Не верь, не бойся, не проси

Я прощаюсь с ним в день папиной смерти. Неслучайный выбор даты. В чём-то символично. Накануне улетаю в город, где прошло моё детство, встречаю утро на могиле Треннта, а вечером вновь оказываюсь в Чикаго. Не самый суеверный, не слишком верящий в то, что души умерших слышат нас, тем не менее, прихожу к нему, разговариваю с ним, рассказывая историю своей жизни. Вернее, описываю повторяемость событий наших с ним жизней, схожесть в определённых моментах. Рассуждаю об истинности, и о том, как она влияет на моё мировоззрение, как она влияет на меня самого. Что ломает, а что медленно, но уверенно преобразовывает, постепенно меняя личность. Разумеется, никакого ответа на свои признания не получаю. Папа не даёт мне никаких знаков, что так любят добавлять авторы в художественные произведения. Я общаюсь с тишиной. Легче мне не становится, но я всё равно решаю, что нужно выговориться. А после — лечу к Гиллиану, зная, что сделаю, как поступлю, какие вопросы ему задам, и что скажу на прощание. В том, что это будет день нашего прощания, не сомневаюсь, повторяя про себя, что иногда нужно отпустить человека ради того, чтобы однажды встретиться с ним вновь. Вот я и отпускаю. Нарочно сжигаю мосты, поливая шаткую, максимально неустойчивую конструкцию бензином и подношу к ней спичку, равнодушно наблюдая за тем, как хрупкий мост занимается пламенем. Не скажу, что это просто, но я должен так сделать. Решение принято. Обратной дороги нет. Наше расставание с Гиллианом Ллойдом пафосно и в чём-то — совсем чуть-чуть, — гротескно. Это служба с проникновенными песнопениями, это мои мольбы, обращённые к покровителю всех омег и его небесным спутникам, это маргаритки, рассыпанные по полу, и разговор, в ходе которого Гиллиан узнаёт часть правды, что прежде была скрыта от него. Наивный, как и мой биологический отец, он искренне думал, что я ребёнок Гедеона Бреннта. Браво, Треннт, ты действительно сумел обвести свою псину вокруг пальца. Тебе удалось убедить его в том, что ребёнок, в чьих венах текла кровь не только Блайкери, но и Стаутов, отправился на тот свет, так и не увидев этот. Удивительно, насколько легковерными в большинстве случаев оказываются альфы. Легковерными и поверхностными, не желающими заглядывать в глубину и докапываться до самой сути. Верят абсолютно всему, что им говорят, пережёвывают это и глотают, ни разу не подавившись. Понятно, почему ты говорил, что управлять ими так легко, равно, как и заполучить власть над каждым из них, если очень этого захотеть. Окажись я на месте Хэнка, не успокоился бы до последнего, продолжал носом землю рыть до тех пор, пока не узнаю правду, пока на миллион процентов не буду уверен в том, что мой ребёнок действительно мёртв. До тех пор, пока мне сотни и тысячи заверенных документов не предоставят. Я бы настоял на проведении теста на отцовство и, словно Цербер, следил неотрывно за ходом проведения этого теста, чтобы мой омега не воспользовался своими связями и не подговорил подельников о фальшивых результатах. Но это я. А мои папа и отец были не такими. Им оказалось проще пойти не против системы и холёного ублюдка, сгоравшего от своих безответных чувств, а друг против друга. Им оказалось проще оборвать свою связь радикальными методами, нежели попытаться отыскать иной выход из сложившейся ситуации. Папа всегда и во всём казался мне идеалом, я всегда и во всём жаждал походить на него, но их с Хэнком история — показательный пример того, что я в свою собственную жизнь перетаскивать не хотел бы и не намерен. Впрочем, как и погибать от рук своей истинной пары, пусть на словах и выдаю ему полный карт-бланш, разрешая убить меня, если в этом возникнет потребность. Ночь, проведённая в отеле, проходит практически без сна. Лежу, глядя в потолок, перебираю возможные варианты развития чужих судеб. Прикидываю, что могли сделать Треннт и Хэнк, если бы действительно хотели быть вместе, если бы сумели переступить каждый через свою никому не нужную гордость. Драма, разведённая на пустом месте. Долг, какие-то громкие слова о принципах, о справедливости, о наказании за преступления, что обязательно должно последовать, иначе всё бессмысленно. Они могли бросить всё и податься в бега. У каждого из них было достаточно возможностей для того, чтобы прожить безбедно остаток жизни. Залечь на дно, не светиться особо. Может, предварительно инсценировать собственную смерть. Не мне предлагать варианты. Хэнк при желании вполне мог справиться с поставленной задачей. Конечно, риски были, но они есть всегда, и если постоянно действовать с оглядкой на кого-то и на что-то, то проще вообще не жить. Хэнк мог сделать то, чего не сделал в итоге. Обернуться против своего хозяина, укусить кормящую руку, но при этом спасти любовь своей жизни. Этого он не сделал тоже. Грозная псина, от одного взгляда которой половину Чикаго в дрожь бросало, сам оказался тем ещё трусом, неспособным ослушаться приказа своего непосредственного руководителя. Типичный альфа с его ревностью и обидой, что обожаемый омега, когда-то предпочёл ему другого, и плевать, чем тот омега в своих поступках руководствовался. Проще стереть его с лица земли, чем разобраться в истинных мотивах, попытаться понять и проникнуться. Два идиота, считавшие, будто делают лучше, а на деле портившие друг другу жизнь и пившие кровь, прожившие в подвешенном состоянии, без определённости, без счастья, без любви. Забивающие воспоминания друг о друге работой и воспитанием общего ребёнка с одной стороны, случайными связями — с другой. Так будет лучше, неизменно повторял Треннт. Для нас обоих. Так будет лучше — вторил ему Хэнк, и оба при этом оставались фантастически несчастными. Кому из них стало лучше — тот ещё вопрос. Может быть, Аарону Тозиеру, получившему сердце желанного омеги в качестве трофея? Иронично. Не сумев заполучить его в переносном значении, он завладел им в прямом. Был ли он счастлив от этого, держа в руках коробку с сердцем человека, которого хотел видеть своим супругом? Смогло ли оно заменить ему Треннта, пусть отвечавшего неизменными отказами, но при этом живого, смотрящего с вызовом, улыбавшегося дерзко и заносчиво, раз за разом давящего альфийское эго каблуками своих ботинок? Едва ли. Тот, кто мог ответить на этот вопрос, уже мёртв, а у Митчелла спрашивать бесполезно. Едва ли он знал, кто был причиной помешательства его отца. Едва ли он бережно хранит в памяти воспоминания не только о родителях, но и о неслучившемся отчиме, который мог у него появиться, будь Треннт немного сговорчивее и меркантильнее. Оказавшись на могиле Треннта, я не задаю ему вопросы, на которые, ожидаемо, не получу ответа, но в мыслях их историю прокручиваю безостановочно. И в самолёте, пока лечу домой, и дома, пока еду из аэропорта в такси, и в соборе, где назначаю Гиллиану встречу. В моей голове постепенно рождается план. Не коварный, не продуманный в мелочах, больше построенный на импровизации, а потому рискованный почти на все сто процентов. В равной степени удача может улыбнуться, а может и отвернуться от меня. Но я хочу рискнуть, и, в отличие от моих родителей, сделавших окончательный, неутешительный для них обоих, выбор, побороться за своё счастье. Попытаться сделать это, пусть и уверенность моя в успехе слишком зыбкая. Для того, чтобы снова оказаться в его руках, сейчас нужно демонстративно разорвать отношения, разодрав чужую душу в клочья слезливыми пафосными речами, после которых он уверится, что я ничем не отличаюсь от своего папеньки. Что для меня месть — превыше всего, что ради неё я пойду на что угодно, чем угодно рискну и без сомнений поставлю на карту всё, чем обладаю в данный конкретный момент времени. Я мысленно прошу у него прощения за очередной обман, как уже было однажды, когда до последнего оттягивал решающий момент и не признавался в том, что Харлин Бреннт и Квин Морган — один человек. Двуликая дрянь, которая издевается над чувствами другого человека, упивается его страданиями. Для него эта встреча — момент прощания, когда будет поставлена предпоследняя точка. Последняя — в тот самый день, когда Кларк Россетти выйдет из сумрака и громко заявит о себе, полив улицы Чикаго кровью. И я буду стоять рядом с Кларком, глядя с нескрываемым удовольствием за тем, как дохнут некогда казавшиеся грозными бешеные псины, как их методично уничтожают и раскидывают, словно бестолковых, ничего не стоящих шавок. И тогда Гиллиану придётся сделать окончательный выбор. Пойти на поводу у своих чувств и, в первую очередь, истинности, что жаждет оберегать свою пару? Или же выбрать долг и преданность человеку, некогда вытащившему со дна жизни, а, значит, уничтожить того, кто принёс смерть им? Сложная дилемма, которую сходу не решить. Хотя, определённый выбор он делает уже сейчас, когда не обманывает, не топит меня в лживых обещаниях и не говорит, что выбирает меня. На моей стороне отныне и навсегда играть будет. Он говорит, что даже ради меня не оставит ни Тозиера, ни своих псин. И я киваю согласно, принимая это решение, понимая, что изначально к чему-то подобному был готов. Не ждал, что он бросится за мной и скажет, что моё желание для него закон, что он весь мир к моим ногам положит и уничтожит каждого, кто посмеет покуситься на его Королеву, единственную и неповторимую. Уникальную, лишь для него одного созданную. Штучный образец, что б его. Для меня эта встреча — ни разу не импровизация, но отработка собственного сценария, проверка собственных актёрских способностей. Я неоднократно прокручиваю в мыслях все слова, что могу сказать ему, все жесты, все поступки. Мне нужно, чтобы это всё выглядело не натянуто, не фальшиво до отвращения, а естественно, не скатываясь в чрезмерно слезливую сраную драму, от которой станет паршиво всем. Мне просто нужно, чтобы между нами появилась определённая дистанция, чтобы он больше не думал обо мне, а если и думал, то только с горечью и разочарованием. Очередная попытка повторить свой собственный профессиональный успех. Тот самый, что некогда получил широкую огласку и был признан одной из лучших рекламных