Не верь, не бойся, не проси

Харлин Митчелл Тозиер. Альфа, рядом с которым нужно испытывать шок и трепет. На которого стоит смотреть исключительно влюблёнными глазами или же не смотреть вовсе, не получив предварительно разрешение. Уникальный, неповторимый, единственный в своём роде доминант. Чушь собачья, что на ум приходит одним моментом и не вызывает ничего, кроме сардонической усмешки. Суть в том, что некоторые действительно так думают, действительно придерживаются подобной точки зрения. Искренне верят, что доминантные альфы — это восхитительные особи, одного взгляда на которых достаточно для того, чтобы уйти от них глубоко беременными. Даже проникновения, как такового не нужно. Они ведь секс во плоти. Их невозможно не хотеть, с ними невозможно поддерживать исключительно деловое или чисто человеческое общение. Стоит только посмотреть на них или заговорить с ними, и твоей воле придёт конец, ты закончишься, как личность, и превратишься в хрестоматийную безмозглую подстилку. Может, всё дело в том, что у меня нет омежьей железы. Может, в том, что Митчелл принимает подавители, в целях контроля своего возможного гона. Может, есть ещё какие-то причины, но секс с ним — последнее, о чём вообще можно думать. У нас слишком насыщенный вечер и не менее насыщенная ночь, наполненная откровениями, которых ни один из нас не ждал. Наполненная разговорами, что ещё недавно казались невозможными и нереальными. История далёкого прошлого действительно захватывает Митчелла, и он охотно идёт на контакт, не бросаясь высокомерными фразами, не демонстрируя пренебрежение ко мне. Кажется, история моей жизни пробуждает в его душе неподдельный интерес. Настолько яркий, что он даже об обещании своём забывает. Том самом. Будь ты Харлином, я бы тебя убил. Вот он я. Харлин. Квин. Две личности одного человека. Одно лицо для людей. Другое для небес. Остаток добродетели, взращенной в католической школе, не окончательно вытравленный из меня. Стою перед ним и продолжаю свободно дышать. Его ладони не смыкаются на моей шее, стремясь сломать её. Хотя мог бы. У него сильные руки. В разы сильнее моих. Захотел бы задушить — давно провернул бы это, но он не проворачивает. Вино заканчивается слишком быстро, но ни он, ни я не тянемся к новой бутылке. Достаточно выпитого. Больше не надо. — Прогуляемся, Кви... — начинает, осекается, сам себя поправляет. — Харлин? — Почему нет? Вопросом на вопрос. В точности, как он. Дурной пример заразителен. Не помню, чтобы прежде так часто в подобной манере вёл диалоги. Раньше было привычно отвечать собеседникам на поставленные вопросы, а не встречными их закидывать. Теперь вот вошло в привычку, второй натурой практически стало. Надеваю пальто, поднимая выше воротник. Февральский воздух пронизан холодом. Слишком колким, слишком цепким, хватающим за кончик носа и пальцы, не скрытые перчатками. Вновь к анализу собственных ощущений возвращаюсь, приходя к выводу, что в чём-то, наверное, действительно похож на своего папу. Тот тоже никогда ни перед кем не пресмыкался, не отводил глаз и не делил людей на доминантов и серых мышей, не заслуживающих внимания. Он с вызовом смотрел в глаза Аарона Тозиера и не считал это каким-то великим проступком. Он никогда не боялся. Вот и я с удивлением понимаю, что, когда смотрю на Митчелла, дрожи и страха больше нет. После сегодняшней ночи, так однозначно. Странно дрожать перед кем-то, уложив в землю нескольких людей, искупавшись фактически в их крови. После такого запоминающегося выступления под скромную ромашку не закосить, не притвориться невинным созданием, но я и не пытаюсь. Мы медленно бредём по заснеженным аллеям. Сложно представить, о чём думает он, а мои мысли крутятся непрерывно вокруг Треннта. Он умер зимой. Его кровь разливалась по снегу. Он умирал на руках своей истинной пары. Всё, что мне известно. Обрывочная картинка, не заслуживающая внимания, но я знаю, кто способен заполнить пробелы в моих познаниях. Человек, с которым я никогда не сталкивался лицом к лицу, которого видел исключительно на фото или на экране телевизора. Человека, к дому которого приезжал, но так к нему и не подступился. Здравствуй, отец. Фраза, брошенная в пустоту, так и не долетевшая до его ушей. Я столько лет отираюсь в Чикаго, а он всё так же пребывает в счастливом неведении о том, что у него, оказывается, есть сын. Может, оно и к лучшему. Может, он и не должен об этом узнавать? Может, мне вообще стоит позабыть о своих прежних планах, отказаться от идеи мести, что сейчас такой непродуманной и нелепой видится. Начать жить новой жизнью, отпустив прошлое, что методично её отравляет. Усмешка не заставляет себя ждать. Конечно, Харлин. Теперь у тебя действительно начнётся новая жизнь. Та, о которой ты никогда прежде даже не задумывался. В самом страшном сне представить не мог. Теперь, после твоего грандиозного проёба тебя ждёт не спокойствие, благополучие и уверенность в завтрашнем дне, а несколько озлобленных уродов, жаждущих спустить с тебя шкуру. Первым номеров в списке твой дядюшка Аллен будет, который и без того искал повод, чтобы от тебя избавиться. Ты, как хороший, послушный, любящий племянник этот повод ему презентовал. А ещё ты не оправдал ожиданий Россетти, который не слишком тобой очаровался, а вот подозревать в чём-то явно начал. И не настолько он дурак, чтобы теперь от подозрений отказаться, решив, будто ты недалёкого ума омежка, что полез в серьёзное дело и всё испортил. Если испортил, значит, была причина. Он начнёт копаться. Он эту причину отыщет. И тогда тебе ох как понадобится помощь извне, которой неоткуда взяться. Так что не верь в чудеса. Начинай молиться прямо сейчас о прощении всех твоих грехов. К моменту, когда Россетти решит отправить тебя к праотцам, возможно, большую часть уже отмолишь. — Каким он был? Вопрос внезапен, а потому притормаживаю резко, словно на невидимую стену натыкаюсь. Привычно уже было идти, слушая тишину, нарушаемую исключительно хрустом наста под подошвами. Услышать голос Митчелла неожиданно. Мне казалось, он сегодня уже ни о чём не спросит, полностью сосредоточившись на событиях дня ушедшего, на впечатлениях, коих масса даже для такого матёрого преступника, как он. Не каждый день томные омеги у него на глазах начинают палить из пистолета, укладывая своих противников на асфальт. Стреляя точно в цель, без единого промаха. — Правда хочешь знать? — Да. — Невероятным, — выдаю самое первое, самое точное ассоциативное определение. — Да, мой папа был просто невероятным. Думаю, окажись ты на месте своего отца, история повторилась бы. Он привлёк бы твоё внимание и, возможно, подвинул Ллойда на второе место, отобрав у него первенство. — Странно слышать такое от человека, по уши влюблённого в Гила. — Подобные заявления моих чувств к нему не отменяют. Я даже вижу что-то общее в них обоих, но папа... Не знаю, как лучше описать мои чувства