Не верь, не бойся, не проси

#48

Гиллиан Многообразие фауны в жизни Гиллиана Ллойда. Многообразие мыслей, что занимают мою голову в этот вечер. Словно отбрасывает в прошлое, заставляя заново пройти все этапы большого пути. Вспомнить, как всё начиналось. Пережить заново отдельные фрагменты. От души покопаться в процессе становления тем, кем являюсь сегодня. Ебейшее занятие, стоит признать. Не сказать, что сильно мне нравится. Но тут дело и не в том: нравится мне вся та хуета, в которую мы стараниями мистера Россетти ввязываемся, или нет. О наших желаниях сейчас, в принципе, никто не спрашивает и спрашивать не собирается. Перед нами сейчас определённая задача стоит: не проебаться по максимуму. Попытаться сохранить лицо, даже если кто-то методично жаждет нам его разбить. В идеале — вывернуть ситуацию себе на пользу, получить выгоду, постараться замять скандал. Вернее, не допустить, чтобы он получил широкую огласку, и общество всколыхнула новость о том, что кандидат в губернаторы так знатно облажался, с головой нырнув в дерьмо и полностью уничтожив собственный имидж, столь старательно создаваемый чужими руками на протяжение весьма продолжительного периода. Но как говорится, привычка — вторая натура, а мастерство не пропьёшь, поэтому Митчелла, словно собаку, потянуло на собственную блевотину, и снова он в крови, как рыба в воде. Отнимает чужие жизни и наслаждается произведённым эффектом. Тот случай, когда от потенциальной политической карьеры — если правда выплывет наружу, — камня на камне не останется. В тюрьме Митчелл, конечно, утро не встретит. Его денег хватит на то, чтобы купить с потрохами не только всех законников Чикаго, но и их коллег по всем штатам. Даже если на пару часов его бросят за решётку, уже совсем скоро отпустят, извиняясь и кланяясь в пояс, ещё и кофе нальют, и печенье предложат. Но какой-то осадок, несомненно, будет. Журналисты раздуют пламя из искры, и политическая история мистера Тозиера-младшего очень быстро завершится. — Здесь нужна чистка. Немедленно, — бросает коротко. Хуй знает, с кем разговаривает. У него крыс, готовых прийти на помощь в сомнительных делах, множество, и все моментально откликаются. Сложно понять, кого сейчас напрягает. Со мной откровенничать не торопится и поручений никаких не даёт. Видимо, всё ещё продолжает вбивать в свою упёртую башку мысли о том, что я слаб и беспомощен, а потому меня нужно положить в коробочку, окутать ватой со всех сторон и в жопу целовать до тех пор, пока не поправлю здоровье окончательно. Проблема в том, что после его укуса и последовавшей за этим операции я здоровье не поправлю никогда. Жить мне теперь на сраном «Омигене» до конца дней своих, поддерживая хрупкий баланс в организме исключительно с помощью медикаментозного лечения, и никак иначе. Если жить по такому принципу, если хвататься за эти аргументы, получается, что Митчелл хоть сегодня может мне расчёт давать и отправлять на все четыре стороны. Полезным настолько же, как до беременности и метки, я ему уже никогда не буду. Говорят, многие омеги обожают, когда альфы с них пылинку сдувают, целуют нежные пальчики и всячески ограждают от забот. Я явно не из их числа и не их породы. Для меня подобные заявления Митчелла не проявление заботы, а стремление покуситься на мою свободу, ограничить её по максимуму, окончательно избавиться от моей индивидуальности, и свободолюбивая натура бунтует, не желая мириться с поставленными условиями. — Дай ключи, — бросаю резко. Странно, но Митчелл не сопротивляется. Не затягивает любимую песню о том, что я ещё слаб, мне нужно отлёживаться в золотой колыбели, меня нужно носить на руках, и всё такое прочее. Бросает ключи. Прячет телефон в карман. Харлин продолжает хранить молчание, смотрит прямо перед собой, на все те трупы, что в отдалении лежат, чья горячая кровь топит снег, а после — сама замерзает. Шуршит упаковкой леденца, который незамедлительно в рот запихивает. Он их нечасто грызёт. Помнится, обмолвился как-то, что периодически пытается бросить курить, и сигареты заменяет конфетами. Или же не когда бросает курить, а когда слишком сильно нервничает и понимает, что одной сигаретой точно не ограничится. Сублимирует, чтоб его. Мы не разговариваем. Ни он ко мне не обращается. Ни я к нему. Смотрю на него другими глазами. Словно именно сегодня с них впервые спадает пелена, и я, наконец, начинаю видеть всё то, чего никогда прежде не замечал. Всё то, что прежде было скрыто под маской. Теперь слова о том, что он перережет Митчеллу глотку, если я попрошу об этом, уже не кажутся мне абсурдными. Теперь охотно верю, что он, даже если не сумеет провернуть задуманное, попытаться вполне способен. Посмотреть ему в глаза мне мешает и тот факт, что собственная неуверенность в нём теперь кажется чем-то вроде предательства. В его взгляде читается решимость защищать меня до последней капли крови, несмотря ни на что, вопреки всему. Ощущаю это на уровне подсознания и инстинктов, и тут же становится не по себе от осознания, что мало чем отличаюсь от Хэнка, чья рука не дрогнула, когда он убивал Треннта Блайкери. Не окажись Харлин настолько проворным, не опереди он меня, я бы выстрелил. И не куда-то в сторону, а прямо в него. Я бы своими руками уничтожил человека, которому недавно шептал, что жить без него не могу, которому говорил, как обожаю, как схожу от него с ума. В голове не укладывается. Он не осуждает. Не закидывает упрёками. Вообще никак на мою полусдохшую совесть не давит. Не пытается действовать Митчеллу на нервы, демонстрируя нежность в отношении меня. Не вешается мне на шею, не набрасывается с поцелуями показными, не топит в слезах и соплях. Снова возвращается к амплуа бессердечной суки, которую я встретил несколько месяцев назад на территории гольф-клуба и которую хотелось голыми руками придушить. Разница в том, что теперь я знаю его настоящего. Умею отличать притворство от истинных эмоций. Понимаю, что он совсем не такой равнодушный и сдержанный. За показной стервозностью скрывается довольно ранимая натура. Он куда более чувствительный, чем мне казалось прежде. Куда более сомневающийся в себе и своих поступках. Но не сомневающийся в том, что все псины на одно лицо. Сколько не пытайся бешеную псину приручить, сколько не корми её с руки и не обхаживай, однажды она всё равно кинется на тебя и попытается растерзать. Однажды она направит на тебя пистолет, желая прикончить, решив, что это единственный возможный вариант выжить самому. — Карета подана, ваше Высочество, — с ненужным вызовом, словно нас действительно в самое начало пути отбросило, и мы снова едва знакомы, снова ходим, как два волчары по кругу, рычим, клыки обнажая, и выбираем наиболее подходящий момент для нападения. Словно не было ни одной совместно проведённой ночи, ни шёпота, срывающегося с его припухших, зацелованно-влажных губ, словно ни разу не таял в моих руках, не прижимался ко мне. Словно вообще ничего общего между нами нет, и все те воспоминания, что настойчиво мозг мой трахают — не более, чем иллюзия. Воспоминания, что только я храню, а он благополучно вычеркнул из памяти. А, может, они мне и вовсе приснились, а в реальности ничего подобного не было. И не будет. — Какой пафос, псинка, — хмыкает, нарушая ставшее привычным и родным молчание. Единственные слова, что произносит, и тут же замолкает. Не орёт о том, что с нами никуда не поедет, что ему нужны гарантии, едва ли не кровью подписанные. Последнее, впрочем, легко исполнить. Чего-чего, а крови здесь более чем достаточно. С избытком даже. Под моим внимательным взглядом ныряет в салон, устраивается на заднем сидении, плотнее запахивая полы пальто, словно только сейчас начал ощущать холод, а прежде даже не замечал его. В последний раз оглядываюсь по сторонам, оценивая масштаб катастрофы и приходя к выводу, что сегодняшняя картина — это вовсе не кошмар, в сравнении с тем, что ещё может случиться в дальнейшем. Не конец, а самое начало всего того, что может произойти в Чикаго, если в самое ближайшее время мы не избавимся от Кларка и его продажных друзей, как будто играющих в лиге справедливости и радеющих за торжество правосудия. На деле, лишь прикрывающихся словами об этом. Тех, что по ночам спят и видят себя королями города, мечтают владеть всем, чем владеет в настоящий момент Тозиер, и держать за яйца всех, кого держит он. — Сделаю всё возможное для того, чтобы последствия сегодняшнего вечера были минимальны, — произносит Митчелл задумчиво. — Однако, ничего гарантировать не буду. От пушек нужно избавиться. Смотрит не на меня. Взгляд Моргана в зеркале заднего вида перехватывает. — Знаю, — равнодушный ответ. — Позволите решить ваши проблемы, Квин? Или же гордость не позволит протянуть руку идейному врагу? — Вы мне не враг, — замечает, пошлой, блестящей конфеткой по губам проводя. — Друзьями мы никогда не были, но и врагами тоже. — Неужели? — Считаете иначе? — голову набок склонив, смотрит пристально. — А как же наша борьба за сердце определённого человека? Голос, как всегда, проникновенный и обворожительный, словно что-то чудесное собеседнику обещает, а по факту пытается на эмоции развести, как и меня периодически выводит. Вроде альфа, вроде доминант, что должен быть в себе уверенным в режиме двадцать четыре на семь, дрочить на себя любимого без остановки, а он самооценку за счёт глумления над окружающими повышает. Митчелл, блядь, ну нахуя? Нахуя ты этот цирк начинаешь? Тем более в моём присутствии. Дуэль словесная, словно я их чёртова принцесса, за внимание которой необходимо драться. Не хватало только снять перчатку с руки, швырнуть её Харлину в лицо, а после — назначить время дуэли, чтобы раз и навсегда определиться с тем, кто более достоин получить заветный приз. Митчелл в своём, сука, репертуаре. Нравится ставить других людей в неловкое положение, нравится манипулировать ими, жрать их эмоции ложкой, видя, как они вспыхивают от одного лишь замечания. И в данном случае не Харлина он цепляет своими словами, а меня, сидящего рядом с ним, пытающегося на дороге сосредоточиться, но вместо этого желающего провалиться сквозь землю. Любовные треугольники — полное дерьмо, и вот она, наглядная иллюстрация моих слов. Меня мало чем реально смутить, практически невозможно вывести из состояния равновесия, бросив пару многозначительных фраз, но сейчас становится не по себе. — Так враги или соперники? — усмехается. — Это же разные вещи, Митчелл. Их разговоры — отдельный вид мозгоёбки. То на «ты», то на «вы». То с уважением демонстративным, то с презрением, что из каждого слова сочится, как омерзительный сок из начавшего гнить фрукта. Стиль общения, ставший для обоих привычным, но, кажется, никто из них не находит это странным. Для них привычно и естественно. Иначе они просто не умеют. Даже если захотят. Сейчас уже, при всём желании, не смогут на иной лад перестроиться. Их отношения, впрочем, тоже. Противоречивые настолько, насколько это вообще возможно. За столько лет пребывания рядом с Митчеллом я, кажется, как облупленного, успел его изучить. Понять, как самого себя. Запомнить все его типажи, предпочтения, вкусы, все