кампаний за последнее десятилетие. Той, что была названа «Королевским гамбитом» и принесла мне известность в определённых кругах. Стоит признать, та кампания была куда более продуманной, но и времени на неё было потрачено в разы больше. Тогда я мог просчитать все варианты развития событий, а здесь... Прежде чем покинуть собор, я опускаюсь перед Ллойдом на одно колено. Прошу у него прощения, шепчу о своей любви, открыто во всём признаваясь. Позволяю стискивать себя в объятиях, от которых едва ли не трещат кости. Выдыхаю ему в губы всё, что давно хотел сказать, прошу крылатого Эллиаса стать ему защитником, а после — ухожу, прекрасно понимая, что он окончательно определился со своим выбором, и мнение уже не поменяет. Меня не остановят, за мной не побегут. Из принципа этого не сделают. Таков уж кодекс чести бешеных псин Тозиера. Хозяин для них всегда на первом месте. У них нет никого ближе и роднее, чем Митчелл. Они с лёгкостью убьют и предадут того, кого называли своей семьёй и своей любовью, если он того потребует в качестве доказательства преданности. Ни раз и ни два я приходил к выводу, что Гиллиан во многом похож на моего настоящего отца, и день прощания не становится исключением. Получаю очередное подтверждение, а не опровержение своей теории. Собственные шаги кажутся слишком громкими и гулкими в стенах опустевшего собора. Я пересекаю его стремительно. Иду, затаив дыхание, и позволяю воздуху прорваться в лёгкие только после того, как оказываюсь на улице. Плотно прикрываю дверь, прижимаюсь спиной к ней и несколько раз прикладываюсь затылком. Не больно, не в попытках разбить свою дурную голову. Но для профилактики лёгкой, для того чтобы мозги, наконец, на место встали, и я окончательно отбросил от себя никому ненужную рефлексию. Это не конец, напоминаю самому себе. Не точка в нашей с Гиллианом общей истории. Лишь запятая, которая маскируется под точку. Мне нужно, чтобы в день нашей новой встречи его реакции были естественными, чтобы он видел во мне предающую мразь, чтобы разочарование на его лице было искренним. Мне нужно, чтобы он поверил каждому слову, которое я скажу в момент, когда дуло пистолета будет направлено в его сторону. И удивился, когда пуля настигнет тех, кто совсем этого не ждёт, кто уже сейчас, ещё не выйдя на поле боя, празднует победу. Тех, кого я предам ради него, тем самым, сломаю папину традицию — быть всегда на стороне закона. Ведь давно известно, что справедливость не более, чем миф. Особенно, если её лицо — люди, подобные моему дядюшке. Мерзкие, липкие, изворотливые мрази, что методично натягивают на себя образы добродетели, а по факту никогда даже близко к ней не стояли. * Ужин на троих, который, по факту, оказывается встречей на двоих. В последний момент Аллен благополучно сливается, чем нисколько меня не удивляет. Уверен, с самого начала что-то подобное и планировалось. Рассказы о том, что он тоже будет там присутствовать, не более, чем ложь для отвода глаз. Добрый дядюшка по-прежнему считает, что я такой же, как и десять лет назад. Наивный, верящий его словам, ищущий у него защиты и поддержки, потерянный, не понимающий, что именно человек, с которым у меня есть общая кровь, мой главный враг, а не союзник, на которого можно положиться в трудную минуту. Думает, что, оставшись в одиночестве, я потеряюсь окончательно, и Россетти дожмёт меня, одним движением переломит, будто спичку. Нальёт патоки в уши и склонит на свою сторону. Одарит вниманием, и я, как не самый востребованный омега, всю жизнь выезжающий на усидчивости и профессиональных достижениях, а не на внешней привлекательности, обязательно поплыву от пары замыленных комплиментов. Проникнусь этим альфой, все секреты ему выдам, всё на свете расскажу только за то, что он возьмёт меня за руку и назовёт прекрасным созданием. Я не спешу на встречу с человеком, давно обещавшим мне разговор, но постоянно оттягивающим наступление решающего момента. Мне приходилось ждать его, значит, подождёт и он. Не переломится. Сидя в машине, покусываю сигаретный фильтр, не торопясь закуривать. Щёлкаю зажигалкой, но так и не подношу сигарету к пламени. Мои мысли заняты совершенно иными делами и событиями. Голова забита определённой информацией. Слишком важной, чтобы её игнорировать. Слишком ценной, чтобы не уделить ей внимание и отмахнуться, как от назойливой мухи. Когда к тебе в руки попадает подобная информация, и ты понимаешь, к чему может привести отсутствие огласки, мысли крутятся никак не вокруг итальянских ублюдков, мечтающих охмурить тебя и использовать в собственных интересах. Я нужен ему для дальнейшего продвижения, в этом нет ни малейшего сомнения. Их с Алленом план прост и понятен, слишком очевиден и даже — в чём-то — примитивен. Их главная задача — вывести Тозиера из строя. Сковать его запястья наручниками, предъявить обвинения и отправить Митчелла за решётку. Не потому, что они так радеют за процветание родного города, не потому что жаждут уничтожить производство и распространение белого золота. Они хотят избавиться от сильного конкурента. Уничтожить одного из самых очевидных претендентов на победу, а после занять его место, и в бизнесе, и в политике. Аллен никогда не скрывал своих притязаний на чужую собственность. Он хочет власти, он хочет, чтобы она была целиком и полностью в его руках сосредоточена, и Кларк в этом плане для него идеальный союзник. Они оба ненавидят Тозиера, оба понимают, что поодиночке с ним не справятся, оттого и стремятся объединить усилия в борьбе с общим врагом. Роль, отведённая мне, временна и не слишком важна. Сначала я помогаю ублюдку подняться до тех высот, которыми он грезит, а потом отправляюсь в расход, и навсегда уношу с собой в могилу все знания, способные установившуюся власть пошатнуть. Аллен не говорит об этом открытым текстом, но мне и не нужны его откровения, чтобы выстроить самостоятельно логическую цепочку. Слишком резким получается его переход от ненависти к родственной — как будто бы — любви и заботе о будущем неустроенного по жизни племянника. Тот случай, когда чужие подарки иначе, как троянским конём не назвать. Схемы, отражённые на экране смартфона, завораживают, бесконечное количество раз притягивая к себе внимание. Я уже видел их в распечатанном виде на столе у дяди. Они же обнаруживаются и у него в компьютере. Смотрю на них, прикидывая, ловушка это или всё-таки нет? Может ли быть так, что он нарочно подкидывает мне неверную информацию, пытается обмануть, и все эти схемы окажутся ошибочными? Может ли быть так, что он подозревает меня, и пускает пыль в глаза, пытаясь направить по ложному пути, что приведёт не к победе, а к однозначному поражению? Он презрительно кривится, когда прихожу к нему с просьбой разрешить мне принять участие в операции. Даёт понять, что я ему не нужен, что я — обуза, которая своим присутствием всё испортит. — Я должен быть там. Я должен убить его, — повторяю упрямо. — Тозиера? — уточняет, усмехаясь и прикладываясь к чашке с крепким кофе. — Именно. — Его-то, Харлин, как раз и не нужно убивать. Но ты можешь развлечься и показать себя, устроив отстрел бродячих собак, — произносит размеренно. — В последнее время их развелось слишком много. Нужно сократить численность. Максимально сократить. Чашка с лёгким стуком опускается на блюдце. Взгляд равнодушных, бесцветных глаз впивается в моё лицо. Как будто пытается в душу заглянуть, в самые тёмные её уголки. Проверяет на вшивость, ищет подтверждение собственной теории, что племянник беспутный и бестолковый ничём от своего папаши не отличается. Точно так же не сумел устоять перед соблазном, точно так же прыгнул однажды в постель к главной псине. Точно так же проникся к нему никому не нужными чувствами, и теперь скорее себя грохнет, чем кого-то из псин тронет. Бестолковая и безмозглая течная сука, готовая весь мир в бездну отправить ради своего кобеля, вернее, в моём случае, ради такой же суки. Готовая весь мир на чей-то член променять. Ничтожество, не заслуживающее ни единого доброго слова в свой адрес, но раздражающее просто неимоверно. — Что скажешь, племянничек? Нарушает звенящую тишину, бьющую по нервам, словно по натянутым струнам, что вот-вот готовятся лопнуть. — Я согласен. — Неужели? Мне казалось... — И что, по-твоему, должно меня остановить? — Ничего, — улыбается радушно. — Тебя ничего не должно останавливать. Если ты действительно достойно справишься с поставленной задачей, знай, я буду тобой гордиться. — Всё под контролем, Аллен. У меня всё получится. Скольких собачек убить для тебя? — В идеале? Всех. Но я понимаю, что это невозможно. Их слишком много. — Невозможно, — повторяю эхом. — Попроси что-то более реальное. — Ты совсем не изменился, Харлин, — тянет, поднимаясь из-за стола, огибая его и оказываясь у меня за спиной. Обеими руками на спинку кресла опирается, перехватывает наше общее отражение в зеркале. — В плане? — Десять лет назад твои глаза горели так же ярко, и голос звенел той же фанатичностью, что и сегодня. Десять лет назад ты так же жаждал признания с моей стороны и мечтал доказать, что стоишь чего-то. — А ты сомневаешься в том, что стою? — Убей его, малыш, — шепчет, склонившись к моему уху. — Убей того, кого Стаут называет своим сыном. Убей и принеси мне его сердце. Тогда все мои сомнения отпадут. — Хорошо, — отзываюсь максимально нейтральным тоном. Полный, практически тотальный контроль над собственными эмоциями. Ни намёка на них. Бесстрастное лицо, неспособное передать собеседнику всё, что в душе происходит в миг, когда Аллен своё желание озвучивает, желая произвести эффект и загнать меня в тупик. Но... не загоняет. Потому как предсказуемо. Слишком ожидаемо для того, чтобы на моём лице хотя бы намёк на изумление появился. Аллен обвиняет меня в том, что я веду себя, как шлюха, что добровольно ложусь и под Тозиера, и под его новую главную псину, но реальных доказательств этого не имеет. Все его предположения — не более, чем сотрясание воздуха и ядовитые подколки, швыряясь которыми, он выглядит куда более жалким, нежели я, принимающий в себя эти отравленные