к нему и восприятие его. Для меня он был примером. Вечным идеалом, к которому я стремился, но которого мне не суждено было достичь. Я восхищался его внешностью, его характером, его манерой общения. Он был образцовым. Стервозным, циничным, демонстративно-равнодушным, но умеющим подобрать нужные слова для тех, кто ему дорог. Не бессердечная сука, что ходит по дому, облачившись в дорогие наряды и распространяя аромат шикарного одеколона, при этом презрительно морщится, услышав плач своего ребёнка. Он обожал меня и был моим лучшим другом. Мне сложно было называть его папой. Потому что папа — это... Не знаю, что-то более домашнее. Когда руки в муке, морщинки в уголках глаз, день за слезливыми мелодрамами, заедаемыми разнообразными сладостями. А не дизайнерские шмотки, ужин в ресторане и прогулки по набережной с рассказами о своей юности, которые я слушал, затаив дыхание. Он хотел, чтобы я стал джентльменом, блистающим в обществе, а не клушей, что кладёт свою жизнь на алтарь поклонения альфе. Хотел, чтобы я был независимым, уверенным в себе, эффектным. — У него получилось. — Не думаю. — Мне кажется, со стороны виднее. Нет? Или ты принципиально со мной споришь? — Не принципиально. Просто не считаю себя достойным сравнения с папой. Он был тем омегой, которому смотрят вслед, сворачивают шеи, когда он проходит мимо. Спроси о нём Хэнка, как свидетеля и непосредственного участника тех событий. Он был до безумия влюблён в Треннта. Одержим им. В точности, как и твой отец. Наверное, это что-то да значит. Ты же не думаешь, что Аарон мог увлечься какой-то посредственностью? Или считаешь, что у твоего отца не было вкуса, потому он готов был броситься на первого встречного? — Вот уж кем твоего папу точно не назовёшь. — Хм. — Я знал о его влюблённости, — замечает Тозиер. — С самых ранних лет знал. Мои родители были идеальной парой, по мнению большинства людей, что когда-либо видели их вместе. Активный и целеустремлённый Аарон. Сдержанный, интеллигентный и демонстративно кроткий Энджи. Они восхитительно дополняли друг друга. Всем казалось, что их жизнь безоблачна и полна исключительной любви. Но я часто слышал их скандалы, в которых мелькало это вечное «он». Папа не называл его по имени, презрительно выплёвывал фразы, в которых упоминался посторонний омега. Отец таскал его фото в своём бумажнике, отец им болел, отец мог запросто отдать кому-то свою империю, только бы этот омега на него посмотрел. Папа вечно орал, что эта сука явно отца приворожила. Что он самый обычный, и только один идиот никак не может отказаться от своей страсти, рвётся к посредственности, как будто у неё дырка мёдом намазана. Что? Не смотри на меня так. Это дословная цитата папиных слов, а не мои формулировки. — Они не были любовниками. — Откуда тебе знать? — Верю Треннту. — Он рассказывал тебе о своих любовных похождениях, и о том, с кем трахался? — Поведал свою историю любви, когда мне исполнилось двадцать. А вскоре его не стало. Твой отец отдал приказ убить его. Хэнк выполнил, несмотря на истинность. Занятно, правда? Ничего не напоминает? — С некоторыми поправками, но определённое сходство есть... — Слишком много его. — Только вместо омеги и двух альф — два омеги и один альфа. — И ты всё ещё надеешься на то, что Гиллиан выберет тебя, — не вопрос; утверждение, поскольку ответ и так в глазах его вижу. — Я могу дать ему много больше, чем ты. — Например? — Мы знакомы много лет. Мы почти срослись с ним. Стали самыми близкими и родными друг для друга людьми, с полуслова понимающими, чего хочет один, а чего — второй. Всё было идеально до тех пор, пока не появился какой-то выскочка, словно снег на голову упавший. Пока не всколыхнул в нём ненужные воспоминания... — Пока не оказался тем самым воспоминанием, — подсказываю. Усмехается, но не спорит, не требует заткнуться прямо сейчас. Вообще на удивление спокойно воспринимает всё сказанное. Не скатывается в сраную истерику с попытками доказать, насколько он круче и охуеннее, как периодически уже случалось. Не ставит себя в неловкое положение нелепыми угрозами и насмешками, от которых самого воротит, но нужно же доказать, кто здесь истинный альфа и к тому же доминант. — Я уже говорил как-то и не собираюсь от своих слов отказываться. Гиллиан — сложный человек. Не тот, кому можно указывать. Не тот, кого можно запереть в золотой клетке, удерживать его в ней и убеждать, что это единственное благо. Он не поверит и не станет прислушиваться. Я понимаю. Истинность, тяга, безумная страсть, что между вами есть... Её не уничтожить. Но и любовь — не выдумка, которой я себя столько лет подряд пичкал, что в итоге поверил в реальность её. Я люблю его. Остро. Больно. На ёбаной грани. Невыносимо сильно. Тут, наверное, стоило бы пустить слезу и начать рассуждать о том, как это больно — столько лет вариться в котле любви, которая не получает отклика. Насколько это ломает и ранит, когда человек, которого обожаешь, тебе не может дать в ответ того же. Даже сотой доли. Который думает, что для вас обоих эти отношения — нечто необременительное, что с лёгкостью можно на паузу поставить. Потом прозревает и охуевает, поняв, что всё совсем не так, как ему казалось. Да. Стоило бы удариться в сентиментальность и поискать сочувствия. Но к чему мне твои сожаления и сопереживания? Легче от них не станет. Это всё равно, что клеить пластыри на прооперированное сердце. Такая же бессмысленная трата времени. Наверное, мне стоило бы побыть благородным и сказать, что я пиздец, как сожалею о случившемся. О том, что он во время течки в моей постели оказался. О том, что я тогда сорвался и, как школьник, впервые дорвавшийся до мокрой задницы, обо всём на свете позабыл, но это же неправда. Я ни о чём не забывал. Я хотел, чтобы у нас был ребёнок и сделал всё это намеренно. Я хотел, чтобы он носил мою метку. И даже то, что он зашёлся в крике, когда клыки пробили кожу, меня не остановило. Давай, Харлин, изобрази презрение. Расскажи о том, какой я ублюдок, едва его не прикончивший. Но, будем откровенны, окажись ты на моё месте, как бы поступил? Неужели отступился бы? Неужели даже не попытался сделать своим того, кто для тебя несколько лет был смыслом жизни, да и сейчас он же. Просто что-то в наших с ним отношениях надломилось, и прежним уже не станет. А я те самые пластыри на место трещин леплю, надеясь на чудо. Но чем чаще я протягиваю ему руку, тем сильнее он от меня отдаляется. То, что он сейчас со мной остался... Не знаю. Не ожидал. Задавал вопрос, не надеясь на положительный ответ, а его преданность оказалась внезапно сильнее чувств к тебе. Хотя, сколько всего про истинность говорят? Какая это великая вещь, какое это притяжение безумное, которому никто не в состоянии сопротивляться. Что если встретил истинную пару, то только за ним на край света пойдёшь. Но он выбирает не тебя. Он остаётся. — Остаётся, — эхом повторяю. — Увы, не