его фетиши. И то, что длинноволосые брюнеты — это всегда мимо, помню прекрасно. Но Харлин для него — исключение из правил. И, готов поспорить, даже ему самому не до конца ясно, чем спровоцировано подобное стремление, чем обусловлена эта тяга. Он может сколько угодно смотреть на Харлина с ненавистью и отторжением, может сколько угодно презрительно кривиться и шипеть, что тот — истеричная блядь и конченная шлюха, не стоящая доброго слова, но правда в том, что он всё ещё эту шлюху хочет, несмотря на неоднократно выказанное пренебрежение, несмотря на ту демонстративную неприязнь и вытертый после поцелуя рот. Харлин его цепляет вопреки многочисленным «но». Пусть не настолько сильно, как я. Пусть его желание не граничит с одержимостью, пусть нет стремления метить, делая на сто процентов своим, но тяга к моей сладкой суке у него имеется, и никуда она не делась. После того, как в новом амплуа его увидел, проникся и оценил, вполне возможно, хочет сильнее, чем прежде. Митчелла всегда заводила жестокость. Он всегда наслаждался ею, считая синонимом власти. Может, и меня в своё время захотел только потому, что увидел человека с железным характером, не падающего в обморок от вида крови и не начинающего в истерике бегать по потолку. Причин, чтобы восхититься Харлином, у него предостаточно. Мысль об этом яркая. Мгновенная. Почти ослепляющая, как вспышка в ночи, от которой тут же хочется зажмуриться, потому как глазам, привыкшим к темноте, слишком больно. Мысль об этом пробуждает во мне ревность и злость. Хочется зубами скрипеть, стирая их в крошку. Хочется агрессивно заткнуть Митчеллу рот, сказав, чтобы прикусил язык прямо сейчас, иначе я его вырву, чтобы всю эту хуйню не слушать. Его ведь иными способами не заткнуть. Разве что действительно оставить без дара речи. Если он за что-то ухватился, он до самого конца продавливать будет. Пока не получит желаемое, пока Харлин не сорвётся и не подтвердит в очередной раз статус истеричного, незрелого мальчика, что ведётся на каждую, даже самую простейшую провокацию. — А разве эти понятия друг другу противоречат? — Совершенно ничего общего, — пожимает плечами. Замолкает, больше ничего не произнося. Митчелл хмыкает, но — на удивление — больше не пытается его цеплять и на эмоции разводить. Словно того диалога, что у них уже был, вполне хватает, чтобы почувствовать себя удовлетворённым. Поразительно мудрое решение. До последнего сомневаюсь в том, что он сумеет победить гордость доминанта, что стремительно на свободу прорывается, желая получить доказательства собственного превосходства над окружающими, но голос разума оказывается громче, чем голос инстинктов определённых. Митчелл прикусывает язык, закуривает, сосредоточившись больше на сигарете, нежели на личностях людей, что рядом с ним находятся в данный момент. Моё внимание направлено на моих подчинённых. На голосах, что то и дело в наушнике звучат, на сообщениях, что появляются в общем чате. Они зализывают раны. Они считают потери. Они подводят итоги сегодняшнего вечера. И я вместе с ними. Это сейчас важнее, чем склоки, связанные с отношениями, что так сильно занимают Митчелла и, кажется, совсем не цепляют Моргана. Может, он снова включил идеального актёра. Того, что когда-то заставил поверить, будто вижу перед собой отмороженное создание королевской крови, что зациклено на себе любимом, нос воротит от всех, кто ниже него по социальной лестнице стоит, что никого и ничего вокруг не замечает, только шавками и псинами козырять умеет, раскидываясь ими во все стороны с потрясающей щедростью. Может, действительно после сегодняшнего вечера пытается проанализировать нашу жизнь и понять: нужна ли ему подобная обуза? Действительно он жаждет тащить на себе балласт отношений, в которых нет доверия, но есть готовность убить другого, чтобы выжить самому, или же он чудесно проживёт в одиночестве, не размениваясь по мелочам, не тратя время на человека, что так легко поверил в его предательство. Даже ни на секунду не усомнился в том, а правда ли он готов выстрелить в меня, или это всё не более, чем показуха? Снова мыслями возвращаюсь к поразительной цикличности наших судеб и связи их с жизнями представителей старшего поколения. Единственные, кто из знакомой схемы выпадают — мои родители. А вот Митчелл и Харлин связаны кровью с самого рождения. Не той, что в их венах течёт, но всё равно общей. Кровь на руках одного, принадлежащая родителю другого. Я с ними связан лишь косвенно. Тем, что Хэнк меня своим сыном называет, не подозревая, что его настоящий сын жив. Что он родился тридцать лет назад. Что он вырос. Что он узнал о своём происхождении. И о том, что родной отец убил его папу за неведомые грехи, которых, на самом деле, и не было. Оскорбился, что выбрали не его. Что сотню раз отвергли. Что от ребёнка его избавились. Старина Хэнк. Как многого ты, оказывается, не знаешь о своей жизни. Как плохо ты понимал свою истинную пару. Как плохо его чувствовал, если чувствовал вообще. В этом мы с ним, кажется, действительно похожи в разы сильнее, нежели он и Харлин. Последнего истинность делает максимально чувствительным к любым переменам, со мной происходящим. Он чувствует меня на каком-то нереальном, метафизическом уровне. Прилетает моментально, почувствовав, что мне стало хуёво. Благодаря ему я всё ещё живу, а не подыхаю в тот жуткий день от кровопотери. Благодаря ему и его стремлению вытащить меня с того света, я всё ещё здесь. Это глупо и антинаучно, если смотреть на истинность с точки зрения современной науки, значительно шагнувшей вперёд, но на практике, как ни странно, действительно работает. Истинные пары, находясь рядом, словно по мановению волшебной палочки снимают все омерзительные болезненные симптомы течек у омег и облегчают течение гона у альф. Истинные пары помогают пострадавшим партнёрам быстрее восстановиться после каких-то серьёзных травм или проблем со здоровьем. Им для этого ничего делать не нужно, достаточно просто находиться рядом, и он делает то, что считает нужным. Практически прописывается в клинике, пока я там нахожусь. Днями и ночами у моей палаты отирается, при первой же возможности ко мне тянется, отдавая свои силы и свою энергию. Я помню, что первый, кого зову, очнувшись на больничной койке, именно он. Помню, как он надо мной склоняется, и каким измученным выглядит. Насколько глубокие и тёмные круги залегают под его глазами. Они практически чёрные, а сам он, словно тень, но на губах его появляется слабая улыбка. Бессонные ночи не проходят даром. Давно известный факт: в истинных парах оба не могут быть настолько чувствительными. У одного эта особенность обязательно проявляется сильнее, и в нашем случае это именно Харлин. Тот, кто, может быть, лажает с чтением моих эмоций в самом начале, но по мере сближения всё лучше меня чувствует. А я как будто сторонний наблюдатель, внимательно за ним следящий, но ни черта не видящий дальше собственного носа. Трактующий все его слова и поступки совсем не так, как было запланировано. Не тот смысл, что он в них вкладывал, замечающий. Неидеальный партнёр, неидеальный возлюбленный, неидеальный человек от слова «совсем». Но это с самого начала было понятно. Вообще удивительно, как люди во мне умудряются видеть что-то безупречное, если этого во мне нет и никогда не было. Тот же Митчелл в какой-то момент решил, что я совершенный омега. Такой же кандидат на роль первого омеги штата и на роль папы его ребёнка, а после получил не милого и любящего парнишку, что лишь прикрывается бронёй цинизма, но ради своего детёныша на любые жертвы пойдёт — расчётливую суку, что совсем не страдает и не тонет в депрессии после выкидыша. И к должности — или как там это называется? — первого омеги не стремится. В отличие от Энджи, стряпавшего яблочные пироги и раздающего их бездомным, я не готов к подобным лицемерным жестам. Кружевные передники и сладкие речи — не моя стезя. Слишком сильно не моя. И завтрак в доме Харлина — прямое тому подтверждение. Когда он решает устроить мне сюрприз, благополучно делаю то, чего делать не стоит. Впадаю в прострацию, начинаю нести какую-то херню и едва не превращаю шикарное утро в дикий фарс своими замечаниями о том, что должен сделать ответный шаг, куда-то пригласить, что-то организовать. Как будто своим жестом он не пытался сделать мне приятно, а выпрашивал ответный подарок. Я не чувствовал его должным образом прежде. Можно сколько угодно рассказывать о собственных страданиях, упиваться ими и возводить в абсолют. Можно на каждом углу кричать о том, что десять лет моей жизни прошли, словно в страшном сне, когда я с жадностью вглядывался в лица каждого омеги схожего типажа. Не хотел верить, что Харлина действительно больше нет, всячески отрицал это, надеялся на чудо. Но ни разу я не почувствовал его страданий. Меня не было рядом, когда его сгнивающая железа едва не стала причиной заражения крови. Меня не было рядом, когда он умирал на больничной койке. Меня не было рядом с ним и сегодня, когда он готовился стрелять в тех, кого называл своими союзниками и методично водил за нос, чтобы потом уничтожить. Пока он собирался пускать под откос свою отлаженную жизнь я топил себя в переживаниях, решая: смогу ли убить его сразу, одним выстрелом, или рука дрогнет, и стрелять придётся неоднократно. Сколько бы я не уверял себя в том, что это всё не имеет значения, раз по итогу всё обошлось, и мы оба живы, факт остаётся фактом. Я не чувствую должным образом свою истинную пару. Это раз. Два. Я такой же, как Хэнк, пусть и осуждал его демонстративно. Мы ничем не отличаемся друг от друга. Преданные псины, но хуёвые объекты для любви. Чувствую пристальный взгляд, направленный мне в затылок. Не осуждающий, но задумчивый и как будто заново изучающий. Принципиально не отвечаю на этот призыв. Не смотрю принципиально в зеркало заднего вида. Не смотрю на него. Мне не стыдно. Такое чувство, как стыд, много лет назад меня покинуло, и с тех пор больше не возвращалось. Но слегка неуютно. Не по себе от всего вокруг происходящего. От всего, что случилось сегодня. От всего, что могло случиться, и лишь чудом так и осталось в категории возможного, но не свершившегося. Мои мысли — плотный клубок сомнений и переживаний, что никак не желает расплетаться. Перед глазами проносятся картины прошлого и настоящего, вперемешку. Снова всё то, что уже неоднократно вспоминалось, вылезает наружу. «Грейсхолл», как место, положившее начало формированию характера. Университетские годы. Тюрьма. Сотрудничество с Митчеллом, которое длится по сей день, хоть и казалось, что это нереально, что очень скоро он во мне разочаруется и отправит обратно за решётку, поняв, что ошибся в выборе. В стенах «Грейсхолла» никто не называл меня бешеной псиной или шавкой, но зато время от времени называли крокодилом. В какой-то период времени это прозвище намертво ко мне прилипло. Казалось, оно со мной навечно. Не случайное слово, появившееся с потолка. Ассоциация с опасным хищником. Параллель. Давно известный факт. Крокодилы нападают на свою жертву и рвут её на части до тех пор, пока не обглодают полностью. Омеги