дротики. Он считает меня фанатичным созданием, зацикленным на идее мести, мечтающим о том, что однажды по улицам Чикаго побежит кровь определённых людей, и я не собираюсь переубеждать его. Напротив, согласно киваю, давая понять, что он идеально считывает мои эмоции. Понимает меня с полуслова, видит насквозь. Мы похожи, дядя. Мы с тобой так похожи. Мы с тобой из одного теста сделаны. И на тебя я похож намного больше, чем на Треннта. Пытаюсь внушить ему эту мысль, в то время как испытываю к нему бесконечное отторжение, и с трудом удерживаюсь от того, чтобы не сообщить прямо, какая же он всё-таки мразь. Как я его ненавижу. С самым ранних лет. Как продолжаю ненавидеть теперь. И как сильно в нём разочарован. Настолько, что готов, образно говоря, Тозиеру подмахивать, которого прежде жаждал уничтожить. Готов на него работать и с ним сотрудничать, только бы избавить мир от такой дряни, как Аллен Блайкери, слишком поверивший в себя, и в то, что именно ему суждено в ближайшее время стать главной фигурой на этой шахматной доске. Именно к его ногам ляжет Чикаго. Именно он станет повелителем белого золота. Именно он будет править здесь бал. Ладонь Аллена ложится мне на плечо, сжимая. Единственное сомнительное проявление родственной любви, которой он никогда прежде не демонстрировал. Наш разговор с ним выходит непродолжительным, но сил из меня высасывает немерено. Свернув файл, неизменно привлекающий к себе внимание, сминаю и бросаю в пепельницу так и не зажжённую сигарету. Выхожу из машины и направляюсь ко входу в ресторан, где назначена встреча. Ничего нового и оригинального. Кларк Россетти играет по привычному, классическому сценарию, считая, что каждый омега счастлив оказаться в каком-нибудь пафосном заведении, где его окружат вниманием, где за него заплатят, где ему навешают лапши на уши, и он обязательно растает, чтобы встретить утро в постели своего относительно щедрого спонсора. Ресторан другой, а ощущения знакомые, схожие с теми, что одолевали перед подобной встречей с Тозиером. Снова альфа, считающий себя центром мира. Снова предложения, от которых невозможно отказаться, если не желаешь, чтобы твоё тело обнаружили в глубокой яме. Наши редкие разговоры по телефону лишь сильнее убеждают в том, что Кларк отнюдь не сказочное создание, на которое можно положиться и которому можно довериться. Такой же кровожадный, амбициозный и самовлюблённый, как большинство тех, с кем мне приходится сталкиваться на жизненном пути. Увидев меня, поднимается из-за стола. Подходит ближе, сжимает мою ладонь в своей, но не торопится прижиматься к ней губами. Не из тех, кто живёт устаревшими правилами этикета. Тот, кто понимает, что есть на свете немало омег, которых этот анахронизм порядком раздражает. Я как раз из их числа. Усмехается и ограничивается рукопожатием. — Вот мы и встретились, мистер Бреннт. — Не прошло и полгода, — замечаю, сжимая его ладонь ответным прикосновением и разрывая контакт. — Для человека, столь нервно реагировавшего на это обращение во время телефонного разговора, сейчас вы на удивление сдержанны и, пожалуй, даже спокойны. — Я не стыжусь своего прошлого, — произношу, занимая место за столиком и поднимая на собеседника взгляд. Не то, чтобы наше общение виделось мне в подобном ключе. Не то, чтобы я представлял, что с порога мы перейдём к словесным пикировкам и попыткам как-то зацепить друг друга. Вернее, что он начнёт наше общение именно с этого, а не с попыток быть обаятельным и максимально привлекательным в моих глазах. О Кларке Россетти говорят довольно часто и много. Как и всегда, в его случае далеко не всем слухам можно и нужно верить, но определённая часть их, явно правдива. Он не похож на того, кто считает омег равными себе. Куда чаще наталкивает на мысли о человеке, кичащемся своим превосходством, считающем, что член с узлом делает его существом высшего порядка, перед которым открыты все двери. Ему интересно посмотреть на меня, понять, за какие такие заслуги меня нахваливают в определённых кругах. Обладаю ли я всеми теми качествами, о которых часто говорят, или же моё продвижение по карьерной лестнице результат правильно построенных с теми или иными альфами отношений, но никак не закономерный итог упорного труда. История о том, как Пирс Холл некогда облагодетельствовал начинающего специалиста по связям с общественностью давно стала достоянием гласности, и несмотря на то, что в ней нет ни слова правды, неплохо прижилась среди сплетников. Я наводил справки о Кларке. Он, несомненно, совал нос в мою биографию, и Аллен наверняка выложил ему всю информацию обо мне, ничего не утаивая и не пытаясь скрыть. Разрекламировал, как потенциального смертника, готового пойти на любые жертвы, только бы добиться определённой цели. Кларку это понравилось, вот он и решил познакомиться немного ближе, узнать, что там за сумасшедший омега, слишком поверивший в себя и свои силы, решивший, что сумеет одолеть Митчелла Тозиера едва ли не голыми руками. — Ваш дядя убеждал меня в том, что в жизни вы кротки и покорны, — усмехается. — Кажется, у нас с ним несколько разные представления о кротости и покорности. — Будь я таким, каким меня описывал Аллен, не думаю, что сумел бы долго продержаться в мире политики, больших денег и таких же возможностей. Здесь не любят тихих и нежных. Здесь нужно выживать, — замечаю, откидываясь на спинку кресла и перехватывая тонкую ножку бокала, что уже сейчас заполнен красным вином. Самая примитивная ассоциация, но наталкивает на мысли о свежей крови, что совсем скоро прольётся на улицах этого города. И мне хочется верить, что это будет кровь тех, чьи жизни для меня никакой ценности не имеют. Например, того, кто прямо сейчас напротив сидит и рассматривает меня так, словно кусок мяса перед собой видит, а не живого человека. Его внешность, на самом деле, заслуживает внимания. Он действительно весьма привлекателен, этого не отнять. В жизни даже красивее, чем на фото. Американская кровь, разбавляющая итальянскую, идёт ему на пользу, смягчая грубые черты. Он не лишён той самой ауры власти, что так привлекает омег, тянет их к определённым альфам, как магнитом. Но вместе с тем, при общении с ним я ощущаю напряжение, и это явно не то, что принято именовать искрами сексуального желания. Не тот случай, когда смотришь на альфу и понимаешь, что сегодня ночью вы обязательно окажетесь в одной постели. Это тот случай, когда подсознательно ожидаешь какой-то гадости, когда видишь его практически насквозь, ощущаешь за ароматом дорогого одеколона и природным запахом — хвоя, мох, табак — ещё и насыщенный запах крови, что окутывает его с головы до ног. Он тяжёлый и концентрированный настолько, что почти тошно становится с самой первой секунды общения. Такого даже рядом с Митчеллом не ощущалось, хотя кто-кто, а он уж точно не святой ни разу, и руки не розовым маслом омывал неоднократно, именно кровью. Не сказать, что в малом количестве. — Говорят, на вашем пути было немало влиятельных покровителей, обещавших помощь и поддержку юному таланту. — А вы верите слухам, мистер Россетти? — Мне было любопытно узнать больше о человеке, которого Тозиер так запросто к себе приблизил. Этот человек, несомненно, должен чем-то отличаться от серой массы. У него должны быть выдающиеся таланты. Но так ли это на самом деле? — Любопытство сродни греху, — замечаю, отодвигая в сторону бокал с вином, но прикладывая к губам тот, что с водой. — Вы религиозны? — В последнее время скорее да, чем нет. — Поразительно. — Чем же? — Человек, приближенный к Тозиеру, и религия плохо сочетаются в моём сознании. Фактически это противоположные понятия. — Можете считать, что я пытаюсь отмолить свои будущие грехи, — хмыкаю, прикрывая глаза. — Свои, стоит заметить, а не чужие. Тем более, вам наверняка прекрасно известно, что я не испытываю тёплых чувств к Митчеллу Тозиеру. Работа на него не более, чем способ сблизиться с тем, кого я жажду свергнуть. Это не так просто сделать, учитывая степень его влияния, но стараюсь. Моментами даже получается. — Насколько вы продвинулись в своих задумках? — Не слишком далеко, но не теряю надежды. Если предложите свою помощь и содействие, буду весьма признателен и не откажусь. — Вот так запросто? — А к чему сложности? Мы ведь оба знаем, чего хотим и чего ждём от нашего возможного сотрудничества. Вы озвучили своё предложение через Патрика. У меня было достаточно времени, чтобы подумать. Взвесить все «за» и «против». Принять окончательное решение. Или у вас были припасены многочисленные аргументы, призванные убедить меня в необходимости сотрудничества, и вы расстроены, что они так и остались невысказанными? — Кротостью даже не пахнет. — Не пахнет, — соглашаюсь. — Потому не думаю, что нам с вами необходимы ритуальные танцы и какие-то иносказания. Назовите ваши условия, мистер Россетти. Какой помощи вы от меня ожидаете? Какую роль отводите в вашей игре? Хотите, чтобы я сменил работодателя, и после того, как Митчелл официально выпадет из списка кандидатов, взялся за продвижение вашего протеже? — Именно так. — Интересно. — Но вы не уверены, что хотите во всё это ввязываться? — Не уверен, что ваш кандидат действительно сумеет достойно исполнить роль, ему отведённую. Хорош, как политический обозреватель, но весьма посредственен, как потенциальный руководитель. Глядя на него, многие будут чувствовать фальшь. Многие поймут, что он лишь прикрытие, и кто-то другой руководит его действиями. — Это поймёте вы, мистер Бреннт. — Прошу, лучше Морган. — Почему? — Привычнее. — Хорошо, будь по-вашему. Это поймёте вы, мистер Морган. Возможно, кто-то из ваших коллег, но никак не простые обыватели, чья радость жизни — это ведро попкорна и занимательный сериал, под просмотр которого можно убить очередной вечер. В нашей стране не так много по-настоящему умных, образованных людей, которые действительно разбираются в политике, а не изображают из себя диванных экспертов, по сути, не отличая демократическую партию от республиканской, и не понимая, как работает система подсчёта голосов на президентских выборах. Им