со мной. Со своей стаей. — Все псины такие, — замечаю холодно, не желая развивать тему. Мне было сложно разговаривать о его чувствах прежде, когда я притворялся — провально — незаинтересованной стороной. Сейчас обсуждать чужие переживания в два раза сложнее. Чувство вины. Эмоциональный дискомфорт. Я, как никто другой, его понимаю. Мысленно делая рокировку, признаю, что поступил бы в точности так же. Таким же мудаком себя выставил, но укусил бы. Не отпустил. И воспользовался случаем, чтобы сделать желанного омегу папой своих детей. Даже, зная о несовместимости, я бы надеялся на чудо. Точь-в-точь, как Тозиер. — Многих псин ты так хорошо знаешь, чтобы столь громкими заявлениями разбрасываться? — Двоих. Мне этого достаточно. В отличие от Тозиера, решившего излить душу, я пиздец, какой немногословный сегодня. Ненавижу разговоры о чувствах. Они слишком сложные. А иногда ещё и обречённые, как чувства, ставшие предметом обсуждения. — Спасибо за помощь, — резко меняет тему разговора. — Это было удивительно, но весьма кстати. — Я спасал не тебя. — Ожидаемо. Не сомневался, что дело не во мне, — хмыкает. Изо рта вырывается облачко пара. Воздух, кажется, становится холоднее, чем прежде. Хищный профиль, отстранённый взгляд, профессиональная полуулыбка. — Как прошла запись? — теперь тему меняю я. — Лучше, чем в прошлый раз, но Хоуп всё равно, как заноза в заднице. — Ничто в сравнении с Грантом. — С Патриком? Серьёзно? — Гранта спонсирует Россетти. Это его протеже. Послушная марионетка на длинных ниточках. Куда скажут, туда и идёт. Вроде бы один из самых честных и неподкупных, а по факту... — Откуда информация? — Какая? — О спонсорстве и продвижении, естественно. — Мне предлагали сотрудничество. Когда ты выйдешь из игры, переключиться на продвижение действительно достойного кандидата. — Ты согласился? — Взял время на обдумывание предложения. — Даже так, — тянет. — Незавидная ситуация, мистер Морган. Не представляю, как вам теперь из неё выпутаться. — Мне нужна помощь. — И причём здесь я? — Единственный надёжный вариант, который я вижу в сложившейся ситуации. — Почему я должен вам помогать? — Я же помог. — Я не просил о помощи. — И всё же. — К тому же, не далее, как пару минут назад вы сами сказали, что помогали не мне. Так есть ли смысл рисковать своим спокойствием и благополучием ради какого-то стороннего человека? — Митчелл. — Да? — Лицедейство — это не твоё. Второй раз за вечер одни и те же слова. Чтобы не перегибал палку, чтобы хоть каплю серьёзности добавил. — Чтобы помочь, для начала нужно хотя бы понять, что ты задумал. — Я сделаю тебя губернатором, — обещаю, прихватывая верхнюю губу зубами. — Но кое в чём мне понадобится твоё содействие. — План, Морган. Излагай. Желательно по пунктам. Быть может, я действительно рискну влезть в твою авантюру. Серьёзная заявка на победу у тебя ведь уже есть. — Какая? — Слишком впечатляющее ночное выступление. Шоу, которого от тебя никак не ожидал. Не стану отрицать. Оно произвело неизгладимое впечатление. После такого выхода на сцену я даже готов поверить, что ты можешь быть полезным. Издевается. Подначивает. Подталкивает к откровенным признаниям. Собраться с мыслями сложно, практически нереально — их запредельно много, притом противоречивых. Но я пытаюсь и, наконец, делаю то, чего он от меня ожидает. Излагаю. * Ожидание. Томительное. Мучительно накручивающее мои порядком истрёпанные нервы, словно спагетти на вилку. Ожидание, что длится бесконечно. Кажется, целую вечность. Ожидание, от которого хочется лезть на стенку, до тех пор, пока не появится хоть какая-то определённость. Пока до меня не дойдут хоть какие-то новости. Пока в замке не повернётся несколько раз ключ, и Гиллиан не переступит порог своей квартиры. Уезжая, он бросает на Митчелла такой выразительный взгляд, что ни на мгновение не возникает сомнений в том, что его, на самом деле, лучше лишний раз не дёргать. Он уезжает не развлекаться, а работать, и работа его, говоря откровенно, оставляет желать лучшего. Прокручиваю в мыслях слайды прошедшей ночи, прикидывая, сколько примерно времени удалось выторговать своими любительскими поделками? Как долго Аллен и его сомнительные союзники будут искренне верить в то, что я исчез во время проведения операции перехвата, а не просто подставил их всех и свалил в логово врагов, чтобы прохлаждаться там и наслаждаться жизнью. Впрочем, заявление о том, что здесь можно наслаждаться, очень и очень сомнительное. О том, что реально прохлаждаться, тоже. Ведь совсем скоро в Чикаго станет намного горячее, чем в аду, и пройти по этим углям до самого конца получится далеко не у всех. Многие останутся позади. Кто-то отпадёт в самом начале, кто-то в середине пути, кто-то ближе к самому финалу. Но победную ленту сорвут лишь единицы. Чувствую себя отрезанным от мира. Без телефона. Без ноутбука. Без машины, что так опрометчиво превращаю в груду металлолома. Телефон тонет в городском озере, и я надеюсь, что его ещё долго не найдут. Митчелл, взяв на себя роль гостеприимного хозяина, предлагает остаться в его доме, чтобы не рисковать лишний раз, но я отказываюсь от столь лестного предложения и уезжаю, попросив вызвать мне такси, как только наши обсуждения подходят к концу. Он не настаивает, но я и не жду. Мы слишком многое проговариваем этим утром, каждому из нас необходим информационный детокс. Каждому из нас нужна передышка, чтобы понять и усвоить полученную информацию. С чем-то смириться, что-то принять, что-то попытаться отпустить и не зацикливаться на происходящем. Я еду не к себе домой. Я еду к Гиллиану, не зная, имею ли право на вторжение в его личное пространство теперь, после того, что между нами произошло. После того, как он едва в меня не выстрелил. После того, как осознание и понимание этого начало сжирать его изнутри. Я вижу все его переживания, отражённые в глубине разноцветных глаз. Я чувствую отголоски их, но в присутствии Тозиера начинать этот разговор не считаю нужным. Начинать заламывать руки и картинно в обмороки падать — методы из арсенала дядюшки Аллена, когда он пытается сделать вид, будто он нежный, стереотипно-беззащитный омега, но мне эти приёмы начинающего актёра не к лицу. Не признаю их, не собираюсь лицедействовать. Думаю о том, что не уйду отсюда до тех пор, пока мы с Ллойдом не обсудим всё в деталях, пока над всеми нужными буквами не появятся точки, пока мы с ним не уничтожим совместными усилиями всю тяжесть, которая присуща ситуации, что давит нас, разрушая, растирая буквально по асфальту. Несмотря на то, что ключи от его квартиры у меня, по-прежнему ощущаю себя незваным гостем. Стараюсь лишний раз ничего не трогать и любопытство сдерживать в рамках. Здесь нет ничего моего, кроме кружки и коробки с чаем, в котором распускаются лилии и хризантемы, как только опускаешь его в кипяток. Мелочь, но цепляет. Я знаю, для кого он куплен. В