлина Бреннта. Для того, чтобы хоть частично приоткрыть завесу тайны, маскирующей моё прошлое. Сегодня я полон решимости хотя бы начать об этом говорить, а не трусливо прятаться по углам, придумывая ворох отговорок. Когда поднимаюсь на нужный этаж, Тозиера уже нет. Уехал. Неудивительно. Он не торчит здесь днями напролёт. Приезжает, когда появляется свободная минута, веники присылает, несмотря на то что Гиллиан цветы не любит и не видит в них смысла. Просто старается напоминать о себе, хотя его и так никто не забывает. Я, напротив, практически прописываюсь в больничных стенах. Здесь проходит большая часть дня. Не всегда в палате Ллойда, но где-то рядом с ним. Я не пытаюсь навязывать ему своё общество, но нахожусь поблизости, вспоминая все те книги и статьи, посвящённые истинности, гласившие, что в отдельных случаях истинные партнёры способны свою вторую половину едва ли не с того света вытащить. Антинаучное явление, никем особо не понятое, но периодически имевшее место. Связь, что слишком сильна. Связь, что сильнее смерти. Связь, что способна её победить. Именно поэтому я и разбрасываюсь громкими заявлениями, говоря Митчеллу, что помочь Гиллиану способен только я. Поэтому прихожу к нему в палату после операции. Смотрю с нежностью и приступом щемящей тоски на его лицо, на опустившиеся веки, на ресницы, на губы. Когда мне вырезали железу, когда я едва не умер на операционном столе, рядом со мной не было никого. Когда со мной это случилось, всем было наплевать. Пожалуй, кроме дяди Аллена. Уверен, он молился о том, чтобы крылатый Эллиас и все его крылатые слуги прибрали к рукам мою никчёмную душу, но как-то не сложилось. Я чудом умудрился выжить, и теперь хотел только одного, чтобы Ллойд, как можно быстрее оклемался после отравлении ядом несовместимого человека. Пару раз за эти две недели я засыпаю прямо в кресле и встречаю утро в настолько неудобном положении, что потом разогнуться едва удаётся. В один из таких дней просыпаюсь от ощущения, что за мной наблюдают. Правдивое. Не ложное. Действительно наблюдает. — Первый раз, когда я проснулся раньше тебя, — усмехается. Пребывание в больнице на нём удивительным образом сказывается. В то время, как большинство пациентов выглядят измотанными и измождёнными, он как будто наоборот молодеет. Может, Митчелл прав, и Гиллиан испытывает облегчение, поняв, что природа не заставила его становиться убийцей собственного ребёнка, с чьего согласия должно было быть подписано соглашение о проведении аборта. Потому сейчас у него такая яркая, ослепительная и лучезарная улыбка. Мальчишеская. Как будто он снова тот самый, подающий большие надежды, талантливый финансист, и перед ним не маячит ни ложное обвинение, ни тюремное заключение, ни встреча с Тозиером. Но зато рядом находится любитель странных фото, он же завсегдатай собачьих приютов, он же любитель грызть верхнюю губу и закуривать максимально идиотским способом. — Испугался, должно быть? — С чего бы? — Красавец днём, в ночи — урод, — цитирую по памяти мультфильм нашего детства. Гиллиан качает головой, но ничего не говорит. Не спорит со мной, понимая, что это безнадёжно. Если принцесска ищет повод, чтобы приебаться к самому себе, она его обязательно найдёт. Принцесске много не надо. Она умеет превращать муху в слона, и в этом заключён один из её сомнительных талантов. Кажется, тот утренний разговор наш тоже обречён с самого начала, но он внезапно перетекает во вполне осмысленный диалог о родителях, о детях, об ответственности, к которой Гиллиан не готов. К которой, по его мнению, он никогда готов не будет, потому и случившееся с ним не шокирует, не пугает, не ставит в тупик. Он признаётся, что не планировал вынашивать и рожать, но задумывался об аборте. За то время, что мы с Гилом знакомы, неоднократно убеждаюсь, что он не самый словоохотливый тип. Иногда из него слова нужно тянуть клещами, иногда он даже самые перспективные разговоры способен свести к каким-то маловразумительным диалогам на пару фраз, но если его что-то по-настоящему волнует, цепляет и задевает, он становится разговорчивым. Он сам, без наводящих вопросов обо всём расскажет, и даже будет при этом многословным. Мы уже разговаривали с ним однажды о родителях. В тот самый раз, когда я не успел вовремя прикусить язык и сболтнул лишнее об истинности своих предков. Но тогда речь шла именно о нашем восприятии странного явления, с которым прежде ни один из нас лично не сталкивался, но видел результат на примере окружения. Тогда мы говорили не о своих спящих инстинктах, теперь настало время копнуть немного глубже. Лично мне — погрузиться с головой в нездоровую атмосферу жизни в квартире семьи Ллойд, царившую там с момента появления Гила на свет, и до момента переезда в «Грейсхолл». — Я не готов брать на себя такую ответственность, — произносит он, прикрывает глаза, потирает переносицу. — Сейчас или вообще? — Не уверен, что когда-нибудь буду готов. В мире без того слишком много несчастных людей, — замечает. — Есть ли смысл преумножать их количество? Разговоры с ним — это не всегда просто. Тем более, для меня, всё ещё считающего себя не самой интересной в мире личностью. Он хочет узнать меня, а я старательно закрываюсь и отгораживаюсь, боясь разочаровать. Боясь показаться слишком глупым, нелепым, поверхностным на фоне куда более зрелого собеседника. Мы не затрагиваем тему моего прошлого с момента гибели Харлина, но всё время бродим где-то рядом и обговариваем смежные темы. Что-то о детских годах, наших мечтах о будущем, что были присущи тому периоду, школьные, чтоб их, годы. Я рассказываю ему свою историю гадкого утёнка, которого все в упор не желали замечать, а, когда это всё-таки случалось, насмехались. Рассказываю о том злополучном вечере. О том, как однажды совершил ошибку и попробовал белое золото Тозиера. В ответ получаю аналогичное признание. Ты же не думал, Харлин, что у меня кристально-чистая репутация, правда? Он не произносит это вслух, но я без труда прочитываю данный вопрос в его разноцветных глазах. Треннт сказал бы, что я нашёл себе слишком бедовую