нужна, в первую очередь, глянцевая картинка, что будет давать громкие обещания, изредка их выполняя, и уж с этой задачей, поверьте мне, мистер Грант справится замечательно. У него большой опыт публичных выступлений, за время своей телевизионной деятельности он успел зарекомендовать себя, как бескомпромиссный борец с несправедливостью и произволом. Мир хочет честности, мир хочет справедливости, и именно её он получит в лице данного кандидата. На фоне Митча Тозиера, очутившегося за решёткой, он будет сиять. — А на фоне остальных? — Вот тут-то в игру и включитесь вы, мистер Морган, — откликается беззаботно. — Включитесь для того, чтобы он начал блистать и на фоне остальных. Если вы действительно захотите, у вас, несомненно, получится. — Почему вы сами не вступили в предвыборную гонку? — Сами как думаете? — Не хотели привлекать к своей персоне повышенное внимание? Готовили почву для того, чтобы триумфально вернуться и молниеносно свергнуть того, с кем давние счёты? Плюс тёмное прошлое, которое не слишком положительно сказывается на перспективах построения политической карьеры. В отличие от Тозиера, умудряющегося раз за разом выходить сухим из воды, вы для окружающих не настолько чисты. Соответственно, риск оказаться среди невостребованных кандидатов у вас несколько выше, нежели у вашего протеже, которого считают одним из честнейших людей всего Иллинойса. Несколько коротких хлопков в ладоши. Скупые аплодисменты, дающие понять, что в своих предположениях я либо оказался близок к истине и ошибся лишь в нескольких незначительных деталях, либо не ошибся вовсе. С каждой секундой общения Россетти нравится мне всё меньше, и я ловлю себя на мысли, что лучше бы нашему знакомству так и оставаться заочным. Лучше бы эта встреча сорвалась, и мне не приходилось сидеть напротив человека, который вызывает лишь антипатию и отторжение. Самоуверенный настолько, что можно такой уровень любви к себе отправлять в палату мер и весов, как эталон. Никто не любит и не ценит себя выше, чем этот человек. И это при том, что он не доминант. Сделай его природа особенным, его эго пробило бы стратосферу. — Вот видите, мистер Морган, вы сами всё прекрасно понимаете. — Да, — соглашаюсь. — Понимаю. — Я вижу в этом своего рода знак, — улыбается, прикладываясь к бокалу с вином. — Раз мы с вами на одной волне, значит, обязательно сработаемся. Быть может, этот союз благословили сами небеса. — А вы, мистер Россетти, религиозны? — Нет. — Тогда к чему подобные ремарки? — Вы кажетесь слишком колючим, Харлин. Кротости в вас точно нет, а вот стремление к противоречию — сколько угодно. Не скажу, что мне подобный расклад импонирует, потому пытаюсь добиться вашего расположения за счёт разделения интересов. Если вас коробит упоминание религии в подобном ключе, так и быть, больше вы от меня ни слова о ней не услышите. Тем не менее, я действительно верю, что наша встреча отнюдь не случайна. Надеюсь, поверите и вы. — Время покажет, — бросаю, сминая в ладони салфетку и глядя прямо перед собой. Не отводя глаз ни на мгновение. Не сдаваясь под его пристальным наблюдением, а выдерживая этот тяжёлый, разрушительный взгляд. Его ладонь всё же скользит по моей руке, накрывает её, сжимая. Пальцы пробираются под край рукава. Прикасаются к браслету, поглаживая холодный металл. Чуть задирают ткань, внимательно разглядывая змею, подаренную много лет назад Треннтом. Вечное напоминание о папе, которое практически никогда не снимается с моей руки, которое всегда со мной. Что-то вроде талисмана, с которым чувствую себя гораздо увереннее, нежели в моменты, когда его на мне нет. — Безумно красивое украшение. — Подарок близкого мне человека. — Дяди? — Покойного папы. — Прошу прощения. — Ничего страшного. Дела давно минувших дней. Но приятно, что оценили. Мне оно очень нравится. — Вам подходит, пусть я и не слишком люблю змей. — Отчего же? Прекрасные создания, осторожные, не нападающие первыми до тех пор, пока не почувствуют опасность со стороны окружающих. Олицетворение мудрости и хитрости. — А ещё зла и зависти. — Предпочитаю думать о положительных сторонах, игнорируя отрицательные. Он всё ещё продолжает задумчиво рассматривать браслет, словно ищет сходство между мной и моим украшением. Словно пытается провести параллель и понять: насколько опасно данное соседство. Действительно ли я для него безобиден, словно уж, или же он видит перед собой королевскую кобру, что рано или поздно бросится на него и уничтожит, запустив в кровь огромную порцию яда? Я позволяю ему прикасаться к браслету, не отдёргивая руку, и думаю о том, что именно сейчас змеиная мудрость, изворотливость и хладнокровие мне бы точно не помешали. Именно сейчас они жизненно необходимы, потому как в самое ближайшее время Королева собирается сделать ход, после которого жизнь Чикаго совершенно точно не останется прежней, после которого все мы погрузимся в кровавое море, и далеко не всем суждено выбраться из него живыми, целыми и невредимыми. Мысленно я расставляю фигурки на шахматной доске, мысленно же их передвигаю и понимаю, что до конца партии дойдут не все. Рискованно, опасно и, пожалуй, безрассудно. Но я готов рискнуть. Ради себя и ради того, кто мне по-настоящему дорог. * Бешеные псины никогда не действуют в одиночку. Если ты цепляешь одного из них, готовься к тому, что на твою голову обрушится гнев всей своры. Даже если псина уверяет в том, что это его и только его война, не стоит верить словам. Они не имеют ценности. Они — лишь сотрясание воздуха, попытка отвести от себя лишние подозрения. Бешеные псины никогда не нападают без повода. Они охраняют свою территорию и приходят в состояние боевой готовности лишь в том случае, если кто-то покушается на то, что принадлежит им. Вопреки уверениям о том, что они безрассудны и безжалостны, а потому готовы напасть на каждого и каждого же разорвать на клочки, они далеко не так агрессивны в реальности, как о них говорят. У них есть определённые правила поведения, придуманные ещё бывшим их главой, Хэнком Стаутом. Что-то вроде кодекса чести самураев, перенесённого в иные реалии, скорректированного в соответствии с менталитетом американцев, прижившегося и продолжающего использоваться, годы спустя. А ещё у бешеных псин, несомненно, есть немало уязвимостей, и главная из них заключена в том, что сейчас во главе их стоит не альфа, способный держать свору под контролем и имеющий в их среде непоколебимый авторитет. Омега. Тозиеровская шлюха, как презрительно цедит сквозь зубы Россетти, и у меня на губах невольно расцветает ухмылка, которая, впрочем, почти моментально гаснет, оставшись незамеченной для окружающих. В этих словах столько презрения, что становится не по себе. Ощущение максимального омерзения, от которого невозможно отделаться, сродни тому, когда с размаха наступаешь в дерьмо, и тебя с ног до головы окатывает брызгами. А воды, чтобы отмыться, поблизости нет. От чужих слов и интонаций, которыми эти слова произносятся, меня коробит, появляется чувство брезгливости, как будто голыми руками прикасаюсь к какой-то мерзости, вроде слизня или таракана. Россетти, в принципе, мерзкий, отталкивающий с самой первой секунды знакомства. Его непреклонные рассуждения о службе безопасности Тозиера и о её главе отталкивают в несколько раз сильнее. То, с какой экспрессией выплёвывает он это презрительное «шлюха», вызывает во мне лишь одно желание. Не поддержать и развить разговор, а затолкать слова обратно в его глотку, причём, не обязательно делать это мирным способом. Мне хочется, чтобы он ими подавился, чтобы они до крови его горло продрали, чтобы он вообще больше ни слова не сказал. Никогда. С каждым мгновением своей проникновенной речи он распаляется всё сильнее, тем самым лишь подстёгивает мои предположения о том, что в его словах есть место для обиды человека, которого обошли вниманием. Просто тупо не дали в момент, когда ему отчаянно этого хотелось. Давно известный факт. Далеко не все омеги, которых альфы называют шлюхами, в реальности ими являются. Иногда это оскорбление намертво прилипает к тем, кто отверг определенного альфу, а тот начал орать на каждом углу о том, что омега, ответивший отказом, напрочь лишён моральных принципов. Обида в чистом виде, ничего, кроме неё. — Действительно считаете, что его влияние на окружающих держится исключительно на сексе? — спрашиваю, привлекая внимание Россетти, вероятно, уже успевшего позабыть о том, что я нахожусь в комнате, и со мной тоже стоит переброситься хотя бы парой слов. — А вы думаете, что омега, окружённый альфами, действительно может строить влияние на чём-то ином? Верите, что он может обладать авторитетом, ввергать своих подчинённых в страх грозным видом и такими же поступками? Вы взрослый мужчина, Харлин. Вам наивность непростительна. — А вы думаете, что Тозиер, с его замашками и собственническим инстинктом, пробившим потолок, будет сквозь пальцы смотреть на то, как его омега трахается направо и налево с каждым встречным? Не смешите меня. И насколько же резиновой должна быть задница у человека, чтобы ебаться со всеми подряд, но при этом не прописаться в больнице на веки вечные? Это какая-то альтернативная анатомия, не находите? Или логика. Очень хочется добавить эти слова, но я и без того вижу, как темнеют его глаза. Господину Россетти совсем не нравится то, что я говорю. Он, вероятно, не из тех, кто готов прислушиваться к мнению окружающих. Есть то, что он вбивает себе в голову, проникается, безоговорочно верит. Остальное его нисколько не интересует. Он будет до последнего отстаивать исключительно собственную точку зрения. Все, кто с ним не согласен и жаждет ввязаться в словесную перепалку, могут сразу же пройти на хер. Их ничтожное мнение принято к сведению не будет. Аллен, присутствующий при этом разговоре, бросает в мою сторону уничтожающий взгляд. Всё, что я делаю сейчас, согласно его мнению, делаю ему назло. Не пытаюсь налаживать контакт с идеальным альфой, не пою ему оды, не работаю подпевалой, что закатывает глаза и восторженно верещит, какой же Кларк умный. Напротив, пытается с