этом нет сомнений. Мы с Гиллианом играем в разных командах. Он пьёт кофе, я — чай, сам он к нему не прикасается, к зелёному — особенно. Это трогательно, на самом деле. И я примерно представляю, когда именно он решил обзавестись этой коробкой. После того, как я впервые оказался в его квартире. После допроса. С момента, как Гиллиан уезжает, проходят почти сутки, и тревожность во мне нарастает. Не может заткнуться запросто. Слишком яркие воспоминания. Слишком напряжённая ситуация в городе. Моё единственное развлечение — просмотр новостей. Я пью чай и постоянно мониторю новости, что с повышенной серьёзностью в профессионально поставленном голосе зачитывает Джейк Битли. Едва ли не самый знаменитый омега-новостник. Лицо телеканала. Лицо программы. Кажется, если он однажды исчезнет с экранов телевизоров, наступит апокалипсис. Новости Чикаго не слишком радуют. Позитивного в них пиздец, как мало. Дрянная погода. Очередной снежный смерч, из-за которого отменяются один за другим сотни рейсов. Дрянная обстановка в обществе. Всё чаще нарастает недовольство народа действующими мэром и губернатором, которые всё чаще кажутся электорату нелепыми пустозвонами, обещающими улучшение ситуации, но не прилагающими к тому реальных усилий. Безработица, новый всплеск ебучего ковида, от которого люди умирают пачками, и который на время уходит в тень, а после вновь напоминает о себе всё новыми и новыми штаммами, новый скандал с нелегальными застройками, череда самоубийств полицейских. Восьмое преступление буквально за месяц. Психологи бьют тревогу, руководитель департамента отпускает многозначительные комментарии, воды в которых много больше, чем конкретики. Что-то невнятное и размытое. Да-да, он, конечно, понимает, что работа тяжёлая, и справляются с напряжённым графиком далеко не все, но что поделать? Городу нужны те, кто будет поддерживать порядок на улицах, в противном случае, преступность достигнет небывалого размаха. Да-да, согласно киваю. Работы у вас много. Сейчас станет ещё больше. И тогда не только восемь сотрудников пустят себе пулю в лоб. Тогда весь департамент в петлю полезет, осознав, в каком дерьме снова находится Чикаго. И не просто находится — буквально тонет в нём. Помимо телевизора развлекают меня и печатные издания, фактически дублирующие всю ту информацию, что довелось услышать с экрана. Просто больше подробностей и воспринимается лучше. Незаконные застройки — больное место, точка уязвимости Росса Такера. За время его политической карьеры ни раз и ни два он попадался на подобном, однако, всегда информация, что просачивалась в СМИ, так же стремительно исчезала. Сейчас журналисты как будто перестали бояться власти Такера, и я не удивлюсь, узнав, что здесь не обошлось без вмешательства извне. Грант, чтоб его. Грант и его могущественный покровитель, начавший борьбу с малого, с самого уязвимого кандидата из всех, кто принимает участие в предвыборной гонке этого года. Это только начало, настойчиво говорит мне подсознание. Они не собираются сливать всех разом. Будут уничтожать противников по одному, начиная с самых слабых, оставляя самого сильного на десерт. Тозиер — это их вышка, их главная цель. Сомневаться в этом, увы, не приходится. Никогда ещё рейтинги Росса Такера не были настолько рекордно низкими! Слишком много экспрессии. Особенно, когда речь заходит о Битли. Он с жаром рассказывает о том, как стремительно теряет популярность нынешний, действующий губернатор Иллинойса, перечисляя с нескрываемым удовольствием все его промахи. Скандалы, в которых так или иначе фигурирует его имя. Народ не хочет подчиняться этому человеку. Народ жаждет новой крови. Рождественские праздники прошли, вместе с мишурой и разобранными искусственными ёлками в чуланы отправились и грёзы обывателей о том, что в новом году жизнь станет лучше. Ничего подобного. Иллинойс не на коне. Штат, что погрязает в проблемах, в то время как улыбчивый губернатор лепит снеговиков и делает со своими детишками снежных ангелов. А лучше бы пытался вернуть штату былое величие и решить хотя бы часть мелких неприятностей. Хотя бы Чикаго от крыс избавить, которых в городе слишком много. Было всегда. И, есть подозрение, что будет. Они как будто неистребимы, в принципе. Что настоящие серые твари. Что люди-крысы. И тех, и других здесь с избытком. С интересом изучаю все статьи, перечитывая отдельные фрагменты по несколько раз. Сейчас тот самый период времени, когда Тозиеру нужно быть предельно осторожным, максимально внимательно следить за своей речью и поступками, не совершая осечек. Совсем скоро ему предстоит сорваться с насиженного места, и тогда самолёт станет для него родным домом. Он должен посетить с визитом все города штата. Он должен встретиться со своими избирателями. Его расписание распланировано на несколько месяцев вперёд. И о предстоящих встречах знают все. Это не секретная информация. Это же и реальный повод для беспокойства. Сомневаюсь, что Россетти, хлебнув крови своих единомышленников, испугается и уползёт с арены, умоляя о помиловании. Он будет сражаться, и он, несомненно, попытается уничтожить соперника. Каждый, кто готовится связать свою жизнь с большой политикой, должен понимать, чем это чревато. Каждый, кто идёт в политику из мира криминального, должен быть в два раза осмотрительнее, ведь теперь он перед своими многочисленными врагами, как на ладони. Каждый его шаг реально отследить и встретить фейерверком из обломков взорванных зданий, симфонией многочисленных выстрелов, кровавым гимном многолетней вражды. Мне не страшно. Я не боюсь смерти. И, наверное, не боялся никогда. Слишком холодно, бескомпромиссно и без всякого трепета рассуждал о ней Треннт. Такие же взгляды на жизнь пытался привить и мне. Я не боюсь умереть сам, но мои мысли наполнены размышлениями о людях, что могут пострадать по вине ублюдков, решивших громко заявить о себе и напомнить о том, почему же Митч Тозиер так ненавидит итальянцев, каждый раз презрительно кривясь, когда кто-то упоминает представителей данной страны. Чёртовы презренные макаронники, на которых он вынужден тратить время вместо того, чтобы заниматься своей предвыборной кампанией и попытками завоевать сердца избирателей. Такие хрупкие и непостоянные, сегодня возносящие тебя на вершину рейтингов, а уже завтра низвергающие так низко, что вспоминать о своей популярности как-то неловко. Слишком много сомнений. А было ли оно, на самом деле? Или это всё не более, чем сладкий сон, порождённый самообманом? За время отсутствия Гиллиана я успеваю не только восполнить недостаток информации, но и получить передозировку ею. Слишком много её. Слишком жадно впитываю всё в себя, как губка. Так же, как и она, напитавшись водой, распухает, насытившись информацией, мой мозг. Приказываю себе не спать, щёлкая пультом, но в итоге всё равно не выдерживаю и засыпаю. Прямо в кресле, в гостиной. Не