истинную пару, в анамнезе которой проблемы с алкоголем, проблемы с наркотиками, проблемы с законом... Много-много проблем. Треннт бы всё это перечислил. А потом, вероятно, добавил бы, что в этом мы с ним похожи. Он тоже не умел выбирать тихих и спокойных пассий. Вернее, мог, но не хотел. Как не хочу и я, понимая, что ни один тихоня с кристально-чистой биографией не заменит мне Гиллиана. Даже в один ряд с ним не встанет. Уникальный омега. Неповторимый. Единственный в своём роде. Возможно, только для меня такой, а остальным кажущийся примитивным и ничем не примечательным. Но не похуй ли мне на мнение окружающих? Желая сильнее окунуться в его жизнь, я приезжаю ночевать в его квартиру, а не к себе домой, при этом чувствую себя преступником, что безжалостно вламывается туда, куда не просят, нарушая границы личного пространства. Я не обыскиваю его квартиру, не копаюсь в личных вещах и нижнем белье, не переворачиваю всё вверх дном. Просто приезжаю туда, просто смотрю на город из окон этой квартиры, рассматриваю книги на его полках и коллекцию музыкальных альбомов, которые он не прячет. Вымышленные Relentless, вполне себе реально существующие Palaye Royale, Falling In Reverse, Motionless in White. Много других знакомых названий. Всё то, что всегда слушал я. Всё то, что продолжаю слушать и теперь. Разглядываю косметические средства, что стоят на полке в ванной комнате. Вдыхаю ароматы косметических отдушек, которые ему импонируют. Сплю в его постели, сожалея о том, что именно сплю и в одиночестве, а не с ним. Его в моей жизни слишком много, и всё равно кажется, что очень-очень мало. Парадокс. Сочетание того, что, по определению, сочетаться не может. Мне хочется думать, что впереди у нас много-много дней, когда мы с ним будем рядом. Дней, наполненных разговорами взахлёб о чём-то мегаважном, что тревожит нас обоих. Дней, наполненных смехом и бессмысленным трёпом обо всём на свете. Дней, когда мы будем принадлежать только друг другу, позабыв о том, что в мире существует ещё кто-то, помимо нас. Мне хочется так думать. И хочется в это верить. Но я, увы, не оптимист. * Он пахнет порохом и мокрым металлом, пахнет опасностью и кровью, прелыми листьями и можжевельником, залитым жжённой карамелью. Он пахнет так, что у меня голова идёт кругом и ноги подкашиваются каждый раз, когда он оказывается поблизости, когда его природный аромат снова и снова сводит меня с ума. Мысленно обещаю себе, что буду держать себя в руках, но стоит только почувствовать этот аромат, и я снова его послушный питомец, сидящий на невидимом поводке, потому как от этого запаха меня ведёт в разы сильнее, чем от риплекс-дыма. Впору вопросы Гиллиана ему же и переадресовывать. Смотреть в глаза, в упор, не отворачиваясь ни на мгновение, и вопрошать: — Что ты со мной творишь, Ллойд? Он появляется на пороге моей квартиры внезапно. Словно чёрт из табакерки выпрыгивает, не предупредив заранее, что планирует выписаться из больницы раньше положенного. Его лечащий врач настаивал на том, что было бы неплохо отлежаться ещё хотя бы пару дней, побыть под наблюдением, удостовериться в том, что с организмом всё в порядке. Но Гиллиан Ллойд не был бы собой, если бы прислушался к советам посторонних, а не поступил по-своему. Случись с ним подобное, можно было бы с уверенностью сказать, что у него поехала крыша, и он уже совсем не он, а кто-то, лишь отдалённо на него похожий. Его визит — полная неожиданность даже для меня, и я не могу не оценить ироничность ситуации, когда, распахнув дверь, оказываюсь перед ним в одном лишь шёлковом халате. Таком же чёрном, как самое первое кимоно, ставшее жертвой чужих рук и агрессии. По длине они не совпадают. Этот — в разы короче. Но и пояс держит крепче, потому никакой обнажёнки, никаких провокаций, никакого дефиле без нижнего белья. Мы не виделись меньше суток. В последний раз пересекались вчера вечером в больнице. А сейчас он стоит прямо передо мной. И кажется, что не было этого двухнедельного перерыва. Не было больничных коридоров, и состояние моё не было настолько близким к нервному срыву. От Гиллиана не пахнет лекарствами, не пахнет типичной больницей. От него пахнет так, словно он, сбежав из лечебного учреждения, моментально отправился на поиски приключений и, что примечательно, нашёл. Отсюда и составляющие запаха. Порох, кровь, металл, опасность. — Ну, привет, — произносит, переступая порог квартиры. — Здравствуй, — в тон ему откликаюсь, отходя на шаг, позволяя оказаться внутри. — Откуда такой взбудораженный? — Со стрельбища, — отвечает со смешком. — Реально? — Да. — И как ты там оказался? — Долгая история. — Поделишься? — Обязательно, но не сейчас. Замираю и затихаю. Смотрю на него, и он отвечает мне тем же, пытая своим неповторимым, невероятно проницательным взглядом. Слова, что хочу сказать ему, комом в горле застревают. Ни туда, ни обратно. Я счастлив, что он снова в строю. Хочу сказать об этом, тянусь к нему. Касаюсь щеки кончиками пальцев, поглаживаю с осторожностью. — С возвращением, — выдыхаю, оказавшись на мизерном расстоянии. Отмечаю, как крепко смыкаются его руки у меня на поясе, как сильно он к себе притягивает и прижимает. Ничего не говорит в ответ, но накрывает мой рот своими губами, и даже от одного мимолётного соприкосновения меня потряхивает. Невероятный, потрясающий, восхитительный. У меня к его имени тысячи эпитетов, и все их я готов повторять раз за разом. Но молчу, не тратя время на лишние слова. Вместо этого привычно пальцами в лацканы пиджака впиваюсь, сжимая с силой, словно теперь не он, а я сам жажду заполучить кусок ткани в качестве трофея, и не отпущу до тех пор, пока он действительно в моих руках не окажется. Ничего нового и хоть сколько-нибудь удивительного. В объятиях Ллойда в мгновение ока вспыхиваю, что та спичка. Пламя, искры и безумие, прокатывающиеся по венам. Стоит ему ко мне прикоснуться, и я — не я, а комплекс обнажившихся до предела инстинктов, голодных, жадных, звериных по максимуму. Его ладони больше не удерживают меня за пояс, жадно скользят по телу, сминая тонкую скользкую