ним спорить и в перепалку вступать. Не желает признавать правдивость сказанного, не соглашается с утверждением, что Гиллиан Ллойд — шлюха, на которой пробы ставить негде. Я демонстративно прикусываю язык, высунув самый его кончик и сжимая на нём зубы, а после благополучно затыкаю уши наушниками, делая вид, что потерял интерес к их разговору. Аллен время от времени одаривает меня подозрительными взглядами, но я никоим образом на них не реагирую, полностью сосредоточившись на своих мыслях и действиях, при этом исподтишка наблюдаю за теми, кто выступает в роли — как будто бы — моих союзников. За теми, кто мне, на самом деле, слишком сильно мешает, и от кого мне следует избавиться. Знать бы ещё, как это всё провернуть. На самом деле, глядя на обоих, ловлю себя на мысли, что они могли бы стать идеальной парой. При условии, что Аллен скинул бы пару-тройку десятков лет. Они так легко и просто находят общий язык, как будто живут на одной волне, как будто для них привычно мыслить в одном направлении и говорить одними и теми же словами. Словами, которые во мне провоцируют отторжение, а не симпатию и стремление разделить высказанную точку зрения. Куда сильнее занимают меня те самые схемы, попавшие в мои руки стараниями определённых людей. И прежний вопрос не теряет актуальности. Ловушка или нет? Стоит верить тому, что видят мои глаза, или же лучше отправить этот файл в корзину, не тратя на него время? То, что так и останется для меня загадкой до тех пор, пока сам не окажусь в эпицентре событий. Мы расходимся далеко за полночь. Аллен не упускает возможности в очередной раз напомнить о том, насколько я лишний. Балласт, что всю его жизнь испоганил и теперь продолжает тем же самым заниматься. — Помни, если по твоей вине что-то не так пойдёт, я шкуру с тебя, ублюдка, спущу, — шипит зло. — Помню, дядюшка, — бросаю, приторно улыбаясь. Скидываю его руку со своего плеча и направляюсь к выходу, понимая, что разговор с ним обречён с самого начала. Мы никогда не были близки, не стоит пытаться имитировать эту близость родственных душ теперь, когда оба давно вышли из детского возраста, и прекрасно осознаём, что любовью в наших отношениях даже не пахнет. Он жаждет избавиться от меня. Возможно, именно поэтому и идёт на рискованный шаг, допуская к участию в этой операции. Надеется, что глупый мальчик словит пулю и отправится на тот свет, прямиком в объятия любящего папочки. Либо верит, что меня настигнет кара в лице разъярённой бешеной стаи. Проводит параллели с прошлым, с теплотой вспоминает эпизод, в котором на меня нападали собаки обычные. Понимает, что сейчас не появится из ниоткуда самоотверженный соседский мальчишка, готовый пожертвовать собой и своим ухом, а, значит, весь гнев и вся ярость исключительно на меня выльются, и ничего не останется. Бешеные псины Тозиера меня растерзают, перегрызут глотку и бросят под кустом, чтобы к утру я истёк кровью и сдох. На помощь ко мне никто не придёт. Обо мне даже не вспомнят. Остаток ночи я провожу не дома. Остаток ночи проходит в тире. Стреляю редко. Чаще просто стою на месте, прикидывая, что делать и как поступать, если мой первоначальный план рассыпется на части. Если всё пойдёт под откос. Если схемы нападения, оказавшиеся в моих руках, окажутся фальшивыми. Чем-то вроде ловушки. Не столько для бешеных псин, сколько для меня, жаждущего поделиться с ними своими познаниями. Сколько себя помню, именно оружие в руках и звуки выстрелов помогали мне избавиться от внутреннего напряжения, от бесконечного потока мыслей, раскалывающих черепную коробку. Но сегодня привычный способ даёт сбой. Никакой лёгкости, никакого освобождения. Напряжение не только не ослабевает, но и становится сильнее, чем прежде. Снова и снова возвращаюсь к последней встрече с Гиллианом, к нашему разговору в соборе. Предвкушаю встречу новую, которая может стать последней. Если что-то пойдёт не так, если один из нас завтра погибнет. Если погибнем оба... Мысленно тянусь к нему, желая ощутить отклик, но чёртова истинность действует очень избирательно. Она буквально толкает меня к нему в момент опасности, угрожающей его жизни и здоровью, а сейчас молчит, никак себя не проявляя. Вернувшись домой на рассвете, цепляюсь взглядом за ключи от чужой квартиры, лежащие в прихожей. Крепко сжимаю их в ладони, обещая себе, что ещё неоднократно ими воспользуюсь. Обещая, что всё завтра сложится ровно так, как мне того хочется. После этого Аллен, несомненно, попытается исполнить своё обещание и спустить с меня шкуру, но... Если бы я опасался гнева Аллена Блайкери, я бы даже не начинал эту игру, а первый ход уже сделан. Кларк Россетти редкая тварь. Не новость, конечно. Не открытие века. Просто мысль эта получает очередное подтверждение, когда узнаю, что сам он предпочёл остаться наблюдателем. Пока его люди рискуют собой и своими жизнями, он предпочитает держаться на расстоянии и ждать новостей в безопасном месте, прямо, как Аллен. Они и, правда, друг друга стоят. Пока Гиллиан готов рисковать собой и под пули лезть, наплевав на собственное здоровье, которому до стабильности пока, как до луны пешком, Кларк предпочитает не высовываться особо. Наслаждается жизнью и ждёт, пока ему принесут голову его врага. Но при этом себя считает героем дня, а Ллойда не более, чем шлюхой, слова доброго не заслуживающей. Новый виток сублимации. Конфеты вместо сигарет, в противном случае, мне пришлось бы выкурить разом целую пачку и сдохнуть от огромной дозы никотина, справиться с которой организм окажется не в состоянии. Приторный вкус, липкая леденцовая сладость на губах. Зубы, сжимающие палочку от леденца. Наушник в одном ухе. Знакомая карта, которую успел изучить, как свои пять пальцев. Которая на сетчатке за несколько дней пристального изучения не то что отпечаталась, а просто-таки выгравирована оказалась. Странное чувство. Холод вдоль позвоночника. Желание, чтобы этот холод был в мыслях. В тот момент, когда я впервые нажму на курок, когда буду методично претворять в жизнь свой сомнительный, сшитый на живую нитку, план. Кобура, которую надеваю не так часто, и пистолет, что при мне оказывается. Оружие из тех, которым не принято особо светить. Официально запрещённая в Штатах модель, которая всё равно на их территорию периодически попадает. Нужно только знать, к кому обращаться, чтобы стать обладателем заветной пушки. Когда у тебя есть нужные связи и достаточное количество денег, ничего невозможного уже, в принципе, нет. Моё амплуа пока — наблюдатель, что никоим образом не даёт о себе знать. Смотрит на картину разворачивающихся перед ним действий, делает ставки, как в дальнейшем всё развернётся, но лезть прямиком в пекло не торопится. У меня ещё миллион шансов рискнуть собой и получить несколько ненужных дыр в теле, потому не стоит повышать риски в несколько раз. Когда нестерпимо хочется сорваться с места, вжимаю ногти в ладонь, царапая до крови. Холодное сердце, напоминаю себе. Холодная голова. Холодный разум. Никакой спешки, Харлин. Всё должно случиться ровно так, как задумано. Не форсируй события, иначе всё закончится трагедией гораздо раньше, и с большими потерями. Леденец тает во рту так же стремительно, как и моя уверенность в исходе сегодняшнего вечера. Всё с самого начала идёт не так, как мне хотелось бы. Всё разыгрывается не по нотам, и складывается не в идеальную симфонию, а в леденящую душу какофонию. — Да что с тобой такое, чёрт возьми? — шепчу, действительно не понимая, как так получилось. Если накануне во мне жила непоколебимая уверенность в нём, то сегодня всё больше и больше сомнений появляется. Люди Россетти и дядюшкины ублюдки загоняют их в ловушку с поразительной лёгкостью. Словно имеют дело не с матёрой стаей бешеных псов, а с новорождёнными щенками, отловить и отстрелять которых — дело пары секунд. Чем дальше, тем хуже и незавиднее их положение, и паника поднимает голову, постепенно заполняя меня, заставляя дёргаться, выбивая из колеи. Прикрываю глаза, шумно вдыхаю и выдыхаю, стараясь привести нервы в порядок, стараясь успокоиться. Ещё не всё потеряно, всё ещё можно изменить. Особенно, если не стоять в стороне, а выдать тем, кто по идее считается моим противником, несколько козырей на руки. Практика показывает, что план был верен, никаких ловушек. Дядюшка оказался весьма беспечен, засветив передо мной все наработки. Ни секунды раздумий, ни секунды, потраченной на сомнения. Знаю, что делаю. Собирался сделать это с самого начала. Не пишу никаких дополнительных посланий, просто скидываю файл, над которым голову ломал несколько дней, напряжённо глядя на статус сообщения. Открой его, Ллойд. Не так много у тебя времени, чтобы тратить его на размышления и сомнения. Вернее, у тебя нет его вообще. Конфета хрустит на зубах, и я выбрасываю палочку в открытое окно. Форменная чушь — эта сублимация. Ни прежде мне не помогала, ни сейчас. Ллойд в сети, но не торопится отвечать мне. Даже не спрашивает, кто решил выйти с ним на связь. То, что озадачен этим, никаких сомнений. Если бы мне пришло сообщение от незнакомца, не имеющего никаких опознавательных признаков, я бы напрягся и попытался докопаться до истины, поняв, кто это такой щедрый. Но он молчит, пока ублюдки Россетти в компании продажных федералов, что, почувствовав вкус власти, сами будут не прочь в борьбу за собственность Тозиера вписаться, продолжают отстрел бешеных псин. Численное превосходство, с которым ничего не сделать. Слишком наивный для будущего губернатора, Тозиер не верит, что за ним могут стольких людей отправить, потому не собирает всю свою армию, лишь часть её. Надеется отделаться малыми потерями и малой кровью, тем самым, фактически обрекает своих псин на верную смерть. Долгое пребывание в состоянии покоя не пошло ему на пользу. Расслабился. Поверил, что никто не посмеет покуситься на его власть, не посмеет бросить ему вызов. Поверил, что если однажды его признали хозяином, то больше никогда против него не пойдут. Не ожидал, что Россетти, некогда на дно глубокой ямы сброшенный, сумеет выбраться и поднимется до таких высот. Не думал, что за