доходя до кровати, не выключив новостной канал. Проваливаюсь в сон под ставший почти родным голос Джейка. Нарушаю обещание, данное самому себе. Ведь я не собирался спать до тех пор, пока не дождусь Ллойда. До тех пор, пока не увижу его своими глазами. Не прикоснусь. Не почувствую его природный аромат. Пока не покинут мою голову мысли о какой-то возможной катастрофе. Например, о наёмных убийцах, что могут подстерегать его у дома. Миллион, прочитанных в юности историй о том, как погибали члены преступных группировок, сейчас настойчиво лезет на первый план, уничтожая оптимизм. За Гиллианом могут следить. За ним могут отправить убийц. Его может поджидать снайпер, притаившийся на крыше соседнего дома. Всё, что угодно, может произойти. И меня это вгоняет в ступор. Не хочу, не хочу, не хочу даже думать об этом. Зажимаю уши ладонями, желая избавиться от настойчивых голосов. Но они как будто усиливаются, ведь звучат внутри, а не снаружи. Мне ничего не снится. Вообще ничего. Непроглядная темнота, в которую погружаюсь, как в спасительный омут. Боюсь, что сменится разноцветным калейдоскопом, но опасения оказываются напрасными. Никаких страшных снов. Никаких кошмаров. Практически. За мгновение до того, как в замке поворачивается ключ, и я широко распахиваю глаза, под сомкнутыми веками мелькает короткое видение. Окровавленные пальцы, с которых срывается несколько тёмных, густых капель. Они падают на сероватый фаянс, а после исчезают в стоке. В реальности ничего такого нет. В реальности лишь шум от двери, что открывается и закрывается. Шорох брошенного на пол пальто. В реальности тихие шаги в полумраке. Щелчок пальцев, зажигающий подсветку. Ключи, что на стеклянную столешницу опускаются. Перчатки, зубами снимаемые. Прихватывает самый край, у запястья, тянет вверх. — Дерьмовые выдались деньки, да, принцесска? — спрашивает тихо. — Паршивые, — соглашаюсь, сильнее кутаясь в плед, словно Гиллиан не просто входит сейчас в квартиру, а бесконечный холод с собой приносит. И этим холодом всё вокруг сковывает. Гиллиан не похож на человека, проводящего день в праздности и тратящего время на нечто приятное. Он не выглядит измождённым, но чертовски уставшим — да. — Хорошо спалось? — усмехается, глядя на мою крайне неудобную позу и едва ли оценив попытку влезть вместе на не самое выдающееся по размерам кресло; ноги всё время норовят соскользнуть. — А ты? Спал вообще хоть немного? Кивает, бросая перчатки к ключам. — Несколько часов в придорожном мотеле. Минимум удобств, но мне не привыкать. Хуже, чем в тюряге не будет. Из-за штормового предупреждения не рискнул ехать сразу. Погода — полное говно. Видимо, нас решили засыпать снегом по макушку. Похоже, крылатый Эллиас не любит красный цвет, вот и перекрывает его белым полотном. Голос тихий, чуть приглушённый, но в нём нет мягкости, зато ощущается твёрдость. Помимо природного аромата, с которым знаком давно, который давно привычен, ощущаю иные оттенки запахов. Дешёвое мыло и кровь. Сопоставляю со своим сном. Вспоминаю капли на фаянсе. Быть может, они падали в раковину именно с этих пальцев. Быть может, именно кровь Ллойд и смывал со своей кожи дешёвым мылом. Ответ находится достаточно быстро. Стоит внимательнее присмотреться, и я замечаю на его рубашке разводы. Издевательски-белая, совсем не подходящая для того, чтобы её пятнали кровью. Разводы на ткани то тут, то там. — Ты не ранен? — первое, что слетает с губ. — Нет. А что?.. — Твоя рубашка, — поясняю прежде, чем целиком вопрос озвучивает. — Это... — секундная заминка, а после — куда более уверенно. — Не моя кровь. Стиральной машинки в мотеле не нашлось. Химчистки поблизости не было. Пытался замыть вручную, в раковине. Не слишком удачно. Медленно спускаю ноги на пол, откладывая плед в сторону. Так же медленно к нему приближаюсь, не бросаясь на шею, не шепча лихорадочно, как сильно переживал за него, и как боялся, что не дождусь. Просто прикосновение к щеке. Лёгкое и нежное. Невесомое. По ещё холодной после пребывания на улице коже. — Хочешь, помогу отмыть? — Вы меня поражаете, ваше Высочество. — Чем? — Мне казалось, увидев меня в таком виде, ты не захочешь разговаривать, но зато моментально бросишься звонить в полицию, чтобы оградили тебя от общества психопата. — Ты не психопат, и мы оба прекрасно это знаем. — А ты, получается, из тех, кто, увидев, как их вторая половина разливает бензин, желая уничтожить город, подойдёт и бросит зажжённую спичку? — К чему сейчас эти насмешки, Гил? — Это не насмешки. — А как мне расценивать твои слова? Что в них? Попытка оттолкнуть? Издевательство? Что? Ответь, пожалуйста. Не молчи, как делаешь в большинстве случаев. Конечно, я помогу тебе, Ллойд. Тупая ты псина, вечно сомневающаяся во мне и моих чувствах. Конечно, я всё для тебя сделаю. Я же выбрал тебя однажды. И я не собираюсь от тебя отказываться. Меня от тебя ни люди, ни божества, ни демоны не оттолкнут и не оттащат. Я всегда буду рядом с тобой. До последнего своего вздоха. — Блядь, Харлин! — повышает голос, но тут же осекается; кладёт ладони мне на плечи, в глаза смотрит, пытаясь отыскать там сомнения. — Послушай... Дело не в том, что я сомневаюсь в тебе. Или что-то в этом роде. Нет. Я не сомневаюсь. Ни секунды. Просто... — Что, Гил? Что у тебя просто? — Всё. Посмотри когда-нибудь на себя в зеркало. Внимательно посмотри, а не через призму ебучих комплексов, что мозг твой постоянно жрут. Посмотри и пойми, что с твоей внешностью ты мог бы любого альфу в свою постель заполучить. Любого, без исключения. И не только в постель. Стоило бы тебе поманить их к себе и попросить об обручальном кольце, оно бы вмиг на твоём пальце появилось. У тебя столько шансов на счастливую жизнь, столько альф, готовых к твоим ногам упасть, а ты... Единственное, чего сейчас хочется — размахнуться и врезать ему. Залепить звонкую пощёчину, вроде тех, которыми прежде обменивались. Чтобы у него в голове и в ушах зазвенело. Потому как в очередной раз сводит разговор к размышлениям о том, как, когда и под кого мне следовало бы ложиться. Тем самым, будто отказывает мне в наличии чувств. Открытым текстом заявляет, что я себе жизнь ломаю, раз к нему тянусь. Но я ничего не могу с собой поделать. Он — единственный человек на планете, который мне нужен. Он. Сдержанный, равнодушный, холодный в плане выражения эмоций. Он. Едва меня не убивший. Он. Не какой-то абстрактный ёбаный альфа с обручальным кольцом в кармане. — А я хочу быть с тобой, — собственный голос звучит обречённо, как будто после этого признания он окончательно во мне разочаруется и выставит за дверь. В лучшем случае. В худшем — посмеётся и не просто выпроводит из квартиры, а самостоятельно в руки Россетти передаст. Чтобы тот его избавил от обузы, вечно на хвост припадающей. Одним выстрелом решил проблему. — С самым омерзительным из всех людей, что только можно было выбрать. Я недостоин