ткань, захватывая её в ладонях, то приподнимая, то вновь опуская. Пояс под его умелыми, чуткими пальцами ослабевает, шёлк соскальзывает с одного плеча, обнажая его, давая больший доступ к телу, и Гиллиан, от губ моих оторвавшись, целует сначала шею, потом — плечо. Целует медленно. Очень нежно, крайне сдержанно, но меня всё равно от каждого действия его потряхивает. Храни меня крылатый Эллиас. Когда на свете существуют омеги, подобные Ллойду, удержаться от соблазна и не стать грешником просто невозможно и нереально. Они ведь живое воплощение мифологического искусителя, с таким же сладким голосом, что шепчет на ухо непристойности, заставляя краснеть. С такими же чуткими руками, которым невозможно не поддаться и которые невозможно оттолкнуть от себя. Он не сладкий ни в своих речах, ни в своих поступках, но пиздец, какой вкусный, и от него невозможно отказаться, его нереально не желать. С ним становишься по максимуму зависимым, и каждый раз ещё и ещё хочется. Он входит в раж стремительно. Природный аромат становится сильнее, насыщеннее, с губ тихий рык срывается, когда в стену меня вжимает, когда прикусывает кожу на шее, клеймя её следами своих зубов и засосами. Возбуждённый, чертовски сильно возбуждённый. Ладонями жадно по телу скользит, оглаживая спину, плечи, бёдра, сжимая их на ягодицах. Две недели вынужденного воздержания дают о себе знать, потому возбуждение накатывает стремительно. Сильное, не поддающееся контролю, невероятное, зашкаливающее. Я чувствую, как становится горячо и влажно в заднице, как медленно стекает по коже первая капелька густой смазки, и член практически моментально отвердевает, без малейшего прикосновения к нему. Хочу. Хочу, хочу, хочу безумно и бесконтрольно. Как и всегда практически в моменты, когда Ллойд рядом со мной находится. Когда так целует и так прикасается. Когда не оставляет мне ни единого шанса на равнодушие. Слишком горячий, слишком соблазнительный, слишком мой, чтобы от него отказаться. Живое воплощение греха и соблазна, решившее разжиться моей душой, и делающее огромные успехи на этом пути. — Принцесска моя вкусная, жаркая, сладкая, — шепчет, перемежая слова поцелуями. Меня накрывает. Меня ведёт. Как и всегда в его присутствии. Хочется, чтобы он резко сорвал с меня бесполезную тряпку, вошёл быстро и почти грубо, без подготовки. Хочется до смерти этот момент единения, самый сладкий, самый необходимый, прямо сейчас испытать, но приходится вынырнуть из желанного дурмана. И вместо того, чтобы на Гиллиана запрыгивать, обвивая его ногами, обнимая руками и впиваясь в до безумия вкусные губы, оттолкнуть. Вернее, не отталкивать, но удержать на расстоянии, прошептав слова, которые раздражают дико, которые для меня самого почти приговором звучат. — Нам нельзя. — Что? — осекается. — Нам нельзя, — повторяю, продолжая в руках лацканы стискивать. — Твой лечащий врач сказал, что первые несколько дней после выписки нужно воздержаться от интимной близости. — И ты, конечно, к нему прислушаешься? — Конечно. Речь вообще-то идёт о твоём здоровье, и я не хочу снова рисковать... — Харлин. — Да? — Мне кусочек железы отрезали, а не член, — произносит, упираясь обеими руками в стену. — Я великолепно себя чувствую. — Нельзя. — И, разумеется, какой-то старый хрен лучше знает и чувствует, что мне нужно. — Гил, ты должен понимать, — заявляю упрямо, сожалея о собственных принципах. Именно они заставляют меня не идти на поводу собственных желаний, а отталкивать его сейчас. Моё возбуждение ничуть не меньше, чем его собственное, мне до ужаса хочется получить разрядку в его руках. Хочется, чтобы он меня прямо здесь и сейчас спиной к себе развернул, чтобы прямо у этой стены, неоднократно ставшей свидетельницей нашего взаимодействия, трахнул. Или, чтобы надавил на плечи, заставив опуститься на колени, чтобы приказал открыть рот и засунул между чуть воспалённых, но от того не менее нежных, умелых губ. Чтобы член его с упоительным влажным хлюпаньем скользил во рту до самой глотки и обратно. Как же безумно мне этого хочется, и как же отчаянно приходится себя одёргивать, напоминая, что гормоны — не шутка, что нужно быть осторожнее, что сейчас Гиллиану придётся какое-то время от секса воздерживаться. И, блядь, я даже не знаю, кому из нас от этого сложнее. Ему или мне? Оба возбуждённые, оба отчаянно жаждущие, оба изголодавшиеся, но... нельзя. Потому как гормоны всё ещё нестабильны. Переизбыток их в крови может спровоцировать очередной приступ, за приступом может последовать кровотечение... Доктор рассказывает мне об этих ужасах долго, размеренно, со знанием дела. Я послушно киваю головой, пропуская информацию через себя. Рисковать им я, конечно, не стану. Как бы отчаянно тело не тянулось к нему, в каком бы безумном огне желания не сгорало, как бы сильно не жаждало единения. — Да-да, это всё исключительно ради моего блага. В данной ситуации тебе придётся запретить мне себя, — выдыхает. — Причём, сделать это на законодательном уровне. Потому что в противном случае, слушать не стану. Хотя, есть подозрение, что и при таком раскладе я тоже откажусь подчиняться. — Гиллиан... Всего одно слово. Его имя, что звучит сейчас, как раскат грома. Слишком громко, хоть и не повышаю голоса. Ладонью к щеке его прикасаюсь, поглаживая, соскальзывая ниже, к воротничку рубашки, кончиками пальцев по рисункам, на шее выбитым, веду. Кожа горячая, едва ли не раскалённая под моими пальцами. — Да? — Я не могу и не хочу рисковать твоим здоровьем. Прикрывает глаза, усмехаясь куда-то в сторону. — Имей в виду, когда этот дурацкий запрет снимут, я затащу тебя в кровать на неделю. И буду трахать, как чёртову суку. Долго, страстно и на грани безумия. И не остановлюсь даже если весь город будет пылать в огне, а я буду единственным возможным его спасителем. — Трахай. Не останавливайся. Но не сейчас. Пока что... — Нельзя. Да, я уже слышал, но... — Что? Склоняет голову, смотрит пристально. В глазах черти пляшут, огонь похоти, внутри зрачков пылающий, не становится слабее. Напротив, он как будто набирает силу, и в голове стремительно рождается