ним последуют многие. Непростительная беспечность. Молчание напрягает. Настораживает. Порождает страх. Воображение рисует самые неутешительные картины. Набираю его номер. Не тот, что все желающие могут узнать. Тот, что исключительно для связи со своими людьми предназначен, но для меня не является загадкой. Гудки идут один за другим, разъёбывая мои и без того напряжённые нервы, заставляя кусать губы в нетерпении и страхе, которого с каждой новой секундой молчания всё больше становится. Не хочу думать о плохом, но мрачные мысли, в отличие от позитивных, зарождаются легко и просто. Укореняются моментально. Обзавестись ими гораздо проще, нежели от них избавиться. Я знаю, что рядом с ним находится Митчелл. Понимаю, что в его присутствии разговаривать со мной Ллойду не особо хочется, но я и не в любви ему признаваться прямо здесь и сейчас собираюсь. Планирую донести до его сведения важную информацию, что должна стать катализатором, окончательно уничтожив все его сомнения, подтолкнув к принятию единственного верного решения. Если он не хочет, чтобы уже сегодня у Чикаго сменился хозяин, а город натурально утонул в крови, он должен ответить. Он должен прислушаться к совету. Фактически, сейчас я — его единственная надежда. Голос разума, что подсказывает единственный верный вариант, как бы громко и чрезмерно пафосно данное определение не звучало. Мне сложно дышать. Кажется, вообще забываю, как это делается. Замираю, словно изваяние неподвижное, гипнотизируя взглядом экран, на котором вместо значков вызова появляются значки разговора. Он всё-таки принимает вызов, но продолжает хранить грёбанное, раздражающее молчание, от которого не по себе становится. Всё, что угодно сейчас бы отдал за возможность просто услышать его голос, просто удостовериться в том, что с ним всё в порядке, и он не находится при смерти. По сути, их с Тозиером машина на картах тоже отображается. Я вижу их. Вижу, что они продолжают двигаться к намеченной цели, но спокойнее мне от этого не становится. Впереди их тоже ожидает ловушка. Выхода нет. Все пути к отступлению закрыты. У них нет выбора, кроме как сдаться, позволив представителям продажной власти скрепить их запястья браслетами наручников, либо уничтожить обоих при попытке оказать сопротивление. В том, что на милость победителей ни он, ни Тозиер не сдадутся, нет никаких сомнений. Не те это люди. Они неспособны признать чужую власть, но свою будут отстаивать — и биться за неё — до последнего вздоха. До последней капли крови. Гиллиан шумно сглатывает, продолжая при этом молчать. Играет на моих нервах, подстёгивает нервозность. Соберись, приказываю себе. У меня сейчас нет права на чрезмерную эмоциональность. У меня нет права на ошибку. Вместо конфеты, чью липкость смывает с языка вода, привычная сигарета. Тёплый густой дым, что как будто успокаивает, позволяя привести мысли в порядок, упорядочивая их. Внутренняя дрожь никуда не девается, продолжая соседствовать со мной, но и слова нужные, такие необходимые находятся почти сразу. Щёлкает зажигалка. Едва различимый щелчок её, что кажется в столь напряжённый момент слишком громким. Моментом на мысли о нашем первом телефонном разговоре наталкивает. Когда так же номер его набирал, когда лежал в постели, курил и пытался хозяином положения себя почувствовать, разбрасываясь бесконечными «шавками», а, по сути, сам той самой шавкой, впустую лающей был. Рука с зажигалкой неподвижна, склоняюсь к ней, кончик сигареты мажет по огоньку пламени, характерный запах табака. Бумага тлеть начинает. Проснись, Гиллиан. Очнись. Сбрось с себя грёбанное оцепенение. Докажи им, что бешеные псины под твоим руководством не стали сворой безобидных, беззубых щенков, чьё величие осталось в далёком прошлом, а теперь о них каждый желающий может вытереть ноги. Поставь итальянского ублюдка на место. Докажи, что ты чего-то стоишь, и Тозиер ценит тебя не только за внешность, феромоны и тело, от которого разум теряет на протяжении стольких лет. Пусть сторонники Россетти бегут от вас, прячась в тёмных углах, зализывая многочисленные раны и сбиваясь со счёта при попытке понять, сколько погибших в их рядах. Ты ведь можешь это организовать. Я не сомневаюсь в тебе. Я знаю, на что способен был мой отец, пока не оказался в инвалидном кресле. Знаю, на что способен ты, ставший в своё время его преемником и главной надеждой. — Каждая секунда промедления стоит жизни твоим людям, Ллойд, — выдыхаю, пренебрегая приветствием; слишком мало времени, чтобы раскланиваться друг перед другом и говорить о том, как сильно скучал. — Пока ты сомневаешься, твоих щенков методично отстреливают, топят, обезглавливают и на части разрывают. Например, карта С2. Ещё пять минут, и все, кто сейчас на этом отрезке дороги находятся, на воздух поднимутся. В точности, как те здания, которые мистер Тозиер, не моргнув глазом, уничтожил несколько месяцев назад. Или А4. Ещё немного, и лучшие снайперы мистера Россетти поснимают всех твоих собачек. Ещё немного, и вы с мистером Тозиером сами окажетесь в ловушке, из которой живыми не выберетесь. У вас, конечно, достойный эскорт, однако, не стоит на него полагаться. Федералы тоже не дураки, и возможные варианты ваших дальнейших действий просчитали. Сколько осталось от тех, кто вместе с вами выехал? Скольких от вас уже оттеснили? Как скоро вы один на один со своими преследователями окажетесь? Надеешься, что всех их поснимать успеешь? На свою меткость полагаешься? Или на удачу? Так они тоже профессионально стреляют, а не только в парках аттракционов медведей для своих омег выиграть пытаются. Собственный голос кажется незнакомым, словно кому-то другому принадлежит. Наверное, это первый раз, когда я так с ним разговариваю. Первый раз, когда максимально вживаюсь в роль того себя, каким хотел быть, каким лепил свой образ на протяжение длительного периода времени. Человек, живущий мыслями о мести, ими же подталкиваемый вперёд. Ни в чём не сомневающийся, ничего не боящийся, но точно знающий, чего именно хочет от жизни. В моей сегодняшней речи нет места для нежности, для признаний. Не та ситуация, не тот расклад, не те обстоятельства, когда заглядываешь заискивающе и влюблённо в чужие глаза, когда о руку ласкающую потираешься и витаешь в облаках. Не та ситуация, когда хочется быть нежным, покорным и милым. Давай же, Ллойд. Давай. Сделай это. Перестань сомневаться во мне. Перестань сдерживать своих псин, отпусти их, ослабь поводки. Позволь им сорваться с цепей, разреши вволю разгуляться и напасть на всех тех, кто возомнил себя этой ночью прославленными охотниками. На тех, кто жаждет крови и уже жадно её лакает, одного за другим убивая твоих соратников. Послушав меня, ты рискуешь, несомненно. Но и без меня ты рискуешь тоже. Притом, этот ваш риск неоправдан. Результаты уже крайне неутешительные. Я же вижу, как ликуют ваши противники. Вижу, как отчаянно радуются они победам, число которых неуклонно растёт, и численность погибших псин увеличивается. Не пытаюсь давить на него словами. Не ною ему в уши. Не умоляю. Даю выбор. Позволяю самостоятельно с ним определиться. Глубокие затяжки. Едва различимое дыхание вместо истерического воя в трубке. Такое же в ответ. Он молчит, так и не найдя нужных слов. Сомневается во мне, сомневается в правдивости каждого слова. Не верит. Открытие, которое не радует. Две последние короткие затяжки. Одна за другой. Окурок, что летит в окно, вслед за палочкой от леденца. Очередной глоток воды. Прерванный вызов. Мы можем молчать в компании друг друга целую вечность, и это ни к чему не приведёт, кроме приближения трагедии. Давай, Ллойд. Положение их крайне незавидное. Отследить перемещение их и их эскорта несложно. С каждым мгновением шансы их на победу всё активнее стремятся к нулю. Они теряют своё окружение, они практически всех своих союзников теряют, один на один оставаясь с многочисленными противниками. Я в миллионный, кажется, раз напоминаю себе о необходимости сохранять холодное сердце и холодный разум, но время от времени в груди предательски колет. Ощущение, будто мне уже сейчас грудную клетку располосовывают, желая добраться до сердца, безжалостно вырвать и вонзить в него острый нож. Резкий старт. Больше нет времени в запасе. Пора вступать в игру. Они совсем рядом. В темноте слишком много их врагов. Одна машина, две, три. Моя — четвёртая. Появляюсь последним. Слышу звуки выстрелов, и это совсем не та музыка, что ласкает мой слух, но та, что держит в диком напряжении. Я знаю всех, кто едет рядом со мной. Дядюшкины прихвостни, с которыми мне довелось свести более или менее близкое знакомство за время пребывания в Чикаго. Практически все они разделяют точку зрения своего непосредственного руководителя, искренне веря, что Харлин Бреннт — пустоголовая куколка, возомнившая о себе невесть что, поверившая в собственные силы, но в деле ни на что и ни к чему непригодная. Тонна пафоса. Пользы ноль. Чужой голос в наушнике. Раздражающий своим позитивом. Отдающий приказы. Морган, вперёд. Такой приказ не только мне отдают. Согласно плану, главную псину и её хозяина мы убивать не имеем права. Их приказано взять живыми. Их нужно беречь. Убивать нет резона. Мы должны окружить их, перехватить. — Да, сэр, — произношу, вдавив педаль газа в пол, увеличивая скорость, и лишь на мгновение её сбрасывая, когда удаётся поравняться с определённым автомобилем. Мне не нужно звонить ему, чтобы напомнить о себе. Мне вообще никак внимание к своей персоне привлекать не нужно, потому как он меня почувствует. Не сомневаюсь в этом. Истинность потянет его ко мне. Истинность хотя бы на мгновение, но заставит наши взгляды пересечься. Лишь предположение, что может правдивым оказаться, а может и ложным, но... Он действительно меня замечает. Впивается взглядом в моё лицо, когда, сбросив скорость ненадолго, оказываюсь ровно напротив. Не поворачиваю головы в его сторону, но чувствую на себе посторонний взгляд. Изучающий вначале, разочарованный в конце этого непродолжительного взаимодействия. Я его, словно книгу открытую читаю, представляя, в каком направлении летят