из приюта, перешёптываясь в полутёмных коридорах, с удовольствием распространяли слухи и делились своими наблюдениями, познаниями, сплетнями о том, какая же я, на самом деле, мразь. Омерзительное создание, что в точности, как крокодил, может ждать, затаившись, продолжительное время, затем решительно переходит в наступление и разрывает на куски, уничтожая без жалости и сожаления. После крокодила появилась бешеная псина, что обладала в представлении окружающих примерно теми же качествами. С поправкой на то, что она не только рвала своих жертв, но и с жадностью лакала их кровь, наслаждаясь каждой новой каплей, испытывая перманентную жажду. Ненасытная тварь, которую боятся, притом, вполне заслуженно. Глядя на Харлина, уверенно поднимающегося по ступенькам особняка Тозиера, провожу параллели уже между нами, а не между своими прозвищами и личностью. Сейчас он наталкивает меня на мысль о крокодилах. Он не похож на человека, пребывающего в состоянии аффекта. Не похож на того, кто вот-вот отойдёт от шока, вспомнит всё, что натворил, и впадёт в панику; истерику закатит. Он не отключается мысленно от реальности. Он всё понимает, всё в полной мере осознаёт, неоднократно через себя пропускает, но продолжает держаться в рамках. И это вызывает восхищение. Он удивляет меня снова и снова. В чём-то я им даже горжусь, хоть это и странно — гордиться тем, кто добровольно записался в ряды убийц. Сложно передать свои ощущения словами. Особенно мне. Не слишком многословному, совершенно непоэтичному в плане выражения своих чувств. Это, наверное, и невозможно описать. Нужно в обязательном порядке прочувствовать. Нужно этим максимально проникнуться. Каждую секунду я ожидаю подвоха. Жду, что вот сейчас, с минуты на минуту, Харлин сорвётся. Что-то обязательно пойдёт не так. Что-то обязательно случится, но всё, что с нами происходит, удивительно нормально. Слишком нормально для нас троих. Именно это, наверное, и напрягает больше всего. Я не привык к подобному раскладу. Привычно состояние «за секунду до взрыва», когда смотришь на них обоих и ощущаешь напряжение, удушающими волнами исходящее, как тогда, на стадионе. Я находился на расстоянии, и всё равно чувствовал, что они лишь изображают радушие, в то время как оба в состоянии боевой готовности, когда ещё немного, и бросаешься глотку рвать неугодному противнику. Сейчас всё иначе. Сейчас я в напряжении, а они выглядят удивительно спокойными, будто не раз и не два сталкивались при подобных обстоятельствах. Будто каждый день Митчелл узнаёт о том, что люди, работающие на него, ещё и с федералами связаны оказываются. Будто каждый день тихие, спокойные, показательно застенчивые омеги, которым место скорее в стенах монастыря — если не знать о его охуительном темпераменте и поведении форменной бляди в постели — могут палить с двух рук в своих противников, при этом не дрожать и не плакать, не попадать под воздействие эмоционального отката. Что-то нереальное. Что-то запредельное. Что-то, с чем я сталкиваюсь сегодня, вновь открывая свою истинную пару с незнакомой доселе стороны. Сложно сказать: нравится мне это открытие или всё-таки нет. Немного спокойнее на душе. Становится ясно, что он не самый классический омега в беде, что только слёзы лить в ожидании своего спасителя способен. Постоять за себя тоже может, если понадобится. С другой стороны... Я понимаю, что его выбор, сегодня ночью сделанный, во многом определяет его дальнейшую жизнь, и не в лучшую сторону её меняет. То, что у нас с Тозиером бесконечные кровь и смерть в фокусе — привычно, но он... Он-то совсем другой. Он в моём — да и не только моём, но и большинства окружающих людей — представлении шикарный образец породистого омеги. Того, который создан природой, чтобы быть любовником кого-то высокопоставленного, облечённого властью, обладающего большими, а лучше огромными деньгами, чтобы обеспечивать любимой детке достойный уровень комфорта. Знаю, что его подобный стереотип бесит. Знаю, что разъярённым котом шипеть начинает, стоит только заикнуться о чём-то подобном, потому как он себя делает самостоятельно, без посторонней помощи, исключительно за счёт таланта продажника, торгующего чужими придуманными образами. За счёт ума, в наличии которого ему не откажешь, когда речь заходит именно о профессиональной деятельности. В его таланте сомневаться не приходится, а потому замечания о внешности типичного любовника какого-нибудь нувориша или престарелого республиканца для него оскорбительны. Что не удивляет совершенно. Но ассоциации, такие ассоциации. Он может сколько угодно себя ненавидеть, считать посредственностью невнятной, но со стороны он та самая лощённая, выёбистая, до смерти самовлюблённая, харизматичная сука с острым языком, который хочется на своём члене ощутить. В попытке удостовериться, всегда ли он настолько острый, или иногда бывает мягким и нежным? В Харлине гораздо больше стремления к покою, уюту и мирной жизни, чем может показаться на первый взгляд, но он всё это с лёгкостью в унитаз сливает, ставя свою жизнь на карту. Ради меня. Если раньше его жизни почти ничего не угрожало, то теперь он в выгребной яме оказывается. Против него федералы. Против него Россетти. Митчелл не против, но ещё и не за. Мне сложно представить, чем закончится сегодняшний разговор, но поразительно думать о том, что с наступлением рассвета эти двое пожмут друг другу руки и подпишут новый контракт. На этот раз не чернилами, а реально — кровью. Станут союзниками, желающими уничтожить Кларка и его команду. Продолжающими при этом двигаться к поставленной ранее цели — привести Митчелла Тозиера к губернаторскому креслу. Не откажутся от борьбы, с удвоенным, а то и утроенным рвением возьмутся за дело. Глядя на Харлина сейчас, сложно не возвращаться мыслями к столь ненавистному амплуа, что намертво к нему прилипает, что постоянно обсуждается. Потому как сейчас он действительно выглядит не как преступник, отправивший на тот свет несколько людей, а как чья-то очень дорогая кукла. Восхитительная в своей изысканной идеальности. Он оставляет пальто в прихожей. Снимает пиджак, устраивая его на спинке стула, и взгляд цепляется за кипенную белизну его дорогой рубашки. Плотная, чуть жёсткая на ощупь ткань. В день, когда он убивает кучу народа, он, на удивление, не в трауре. Рубашка ослепительно-белая, подчёркнутая чернотой галстука, тоже надетого в этот странный день. Наплечная кобура, ныне пустующая, потому как оружие, из которого стольких людей положили, просто обязано исчезнуть в ближайшее время, и Тозиер, проникшись признательностью, готов посодействовать. Не может не. Эта самая кобура постоянно притягивает к себе внимание. Чёрные полосы на белоснежной ткани. Привлекает, как и длинные волосы, что сегодня не собраны в хвост. Как и типично омежьи тонкие запястья, как и восхитительные пальцы, сжимающие зажигалку, когда он выхватывает сигарету из пачки и наклоняется, чтобы подкурить. Годы идут, а его ёбнутая манера так никуда и не девается. По-прежнему с ним, по-прежнему его отличительный знак. Как и бесконечно длинные ноги. Одна на другую закинута. Взгляд цепкий и требовательный. Восхитительный в своей уверенности. Взгляд — провокация. Взгляд — вызов. Не пропади я раньше, сегодня бы обязательно поплыл и потёк от этого образа, от сочетания его с природным ароматом, от восхищения тем, как картинно дым выдыхает своими идеальными губами. Мысли родом из университетских времён о двух мирах столкнувшихся — моём тёмном и его глянцево-блестящем, — сейчас, как никогда прежде, настойчивы и сильны. Шикарный омега, которого только избранным трахать, но никак не облезлым кошакам вроде меня. Нервно сглатываю, привлекая к себе внимание ненадолго. Смотрит, но тут же отворачивается и прикрывает глаза, словно вообще от моего образа избавиться хочет. Вытравить его из себя. Забыть. Не думать о человеке, что мог с лёгкостью убить, оправдав себя тем, что ему выдали разрешение на это. Он сам лично и выдал, когда сказал, что могу сделать это, если столкнёмся однажды лицом к лицу, и каждый из нас будет вооружён. Мысль об этом разгорается в моей голове всё ярче. Если вначале я не полностью осознаю происходящее и периодически ещё могу от неё отмахнуться, то теперь она в мозгах моих сидит занозой ядовитой. И с каждым мгновением отравляет сильнее, превращая и без того омерзительные ощущения в полный пиздец. Нам нужно поговорить, но оба делаем ставку на молчание. Не в последнюю очередь потому, что рядом находится Митчелл. И не сказать, что мы хотим в его присутствии выяснять отношения, разводя перед непрошенным наблюдателем сцены вроде тех, что он устроил. Враги? Соперники? Прочая муть, от которой воротит и тянет гнилью. Взрослый мальчик, что никак не может получить желанную игрушку, а потому жаждет приложить лопаткой по голове соседа из песочницы, у которого эта игрушка есть. И наплевать, что сосед — омега. Тозиер в своём репертуаре. Прежде, чем начать разговор, приносит бутылку красного вина. Ловко её открывает. Наливает в бокал, предлагая Харлину. Тот не отказывается, принимая подношение из рук Митчелла. Как будто этим жестом окончательно подтверждает свои недавние слова о том, что врагом его не считает. Потому так легко соглашается выпить, не боясь, что его хотят отравить. Митчелл снимает запонки, кладёт их на стол. Расстёгивает манжеты, закатывает рукава. Второй бокал. Взгляд, в мою сторону обращённый. Максимально выразительный, как и всегда. — Гил? Без уточнений. Достаточно лишь имени. Отрицательно качаю головой. — Откажусь. Мне скоро за руль садиться. Не могу себе алкоголь позволить. — Ты куда-то собрался? — Да. У своры общий сбор. Не могу не поехать. В конце концов, я их глава. У меня определённые обязанности. Определённая... ответственность за них. Подбирать слова мучительно. Особенно, когда речь заходит о тех, чьи жизни фактически в твоих руках сосредоточены. О тех, кто тебе подчиняется, и от твоих решений зависит: встретят они новый день, или же утро для них никогда больше не наступит, будет лишь вечная ночь. Сложно сказать, насколько проникался своими обязанностями Хэнк, насколько родными и близкими были для него другие псины, но я не могу остаться в стороне. Должен быть с ними. Иначе какой я нахер лидер? Какой к хуям глава организации? Тем для обсуждения у нас предостаточно. Самая главная — стратегия на ближайшие дни. Не только мне очевидно, что Кларка сегодняшний провал не остановит, а лишь сильнее заведёт. Это — первое, о чём пишет мне Эрик. Все псины на одной волне. Все понимают, что крови быть. И как много её будет, зависит лишь от нас. От того, насколько слаженными будут наши действия, насколько удачными — операции, насколько меткими — стрелки, насколько жестокими — каратели. Россетти не из тех, кто боится крови. Он не трепетал от её вида прежде, не станет и теперь. Он из тех, кто, увидев первые красные капли, входит в раж и в азарт, кого они подстёгивают. Он не уйдёт в тень после провала. Он захочет взять реванш, равно, как и его единомышленники, которым сегодня тоже досталось. У нас не один опасный враг, а целых два, и оба сильные. И с этим