какой-то коварный план. Почти страшно. Могло быть, если бы не уверенность, что мне понравится. Понравится абсолютно всё, что он делает. Всё, о чём он думает, когда речь заходит о пребывании в одной койке. Потому как именно в ней и к ней у меня вообще никогда и никаких вопросов не возникало, в то время как с межличностной коммуникацией в самом начале всё крайне негативно обстояло. Хотя... Кто сказал, что будет легко и просто? Понимать, именно понимать, а не придумывать что-то самому, проникаться этим и накручивать себя — это искусство, доступное далеко не каждому человеку. Большинство из нас склонно интерпретировать всё на свой лад, не задумываясь о логике и здравом смысле, под влиянием момента, под влиянием эмоций, что многое способны разрушить. — Я не могу быть полноправным участником, но хотя бы зрителем побыть мне сегодня разрешено? Горячими губами к виску. Мимолётно. Поцелуями по скуле, по щеке, по линии челюсти. Мазок губ по моим губам. Когда подаюсь ближе, пытаясь продлить этот желанный момент, со смешком отстраняется и шепчет: — Нельзя. Бьёт меня моим же оружием, используя против того, кто всё это начал. И хотя понимаю, что это шутка, становится немного обидно. То, что ему на собственное здоровье строго похуй, давно известный факт, но я же действительно пытаюсь проявить заботу, а не поступать, как эгоист, для которого желания превыше здравого смысла. Ладонь путается в моих волосах, оттягивает их назад, заставив запрокинуть голову и неотрывно смотреть в глаза, что напротив. Охуительные глаза, ни на какие другие в мире не похожие. Слишком уникальный. Уникально охуительный омега, как и всё, что с ним связано. Подушечкой пальца по уголку рта. Горячее прикосновение. Желанное. Такое короткое, что становится обидно. — Так что скажете, ваше Высочество? Если мне запрещено тебя трогать, то хотя бы наблюдать за тобой можно? След горячего языка. Вверх по щеке. Самым кончиком, что кажется острым, будто лезвие бритвы. Раз. Второй. Третий. — А ты хочешь? — Безумно. Покажи мне себя, Харлин. Покажи, как рождалось то видео. Покажи, как думаешь обо мне и теряешь от этих мыслей голову. Покажи, как ласкаешь своё шикарное тело и кончаешь, выдыхая моё имя. Покажи мне всё, моя порочная детка. Моя... сладкая сука. Блядство. Только он один способен эти два слова так произнести, что лишь их достаточно, и никакая прелюдия не нужна, чтобы потечь куда сильнее, нежели прежде. Чтобы смазка по бедру побежала, чтобы тело в оголённый нерв превратилось, чтобы яйца и член налились тяжестью. Чтобы нестерпимо захотелось кончить, если не под его руками и губами, то хотя бы под его взглядом. Как тогда, на яхте. Но с иным настроем. Не жалкая попытка привлечь внимание человека, в заинтересованности которого не уверен от слова «совсем». Стремление удовлетворить его желание. Стремление действительно показать ему всё то, о чём он сейчас просит, выдыхая на ухо обжигающим шёпотом. Сладкая сука хочет показать себя. Хочет, чтобы он видел. Чтобы облизывал взглядом. Чтобы восхищался, наблюдая за мной, с жадностью ловя каждое движение. Хочешь своё шоу, Гиллиан, специально для тебя устроенное? Занимай место в первом ряду. И наслаждайся. Чертовски сложно делать вид, будто его рядом нет. Не реагировать на его феромоны и не реагировать, собственно, на него самого. Хочется. Слишком сильно хочется. Так, что от возбуждения и предвкушения кончики пальцев покалывает. Безумно хочу к нему прикоснуться, от щеки до подбородка провести рукой, поглаживая, коснуться губ, провести по ним языком. Прикоснуться к шее, воротничок рубашки прихватить и потянуть за него, к себе притягивая, к себе прижимая, больше того — впечатывая в себя. Находиться рядом с ним и не иметь возможности прикоснуться — одна из величайших пыток для меня, что только можно было придумать. Однако, изменить что-то не в моих силах. Запрет от врачей, официальный. И кто я такой, чтобы этот запрет нарушать? Ванная комната, когда захожу внутрь, залита ярким светом, а по полу рассыпаны в хаотичном порядке лепестки роз. Гиллиан сидит на бортике ванны, обрывая их по одному с уцелевшего цветка и бросает теперь уже в воду. Выглядит поразительно собранным и сконцентрированным. Ведёт ладонью по водной глади, опускает руку в неё, предварительно закатав рукав рубашки до локтя. — Какую ты любишь больше? Горячую или холодную? — спрашивает, и в голосе его мелькает чуть заметная хрипотца, от которой мурашки по коже, и от которой желание становится в разы сильнее, хотя временами кажется, что оно и без того зашкаливает. — Тёплую, — отвечаю, отлипая от двери и приближаясь к нему. По пути разделываюсь с поясом халата, развязывая его, выпуская из рук. Копирую чужие действия, погружая ладонь в воду, проверяя температуру. — Сойдёт? — Идеально, — откликаюсь, повернув голову к собеседнику и пристально на него глядя. Неотрывно. Глаза в глаза. Вот он, самый настоящий запретный плод. Так непростительно и непозволительно близко, а прикасаться нельзя, потому как оба понимаем: стоит мне сделать это, как все предохранители полетят к чертям собачьим. Стоит лишь на мгновение дать слабину, и вскоре я на его коленях танцевать буду, насаживаясь на твёрдый член и умирая от наслаждения. Усмехается. Не до конца оборванным цветком медленно по губам проводит, поглаживая. Мимолётная ласка. — Знаешь, Харлин?.. — Что именно? — Ты фантастически красивый, — произносит, ощущая прикосновение под водой, соединяя свою ладонь с моей и переплетая пальцы. Стебель оказывается на полу. Вторая рука ложится мне на пояс, прихватывая, притягивая ближе. Без лишних слов к губам моим прижимается, толкается языком внутрь, лижет уверенно, получая в момент горячий, порывистый ответ. Не могу иначе. С ним каждый раз, как первый. Ожидаемый, желанный, кроющий ворохом неповторимых, ни с чем несравнимых эмоций. Кожа на шее под моими пальцами практически пылает. Провожу ладонью вдоль линии пуговиц. Хочу расстегнуть их медленно, по одной высвобождая из петель, напрямую коснуться его тела, но запрещаю себе об этом даже думать. Стоит дать одну маленькую слабину, и всё