все его мысли. Он видит во мне не того, кто против своих союзников ради спасения его жизни пойдёт. Он видит во мне крысу, которую с самого начала следовало удавить и заставить плеваться кровавой пеной, как и было обещано. Того, с кем не следовало делить постель, чьим словам не стоило верить, проникаясь ими, поддаваясь им, а он взял и поплыл. Подвело профессиональное чутьё. Вот и настал час расплаты за беспечность. Его взгляд практически убивает. Он похож на пулю, что летит мне вослед и вот-вот вонзится прямиком в затылок. Хотя бы раз в жизни, Ллойд... Почувствуй и ты меня. Поверь мне. Поверь, что ради тебя я готов в ад спуститься и принять любое наказание. Поверь, что я предам в этой жизни кого угодно, но только не тебя. У них с Митчеллом две проблемы на хвосте. У меня пока только одна. Та, что под боком. И я больно, чуть не до крови прикусываю щёку изнутри, понимая, насколько рискованной выходит моя затея. Если мой манёвр предугадают, мне конец. Но хочется верить, что этот поступок окажется для итальянцев непредсказуемым. Последний, посмертный подарок-сюрприз. Омеги иногда умеют удивлять. Особенно, если их недооценивают и в глаза говорят, что их единственная задача — ублажать в постели своих хозяев-альф, предугадывая и исполняя все их заветные желания. Несколько секунд на то, чтобы отключить обоих от общего чата, и на то, чтобы в их наушниках вместо команд руководителя операции установилась могильная тишина. Несколько секунд на то, чтобы вновь закурить, сделать пару затяжек, затушить сигарету и приступить к реализации задуманного. Они не сразу понимают, что произошло. Не понимают, как так вышло, что связь исчезла, и они оказались в изоляции. Ещё большим сюрпризом для них становится поведение того, кто вроде как их союзником считается. Но вместо того, чтобы готовить ловушку для Митчелла Тозиера и его главной псины, загоняет в ловушку их самих. От резкого удара машину заносит. Скрежет металла слишком, невыносимо громкий. Я не ограничиваюсь одним разом, продолжая теснить их к обочине. Не удивляясь ни секунды, когда понимаю, что меня жаждут прикончить. Их двое. Численное преимущество. Пока один следит за дорогой, второй вполне может выстрелить. Если попадёт в лобовое стекло, на нём появятся трещины, и это значительно затруднит обзор. Этого нельзя допустить, а потому ещё один удар не заставляет себя ждать. Сильнее, чем первый, притом в разы. Машину заносит, она переворачивается, летит, приземляясь на крышу. Груда покорёженного металла. Нелепо обращаться к высшим силам в момент совершения преступления. Крайне нелепо молить их о помощи, держа в руках пистолет. Но это именно то, что я делаю в данный момент, не притормаживая, а направляя многострадальную машину прямиком туда, где уже есть одна разбитая. Там, где одна, там и две. Будет крайне подозрительно, если пострадает одна, но останется целой и невредимой другая. От удара меня швыряет вперёд, и я шиплю сквозь стиснутые зубы. Но времени на сожаления нет. Я подумаю о своих травмах позже, когда моей жизни ничего не будет угрожать. Когда ничего не будет угрожать жизни Ллойда. Пистолет оказывает в руках, и тяжесть его в данный момент кажется не пугающей, как во время тренировок, а приятной. Выхожу из машины, ощущая запах свежей крови, что тонко окрашивает воздух. Пассажир точно погиб. Насчёт водителя не уверен. Актуальная мысль. Стоит подумать об этом, и его голос, хриплый, болезненный, доносится до моего слуха. — Кларк тебя на куски разрежет, сука ёбаная. Противоречит сам себе. Утверждает, что резать меня будет мистер Россетти. Но и сам не прочь мою жизнь отнять. Лицо, омрачённое гримасой боли, в крови. Но это не мешает альфе сжимать в руках пистолет. Он собирается выстрелить, но первым это делаю я. Ни сожалений, ни рефлексии, что сейчас совсем не к месту. Это в фильмах мафиози любят разглагольствовать перед смертью обо всём на свете, держа своего противника на мушке целый час и рассказывая ему в подробностях о каждом своём проёбе. В жизни счёт идёт на секунды, и если не ты, то тебя. Я умирать пока не планирую. Не сегодня. Папина школа. Пуля, попадающая прямо в центр лба. Пуля, что разносит альфе голову в два счёта. Меткий выстрел, стопроцентное попадание. Запах крови, витающий в воздухе, становится в разы более насыщенным, почти до блевоты, но я старательно давлю в себе волну невыносимой тошноты. Двое из тварей Россетти мертвы. А сколько ещё их погибнет за это время? Сколько ещё погибнет псин? Выживу ли я сам? Слова о том, что Кларк разрежет меня на куски, не кажутся пустым и напрасным сотрясанием воздуха. Вполне может быть правдой. Если он узнает, как всё было на самом деле, мне не жить. Предательство в криминальном мире карается по всей строгости, а я только что предал. Кроткий и покорный, по словам дяди Аллена, готовый в ногах валяться, обещавший, что всё по высшему разряду пройдёт, и этой ночью в Чикаго сменится неофициальная власть, я ломаю весь их замысел. Я предаю каждого из них. И ни о чём не жалею. Мысль о смерти отнюдь не внезапна. Она закономерна. Она не могла не настигнуть меня. Холод, пробирающий до костей. Осознаю не сразу, что стою на пустынной, тёмной и мрачной зимней дороге в водолазке и пиджаке. Подхожу к своему автомобилю. Дверь со стороны водителя, по-прежнему распахнута, и я тянусь к своему пальто, что лежит на пассажирском сидении. Надеваю его, доставая из кармана ещё один леденец. Засовываю его в рот, смывая кровавое послевкусие приторной, отвратительной химозной клубникой со сливками. Скоро все они будут здесь. Осталось совсем немного, и до того, как они появятся, мне нужно подготовить декорации будущего спектакля. Приготовленный заранее реквизит. Кровь, что разливается по сидению. Донорство, как прикрытие и возможность получить на руки приличное количество собственной крови, не причиняя себе вреда. Несколько выстрелов из чужого пистолета в темноте, несколько гильз, что остаются на асфальте. Бедняжка Квин Морган. Он так хотел быть полезным и уничтожить чуму этого города в лице Митчелла Тозиера, но, увы. Удача от него отвернулась. Его ранили. Его похитили. Его пытают. И, может быть, убьют. Что с ним будет, время покажет. Желающих спустить с меня шкуру после этого вечера появится немало, в этом сомневаться не приходится. Дядюшка Аллен будет стоять в этом списке первым. Россетти моментально за ним подтянется, а там уже и противники рангом пониже напомнят о себе. Идеальное место преступления. Глухой лес по обеим сторонам дороги. Здесь несложно спрятаться. Скорее, обнаружить здесь кого-то задача повышенной сложности. Непролазная темнота, рассеиваемая лишь слабым светом немногочисленных фонарей. Они не видят меня, но я прекрасно вижу их. И тех, кого ведут. И тех, кто ведёт. Связь паршивая. Прерывается всё время. Я сетую на неё. Говорю, что у нас всё прекрасно, мы готовы к перехвату. А с сетью, да. С сетью проблемы, поэтому мои напарники не выходят на связь, вообще никак не давая о себе знать. Рискованно, но в голосе звучит такая непоколебимая уверенность, что мои благодарные слушатели проникаются. Не могут не. В конце концов, недалёкий племянник Аллена не может лгать и хитрить. Он — не более, чем расходный материал. Ума у него самый минимум. Коварные планы — это не к нему. Наша сила в слабости, малыш. Помни это. Голос Треннта отчётливо, как никогда прежде, звучит у меня в ушах. Как будто сейчас, на этой пустынной дороге я нахожусь не один, а в компании папы. Яркий свет фар. Слишком яркий для столь непроглядной темноты. Звук резкого торможения. Хлопки дверей автомобиля. Исполнители главных ролей и массовка прибывают на съёмочную площадку. Камера, мотор... — Королева умерла, да здравствует Королева? Кажется, так там было, да, Гил? — Митчелл произносит это без намёка на сожаление, и я усмехаюсь. Жаль разочаровывать, Тозиер. Но Королева живее всех живых. Крылатый Эллиас храни Королеву. Так там было, а не так, как говоришь ты. Ещё больше света фар. Ещё больше машин, что останавливаются. Шестеро против троих. Не так уж и много. Если взять по двое на каждого, то нам и численное превосходство не станет помехой. Главное не терять время и действовать быстро, чётко, слаженно. Мой пистолет практически идеален в данных условиях. Он — то, что можно считать преимуществом. Вы окружены. Сдавайтесь, господа. Кент, помощник Аллена и его правая рука фактически, упивается своими словами. Каждым из них. Действительно ощущает себя актёром, мечтавшим о бродвейской сцене и, наконец, дорвавшимся до столь желанных театральных подмостков. Исполнитель, чтоб его, главной роли в этом кровавом спектакле. Он и ещё двое держат в руках фонарики, сильнее прежнего разбавляющие своим светом пугающе концентрированную темноту этой ночи. Потому даже на расстоянии могу разглядеть обоих. И Митчелла, и Гиллиана. Ни один из них не выглядит готовым сдаться. Ни один из них не собирается покорно мириться с судьбой. Ни один из них не хочет обзаводиться украшением, что больно впивается в запястья, ограничивая свободу. Они выглядят полными решимости идти до самого конца, стреляя на поражение и умирая от чужих пуль. Они погибнут, но не позволят представителям властей схватить себя и упечь за решётку. Плотно сжатые губы. Презрительный взгляд. И то, и другое представить проще простого. Мне слишком хорошо знакомо это выражение лица. Я знаю, как Гиллиан умеет ненавидеть. И сейчас, подозреваю, эта ненависть без труда на лице его прочитывается. — Опустите оружие, мистер Ллойд, — произносит Кент. — Вы же понимаете, у вас нет шансов. Вместо демонстративного послушания и выполнения чужих требований короткий смешок. — Шансы есть всегда, — произносит бесстрашно, не испытывая ни грамма трепета перед этими людьми, — Вы же понимаете, бешеные псины тем от обычных и отличаются, что команды не выполняют и не позволяют послушно ошейник на себя надеть. Хотя бы частично потрепать противника они попытаются. — Да, бешеные псины они такие. Никогда умом и сообразительностью не отличались, — замечаю, выступая на дорогу из темноты. Стою у него за спиной. Дуло пистолета прямо