нужно что-то делать, не полагаясь на импровизацию, не надеясь, что пронесёт, и всё само собой наладится. К этому нужно готовиться, это нужно обсуждать и планировать, прорабатывая каждый из возможных вариантов событий. Этой ночью псины точно не будут спать. Этой ночью все они будут лаять и выть на луну. И я действительно буду с ними. — Я могу поехать с тобой? Неожиданная ремарка. Голос не слишком громкий, но решительный. Впервые за вечер не обмениваемся быстрыми взглядами, когда становится не по себе, и тут же отворачиваемся, а сталкиваемся ими, цепляемся буквально друг за друга. Колдовские, гипнотические глаза, в которых каждый раз тону, в которых растворяюсь и благополучно теряю себя. Не лихорадочное возбуждение, не безумие в них прочитывается. Осмысленный на сто процентов взгляд. — Нет. — Почему? — Это дела своры, ваше Высочество. Вы к ней отношения не имеете. — Какая звонкая пощёчина, Ллойд, — произносит со смешком. — Что ж, настаивать не буду. Надеюсь, встреча пройдёт плодотворно. Митчелл смотрит на него, прищурившись слегка. Потягивает вино из бокала, медленно и размеренно, словно не вино пьёт, а густой сироп. Митчелл теряется в догадках не меньше моего. Для него Квин Морган такая же поразительная личность, как и для меня. Несмотря на то, что я знаю его в разы больше и, казалось бы, лучше, понять его не всегда реально. А сейчас, когда чувство вины и стыда выжигает изнутри, задача становится практически неразрешимой. Я не из тех, кто способен признавать собственные ошибки. Не из тех, кто просит прощения, падая на колени и вымаливая благосклонность. Я не умею просить, поскольку для меня любая просьба в мыслях приравнивается к унижению, потому сейчас отыскать к нему подход, найти нужные слова и озвучить их — повышенной сложности квест, который не могу пройти. Гораздо проще, чем теперь, было подойти к нему и предложить подумать над тем, а стоит ли разрывать опрометчиво отношения, когда в своих снах я назвал его Харлином. Гораздо проще было сделать вид, что всё идёт, как должно и как нужно, после того как устроил ему душ из холодного кофе, а после шептал одержимое «иди ко мне». И он шёл, не сопротивляясь, наступая на горло собственной гордости, хотя её в нём столько, что хватило бы на баскетбольную команду. Он много раз шёл ко мне, несмотря на то что я его отталкивал. В тот раз, когда я до последнего хранил молчание, ничего не поясняя. Когда демонстративно сигареты о собственное запястье тушил, а после с каким-то затасканным, посредственным блондином сосался, зная прекрасно, что Харлин за мной наблюдает. Ощущая на себе его тяжёлый, будто могильная плита, взгляд. Прочувствовав его каждой клеткой своего тела. Помню, как летела ему под ноги зажигалка. Я много раз его отталкивал. Слишком часто. Иногда — слишком жестоко. И он всё равно ко мне тянулся, но сейчас, после отказа, прозвучавшего слишком резко и однозначно, как будто окончательно приходит к выводу, что не стоит определённый человек его стараний, жертв и слёз. Не стоит больше идти навстречу, но оптимальным решением станет стремление отгородиться от него высокой стеной показного равнодушия. Проникнуться этой мыслью, поверить в неё и действительно перестать тратить жизнь на того, кто не ценит твоих жертв. Кто ни во что тебя не ставит. Не считает своим союзником. Не верит тебе. Не понимает, что ты делаешь для него что-то бескорыстно, не ожидая каких-то широких жестов в ответ. На того, кто просто приходит, когда ему вздумается, срывает с тебя ненужные тряпки и заваливает на первую попавшуюся горизонтальную поверхность. Вот и вся основа отношений, что у нас есть. Вот и всё, что нас, по сути, связывает, если рассматривать ситуацию с моей точки зрения. Его лицо — нечитаемая маска, а мысли закрыты от меня плотной пеленой. Не сезон откровений. Не теперь. Сам понимаю, что прозвучало слишком резко. Ловлю себя на мысли, что лучше мне вообще отсюда уйти. Прямо сейчас уехать, чтобы со своей сворой встретиться. Но не могу, зная, что Харлин наедине с Тозиером остаётся. Не могу, потому что волна бесконечной, удушающей ревности накрывает, когда перехватываю взгляд Тозиера, направленный в сторону моего персонального произведения искусства. Когда замечаю эту чёртову похоть, которой пропитан влажный взгляд. Когда прихожу к выводу, что Харлин чисто из принципа может снова с ним в одну постель лечь, руководствуясь теми же принципами, что и прежде в объятия Тозиера его толкнули. Забыть того, кто творит херню, и обращается с ним, будто с бесплатным приложением, а не с человеком. Захотел — установил, захотел — отправил в корзину. Именно бешеная ревность заставляет меня оставаться на месте, не двигаясь, но продолжая следить за обоими. Сложно поверить, что когда-то я мысленно сам укладывал Моргана под Тозиера. Считал, что это чуть ли не мечта всей жизни для расхваленного специалиста. А оказалось, что все мои мысли тогда ничего общего с реальностью не имели. — Кажется, мы собирались разговаривать, — произносит, обращаясь к Митчеллу. — Может, стоит начать? — Может, — эхом повторяет Митч. — И кто из нас это сделает? — Пожалуй, возьму на себя эту ответственность. — Хорошо. Задавай свои вопросы. Постараюсь ответить, если мне будет, что сказать. — Мой первый вопрос ты слышал уже сотни раз. — Правда? — Да. — Озвучивай в сто первый. Лёгкое прикосновение пальцев к подбородку, заставляя чуть запрокинуть голову и смотреть исключительно собеседнику в глаза. Прикосновение чрезмерно интимное. Не так прикасаются к людям, которые тебе безразличны. Тем более, к тем, что вызывают отторжение и желание смести их с лица земли. Очередное подтверждение моей теории о неравнодушии Митчелла к его королевскому Высочеству, несмотря на многочисленные заявления о ненависти. Ещё один повод, чтобы чуть слышно зарычать. Митчелл даже бровью не ведёт, продолжая поглаживать пальцами нежную кожу, словно издеваясь надо мной, проверяя, насколько хватит моей выдержки, прежде чем скажу ему свалить нахуй и никогда не трогать человека, принадлежащего только мне одному. Или уже не принадлежащего? — Кто ты такой, Квин Морган? Не говори, что просто любитель пострелять в тире. Не поверю. — Долгая история. — Я, в отличие от Гила, никуда не тороплюсь и готов слушать твои песни до рассвета, прекрасная птичка. Споёшь что-нибудь? — Не уверен, что моя песня тебе понравится. Маленький, размеренный глоток. Чувственно облизанные губы. Чуть прихваченная зубами верхняя. Знакомо-незнакомый Харлин. Вызывающая сексуальность в каждом жесте, но ни намёка на феромоны, а, значит, Митчелл не на запах омежий ведётся. Значит, его именно личность занимает. Именно она его привлекает, именно её он хочет узнать. Проникнуться сильнее, чем сейчас. Понять, что за человек перед ним находится. Подозревает во всех смертных грехах, а вместе с тем — очарован каждым жестом, каждым словом, каждой насмешливой интонацией, ему адресованной. Тозиер не любит скучных. Он любит стервозных, что нервы щекочут виртуозно, и Харлин сейчас — живое воплощение чужого краша. — Правда, долго слушать придётся. Для этого нам на десять лет назад перенестись придётся, а то и на все тридцать. Уверен, что хочешь настолько значительный скачок во времени совершить? — Да. — Тогда начнём с самого главного. Ты столько раз спрашивал, кто я, что этот вопрос почти стал символом наших отношений. Но именно теперь я готов ответить на твой вопрос. Человека по имени Квин Морган не существует, — прикрывает глаза, разрывая зрительный контакт с Тозиером; цокает языком и вновь впивается взглядом в лицо собеседника, — Его нет. Он просто выдумка. Не думаю, что новое открытие тебя обрадует, но... Наверное, стоит признаться во всём теперь, не откладывая на потом. На самом деле, меня зовут Харлин Бреннт, и я действительно истинная пара Ллойда. Без имени. Исключительно по фамилии. Без «мистеров». Спасибо, что не блохастой псиной называет. Судя по бесцветному голосу, вполне мог и такую характеристику мне выдать. Снова. Опять. Реакция Тозиера бесценна. Пальцы в воздухе замирают, больше не пятная чужую кожу прикосновениями. Насмешливая ухмылка, в которой изгибаются губы, исчезает моментально. Остаётся лишь сосредоточенность и напряжение. Вспоминаю откровения Харлина. Его признание в том, что Митчелл с ним о нём же разговаривал, не зная, что перед ним хамелеон, чужую кожу на себя примеряющий. Сейчас, наверное, переосмысливает услышанное, анализирует всё то, что прежде говорил. Прикидывает, насколько глупо в тот момент выглядел. Могу ответить за него. Достаточно, но не глупее меня, которого в порошок стирали ревностью, обвиняя в любви к призраку, при этом зная, что сами же им и являются. Короткий смешок. За ним ещё. И ещё один. — Как, сука, иронично. Три коротких слова и такие же короткие хлопки в ладоши. Аплодисменты для актёра, что признался в виртуозном исполнении чужой роли. Они не слишком громкие, но мне оглушительными кажутся. А в душу заползает нежеланная тревога. Напоминание об обещаниях Митчелла, жаждущего убрать с моего пути любого омегу, что слишком сильно внимание на себе акцентирует. Перетягивает его на себя, лишая своей порции признания великого доминанта, перед которым все должны падать ниц и расшибать лоб, не вынося такого великолепия, что довелось увидеть простым смертным. У доминантных альф ведь нет комплексов. Они знают, что от природы созданы идеальными, способными привлекать практически любого омегу, за редким исключением. Они знают, что другие альфы будут проигрывать на их фоне. Они с самого детства растут самовлюблёнными эгоистами, привыкшими получать абсолютно всё, на что упадёт их заинтересованный взгляд, всё, на что укажет их палец. Их не станут отговаривать и переубеждать, доказывая, что они что-то делают не так. Доминантные альфы живут с установкой, что весь мир крутится исключительно для них, ради них, а то и по их желанию. Стоит им захотеть поставить мир на паузу, и это случится. Но в данном случае, Митчелл получает пощёчину от мироздания. Впервые за долгое время сталкивается с истинностью и оказывается не в состоянии получить тех, кем грезит. Его идея уложить нас в одну постель получает стремительную реализацию, но суть в том, что ложимся мы в неё вдвоём, а он остаётся не у дел. Третий — лишний. Особенно, если речь заходит об истинных партнёрах, не отвергающих, а признающих свою истинность. Проникающихся ею. Всё больше и больше характерных черт этого явления на себе чувствующих. Ещё один неторопливый глоток. Губы, обхватывающие край бокала. Не думаю, что всё это нарочно, в стремлении показать себя Тозиеру, поиграв на его чувствах. Едва ли Харлин жаждет примерить здесь и сейчас амплуа великого соблазнителя, привлекая к себе повышенное внимание. Едва ли жаждет остаток ночи провести под доминантом, тем самым покупая его расположение и скрепляя своеобразный договор смазкой, спермой и сцепкой, как самым главным доказательством преданности и готовности на всё. Он не из тех, кто станет торговать своим телом, предлагая его в качестве валюты. Всё, что он делает, происходит само собой. Без какого-то умысла. Непреднамеренно. Харлин меняется. Как гадкий