тебя, принцесска. Ты об этом хоть раз задумывался или слепо за своими инстинктами шёл, отключив голову? — Мне не три годика. Я в состоянии решить, кто мне нужен. Слышишь меня? Или опять сделаешь вид, что я ничего не говорил? Упрямо. Только что ногой не топаю, как маленький ребёнок, у которого нет понятия «можно» и «нельзя», но есть понятие «хочу». И я точно знаю, что хочу. Вернее, кого. Знаю и готов бороться за него столько, сколько понадобится. Готов бороться вместе с ним. Не имеет значения, насколько сильны их враги, я определился со стороной ровно в тот момент, когда впервые утонул в разноцветных глазах, и менять её не стану ни за что. — Ты жизнь себе ломаешь, придурок, — выдыхает. — Уже сломал. Поздно тебя на сентиментальность пропёрло. Поздно нотации читать решился. Раньше надо было, но не гарантирую, что подействовало бы. — Харлин, послушай... — Завали ебало, Ллойд, — зло и с вызовом. — Если ты собираешься полоскать мне мозг подобными заявлениями, лучше ничего не говори. Моя ладонь соскальзывает с его щеки. Прихватывает ткань воротника. Пальцы сжимают её с силой. Хочу. Очередной всплеск этого желания. Очередная вспышка — осознание. Хочу. Не только на уровне инстинктов и физиологии. Хочу. Чтобы он хотя бы в половину так же сильно меня любил, как люблю его я. Чтобы хотя бы изредка думал обо мне. Чтобы не отталкивал словами или поступками. Чтобы понял меня. Прочувствовал все тонкости моего восприятия. Чтобы осознал, насколько сильно я в него влип, насколько он для меня ценный. Чтобы не нёс всю эту херню про альф, которым нужно отдаваться в обмен на роскошную жизнь. Блядство. Я сам себя не на помойке нашёл. Я в состоянии себя обеспечить. Мне не нужен грёбанный спонсор. Мне нужен ты, Ллойд. Только ты. А тебе, видимо, нужно охладиться, чтобы выбросить из головы всю ту дрянь, которой меня с утра начинаешь давить. Хватка не ослабевает. Делаю шаг и тяну его за собой. — Что ты задумал? — Я помогу тебе отмыть все эти пятна, — повторяю невозмутимо. Не спорит, не продолжает расспросы, не сопротивляется. Покорно идёт за мной, глядя неотрывно в глаза, и я, говоря откровенно, теряюсь. Снова намеренно от меня закрывается, снова ни намёка на проявление каких-либо эмоций. Как хочешь, так его и понимай. Что хочешь, то и делай. За всю жизнь я кое-как примирился со своими собственными заёбами. Они неоднократно отравляли мне жизнь, но с ними, при желании, удавалось отыскать компромисс. С ним сложнее, потому как с виду он совсем не похож на человека, что голову ломает над вопросами, связанными с любовными отношениями. Он не сентиментален. Он не настроен романтически. Он привык идти по жизни, не придавая значения таким мелочам. У него ведь действительно не было ни с кем длительных отношений. Так, незначительные, недостойные внимания интрижки. Митчелл — исключение из правил, да и то... Со стороны Тозиера там чувств куда больше. Митчелл — тот, кто любит. И Гиллиан, позволяющий себя любить, а не наоборот. До определённого времени даже не осознающий толком, насколько от него зависим Тозиер, насколько там сильная привязанность, насколько невероятные чувства. Сложно понять, что происходит в его голове, что творится в мыслях, но... Собственные переживания не дают покоя. Несвоевременно жаждет вылезти на первый план обида. Приехав сюда, я подсознательно ждал совсем другой реакции. Ждал... Не знаю даже, чего именно. Но явно не того, что меня начнут с порога убеждать в необходимости пересмотра собственных установок и приоритетов. Начнут разговаривать, как с неразумным ребёнком, что знать не знает, во что ввязывается и считает, что пальцы, засунутые в розетку — это кратчайший путь в рай, а не прямиком в могилу. Начнут агитировать за жизнь, в которой не будет его, но будут какие-то грёбанные альфы, желающие окольцевать меня и снова усадить в четырёх стенах, как когда-то жаждал сделать Эндрю, до тех пор, пока торжественно не был послан на хуй. Жаль, я не додумался сразу так поступить. Жаль, что наивно верил, будто наш с ним брак однажды может стать чем-то, если не достойным, то хотя бы приемлемым. Они с Ллойдом совершенно не похожи между собой, но почему-то именно Артертон приходит на ум сейчас и надолго в мыслях поселяется. Они мне даже слова прямо противоположные говорят. Пока один уверяет, что видит перед собой неземную красоту и дикую, невероятную сексуальность, другой наблюдает греховность и непозволительную распущенность, а внешностью мою клеймит порочной. Эндрю не стоит моего внимания, но всё равно я думаю о бывшем муже. Наверное, он не просто так мне вспоминается. Наверное, ассоциативный ряд сам собой возникает. Напоминание о том, что я был уже когда-то с альфой. И замужем был, вот только счастливым меня это сомнительное мероприятие ни на мгновение не сделало. Да, альфа был очень так себе, но кто сказал, что мне вообще нужны альфы? Голос чужого разума? Тогда разум у Ллойда слепой и глухой, ни черта не понимающий, не разбирающийся в жизни. Во мне не разбирающийся, по верхам каких-то познаний наглотавшийся, но так и не пожелавший узнать меня лучше. Не пожелавший стать ко мне ближе, продолжающий держать на расстоянии. Как будто бы желающий мне сегодня на дверь указать, сказав, что я могу катиться на все четыре стороны. Он не готов обсуждать наши проблемы. Не готов искать решение их. Он не готов к моему постоянному присутствию в своей жизни. Оно его то ли пугает, то ли напрягает, то ли раздражает. То ли ещё что... Но факт остаётся фактом. Вместо того, чтобы подойти, обнять и сказать, как я ему дорог, он меня пытается на сторону пристроить. Отдам котёночка в хорошие, добрые и ласковые руки. Шерсть чёрная, глаза зелёные, когти острые. Откликается на кличку Харлин. К лотку, блядь, приучен. Продолжая вести Гиллиана за собой, передвигаясь спиной вперёд, добираюсь до ванной комнаты. Прямиком в душевую кабину его затаскиваю. Как есть, в одежде. Не пытаясь ни к единой пуговице, ни к единой молнии прикасаться. — Тёплая или холодная? — спрашиваю, его недавнюю фразу копируя. — Тёплая, — откликается моментально. — Хорошо. — Ты, правда, собрался?.. — Да. Сверху на нас обрушивается тёплый водопад. Ткань моментально промокает, прилипая, облепляя тела, словно вторая кожа. Промокают волосы, что и так чернее ночи, а становятся ещё темнее. Как чернила, как нефть, чья плёнка затягивает стремительно поверхность водоёма, в который ныряю, а обратно выбраться уже не сумею. От воды кровавые пятна на его рубашке становятся ярче, сильнее притягивают внимание, и я замечаю россыпь тёмных клякс на рукавах. Несомненно, тот самый случай, о котором нам доводилось разговаривать прежде, но тот, с которым никогда не доводилось сталкиваться лично. Может, и к лучшему. Пальцы больше не комкают ткань. Не цепляюсь за воротник. Отпускаю. Тянусь к полке, на которой стройными рядами выстроились косметические средства. Немного шампуня на