в затылок ему направлено. В затылок, что так часто гладил, запуская пальцы в коротко стриженные волосы. Кажется, что от звука моего голоса Гиллиан каменеет. Словно не голос чей-то услышал, а посмотрел в глаза мифической Медузе Горгоне, а она возьми, да обрати его в камень. Не ожидал. Не думал, что я снова, как призрак, с того света выберусь. Но мне ведь не привыкать. Было уже в нашей жизни такое. Харлин Бреннт умеет умирать показательно. Но и восставать из мёртвых умеет тоже. Затянувшееся молчание. Мысленно, в очередной раз, тянусь к нему, и снова натыкаюсь на глухую стену. Он меня не чувствует. Не пытается даже этого сделать. Напротив, закрывается сильнее прежнего, искренне веря, что я оказался мразью, готовой выстрелить ему в спину. После всего, что между нами было, после слезливых признаний, которыми его осыпал на прощание, после слов о том, что люблю его больше жизни. После того, как на колени перед ним опустился в церкви и просил крылатого покровителя всех омег сохранить его жизнь. Считает, что всё это не более, чем показуха, а сам я лживая дрянь, что находит чужие чувства смешными и нелепыми. Что смеётся над ними, упиваясь собственной властью, которую сумел получить за столь непродолжительный период времени. В установившейся тишине смех Тозиера привлекает к себе внимание, притягивает его неизменно. Громкий, демонстративный. — И ради этой суки ты всё на карту готов был поставить? Ради того, кто тебя при первой же возможности предал... Это так печально, что даже смешно. Момент его сомнительного триумфа. Как будто именно сейчас получает неопровержимые доказательства своей правоты. Он ведь говорил Ллойду, что выбирать нужно другого человека. А тот не поверил. Смотри, Гил, к чему привело твоё увлечение дрянью. Она сейчас тебя под прицелом держит. Именно она, а не я, которого ты главным выродком и главной сволочью считал. — Отличная работа, Морган, — ухмыляется Кент, едва не светясь от удовольствия. — Самая крупная рыба именно нам досталась. — Спасибо, сэр, — отзываюсь равнодушно. Напряжение в воздухе зашкаливает. Гиллиан продолжает стоять ко мне спиной. Ни на мгновение не оборачивается. Всем своим видом даёт понять, что знать меня больше не желает. Да и зачем? К чему этот обмен взглядами, если кому-то из нас сегодня суждено умереть? Очередную занозу себе под кожу вгонять? Так вроде нет здесь мазохистов, готовых наслаждаться острыми ощущениями. — Опусти оружие, Гиллиан, — говорю вкрадчиво. — Ты же понимаешь, шансов нет. А я от своих слов не отказываюсь. Убивать тебя совсем не хочется. Однако ты вынуждаешь. Откажись от борьбы. Опусти оружие. Пожалуйста, Гил... Намеренно использую фразу, что для нас знаковой становится. Знаю, как он на неё реагирует. Неудивительно, если учесть, как и при каких обстоятельствах обычно используется. Пожалуйста, Гил... Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, Гил... И он действительно оборачивается, полосуя по моему лицу равнодушным взглядом, словно ничего между нами не было. Словно мы снова в гольф-клубе. Он снова называет меня настоящим именем, что вызывает отторжение, я говорю, что он ошибся, и между нами повисает напряжение, перерастающее в отторжение. Смотрю на него без намёка на эмоции, продолжая отыгрывать написанную партию от первого и до последнего слова, не ударяясь в импровизацию, не позволяя себе ни полуулыбок, ни жестов лишних. Для всех я сегодня лишь робот без намёка на чувства. Холодная и бездушная кукла, что десять лет жила мыслями о мести, и сегодня, наконец, дорвалась до желанного трофея. Никто не должен знать, что у меня на душе. Никто не должен догадываться о том, что в ней происходит, как меня на части разрывает от переживаний и липкого страха, что что-то пойдёт не так. — Опусти оружие, — повторяю в очередной раз. Он не безоружен. В его руках тоже пистолет, и мы оба держим друг друга под прицелом. Непохожее друг на друга отражение. Разные мы, но совершенно идентичные пистолеты. И это могло бы показаться забавным в любой другой ситуации. Слишком непохожие друг на друга внешне, но имеющие немало сходства в привычках и предпочтениях. Даже пистолеты одинаковые любим. — Нет, — отвечает, улыбаясь. — Не опущу. Его улыбка не признак радушия. Она больше на издёвку похожа. Пять, четыре, три, два... Не успеваю досчитать до нуля. Тишину разрывает звук выстрела. Тозиер больше не намерен стоять и дрожать, ожидая, когда его в наручники закуют. Он делает первый ход, давая понять, что обо всём этом думает, и куда могут пойти со своим предложением сдаться властям его соперники. Опрометчиво. Недальновидно. Как же вы порывисты, мистер Тозиер! Точно ли подходит вам губернаторское кресло? Не слишком ли вы эмоциональны для того, кто должен в любой ситуации сохранять холодную голову? Лучший сын для моего отца, чем я сам. Знакомая уже мысль мелькает в сознании, когда смотрю на Гиллиана, что держит меня на мушке и не торопится стрелять в других, но мучительно решает, что делать со мной. Исполнить обещание, данное давно, и увидеть кровавую пену на моих губах, либо воздержаться от опрометчивых действий. Помню прекрасно, о чём мы говорили в соборе во время последней встречи. Как сам ему полный карт-бланш выдал. Как разрешил себя подстрелить в случае необходимости, но до последнего не хочу верить, что он решится. Однако, в глазах его решимость почти при полном отсутствии сомнений... Собирается выстрелить. Убить истинную пару, как когда-то убил папу Хэнк. И я совсем не удивлён, что принимает такое решение. Разве что совсем чуть-чуть удивляюсь, когда замечаю, как сильно дрожит его рука, сжимающая пистолет. Как будто он сомневается. Как будто... Один. Ноль. Так себе открытие — понять, что человек, клявшийся тебе в любви, без труда поверит, что ты готов его предать, и выстрелит тебе в лоб. Но ждал ли я чего-то другого от Ллойда, воспитанного в личность определённого типа Стаутом? Конечно, нет. Усмешка на губах. Мимолётная. Столь же стремительно гаснущая. Вскидываю руку. Выстрел. Не в него, конечно. В тех, кто триумфом своим упивался пару мгновений назад. Кто так и останется навеки с улыбкой, к губам приклеенной. Люди, верящие, что способны запросто опрокинуть Митчелла Тозиера. Поверившие в себя, на том и погоревшие. Нет времени на размышления и сомнения. Я отталкиваю Ллойда к машине, попутно выхватывая из его рук пистолет. Закрываю собой и снова стреляю. Вспоминая каждый папин урок, каждое его слово, каждую нашу совместную тренировку, каждую его похвалу, когда у меня получалось. Заставляю себя отключиться от реальности, не думать о том, что это не мишени, которые ничего не чувствуют, а живые люди. Приказываю себе не думать о крови, что сейчас растекается по асфальту, заливая его. Выстрел за выстрелом, пока они не успели понять, что происходит, пока не поняли, что союзник, косивший под недалёкое создание, которое, согласно плану, погибало первым, стреляет по ним, а не по тем, кого должно было убить. Их тела оседают на асфальт, запах крови всё насыщеннее. Он уже не просто щекочет ноздри — становится перманентным, неотвязно за мной по пятам следует. Несколько выстрелов. Несколько оборванных жизней, о которых нужно жалеть, но не получается, несмотря ни на что. Раскалённый металл в обеих руках. Когда стихает последний выстрел, когда последний дядин пособник падает, будто подкошенный, на землю, меня словно выбрасывает из вакуума обратно, в реальный мир. И пистолеты кажутся слишком тяжелыми, и запах крови слишком насыщенным. — Что он, чёрт побери, такое? — доносится до моего слуха голос Тозиера. — Это же просто грёбанная машина для убийств, а не человек. Как такое возможно? Гиллиан молчит. Сказать нечего. Прекрасно понимаю. Будь я на его месте, тоже бы удивился и впал в состояние бесконечного ахуя, глядя на то, как моя сладкая шлюшка, что только стонать, умоляя о члене в заднице умеет, убивает людей, при этом не дрожит, не хнычет и не заливается слезами раскаяния, увидев первую свою жертву. Гены Хэнка Стаута дают о себе знать, не иначе. Мне холодно. Снова. Порыв ветра внезапен, но очень к месту. Треплет мои волосы. Забирается под полы пальто, окатывает холодом, что окончательно возвращает к реальности. Кровь растекается по асфальту и по снегу там, где он ещё не сошёл. Кровь хлюпает под подошвами моих ботинок, когда я поворачиваюсь лицом к молчаливым наблюдателям, продолжающим ошарашенно на меня смотреть. Давлю в себе порыв прямо сейчас подойти к Ллойду, подтянуть его за воротник к себе и на глазах у Митчелла жадной пиявкой присосаться к этим губам. Сообщить между делом, что мне совершенно похуй на его, Тозиера, жизнь, и что спасал я не кандидата в губернаторы, не драгоценную доминантную задницу. Спасал я человека, которого люблю, но который по-прежнему сомневается во мне, а потому готов был убить сегодня, несмотря ни на что. Хочется эпатировать обоих, но отмахиваюсь от сомнительной идеи. Я не прикасаюсь к Гиллиану. Приближаюсь к ним и останавливаюсь на расстоянии вытянутой руки, по-прежнему продолжая сжимать в руках оба пистолета. Тозиер медленно опускает оружие. Выдыхает бесшумно. — Вечер перестал быть томным, господа, — замечаю сдержанно. — Не правда ли? — Более чем, — соглашается Митчелл. — Ты умеешь удивлять, Морган. И я солгу, если скажу, что у меня нет к тебе вопросов после сегодняшнего вечера. Думаю, нам есть, что обсудить. — На самом деле, у нас гораздо больше тем для разговоров, чем может показаться на первый взгляд. Но обсуждать их лучше не здесь. Отсюда нужно сваливать, как можно быстрее. И чем раньше мы это сделаем, тем лучше. Митчелл согласно кивает. Поразительно, но не возражает. При всём своём стремлении вечно спорить, доказывая свою правоту, сегодня готов со мной согласиться. Отсюда и, правда, лучше свалить поскорее. В противном случае, слишком высока вероятность того, что до рассвета ни один из нас не доживёт. Никогда ничего не бойся, звучат в ушах отголоски папиных слов. Будто гулкое эхо. Не бойся, не бойся, не бойся, Харлин... И я с удивлением понимаю, что впервые в жизни действительно ничего не боюсь.

Конец второй части