утёнок, постепенно превращающийся в прекрасную птицу, он сбрасывает серые невзрачные перья и облачается в торжественные белые. Невозмутимый, неспешно потягивающий вино из хрупкого на вид бокала. Судя по выражению лица, совершенно не оценивший кривляние Тозиера. Его смех, его рукоплескания, в которых ни грамма искренности не прослеживается, но невооружённым глазом видно попытку поглумиться. Ответ на обман, которым его методично пичкали на протяжении нескольких месяцев. Водили за нос, развели, будто несмышлёную малолетку. Обманывали, не боясь возможного гнева, если вдруг правда наружу выйдет, и всё тайное станет явным. — Лицедейство — не твоя стезя, Митчелл, — максимально равнодушно. Эмоции приглушённые, словно намеренно себя Тозиеру противопоставляет, который хочет показать, как его происходящее веселит, а в голове множество мыслей о том, насколько сильно судьба его подъебала, подсунув подобный подарок. Он ведь и подумать не мог, что, принимая в свои ряды хвалённого специалиста по связям с общественностью, о котором так много Пирс Холл говорил, затаив дыхание, пригреет на груди очередную гадюку. Ту, что захочет самое ценное и желанное у него отобрать. Покусится на того, кто всегда был рядом с ним, с Митчеллом, и связь эта казалась вечной. Весь мир мог рухнуть, а моя преданность ему так и осталась бы непоколебимой, не подвергающейся сомнениям. До тех пор, пока не появился Морган, Бреннт, Стаут, Блайкери... Чёрт знает, какая из фамилий для него актуальнее. Кем он сам себя считает. Какую кровь ставит выше остальных. Стаут — вряд ли, с другими ответ не столь однозначен. — Ты знал? — не поворачиваясь, но и без того понятно, кому вопрос адресован. — Об истинности или о том, что он — Харлин? — Обо всём. — Да. — Давно? — О чём-то давно, что-то узнал недавно. Выразительный взгляд вместо слов. Митчелл не желает довольствоваться короткими отговорками. Хочет знать всё и сразу. Ему жизненно необходимы подробности, чтобы понять, в какой момент его привычные схемы перестали работать, состав сошёл с рельс, и поезд, в котором мы уверенно подбирались к цели, начал падать в пропасть. Харлин может и самостоятельно ему обо всём поведать. Он знает эту историю не хуже меня. Он первым истинность почувствовал. Он её принял в тот момент, когда я всеми правдами и неправдами отбивался от этой мысли, отказываясь признавать, что меня не просто так к определённому омеге тянет. Что это не столь привычная для меня мимолётная похоть, которую удовлетворяешь и почти сразу выбрасываешь мысли о ней из головы. Что с ним слишком много всего связано. Харлин же первым и озвучивает слова о нашей истинности, ничего не получая в ответ, кроме взгляда, в котором напряжение и трусость, нежелание мириться с подобным положением вещей. Проще списать всё на притягательность запаха и слишком привлекательное тело, чем думать о том, что меня действительно загнала в угол природа, подарив встречу с истинной парой, подсадив на него с первой секунды знакомства, уничтожив умение в логику и здравый смысл, когда речь заходит о нём, и обо всём, что с ним связано. Митчелл, ненавидящий и отрицающий саму мысль о том, что я могу кому-то другому принадлежать, сейчас хочет подробностей. Смаковать их, пропуская рассказ через своё сознание. Цепляться за определённые моменты, сопоставлять со своими былыми подозрениями. Понимать, где попал точно в цель, а где проебался, как мальчишка, ничего не смыслящий в этой жизни. — Об истинности — давно. О том, что Харлин и Квин — один человек, несколько недель назад. — То есть?.. — Рождественские праздники. — Ты проводил их с Хэнком. — От него и узнал, — замечаю, цепляя зубами сигаретный фильтр и закуривая. Не только Харлину нужен никотин сейчас. Мне тоже не помешает хотя бы немного. Ощущаю себя жуком, оказавшимся в стеклянной банке, что дном вверх стоит, и выбраться из-под этого импровизированного колпака невозможно. Хочется сбежать отсюда, как можно скорее, чтобы от гнетущего чувства избавиться, чтобы больше на себе не ощущать всю мерзость и тяжесть момента. Вместе с тем — хочется остаться, чтобы удостовериться в Харлине. В том, что не станет вести себя, будто прирождённая шлюха, покупая помощь трахом. Я не сомневаюсь в нём. Не отрицаю его слова, неоднократно сказанные. Но сука-ревность душит, убивая разум. Сука-ревность заставляет думать, что иногда и самые принципиальные от решений отказываются. Особенно, если их сильно разочаровали те, в кого они верили не меньше, чем истовые религиозные фанатики в своих божеств. — Каким образом Стаут вообще связан с этой историей? — хмурится, окончательно запутавшись в происходящем. Да, Митч, полностью с тобой в данном вопросе солидарен. Дерьмовая история. Даже слишком. Дохуя в ней хитросплетений и параллелей, которые являют себя миру в самый неподходящий момент. Кажется, что всё успокоилось и улеглось. Кажется, что не будет больше волнений, а они берут и накатывают с новой силой, погребая под собой. И там сам чёрт ногу сломит, пытаясь разобраться, кто с кем и каким образом связан. Как так вышло, что о судьбе совершенно незнакомого, постороннего парня мне рассказывает бывший глава своры? Какое отношение к нему имеет Харлин? Голова кругом даже у меня, что говорить о Митчелле? Тот случай, когда доминантный альфа оказывается не у дел. Тот, кто должен контролировать ситуацию, теряется в многообразии событий. И признаёт, что всё вышло из-под контроля. — Он мой отец, — произносит Харлин, отставляя бокал и стряхивая пепел в предусмотрительно поставленную прямо перед ним пепельницу. — У Стаута нет детей, — откликается Митчелл, но уверенности в голосе его нет. Он не дрожит, но какие-то ноты сомнений мелькают. Да, Митч, я бы тоже не верил во всё это, если бы не откровения Хэнка, если бы не его душещипательные истории о твоём отце, помешанном на Треннте Блайкери. Если бы не откровения сына Треннта, которыми я наедаюсь в больнице, когда он находит, — пусть не слишком много, но лучше, чем ничего, — слова, необходимые, чтобы рассказать о своём прошлом. И там, в соборе, когда расставляет все точки над нужными буквами, когда раздражается почти, услышав, как задаю глупые вопросы о его папе. В своих рассказах они практически не противоречат друг другу. Лишь открывают историю с разных сторон. Хэнк говорит о своей любви и потере, которую считает реальной. Харлин срывает все покровы, заливая краской тёмные пятна, воссоздавая передо мной реальную картину прошлого. Все недостающие элементы мозаичного полотна в мои руки вкладывает и предлагает общими усилиями собрать головоломку. — Мы можем в любой момент провести экспертизу, — невозмутимо заявляет Харлин, с ожесточением вдавливая окурок в стекло. — Если так нужны доказательства, я готов пойти на этот шаг. Хэнк не знал, что его ребёнок появился на свет. И благодарить или же презирать за это ему следует твоего отца, Митчелл. Аарон не хотел, чтобы омега, по которому он с ума сходил, рожал от другого альфы. Он обещал меня уничтожить до того, как я появлюсь на свет. Конечно, папа не мог этого допустить. Конечно, он сбежал из Чикаго, наплёл всем сказок с три короба, а все взяли и поверили. Что-что, а дар убеждения у Треннта был отменный. — Кажется, я вообще перестал что-то понимать, — признаётся Тозиер, проводя ладонью по переносице. Полностью разделяю его мнение и чувства. Если бы на меня так же ворох имён и событий начали вываливать, моя реакция была бы идентичной, ничем не отличалась от той, что ему присуща. — Что ты знаешь о своих родителях, Митчелл? — голос вкрадчивый, как у змеи, что не просто по телу скользит, заражая своим холодом, а прямиком под кожу норовит забраться и остаться там на определённый период времени. — Всё. — Уверен? — У отца не было от меня секретов. — А от твоего папы? Хотя, да, от него не было тоже. История гласит, что Аарон Тозиер готов был избавиться от своего талантливого химика, всю жизнь положившего на алтарь служения королю риплекса. Избавиться от него, но любыми способами и любой ценой уложить в свою койку дерзкую блондинистую суку, напрямую связанную с федералами. И суку эту звали Треннт Блайкери. Охуительно красивый омега, который так и не ответил взаимностью твоему отцу, несмотря на множество попыток склонить его на свою сторону. Сделать своим союзником и любовником. Тема разговора, никогда не оставляющая Тозиера равнодушным. Семья — то, за что он держится. То, чем гордится, закрывая глаза на все те недостатки, которыми обладали родители. Харлин, заводя этот разговор, на тонкий хрупкий лёд ступает, понимая прекрасно, насколько незавидно его положение, но не желая отступать. Он ведь заявил решительно, что готов вернуться на тридцать лет назад и самозабвенно покопаться в грязном белье старшего поколения, ничего не скрывая, ничего не отрицая и не отмахиваясь от событий давних лет. Не затыкая уши, подобно маленькому ребёнку, что не желает слушать неприятные ему вещи. — Ты?.. — Очевидно. Сын Хэнка и той самой дерзкой суки, что покоя твоему отцу не давала, — произносит без вызова, но со смешком, продолжая пепел по стеклу растирать. — Я же говорил, что всё сложно, Митчелл. И о том, что нам с тобой многое можно обсудить. Предаться воспоминаниям, родителям кости перемыть. У них, судя по всему, была занятная жизнь и не менее занятная история любви, в которой смешалось столько линий и столько судеб. А мы теперь повторяем их историю. Частично, но всё же повторяем. Не знаю, как ты, а я считаю нужным поговорить об этом, разобраться в их прошлом, в нашем настоящем. И понять, куда нам двигаться дальше. Можешь не верить, можешь смеяться, но я не хочу, чтобы мы так же бесславно слили наши жизни в сортир, как это сделали наши предки. Митчелл не говорит ни «да», ни «нет». Задумчивый взгляд. Море сомнений. Хмурится. Отходит от стола. Руки на груди складывает. Он не потерян и не раздавлен событиями этого вечера и этой ночи, но, тем не менее, его уверенность в завтрашнем дне слегка пошатывается. Он размышляет, как поступить в сложившейся ситуации. Сделать Моргана своим союзником или демонстративно оттолкнуть. Размышляет, в каком направлении двигаться дальше. Будущее уже не кажется ему таким однозначным, как прежде. Оно становится зыбким и размытым. Несколько сообщений, отправленных подряд. Эрик. Чрезмерно воодушевлённый. Обещающий подарок, и я примерно представляю, какой. Тут и гением быть не нужно, чтобы понять. Почти вся свора направляется в наш лагерь, и там они ждут меня. Нужно ехать. Нужно снова вживаться в роль, примерять амплуа самого жестокого, самого бескомпромиссного и беспощадного создания в этой стае. Пора вспоминать о том, как мы жили в момент, когда нами руководил Хэнк, когда я только-только начинал свой путь личного ликвидатора при младшем Тозиере. Мы слишком расслабились и слишком привыкли к жизни, в которой нет опасности, но есть наш непоколебимый авторитет, признаваемый всеми, без исключения. Забыли, что на свете есть мрази, подобные Россетти, и они не успокоятся, пока не уложат в могилу всех нас, либо пока сами в ней не окажутся. Позволить ему сбежать в прошлый раз было ошибкой, за которую расплачиваемся