покатится под откос, а допустить этого я не могу. Его ладонь скользит по моей спине, оглаживая. Пальцы сминают ткань с ожесточением. — Сними, — возбуждающе-приказным тоном. — Сними его немедленно. И разве я могу ослушаться этого приказа? Невесомая шёлковая ткань соскальзывает на пол, оставляя меня полностью обнажённым и собираясь чернильной лужей у Гиллиана под ногами. В глазах напротив голодный, жадный, возбуждённый блеск. Дыхание становится чаще и громче. Гиллиану даже рта раскрывать не нужно, чтобы я понял направление его мыслей, чтобы представил в красках, как он свои мечты, непосредственно с этим моментом связанные, и желания озвучивает. Чтобы меня самого от предвкушения вело, чтобы не по себе становилось, а мозги затягивало можжевелово-сладостным туманом. Я погружаюсь в ванну, оказываясь под ворохом пены, которой он вылил слишком много. Прикрываю глаза, прижимаюсь затылком к бортику. Мне почти неловко. Поразительно, но когда его не было рядом, пока в моих руках находился телефон, фиксирующий всё происходящее здесь, было немного проще, было немного легче. Наверное, всё дело в том, что тогда у меня получалось сконцентрироваться на идее определённого видео, а сейчас потенциальный зритель всё внимание на себя перетягивает. О нём невозможно не думать, к нему невозможно не тянуться. Тем более, что он тому активно способствует, привлекая внимание к своей персоне. Чуткими пальцами выступающую косточку на щиколотке поглаживает, рисует на коже какие-то замысловатые узоры. Прикасается губами. Прижимается невесомо, чуть ощутимо. Ведёт по коже ими, от щиколотки и ниже, к колену. Подрагивающие ресницы. Зубы, прихватывающие нежную кожу губ. Погружение. В воду и в воспоминания о том, как снимал тот ролик. Ладонь прикасается к лицу. К щеке, к чуть приоткрытым губам, перемещается на шею, поглаживая. Его поцелуи и присутствие поблизости не проходят даром. Возбуждение с каждой новой секундой становится всё более насыщенным, концентрированным, всё более ощутимым. Как густой сироп, в который медленно опускаюсь, и который обволакивает меня со всех сторон. Я погружаюсь мысленно в размышления об уже существующем видео. О том, как хрипло шепчу в конце, что сука хочет своего хозяина. О том, как сумасшедше-прекрасно получаюсь в кадре, несмотря на уверенность в собственной нефотогеничности. Размышляю об этом, ухмыляюсь довольно и отпускаю себя, решив делать всё, что на ум придёт. Не продумывать очередной сценарий, не пытаться выглядеть идеально, не думать о ракурсах и прочей ерунде, но полностью отдаться процессу, ныряя не только в ванну, но и в удовольствие. Утонуть в нём, позволив Ллойду разделить со мной этот момент, проникнуться им, насладиться в полной мере возбуждающей картинкой. Осознанием того, как сладкая сучка в кайфе своём тонет, как ласкает себя, методично приближаясь к оргазму. Как оглаживает твёрдый, крепкий член, растирая капли выступившей смазки, обхватывает плотным кольцом пальцев, как медленно ведёт им по стволу, обласкивая. Гиллиан лжёт, говоря, что будет лишь безучастным наблюдателем. На деле, его хватает буквально на пару секунд, а после — его ладонь присоединяется к моей, желая как можно скорее довести меня до самого края, столкнуть вниз и поймать в полёте. Я не сдвигаю ноги, не зажимаю его ладонь между бёдер, не пытаюсь ограничить его свободу действий, не уничтожаю на корню инициативность. С губ срывается тихий стон, когда кончиками пальцев проводит по расселине между ягодиц, поглаживает, по кругу скользит, но внутрь не проталкивается. Только дразнит чувствительную кожу. И дразнит самого себя, понимая, что этим вечером, при любом раскладе, всё равно останется голодным. Как бы не доставляло ему увиденное, как бы сильно не нравилось смотреть на самоудовлетворяющуюся принцесску, а суть в том, что ему этого мало. Он хочет не только визуальный ряд. Он хочет ощущений. Ответных прикосновений. Он хочет, чтобы наши тела переплетались на кровати, чтобы мы снова были мокрыми от пота, смазки и спермы, чтобы горячие стоны в унисон звучали. Хочет. Хочет. Хочет. Хочет до безумия, и это всё в его умоляющих глазах сейчас прочитывается. Но я отрицательно качаю головой, давая понять, что от своего решения не отступлюсь, так и буду настаивать на том, что нам от секса пока лучше воздерживаться, чтобы не рисковать лишний раз. Даже если разочарован, виду не подаёт. Проталкивает внутрь один палец. Не вводит стремительно, сразу же до костяшек не вгоняет. Напротив, действует очень медленно, разжигая во мне ещё большее желание, ещё больший голод, хотя они и без того, кажется, зашкаливают. Проникает так медленно, насколько это вообще возможно, дразнит изнутри горячие, гладкие стенки, заставляя меня окончательно разжать собственную ладонь и вцепиться напряжёнными пальцами в бортики ванны, подавившись судорожным вдохом. Вместо одного пальца — два. Так знакомо проникающие внутрь, толкающиеся раз за разом, в быстром ритме, привычно-желанном и сладко-соблазнительном. Он просит об одном, а делает совсем другое, тем самым, и меня сбивает. Вместо того, чтобы себя ласкать у него на глазах, целиком и полностью отдаюсь во власть его ласкающих рук. Как всегда. На милость победителя, решающего, что сотворить с моим телом, таким ненасытным к его ласкам, таким чувствительным, податливым и отзывчивым только для него одного. Гиллиан покусывает свои губы, с жадностью ловя все те эмоции, что отражаются на моём лице. Его дыхание тяжёлое, густое, невозможно горячее в момент, когда ко мне склоняется и клеймит поцелуями шею. Кажется, будто оно действительно способно обжечь, оставив на коже характерные следы. Его умелые пальцы уверенно скользят туда и обратно, заставляя стоны срываться с пересохших губ. Растягивают, заполняют собой, и я хочу, чтобы он продолжал это, как можно дольше, ни на мгновение не останавливался. Мне хочется дойти на этой стимуляции, хочется шагнуть в свою собственную хрупкую бездну, что на сотни тысяч осколков разлетится, когда меня накроет мощным оргазмом, и когда единственным, что будет иметь значение, останутся разноцветные