ладони. Растираю до тех пор, пока пена не появляется, и с осторожностью прикасаюсь к волосам, что большую часть времени идеально уложены, а сейчас окончательно от геля и лака свободны, и частично на лицо спадают. Запускаю в них пальцы, забыв о сдержанности, прикасаясь уже уверенно, не сомневаясь в том, что не оттолкнёт. Массирую кожу головы, втирая мягкую пену в волосы, как будто надеюсь, что вместе с пеной смоется его напряжённость, усталость, раздражённость. Вместе с пеной исчезнет запах паршивого мотеля, в котором ему пришлось провести несколько часов, исчезнет воспоминание о крови, которой, кажется, было много или очень много, но я вижу лишь малую часть всего. То, что мне разрешают увидеть, всё остальное старательно скрывая от моих любопытных глаз. Представляю, что пенка, которую смываю, не белая, а розоватая. Представляю, в какой напряжении находился он там, где кровь и смерть его верными спутницами были, где кулаки работали чаще, чем мозг, где приходилось из ублюдков Кларка информацию выбивать. Не знаю, удачно ли, но факт остаётся фактом. Приятного в этом мало. И хотя Ллойд иронизирует на определённую тему, реальным психопатом он никогда не был. Никогда не наслаждался страданиями чужих людей, даже если эти люди из той категории сволочей, что, безоговорочно, заслуживают смерти. Тщательно промываю его волосы, а после ладонью по ним провожу, отводя назад. Не смотрит на меня. Глаза закрывает, полностью на ощущениях концентрируясь. Ресницы с микроскопическими капельками воды, застывшими на самых их кончиках, едва заметно подрагивают. Губы слегка приоткрыты. Он не кажется мне беззащитным и нежным сейчас, но в этом облике, чуть более расслабленном, нежели прежде, есть что-то трогательное. Невыразимо притягательное. Как недостающий штрих, делающий маленький набросок шедевром, как финальный аккорд, превращающий какофонию в прекрасную мелодию. Гиллиан Ллойд — моя самая прекрасная картина, на которую можно любоваться часами, моя самая любимая мелодия, что можно слушать вечность, но так никогда от неё и не устать. Мне хочется прикоснуться к нему. Чуть ближе, чуть теснее, чуть откровеннее, нежели теперь, когда веду мыльными руками по татуированной шее, оглаживая её, а после соскальзывая на плечи. Их глажу через рубашку, сминая и растирая жёсткую — даже мокрая она всё равно очень плотная и грубая — ткань. Втираю в неё мыльную воду, и она местами действительно розоватой становится. Хочется задать вопрос о том, что было вчера, как прошла встреча, и к каким выводам пришли, но я снова прикусываю кончик языка. Не имеет значения, что было тогда. Значение имеет только то, что здесь и сейчас. Гель для душа у него с густым, насыщенным, многослойным и экзотическим ароматом, что чарует так же сильно, как и природный аромат Ллойда. Пены немного, и я ловлю себя на мысли о том, что слишком часто представляю, как прикасался бы не к ткани, а напрямую к коже. Какого бы эффекта добился своими действиями? Насколько быстро превратился бы из потенциального соблазнителя в того, кого соблазняют? Наверное, хватило бы одного щелчка пальцев. — Нужно поговорить, — замечает. — Невозможно постоянно откладывать этот разговор, убегая и отделываясь нелепыми отговорками. — Несомненно, — хмыкаю. Пальцы прихватывают верхнюю пуговицу его рубашки. Не тяну за неё, но мысленно прикидываю: стоит рискнуть или нет? Потянуть его к себе. Прикоснуться к губам, без слов выдавая свои истинные мотивы и такие же чувства. Или продолжать делать вид, будто наши отношения — это, по определению, что-то целомудренное и сдержанное. Это даже звучит абсурдно, на самом деле, но я всё равно не тороплюсь с решительными действиями. Своими словами он меня не отталкивает, но как будто выдерживает дистанцию между нами, заставляет держаться на расстоянии, тщательно обдумывая каждое своё действие, каждое движение. Представить, к чему мы можем однажды прийти, если не перестанем идти на поводу у истинности, бросаясь в свои чувства, словно в омут с головой. Очень глубокий и очень тёмный омут, что с каждым мгновением всё сильнее засасывает, поглощает и не позволяет вырваться из этого плена. Глаза широко распахивает. В упор на меня смотрит, не отворачиваясь и не моргая, до тех пор, пока глаза слезиться не начнут. Так внимательно и пристально, словно жаждет прямиком в глубину души заглянуть. Разобраться в моих чувствах. Удостовериться в правдивости всех сказанных слов. Удостовериться, что действительно выбрал его, и выбор этот однозначен, выбор этот не обсуждается и не подвергается корректировке. Жаждет ещё сотню раз услышать от меня те же самые слова, повторенные с той же уверенностью, что и сегодня. В кои-то веки его самовлюблённость даёт сбой, и он начинает в собственной неотразимости сомневаться. В кои-то веки я вижу человека колеблющегося, которому не чужда ревность, но который озвучивает мысль о моём возможном союзе с альфой, сделав настолько невозмутимое ебло, насколько это вообще возможно. Придурок, говорит он мне. Но кто из нас больший придурок, на самом деле? Тот ещё вопрос. Тянусь к нему, не оттягивая пуговицу, но продолжая сжимать её в пальцах. Губами невесомо к шее прикасаюсь. Над воротником, чуть выше самого его края. Не вгрызаясь с ожесточением, не начиная тут же страсть бешеную демонстрировать. Не сдирая с себя промокшие до нитки тряпки, его не раздевая, пусть и разгораются в крови искры определённого желания, когда он рядом находится. Однако, не набрасываюсь на него, не пытаюсь всё свести к ебле, что как будто бы универсальный язык общения для нас, на котором восхитительно общаемся и друг друга с полуслова понимаем. Нам ведь действительно нужно поговорить. Подыскать нужные слова для того, чтобы, наконец, в себе разобраться, чтобы окончательно понять, к чему мы пришли, и есть ли у нас выход из этого тупика, или же мне предстоит какое-то время блуждать в пространстве, ограждённом четырьмя стенами, не имеющими выхода, раз за разом расшибать лоб, а после — опустить руки и смириться с обстоятельствами. Принять, как данность, что истинность, в самом деле, не более, чем условность, и никакой реальной силы не имеет, не помогает лучше чувствовать своего партнёра, не способствует решению определённых проблем. Атавизм родом из далёкого прошлого, сказочка для наивных романтиков, как верно заметил Тозиер, которая окутана флёром таинственности, а на деле — чушь несусветная. Нам нужно поговорить. Это признаём мы оба. И я, и Гиллиан. Он эту мысль озвучивает, но тем пока и ограничивается. Признаёт, но нужных слов не находит. Вижу его метания невооружённым глазом, вижу, как противоречия изнутри на части раздирают, как пытается слова подобрать, но каждый раз, словно сам себе горло сильной ладонью пережимает, запрещая говорить, словно натягивает невидимый поводок, отказываясь приближаться ко мне. Намеренно отдаляясь. Слишком много вопросов. А ответ всего