теперь. Второго такого проёба быть не должно. — Уехал, — бросаю сдержанно, привлекая внимание Тозиера. — Если что, на связи, но по пустякам лучше не дёргать. Окей? Митчелл кивает согласно. Разворачиваюсь, чтобы уйти, но в последний момент притормаживаю, поднимаю глаза и встречаюсь с глазами напротив. В них ни жалости, ни томной поволоки, ни осуждения. Внутренности словно скручивает в узел чья-то безжалостная рука. Подсознание гласит, что не так нужно обращаться со своими истинными парами. Что я постоянно одни и те же ошибки совершаю, ничему не учась и не делая выводы. И удивительно, что он меня до сих пор не послал ко всем чертям, решив прислушаться к советам большинства и выбрав в качестве объекта восхищения какого-нибудь альфу, облечённого властью, а не омегу на побегушках, что так всю жизнь и будет прислуживать другим людям. Ловлю себя на мысли, что необходимо подойти к нему, взять за руку, сказать что-либо или сделать. Показать, что во мне не только показное равнодушие есть, но и множество других чувств, что сейчас рвут изнутри на американский флаг со всеми звёздочками, на нём изображёнными. Мне хочется обнять Харлина, прижав к себе, прошептать ему на ухо, что мне было чертовски страшно в момент, когда увидел разбитой его машину, когда кровь на снегу, подсвеченном ярким светом фар и бледным — фонарей увидел. Когда подумал, что его больше нет в живых, и эта пустынная дорога — последнее место, где мы пересеклись. Что так много времени потратил впустую, не сказав ему самого главного, не попытавшись его завоевать, не попытавшись изменить его представление обо мне. Доказать, что истинность со мной — это не проклятье и не наказание. Но для меня выражение эмоций — всё равно, что слабость, а в присутствии Тозиера это кажется ещё и лишним, чрезмерно демонстративным. Показуха, а не искренний порыв. Потому я просто смотрю на него. На плотно сжатые губы, что сейчас не улыбаются, на светло-зелёные глаза в окружении тёмных густых ресниц, на ладони, что соединены между собой, и пальцы переплетены. Мне кажется, что сегодняшний вечер способствует тому, что мы с ним вновь отдаляемся друг от друга, оказываясь на разных берегах. И между нами не тихая, спокойная речка, которую можно перейти без проблем, а дикое, неконтролируемое, смертоносное течение, из которого не всем суждено выбраться живыми. Я хочу сказать, что он мне дорог, что я безумно счастлив видеть его сейчас здесь, а не терзаться мыслью о том, что он упакован в чёрный пластик, как те, кто его скупой похвалой награждали этим вечером. До того, как их настигла пуля. Но язык прилипает к нёбу, словарный запах благополучно идёт на хер, и всё, что мне остаётся — лишь пристальный взгляд. Я, как грёбанное изваяние, от которого никакого толка нет. Хочу отвернуться и уйти окончательно, но в этот миг движение его рук замечаю. То, как уже знакомым мне жестом к губам осторожно прикасается, оставляя на кончиках пальцев невесомый поцелуй, а после чуть заметно дует на них, не имея возможности подойти и напрямую прикоснуться, как в день рождения Тозиера было. Усмехается и, разомкнув губы, шепчет два слова. Не «грёбанная шавка», не «проклятая псина», не «разноглазая тварь». И не слова о ненависти ко мне. Он шепчет, и я жадно ловлю это движение губ, ощущая как толстый слой льда, изнутри меня сковавший, начинает плавиться с дикой скоростью. Потому как слова Харлина не оставляют меня равнодушным. Цепляют, как крючки, вогнанные под кожу. Всего два слова, но такие желанные и необходимые. Возвращайся, Гил. Что бы ни случилось, обязательно возвращайся, ведь здесь есть тот, кто тебя ждёт и будет ждать всегда. * Дитя Палермо. Сицилийская мразь. Тот, кто кичится своим происхождением, принадлежностью к клану Россетти и итальянской кровью. Тот, кто помнит дни, проведённые на Сицилии, где каждый встречный готов был в ноги кланяться отпрыску семьи Россетти, и жаждет, чтобы здесь история повторилась. Хочет, чтобы Чикаго оказался под каблуком его начищенных ботинок, но... Но каждый раз как будто забывает о том, что здесь не Сицилия, и если его клан имеет определённый вес в итальянском обществе, то в Штатах найдётся немало своих хозяев территории, которые с чужаками делиться не спешат, и с распростёртыми объятиями их не встречают. В Чикаго полно тех, кто сам жаждет стать хозяином. Тех, кто живёт здесь много лет подряд, а не приехал однажды попытать счастья и поверил, что сразу станет владельцем новых для него территорий. Блядский покоритель Иллинойса. Он так себя и называл одно время. Без добавления определения, разумеется. Просто. Кларк Россетти. Покоритель Иллинойса. Не для кого не секрет, что мафия бессмертна. Её не убить. Не уничтожить. Не выжечь, сколько бы усилий не было приложено. Мафия всюду и везде. И счастье тем, кто никогда никоим образом с ней не сталкивался. На мою долю столкновений выпало немало. Я видел представителей мафии разных стран. Чванливых итальяшек, скупых на эмоции японцев, не менее экспрессивных, нежели итальянцы, латиносов. Все они жаждали получить свою долю влияния в Чикаго, и все неизменно обламывали зубы, вернее, выплёвывали их вместе с кровью. Иллинойс не желал подчиняться иностранцам. В Иллинойсе всегда всем заправляли Тозиеры. Ладно, не всегда, но с тех пор, как Аарон Тозиер решил, что рамки семейного бизнеса для него слишком тесные и узкие. С тех пор, как у него появился гениальный план о захвате этой территории. С тех пор, как его бешеные псины залили кровью улицы города, а после водрузили на здание мэрии флаг, некогда белый, но ставший сначала красным, а после — когда кровь, в которой этот флаг замочили, подсохла — коричневым. Порванное в клочья полотно, ставшее символом прихода к власти Аарона. Человека, что не стремился к публичной власти, жаждал оставаться в тени и не привлекать особо внимание, но при этом принимал самое живое участие в управлении городом и даже штатом. Тот самый белый флаг, что когда-то должен был стать символом перемирия с итальянцами. Однако, Аарон был безжалостным и бескомпромиссным человеком. Он не щадил проигравших, не дарил свободу тем, кто признавал его победителем. Тот, кто менял хозяина, с лёгкостью становясь на колени перед ним, спустя время, мог провернуть нечто подобное ещё раз, предавая его. Аарон никогда не забывал об этом и неизменно повторял, что предавший однажды, обязательно предаст и дважды. Конченные, не стоящие доброго слова люди. Он считал, что стоит отпустить на свободу одну крысу, и через пару лет они расплодятся настолько, что совладать с ними уже не получится. Значит, нужно душить их прямо здесь и сейчас, не откладывая в долгий ящик, не давая второго шанс. Кровь на флаге принадлежала прежнему главе итальянской мафиозной диаспоры, базировавшейся на территории Чикаго. Тозиер безжалостно раздавил всех и каждого, кто пытался претендовать на его землю. На его город. Что-что, а заводить врагов он умел просто виртуозно. Он держал всех в страхе, но те, кто его боялся, не оставляли идеи о том, что этого ублюдка стоит уничтожить, разделавшись с ним максимально жестоко. Неудивительно, что жизнь Аарона напоминала непроходящее пребывание на пороховой бочке, рядом с которой кто-то вечно размахивает зажжённым факелом. Но, кажется, он никогда не испытывал чувства страха. Для него было естественным — жить в напряжении, ни на мгновение не расслабляясь. Митчелл от отца унаследовал многое, но характер получил более мягкий, а ещё он умел идти на компромиссы. Возможно, в сфере бизнеса эти качества шли ему на пользу, но в делах мафии это было весомым недостатком. Я много раз задумывался о том, что заставило Митчелла отпустить Россетти, и никогда не находил ответа. Аарон не допустил бы подобной халатности. Он не позволил бы Кларку дышать одним с ним воздухом. Он приказал бы разобрать этого человека на куски и отправить на корм рыбам. Быть может, именно он оказался бы правым в данном споре. Ведь, не отпусти Митчелл своего врага тогда, сегодня они бы не столкнулись лицом к лицу. Не было бы этой чёртовой бойни. Не было бы угрозы, нависшей над его пока ещё несостоявшейся политической карьерой. Но младший Тозиер решил быть великодушным, за это сейчас и расплачивался своим нарушенным спокойствием. Все эти мысли атакуют меня снова и снова. Их много, равно, как и времени, чтобы всё основательно обдумать. Дорога до логова стаи неблизкая. Я доберусь туда, в лучшем случае, к утру. Когда вернусь обратно, сказать сложно. Рядом с Митчеллом остаётся часть охраны, и хочется верить, что с ним ничего за это время не случится. В конечном итоге, он сам не беззащитная деточка, что способна лишь грызть ногти в страхе, трястись, подобно осиновому листу и плакать, умоляя не трогать его. Я знаю Митчелла, как облупленного. Знаю, каким жестоким он может быть, но всё равно слегка волнуюсь. Прямо как в прежние времена, когда только-только поступил к нему на службу, более или менее разобрался с этой мрачной кухней изнутри и понял, какие кошмарные вещи здесь творятся. Понял, что у каждой псины есть незавидный шанс — не встретить новый день. Или встретить, но не в добром здравии и со счастливой улыбкой на губах, а в придорожной канаве с дыркой от пули во лбу. Спустя почти десяток лет, мы всё так же собираемся в полуподвальных помещениях с холодными стенами, всё так же крошим чужие челюсти, всё так же равнодушно взираем на кровавые дорожки, растекающиеся по холодному бетонному полу. Разница с нами прежними, неоперившимися толком, только-только познающими искусство насилия, в том, что теперь мы всё чаще маскируемся под уважаемых людей. Вместо поношенных толстовок — костюмы-тройки, вместо раздолбанных кроссов — начищенные ботинки. У меня, так однозначно. По дороге сюда успеваю переодеться. Навести немного лоска. Перед тем, как лицом к лицу встречусь с приготовленным для меня подарком. В том, что он — птица высокого полёта, сомневаться не приходится. В противном случае, не стал бы Эрик так ликовать. Банальные шестёрки не стоят внимания. Слишком много их идёт в расход, чтобы следить за каждым и каждого же особо выделять. Здесь явно какая-то крупная рыба, и я не сомневаюсь, что Россетти вскоре забьёт тревогу, понимая, что в его рядах всё совсем не так сладко и гладко, как с самого начала планировалось. Его план провалился, пошёл на дно, как судно с пробитым бортом. Он явно не этого ждал. Он явно захочет отомстить тем, кто посмел сорвать его грандиозную задумку. В помещении холодно. Голые стены, тусклое освещение. Лампочка, что покачивается из стороны в сторону. Моя свора выстраивается вдоль стен. Каждый приветствует меня кивком головы, пока медленно спускаюсь по лестнице, пока иду по залу, приближаясь к человеку, привязанному к стулу. Его лицо скрыто под тёмным мешком. За спиной стоит Эрик. Лицо холодное и сдержанное. Никаких нелепых улыбок, глумливых, что так свойственны юным щенкам, считающим, будто проливать кровь — весело. Они рвутся в бой первыми, с азартом и воодушевлением. Для них ломать кости и смотреть на кровавую пену, стекающую по чужим губам, всё равно, что драгоценность в свои руки получить совершенно безвозмездно. Есть