глаза, что так внимательно сейчас на меня смотрят, что буквально душу из меня вынимают. Обладатель этого проникновенного взгляда, что сейчас ко мне склоняется, по-хозяйски, собственнически ладонь на затылок кладёт, захватывает в кулак несколько прядей, и мои губы прикусывает. Не сжимает до крови, лишь дразнит. Я откликаюсь, подаюсь ближе, целую в ответ, обнимая одной рукой за шею, а второй прикасаясь к Гиллиану через ткань брюк, поглаживая его напряжённую плоть. Несколько секунд раздумий и сомнений, прежде чем решаюсь расстегнуть пуговицу и молнию. Прежде, чем запускаю ладонь в расстёгнутую ширинку. Прежде, чем с чужих губ срывается сладкий, порочный, нереально возбуждающий стон. Блядство. Какой же он всё-таки невероятный. Концентрированная сексуальность, от которой невозможно отмахнуться. Которую невозможно игнорировать. Я прикасаюсь к нему мягко, поглаживаю размеренными, неторопливыми движениями, растирая смазку по твёрдому члену, не срываясь на быстрый, жёсткий темп. Напротив, мне нравится собственная медлительность, нравится наблюдать за Гиллианом. За тем, как чувственно он покусывает губы, как прикрывает глаза, как борется с собой, пытаясь сдержаться и не застонать, при этом полностью отдаваясь моим незамысловатым ласкам, толкаясь в мою руку, фактически трахая её. Его пальцы выскальзывают из меня, оставляя саднящее чувство неудовлетворённости и пустоты. Он не доводит меня до оргазма. Ладонь ложится на бедро, скользит по нему, пальцы сжимаются до синяков. Рваные выдохи сквозь стиснутые зубы. Вторая рука больше ко мне не прикасается, она сжимает бортик ванны, ногти царапают гладкую поверхность. Я упиваюсь его зависимостью от меня и моих действий, ощущением своей власти над его телом. Наслаждаюсь в полной мере, не до конца веря в то, что мне действительно может принадлежать человек, подобный Гилу. Не до конца веря, что он может быть от меня зависимым. Комплекс гадкого утёнка, не осознающего, что однажды он может стать прекрасным лебедем, живёт во мне всегда, даже теперь, а потому осознание собственной привлекательности в чужих глазах, тем более собственной власти над кем-то — что-то невероятное и как будто нереальное. Но Гиллиан тянется ко мне, он зовёт меня, шепчет, что я его блядская Королева, и это не звучит насмешкой, это звучит, как признание в любви. Его громкий протяжный стон звучит в моих ушах прекрасной музыкой. Его губы, мажущие по моей скуле, обжигают. Его голос, выдыхающий моё имя с практически незнакомым восхищением и благоговением, порождает ворох мурашек вдоль позвоночника и на холке. Особенно на ней. Мне хочется, чтобы его зубы сомкнулись на моей коже. Мне хочется его метку. Так сильно, так дико, как никогда прежде. Природа истинной пары всё чаще напоминает о себе, всё активнее желает подтверждения этой связи. Ей недостаточно просто находиться рядом, она хочет быть помеченной, жаждет оказаться намертво привязанной к другому человеку. Тому самому, кто сейчас кончает от действий моей ладони, кто в очередной раз волосы мои в кулак собирает, кто тянет меня к себе, чтобы впиться в губы жадной пиявкой. Ненасытной, мечтающей получить от меня всё и даже больше. Я тянусь к нему, разочарованно выдыхая, когда отстраняется и ведёт большим пальцем по моим губам, растирая по ним слюну. Но вскоре исчезают и пальцы. Гиллиан в кои-то веки решил в хорошего, послушного мальчика поиграть, понимающего всю серьёзность ситуации, а потому не настаивающего на продолжении, хотя по глазам вижу, насколько сильно ему этого хочется, насколько сильно тянет ко мне. Собственная ладонь, что его недавно ласкала, у моего лица. Кончики пальцев скользят по губам, мягко погружаю их в рот, слизывая белёсые потёки. Неотрывно смотрю на своего визави. Уголки губ растягиваются в широкой, довольной ухмылке. Кончик языка ведёт по перепачканной коже. Сглатывает шумно слишком густую слюну. — Перестань, — звучит умоляюще, когда в очередной раз облизываю свою раскрытую ладонь. — Перестать что? — Провоцировать меня прекрати, — выдыхает. — Ты же видишь, я и так из последних сил держусь, чтобы прямо здесь на тебя не наброситься. — Тренируйте выдержку и силу воли, мистер Ллойд, — произношу со смешком. — Вспомните наше недавнее прошлое и оттолкните меня. Раньше ведь у вас это прекрасно получалось. Совсем не удивляюсь, когда он сквозь стиснутые зубы шипит «сука», без дополнения «сладкая». Просто сука, что над ним сейчас методично издевается, упиваясь превосходством. Мне хочется пойти вразрез с его просьбой. И не только не прекращать, но и удвоить усилия. Прикоснуться к нему ступнёй, провести ею по плечу, оставляя на ткани рубашки мокрый след, ладонью по бедру его скользнуть, всеми силами в нём желание пробуждать, а в последний момент ускользнуть и прошептать, что нам нельзя. Совершенно точно нельзя, и на уступки я не пойду, останусь непоколебимым до самого конца. — Мне тоже хочется, чтобы ты ко мне прикасался, — признаюсь, откидываясь на бортик и неотрывно в глаза ему глядя. — Мне тоже хочется в твоих руках находиться. Мне тоже... Договорить не успеваю. Ко мне склоняется, ладонью по шее проводит. Не сдавливает, просто поглаживает. — Давай сделаем это в четыре руки? — предлагает. — Сделаем что? — Заставим тебя кончить, котёночек, — ухмыляется, и ладонь его, соскользнув с шеи, оказывается под водой, ложась на живот, пробегаясь по нему кончиками пальцев. — Я тебя буду ласкать. Ты сам себя будешь ласкать. Тебе понравится, Хар-лин. Тебе оооочень сильно понравится. И я ему верю. Не могу не верить, потому как даже от его слов и горячего дыхания всё внутри скручивает в тугой узел. Его хрипотца ласкает слух, в то время как язык скользит по ушной раковине, облизывая, и зубы чуть ощутимо на ней сжимаются. И если меня тащит только от слов и минимума действий, то нет никаких сомнений, что, когда он перейдёт в фазу активности, у меня не останется ни единого шанса, чтобы устоять перед соблазном. Крепость падёт, и я сдамся на милость победителя, полностью подчинившись воле его Величества. Ведь пока он называет меня принцесской, я мысленно называю его своим королём. Именно его, а не кого-то другого. Его власть надо мной неоспорима. Его власть надо мной поистине огромна — она не имеет границ. Она бесконечна. * Скажи мне, Хэнк, почему я от тебя отказался? Напомни, что заставило сделать такой выбор? Чем я аргументировал собственное мнение, какие доводы приводил, говоря, что мы не можем быть вместе? Кажется, всё это время я только и делал, что напирал на необходимость торжества какой-то мифической, несуществующей справедливости. Я бился за неё с самого первого дня поступления на службу, был чёртовым идеалистом, что не признаёт существования полутонов, не умеет быть гибким, не умеет приспосабливаться к условиям постоянно меняющегося мира, но при этом упрямо борется за мнимые идеалы. Белая ворона, овца, что добровольно идёт на заклание, не понимая этого, отказываясь видеть мир таким, какой он есть. Не замечающий очевидного. Те, кто в глаза говорит тебе одно, за спиной озвучивают совершенно иные мысли, а ты даже не догадываешься о том, что над тобой и твоими идеями смеются все кому не лень. Что тебя считают едва ли не блаженным, наивным, глупым. Что вроде бы хвалят за рвение, но при этом готовятся оплакивать твой труп, потому как очевидно: ты умрёшь самым первым. Из-за своего упрямства, из-за неумения искать компромиссы, из-за нежелания прогибаться под обстоятельства и тех людей, в чьих руках сосредоточена истинная власть. Из-за того, что пока ты мысленно отправляешь определённого преступника за решётку, твой напарник придумывает план его спасения, в котором среди живых для тебя места нет, а вот список потенциальных трупов именно ты и возглавляешь. Гордость отдела, которую однажды приставят к награде посмертно и будут показательно оплакивать, в то время как в кулуарных разговорах будут звучать иные слова. Недоумение, как так вышло, что человек, который мог стать королём этого города, так легко отказался от всех благ и привилегий. Кто-то, возможно, даже покрутит пальцем у виска. И в чём-то он тоже будет прав, ведь моя жизнь — череда нелепых поступков, что прежде казались единственными правильными, а теперь вызывают лишь истерический смех. Скажи мне, Хэнк, как давно ты узнал правду? Как давно всё, что для меня было скрыто пеленой, перед тобой открывалось, как на ладони? Скажи, как давно ты понял, что Аллен совсем не тот, за кого себя выдаёт? Что его мечта во многом отлична от моей? Что он лишь делает вид, будто жаждет избавить мир от преступности, а по факту давно и прочно увяз в этой паутине? Как давно он спит и видит, что Чикаго лежит у его ног, а те несметные миллионы, что сейчас стекаются в карманы Тозиера и его наследника, оказываются в его распоряжении? Знал ли ты, что Аллен, несмотря на безумную любовь к тебе, о которой он никогда не умел молчать, о которой готов был орать на весь свет, пытался лечь под Аарона? Знал или нет? Я вот теперь знаю. Об этой истории мне поведал сам Аарон. Насмешливо, не сводя с меня внимательного, пробирающего до глубины души взгляда. Сидел в моей квартире, пил виски, вернее, медленно цедил, внимательно наблюдал за каждым моим действием, за каждой мимолётной эмоцией, отражающейся на лице. Один из самых странных вечеров, что был в моей жизни. Вечер, когда глава преступников этого города сидел напротив своего заклятого врага, при этом ни один из нас не сыпал угрозами. Я просто слушал его откровения и понимал, что моя жизнь рушится на глазах. Всё то, чему я верил, уничтожено. Все те, кому я верил, меня обманули и предали. Даже брат-двойняшка, с которым, по идее, мы должны были быть самыми близкими друг другу людьми на свете. Тозиер упивался подробностями, смаковал их, наслаждался произведённым эффектом. Смотрел на меня в упор и чеканил каждое слово. Рассказывал о том, как Аллен пришёл в его офис, нарядившись, будто грязная омежка по вызову. Лёгкий светлый тренч, скрывающий под собой лишь чулки с подвязками и тонкое кружевное бельё, призванное разжигать в альфах похоть и страсть. — Он не похож на тебя, Треннт, но трахать его было сладко, — произносит глухим тоном, немного распевно. Одним махом допивает содержимое стакана и наливает ещё. А я молчу, не зная, как прокомментировать данное откровение, что сказать в ответ на признание, о котором не просил, и стоит ли вообще это делать? Ему нравится рассказывать о том, как он отымел хотя бы одного из Блайкери, разложив его на своём рабочем столе, как намотал на кулак длинные светлые волосы, как упивался своей властью над чужим телом, а после вышвырнул Аллена на улицу, как ту самую грязную омежку по вызову. Разница в том, что моего братца он просто пользовал, но ни цента ему не заплатил за этот сомнительный визит, ещё и посмеялся над ним в конце, назвав дешёвкой, не имеющей ни малейшей ценности. Наивным кретином, что думает, будто имеет власть над альфами, а на деле выглядит их жалкой подстилкой, о которую хочется вытирать ноги. Делать это нарочно, принципиально, потому как подобных омег уважать сложно. Слишком доступный, слишком предсказуемый, слишком... никакой. Ни загадки, ни привлекательности, ни изюминки. Просто тело, затянутое в дорогущие кружева, которые в итоге оказываются разорваны и отправляются в мусорную корзину. — Твой братец недалёкая, амбициозная шлюха, — хмыкает. — Не больше. — Наверное, ему было больно, когда ты сказал ему об этом. — Наверное, — усмехается. — Но меня мало заботят чувства подобных экземпляров. Тем более, какую-то выгоду от своего визита он получил. Не власть над этим городом, как ему того хотелось, но всё же... — Например? — Удовольствие, которого прежде не знал. Наслаждение, которое я хотел бы подарить не ему, а совсем другому омеге. — Щедро, — комментирую лаконично, не развивая тему, хоть и становится ясно, кого он подразумевает, говоря о другом омеге. — Для такого, как он, даже слишком. Не спорю с ним и переубедить не пытаюсь, хотя мысль о некоей несправедливости всё равно не даёт покоя. Аллен — проигравший. Тот, кто вечно оказывается не у дел. Кто любит не того альфу, кто пытается предложить себя другому альфе, но тоже добивается совсем