такая категория людей, что принято именовать убийцами по призванию. Мне с такими тоже приходилось сталкиваться. Такие же приходили вместе со мной. Тупые головорезы, как называл их Хэнк, презирая каждого. В стае он таких видеть не желал, хотя, я прежде не разделял его мнения, не понимая, почему он так резок с этими отморозками. Свора ведь должна убивать и не испытывать мук совести, и для подобных целей эти люди подходили идеально. Такой головорез сидит сейчас передо мной. Оказавшись напротив, чуть заметно веду носом, принюхиваясь. Я, несомненно, знаю этот природный аромат. Его я тоже ощущал неоднократно. Человек, что вечно крутится рядом с Россетти. Его ближайший — с детских лет — друг, его заместитель, его правая рука. Тот, о ком говорят шёпотом, чтобы ненароком не призвать. Истинная мразь, прикоснувшись к которой тут же хочется отмыться. Фабио Феллини. Любитель крепкого неразбавленного виски, чистого кокаина и девственных омег, которых можно смешивать с грязью. Ублюдок, что мог раз десять, если не больше, загреметь в тюрягу за изнасилование, но каждый раз чудом избегал наказания. Дома, на Сицилии, откуда они оба родом, за ним закрепилась дурная слава. Слишком жестокий, напрочь лишённый моральных принципов. Похищения, сексуальное насилие, торговля людьми, распространение порнографии, хранение и распространение запрещённых препаратов. У Фабио была бурная молодость, не менее насыщенным оказался и период зрелости. Только теперь все его сомнительные увлечения достигли пика и небывалого размаха. Он искренне поверил в то, что непобедим. Дела с его участием неизменно закрывались из-за недостатка улик, жертвы отзывали свои заявления. Те, кто упирался и верил в торжество закона, имели склонность заканчивать жизнь суицидом. Правда, при этом выглядели совсем не так, как выглядят люди, добровольно шагнувшие из окна или с крыши. Они выглядели, как жертвы сумасшедшего маньяка, такими, по сути, и были. В моих руках когда-то был список дел. Были фото пострадавших. Я запомнил каждую рану на их теле, каждый порез, каждый кровоточащий укус, выглядевший по-настоящему зверским. Фабио смеялся и говорил, что у него животный темперамент, потому он не способен остановиться. Божества не слышат писк мышей. Себя он считал божеством. Мольбы, к нему обращённые, всегда оставались без ответа. Не тот, о кого хочется марать руки. Не тот, к кому вообще хочется напрямую прикасаться. Потому достаю из кармана и натягиваю перчатки. Замшевые, как будто бы классические, по факту — те самые, с металлическими пластинками, от которых удары становятся больнее и ощутимее. Феллини живым отсюда не выйти. Есть люди, которых оставлять в живых себе дороже. Есть люди, отпустив которых, ты себе смертный приговор автоматически подписываешь, а я не настолько великодушен, чтобы свою жизнь в чужие руки отдавать. Эрик стремительно сдёргивает мешок с чужой головы. Пересечение взглядов. Столкновение. Война их. Он, помнится, обещал, уходя, что в следующую нашу встречу разъебёт меня своим узлом, и любимая дырка Тозиера станет такой огромной, что в неё поезд со свистом пролетать будет, не то, что какой-то жалкий член. Помнится, в прошлый раз он разорвал мне мочку уха, с силой потянув за серёжку, выдрав её вместе с мясом. Помнится, в прошлый раз он слизывал горячую кровь со своих пальцев и шептал, что я захлебнусь ею, если нам суждено ещё раз встретиться. Помнится, я поклялся, что убью его, и сейчас у меня появился шанс исполнить обещание. Во рту у него нет кляпа. На губах презрительная ухмылка. Ни капли страха или раскаяния. — Ну, привет, маэстро, — произношу, глядя на него сверху вниз. Зрачки расширены. Явно успел закинуться чем-то до того, как попал в лапы моих псин. Под кайфом, а, значит, бесстрашный, ощущающий себя всесильным, ни на что и ни на кого не оглядывающийся. — Какая честь, — тянет презрительно. — Ко мне главная псинка примчалась. Стоило только захотеть повидаться, и ты уже ко мне летишь. В душ хотя бы сходил, или из-под Тозиера вылез и бегом сюда прискакал, не вымыв его сперму из жопы? Замечаю движение за его спиной, но жестом останавливаю Эрика. Меня давно не цепляют подобные высказывания. Не смущают, не бросают в жар. Абсолютно наплевать, кем меня считают посторонние. Главное, что я сам знаю, кем являюсь, на самом деле. Остальное не имеет значения. — Годы идут, а тебе всё так же не даёт покоя наша личная жизнь, — хмыкаю. — Притом, что у нас море тем для разговоров, куда более интересных, чем эта. — Шлюха не хочет говорить о шлюшьих делах? Как иронично. — Твой хозяин сказал, что на этот раз пришёл с миром. Вы с Россетти действительно считаете, что подобный расклад можно назвать миром? — задаю вопрос, игнорируя его выпады. Усмехается. Его происходящее не пугает нисколько. Оно его забавляет. Так же, как и Кларк, упивается каждым своим жестом, каждым словом. Искренне верит, что они оба поступают правильно. Ровно так, как нужно поступать. — Решили добавить жизни в ваше сонное болото, — отвечает. — Вы слишком расслабились. Поверили, что ваша власть непоколебима, и больше никто никогда не посмеет претендовать на Чикаго. Но Тозиер ведь не дурак. Должен понимать, что его лаборатории и этот штат — лакомый кусок, за них ещё не раз развернётся война. Вот только, если во главе его псин будет стоять не достойный альфа, а тупая текущая дырка, долго вы не протянете. Как ни крути, а альфой тебе, детка, не стать никогда. Лучше надень фартук с кружевами, готовь завтраки, обеды, ужины и оттачивай навыки глубокого отсоса. Встречай своего мужика по вечерам и радуй после тяжёлого дня, но не лезь туда, где тебе не место. — Какая поразительная узколобость и зашоренность. — Когда твои кишки будут наматывать на твою же татуированную шейку, Ллойд, мыслить начнёшь иначе, но будет поздно. А случится это очень скоро... И ты будешь одним из самых ценных трофеев для моих жадных и голодных альф. Они любят таких сладких, горячих шлюх. Они покажут тебе, какими бывают настоящие мужики, не то, что этот слизняк, рядом с которым ты трёшься всё время. Сколько членов в себе хочешь одновременно? Два, три? Или тебе этого мало, и ты готов десяток через себя пропустить? — Один. Твой. Но не в себе. Хочу его отрезать и в твою же грязную глотку запихнуть, — выдыхаю, ближе к нему склоняясь и одной ладонью на спинку стула опираясь. Итальянское гостеприимство поистине поразительно, а щедрость души не имеет границ. Плевок прямо в лицо не заставляет себя ждать. Слюна стекает по коже, словно кислота. Горячая и как будто оплавляющая кожу. Ненависть в карих глазах зашкаливающая. — Это было зря, — замечаю, стирая плевок с кожи. — Посмотри правде в глаза. Вас так много, и я — единственный, кого вы умудрились поймать. Это ли не показатель, что твои щенки под предводительством главной суки потеряли хватку и превратились в беззубых ничтожеств, отстрелять которых и четвертовать будет проще простого? — Это всего-навсего показатель того, что именно тебя нужно было схватить. Решили не размениваться по мелочам, сразу крупную рыбу выуживать. Кто без тебя Россетти? То-то же. — Тот, кто тебя, шавку безмозглую не только выебет на глазах у любовника, но и распнёт собственноручно. — В Италии все такие озабоченные? — моя ладонь скользит по его плечу, кончики пальцев по шее пробегаются, забираясь под ткань. — Я с тобой пытаюсь разговаривать, а у тебя всё исключительно к ебле сводится. Слишком узкий круг интересов. Не люблю, когда собеседники настолько скучные. Хочется не только по плечу ладонью провести. Хочется ладонь в штаны ему запустить и сжать до боли. Так, чтобы взвыл. А лучше и правда к ёбанному папочке отрезать его никому не нужные гениталии. Уверен, не только мне в голову подобная мысль приходит. Наверняка о чём-то подобном мечтали все те омеги, что после знакомства с ублюдком в крови просыпались, если просыпались вообще. Он цедит свои угрозы так, словно думает, что меня реально напугать словами о сексуальном насилии. Словно я тут же обмочусь от страха и сбегу отсюда, желая в тот же час свалить, если не из страны, то как минимум, из города. Словно я никогда с подобным не сталкивался. Не видел. Не становился непосредственным участником. Как будто в тюремных застенках мне весёлые и познавательные экскурсии проводили, а не пытались сломать. Поправка лишь на то, что в итоге ломал и принуждал я, вжимая всех этих излишне выёбывающихся омег в стенку, вынуждая их нагибаться у раковин, сжимая их волосы в пальцах и заставляя смотреть, кто их трахает. Их, блядь, а не они, как изначально ими планировалось. Прикоснуться к его члену чувство брезгливости не позволяет, а потому в моих руках он так и не оказывается. Вместо ладони, хотя бы в первое мгновение обманчиво-ласковой, каблук ботинка, с размаха приземляющийся на пах, давящий, растирающий, словно окурок, оказавшийся на асфальте. Я помню каждое слово его обещания, звучавшего в нашу прежнюю встречу. Понимаю прекрасно, что, если отпустить его, он всё сделает для того, чтобы они реальностью стали. Навязчивая идея увидеть меня на коленях в крови и сперме, с разбитым лицом и разорванной задницей, сломленного и униженного, признающего превосходство альф над ничтожным собой. Она его несколько лет подряд в покое не оставляет, а, судя по сегодняшним выпадам, ничуть не ослабевает с течением времени. Только настойчивее становится. — Сука, — сквозь стиснутые зубы шипит, дёргаясь вперёд. Но руки и ноги связаны. Он беспомощен. Подошва ботинка исчезает, но только для того, чтобы вновь приземлиться на прежнее место, надавив сильнее, чем в первый раз. Ни единой эмоции у меня на лице. Полное, бескрайнее и безграничное равнодушие, какое только можно представить, какое только существует в этом мире. — Бьёшь, как омега, — поддевает, шипя от боли. — Хотя, ты же и есть омега. Жалкая, никчёмная сука, которую скоро разделают на части. И тебя. И Тозиера. И всех выблядков, что на вас работают. Целый город мёртвых псин. Оглянуться не успеешь, а улицы эти в вашей крови утонут. Не трачу время на разговоры с ним. Сказать нечего, да и смысла особого в этом диалоге не вижу. Не тот, с кем можно договориться, но тот, кто до последнего кичиться превосходством мнимым будет, повторяя, словно заведённый, одни и те же сомнительной ценности фразы. Я больше не прикасаюсь к его плечу. Вместо этого ладонь в волосы вплетается, и первый точный удар приходится в лицо. Хруст костей, влажный, острый, чертовски знакомый. Такой желанный сейчас, такой сладкий и такой... сочный. Пальто в руках моих подчинённых. Пиджак прямо на полу валяется. И капли крови, во все стороны брызнувшие, оседают на белой ткани рубашки. Слишком яркие, слишком заметные. Моя месть за всех тех псин, что этим вечером отправились в лучший мир. За всех, кто уже никогда не вернётся домой. Для кого эта вылазка стала последней. Да, блядь, не спорю. Они сами выбрали себе такую жизнь. Они сами прекрасно понимали, на что подписывались, вступая в ряды организованной преступности, где каждый день может стать последним, но насмешки Феллини — не то, что я стану терпеть в адрес своих подчинённых. Крови много. Она густая, с насыщенным запахом железа. Капли её оседают не только на рубашке, чьи манжеты сколоты запонками в виде доберманов, часть на лицо попадает. И я морщусь от отвращения, когда запах слишком ярким становится, когда ноздри щекочет, когда воздух собой пропитывает. Кровавые сопли, такая же слюна на лице, на полу, вперемешку с выбитыми зубами. Мне хочется, чтобы с каждым новым ударом вся та ненависть, вся злость, на него направленная, выходила из меня толчками, но она сидит слишком глубоко. Нет ни малейшего намёка на освобождение и облегчение. Мне хочется, чтобы он страдал, и он действительно корчится на стуле, стирая запястья в кровь, напоминая основательно отбитый кусок мяса, что, впрочем, по-прежнему шипит угрозы, обещая, что Россетти меня на органы разберёт, а перед этим трахнет, как самую грязную блядь, так что я сам захочу сдохнуть, и смерть, как благо, буду воспринимать. Когда в очередной раз эту песню заводит, ботинок не на член его раздавленный подошвой приземляется, а прямиком по лицу заезжает. Брызги летят во все стороны, не только на меня попадая. Стул опрокидывается, и Фабио на полу оказывается, прикладываясь затылком о бетон. Крепкий сука. Даже сознание от удара не теряет. Хохочет звонко и заразительно, утопая в крови, истекая ею, захлёбываясь. Сломанный нос, разбитые губы, рассечённая бровь, заплывший глаз. И гордость, всё та же, зашкаливающая, ебанная гордость, в которой он тонет, в которую, словно в ванну, погружается. Сука, сука, сука. Жалкая сука, звучит в его речах рефреном. Ботинок в лицо ему впечатывается со всей силы, и дикий вопль разносится по зданию. — Ты станешь сговорчивее мразь, или так и будешь молчать о планах своего хозяина? — спрашиваю, на корточки рядом с ним опускаясь, сжимая в руке бутылку с водой. — На хуй пошёл, — шипит, давясь кровью и кашлем. И водой, что сверху на него льётся. Похоже, решение окончательное, и менять его он не собирается. Ничего удивительного. Такие, как он, хозяев не предают. Такие, как он, всегда готовы жизнь отдать за свои идеалы. Скорее, язык себе откусят, чем сдадут своих соратников. Его греет мысль, что Россетти со своими подельниками придёт однажды и так же, как я сейчас его убиваю, меня прикончит. Меня. Тозиера. И каждого из моих псин. Перережут глотки всем, а после установят в Чикаго свою власть. И уж они-то, в отличие от меня, сумеют правильно организовать работу так, чтобы никто даже мысли не допускал о перевороте. Каким бы крепким он не был, а боль всё равно берёт своё, прорвавшись сквозь наркотический плен. Связь с реальностью рвётся, глаза закатываются, но пульс на шее прощупывается. — Перерыв, — бросаю коротко, подхватывая с пола пиджак. Пальто не надеваю. Хочется на улицу, чтобы вдохнуть, как можно скорее, свежего воздуха, чтобы больше не ощущать эту концентрированную смесь соли и железа. Смыть с языка этот привкус. Наплевав на то, что бутылка вся в кровавых отпечатках, жадно припадаю к ней, промачивая горло. Допиваю до конца, но не выбрасываю. Нужно будет с собой забрать. Смыть кровь, и только после этого утилизировать. Провожу параллели между собой и Тозиером. Таким, каким впервые увидел его в стенах подобного здания, с хлыстом в руках. Как наблюдал за его действиями зачарованно, при этом борясь с тошнотой. Испытывал шок, трепет, восхищение и отторжение одновременно, как бы странно не звучало это утверждение. Мог ли я подумать тогда, что сам однажды стану таким же? Что меня не будет выворачивать наизнанку от огромного количества крови, растекающейся по полу? Что я буду равнодушно взирать на носки своих ботинок, прежде идеально начищенных, а ныне покрытых слоем чужой крови? Мог ли предположить, что моя жизнь станет именно такой? Что вместо успешного финансиста я буду тем... Кто есть сейчас. Шаги за спиной тихие и лёгкие, но для меня незамеченными не остаются. Резко оборачиваюсь. Не удивлён нихуя тем, что Эрика вижу. Не подходит вплотную, держится на почтительном расстоянии. — Сколько? — спрашиваю, не уточняя, чего или кого, но он и сам прекрасно понимает, о чём речь. — Больше, чем хотелось бы. — Не хотелось бы вообще, — поправляю, цепляя сигарету и закуривая. Кровавые отпечатки и на бумаге остаются. Фильтр, к счастью, чистый. Не хочу привкус этой гнилой крови на языке ощущать. Даже мимолётно. — Разумеется. Но все же понимали, что совсем без жертв обойтись не получится. — Нужно заняться организацией похорон. Возьмёшь на себя обязанности? — Без вопросов. Ты же знаешь. — Ага. — И всё равно в голове не укладывается. — Что именно? — Просто всё слишком внезапно. Никто не думал, что их настолько много. — Тем более, что такое количество федералов за них впишется. У наших законников, похоже, бунт. Массовый переход из разряда хороших парней в ряды плохих. — Если бы не карты, которые ты скинул... Согласно киваю. Да, если бы не карты, то пиздец всему. В первую очередь, псинам. Да и нам с Тозиером — тоже. Вдвоём против сотни выступать — это всё равно, что против ветра ссать и отказываться признавать собственную тупость. Оно в лицо тебе будет лететь, а ты до последнего будешь доказывать, что всё ровно так, как и должно быть, происходит. Что это не промах, а задумка, и вообще остальные нихуя не понимают. Если бы не карты. Если бы не Харлин. Если бы не его вкрадчивый голос, заседающий в мозгах, буквально промывающий мне их и уничтожающий сомнения. Если бы не его вмешательство в наши дела, уже сегодня Чикаго встречал бы своего нового теневого короля, под его властью проснулся. — Что с Феллини делаем? — спрашивает, перестав гипнотизировать мои ботинки окровавленные. — А что с ним можно сделать? — усмехаюсь. — Вскрываем и на сувениры, как всегда? — Нет. Ни в коем случае. — Мы не отправим его сердце Россетти? — Нет. И будет лучше, если его тело вообще нигде не появится в ближайшее время. Идеально, чтобы никогда. — Мне казалось, это походит на открытое объявление войны. — Это оно и есть. Но первыми открытый ход должны сделать не мы. Не то положение у нас. Не тот размах. Митчеллу скандалы и пятна на репутации ни к чему. Потому мы никого не разбираем на части и никому ничего не посылаем. Мы не нападаем первыми, лишь отражаем нападение, защищая свою территорию. В этой войне о псинах и их методах никто не должен говорить. О них даже вспоминать никто не должен. Без показухи, но и без милосердия. Убиваем каждого из них, никаких исключений, — замечаю, бросая окурок в опустевшую бутылку. Свежий воздух сказывается на моём состоянии благотворно. Действительно как будто прочищает мозги, позволив не зацикливаться на ублюдке, что остался лежать на полу без сознания, а начать продумывать схему возможных дальнейших действий. Россетти, конечно, любит пиздеть без толку, но и реальные действия в его исполнении не заставляют себя ждать. Быть может, первая неудача и исчезновение заместителя слегка снизят его ожидания и придушат оптимизм, но едва ли она заставит его полностью отказаться от тщеславных планов, вновь уйдя в тень. Он ведь вернулся не для того, чтобы позорно бежать. И с федералами связался не просто так. Он хочет этот город. Он хочет эти лаборатории. Он хочет губернаторское кресло, пусть и сажает в него свою марионетку, которой планирует управлять, как ему вздумается. Он хочет это всё и готов пойти ва-банк. К моменту моего возвращения Феллини приходит в себя. Глаза мутные, налитые кровью. Он больше не привязан к стулу. Лежит на полу, связанный по рукам и ногам. Из носа продолжает сочиться кровь. Лицо опухшее, синее, всё в багровых разводах, лишь слегка смытых водой. Останавливаюсь в нескольких шагах от него. — На. Хуй. Пошёл. Сука. Дранная, — едва ли не по слогам, с перерывами, но доходчиво, более чем; его позиция понятна. — Заговоришь сегодня о том, что мне интересно, или нет? — спрашиваю в последний раз. Выглядит так, словно на последнем издыхании находится. Может, и не словно. Может, действительно на нём. Не удостаивает меня ответом. Даже бесконечными суками и шлюхами ещё раз не разбрасывается, посчитав ниже своего достоинства с такой презренной мразью, как я, разговаривать. — Что ж, дон Феллини, ваше право, — замечаю равнодушно. В тишине щелчок раскрывающегося ножа звучит громче звона самых мощных колоколов. Я медленно подхожу к нему, отмечая в глазах полное отсутствие страха, но море презрения и уверенности в том, что шлюха ещё поплатится. Будет орать, срывая голос. Будет корчиться на ледяном полу, сдирая ногти до мяса, ломая их, выворачивая, пытаясь вырваться из захвата, а её будут насиловать и избивать до тех пор, пока она не потеряет сознание. После — польют водой и снова примутся за неё. Не какая-то абстрактная продажная омежка. Именно мне он такую участь предрекает, представляя в подробностях. Сожалеет, наверное, что его член так и не оказался в моей заднице, так и не раздолбил её узлом, не разорвал в клочья, как было обещано. Не судьба, Фабио. Не судьба. Не в этой жизни, как говорится. Лезвие тонкое и острое, ловящее на себе отблеск яркого света, за мгновение до того, как впивается в беззащитную шею. Ровно там, где в самом начале нашей сомнительной встречи были мои пальцы. Вонзается прямиком в сонную артерию. Молниеносно, словно укус змеи. Фабио даже рта открыть не успевает. Лезвие чертит тонкую линию на коже, рисуя кровавую улыбку. Тонкий материал перчаток пропитывается чужой кровью. Чувствую, что кожа под ними становится мокрой. Омерзительное ощущение. Я закрываю глаза на мгновение, чтобы в полной мере осознать, чтобы окончательно смириться с мыслью, и тут же вновь широко их распахиваю, глядя на тело, лежащее на полу. Достав из кармана платок, тщательно вытираю лезвие, сосредоточившись полностью на этой механической работе. Наша война началась не ночью. Тогда мы просто отражали нападение, но сами не делали первых шагов. Наша война началась сейчас. Именно теперь, когда от моих рук погибает ублюдок из свиты Россетти. Любитель белого порошка и порванных задниц. Считающий омег людьми низшего сорта, созданными природой исключительно для того, чтобы твари, подобные ему, снимали напряжение, ломая тех, кто не способен оказать сопротивление. Перед глазами отрывки из судебных материалов, что так радостно, с готовностью, уничтожила полиция города Палермо, но, как известно, если хочешь что-то отыскать, из-под земли это достанешь. Паршивые размытые записи, чёрно-белая картинка. Все акты насилия, им совершённые. Все убитые, задушенные, расчленённые омеги, имевшие несчастье попасть в руки Россетти и его подельников, вечно угашенных коксом, героином и — что скрывать? — риплексом. Последний — их грёбанная боль. Белое золото, доступ к которому лишь у Тозиера. Они могут купить, но не могут регулировать производство, не могут влиять на географию распространения, не могут получить такой шикарный источник дохода в свои руки. Им хочется. Они этого не скрывают. Они открыто заявляют о своих желаниях и притязаниях. Они хотят новой власти в этом городе, но мы не сдаёмся так просто. Мы ведь стая, натасканная на поддержание порядка на улицах Чикаго. Свора бешеных псов, что никогда не отдаст своё без боя. Наша война началась сегодня. И начал её именно я.