не тех целей, что ставил перед собой. Нет ни единого повода для сомнений в правдивости сказанных Тозиером слов. Едва ли он придумывает эту историю от первого до последнего слова. Едва ли приукрашивает, желая посмотреть на мою реакцию. Зная Аллена, я уверен, что Тозиер говорит правду, и от этого становится как-то грязно и мерзко. Словно это не Аллена изваляли в грязи и выставили за дверь, предварительно обсмеяв. Словно всё это произошло со мной, и позор теперь ложится тяжким грузом именно на мои плечи. Ещё один общий альфа в нашей жизни. Ещё один повод для ненависти, которой и без того слишком много. Удивительно, что Аллен до сих пор не прибежал ко мне, не вцепился остро заточенными ногтями в лицо, не начал орать, что я — сволочь, сломавшая всю его жизнь, вечно перетягивающая внимание на себя, упивающаяся своим триумфом. Ему ведь всегда казалось, что я делаю это нарочно, намеренно вставляю палки ему в колёса, издеваюсь над ним и насмехаюсь, радуясь каждой неудаче. Хотя, обычно всё было ровно наоборот. Я никогда не считал его невинным, святым цветочком, но никогда не думал, что мой брат может оказаться таким, каким он оказался в итоге. Я так глубоко погружаюсь в собственные мысли, что благополучно упускаю момент, когда Тозиер ставит опустевший стакан на стол, когда с места своего поднимается и когда оказывается рядом. Когда в зрачках его начинают мелькать всполохи огня — одно из проявлений доминантности, когда он так близко ко мне оказывается, запуская ладонь в волосы, оттягивая их назад, заставляя меня запрокинуть голову и смотреть ему в глаза. Гипнотизировать пытается, но я лишь криво усмехаюсь. Эта ухмылка расчерчивает лицо тонкой линией презрительно сжатых губ. Ни восторга, ни благоговения, ни лужи смазки под задницей, как бы ему того хотелось. Ощущаю его стремление повлиять феромонами на моё сознание, его стремление подавить мою волю, полностью сломав её и подчинив себе. Он пытается, но раз за разом оказывается проигравшей стороной. Быть может, я действительно идиот, но мои принципы всегда рядом со мной, и я не хочу от них отказываться. Не хочу ложиться под тех, кто мне не слишком интересен. Не хочу переступать через себя. И не стану этого делать. Потому, вместо того чтобы сладкой лужицей у его ног оказаться, не притягиваю к себе, а отталкиваю, прижимая ладонь к его груди, отмечая, какая она твёрдая и горячая. И как часто бьётся его сердце, словно вот-вот из груди выскочит. На мгновение меня как будто оглушает его эмоциями, его мыслями, его фантазиями, что он мне транслирует. То, как трахает Аллена, раскладывая на своём рабочем столе. То, как отчаянно хотел бы трахать меня, и не имеет значения, где именно. Хоть там, хоть здесь, хоть на многолюдной площади в самом центре Чикаго, чтобы как можно большее количество жителей этого города видело: Аарон Тозиер наконец добился желаемого, сломал свою дерзкую суку и уложил под себя. Не имеет значения, сколько времени у него ушло на достижение цели. Главное, что он всё же сумел получить то, что так отчаянно хотел. То, чем грезил много лет подряд. Он хочет видеть меня в своей постели и свою метку на моей холке. Он хочет, чтобы именно я стонал его имя, и мои руки обвивали его шею, чтобы от его запаха меня вело и ввергало в состояние, близкое к наркотическому трансу. Он хочет этого и не скрывает своих истинных желаний. Аарон Тозиер не из тех, кто с лёгкостью озвучивает свои чувства. Не из тех, кто готов унижаться перед другими людьми, тем более — омегами, но я — его исключение из правил. Идеальный омега, перед которым он готов стоять на коленях, исполняя любую прихоть, без исключения. Цитата его собственных слов, давным-давно произнесённых, когда мы были ещё совсем молоды, когда наше противостояние только начиналось, когда все наши судьбы сплетались воедино и закручивались в тугой клубок. Удивительно и то, что спустя годы, его всё ещё не отпускает. Спустя годы, он продолжает смотреть на меня влюблёнными глазами, и всё ещё обещает исполнить всё, о чём я только помечтаю. Обещает положить к моим ногам весь город, обещает сделать меня его хозяином. Обещает дать мне всё, о чём я попрошу или только подумаю. Он шепчет это мне на ухо, шепчет в шею, шепчет в губы, что по-прежнему плотно сжаты. Шепчет о том, как отчаянно хочет обладать с момента первой встречи, что не может забыть, что любит сильнее, чем кого-либо и когда-либо. — Мы даже не истинные, Аарон, — замечаю равнодушно. — Истинность — последнее, что меня волнует, — откликается хрипло, прижимаясь к моему рту, пытаясь завладеть им, пытаясь получить хоть что-то, но вместо этого мажет губами по щеке, когда отворачиваюсь от него. — Меня волнует. И я не Аллен, готовый раскидывать ноги под каждым встречным, — с шипением срывается с моих губ. Слова, как хлёсткая пощёчина. Слишком опрометчиво так с ним разговаривать и такие характеристики ему выдавать. Аарон Тозиер — кто угодно, но только не каждый встречный. Он тот, перед кем в страхе дрожит половина альф этого города, и тот, от кого течёт большая часть омег. Мне сложно понять его чувства, практически нереально. Я не чувствую к нему ничего. Вообще ничего. Единственный, к кому меня тянет нечеловечески сильно — это главная бешеная псина. Хэнк Стаут, будь он неладен. Тот, кому я отдаюсь всего раз в своей жизни. Тот, чьего ребёнка я считаю своим главным достижением. Тот, кого я всё ещё прогоняю, когда он приходит ко мне, умоляя о внимании, несмотря на то что ему, именно ему, а не какому-то другому альфе, так отчаянно хочется сдаться. — Однажды мне надоест смотреть на твои фокусы, и я убью тебя, — обещает Тозиер. — Убивай, — бросаю равнодушно. — Твоим меня это всё равно не сделает. Тозиер не из тех, кто бросает слова на ветер, а потому не стоит пропускать его слова мимо ушей. Не сомневаюсь, если он решит, что моё время пришло, он исполнит своё обещание. И однажды он его действительно исполняет, избрав в качестве наказания самое жестокое из всех, что только существуют в этом мире для меня. Он приказывает тебе, Хэнк, убить меня. Именно тебе. А ты соглашаешься. И убиваешь.