один, и он в глубине зрачков его прочитывается. Ответ, что всего в два слова укладывается. Чувство вины, чтоб его. Чувство вины, которым он мучается, которым сам себя грызёт, вспоминая и на повторе одну и ту же ситуацию в голове прокручивая. Снова и снова в неё погружается, по мелочам, по косточкам и деталям разбирая в уме, прикидывая, что было бы, если бы не секундная заминка, если бы не небольшое промедление. Что было бы, выстрели он в меня, как собирался за мгновение до того, как выстрелил Митчелл, отвлекая внимание федералов на себя, а после в игру полноценно вступил и я. Отпускаю пуговицу, но не убираю руку. Ладонь скользит по груди. Не царапает привычно ногтями, не приноравливается, не покушается на чужое сердце. Медленное движение. Жар тела, что прекрасно ощущается через ткань. Биение сердца. Подрагивающая жилка на виске, к которой я тоже прикасаюсь губами и, прикрыв глаза, носом веду по коже. Чистый, насыщенный природный запах, без примеси крови, что до недавнего времени, будто плотный шлейф окутывала. Повышенная чувствительность в плане восприятия. Я чувствую собственную пару так ярко, так сильно, так чётко... Он меня — нет, оттого и начинает городить чушь, распинаясь об альфах, о возможном счастье с ними, о том, что я себя попусту расходую, раздаривая чувства тем, кто того не заслуживает. Глупый, глупый, сотню раз глупый Ллойд. — Говори, — хриплю срывающимся, дрожащим голосом. — Говори. Не молчи, Гиллиан. Говори что-нибудь. Пожалуйста, Гил... Снова та самая фраза-триггер. Фраза-крючок, цепляющая его, действующая определённым образом. Фраза, что так часто в общей кровати звучала не просто, как просьба, а как мольба. Отчаянная и безгранично искренняя. Пожалуйста, Гиллиан. Я не прошу сейчас клясться мне в любви, не прошу, чтобы ты громкими обещаниями разбрасывался, рассказывая о том, какое роскошное будущее нас ждёт, потому как это как раз и не будет правдой. Мы же оба не дети, оба понимаем, какая угроза над головами обоих нависла после появления в городе Россетти, после определённых событий, с его появлением связанных, после выбора, мною сделанного. Я просто хочу, чтобы Гиллиан не прятался, как улитка в эту чёртову раковину, демонстрируя мне свою броню непробиваемую. Чтобы не отталкивал, а хотя бы ненадолго протянул руку. Я ведь не слепой. Я вижу, как пожирает его бесконечное разочарование в самом себе, как мучительно оно для него, как оно распирает грудную клетку изнутри, давит, практически ломая кости, причиняя боль. Я вижу, как он сам себя этими метаниями уничтожает несмотря на то, что цедит своё насмешливое «принцесска», несмотря на то что делает вид, будто ничего толком не изменилось, что он не ощущает никакой вины, не сравнивает себя с Хэнком, некогда хладнокровно разделавшим своего истинного, несмотря на чувство безумной любви, что было между ними, судя по рассказам Треннта. Пожалуйста, Гил. Говори. Найди для меня хотя бы пару слов. Не заставляй снова искать ответы в твоих жестах, взглядах, поступках. Не заставляй самостоятельно свои надежды, мечты и чаяния реанимировать, в то время как ты снова и снова меня молчанием убиваешь, как будто веришь, что мне достаточно собственных умозаключений, чтобы почувствовать себя счастливым. Я не из тех, кто за три волшебных слова душу дьяволу продаст, но... Когда я себя наизнанку выворачиваю, когда практически кричу о том, как он мне дорог, ответное молчание медленно, но верно убивает, по капле забирая жизнь. Не мою, а моих чувств. Они не исчезнут, если не получат взаимности, они не переродятся из любви в ненависть, но постепенно превратятся в очередной источник боли, что мучает и заставляет страдать. В точности так, как страдал годами Митчелл, получавший в ответ на свою привязанность и восхищение лишь насмешки. — Говори... С каждым разом мой голос всё глуше, всё тише. Как будто силы покидают. Как будто уже сейчас понимаю, что не смогу и не захочу бороться за нас, если это нужно только мне. Человек, в котором уверенности в себе ничтожно мало. Кошкины слёзы вместо уверенности. А он своим молчанием продолжает меня добивать. Безучастность. Ебучее холодное сердце, что никогда и никто не в состоянии был растопить. Не под силу это и мне. Его ладонь медленно и нежно ведёт по щеке. Тыльной стороной по ней скользит, до самого подбородка, соскальзывая. Вновь выше поднимается, касается влажных волос. Мокрые, тяжёлые пряди, прилипающие к коже. Отводит их от лица, смотрит зачарованно за тем, как капли воды по моему лицу, к нему обращённому, стекают. За тем, как чуть заметно подрагивает нижняя губа, до крови прикушенная. Ранка пульсирует болью, акцентируя на себе внимание. Дрожит не только губа, по всему телу тоже проходит дрожь. Мелкая, словно незначительная рябь на гладкой поверхности озера. Мне не холодно, но унять дрожь всё равно не получается. Кажется, с каждым мгновением она всё сильнее становится. Ещё несколько минут промедления, и меня в припадке трясти начнёт. Я просто упаду прямо к его ногам. Жалкий и одинокий в своих чувствах, никому ненужных. Чувствах, что для другого человека стали обузой и ничего, кроме раздражения и отторжения не вызывают. Ладонь ложится мне на пояс. Вслед за ней — вторая. Он меня обнимает. Ловит в кольцо рук, ближе к себе притягивая, прижимая. Оказавшись вплотную к нему притиснутым, понимаю, что сейчас дрожу не только я, он — тоже. Не стремится завладеть моими губами, не вжимает в стенку и не пытается одержимо все вещи с меня сорвать, превращая их в обрывки ткани, не подлежащие восстановлению. Стискивает в кулаке ткань рубашки, слегка царапая через неё. Целует в висок, невесомыми поцелуями к волосам прикасается. — Прости, — произносит. — Я такой долбоёб. — Знаю. Я тебе об этом ещё несколько месяцев назад говорил. С тех пор ничего не изменилось. — Я никому не хочу тебя отдавать. Никогда. Ни за что на свете. Меня от одной мысли, что ты с кем-то другим можешь быть, калит настолько, что это практически невыносимо. Тебе может казаться, что я ничего не чувствую, что у меня вообще нет никаких чувств и эмоций, что я долбанный эмоциональный импотент, который ничего через себя не пропускает, и ко всему максимально равнодушно относится, но на деле всё совсем не так. Я боюсь тебя потерять. Боюсь думать о том, что ты снова можешь исчезнуть из моей жизни, как десять лет назад, но уже навсегда, а не на время. Боюсь думать, что однажды открою глаза и пойму, что тебя нет рядом. И не будет. Это чертовски странно — осознавать, что человек, не испытывающий сильных эмоций, внезапно настолько ими проникается. Чувствует себя, как улитка без раковины, беззащитная и пиздец, какая уязвимая. Слишком много чувств ты во мне пробуждаешь, и я не представляю, как жить в мире без тебя. В мире, где тебя нет. Его голос не менее глухой и хриплый, чем мой. Это не та эротичная хрипотца, что, сродни ласкающей руке, по коже проводящей, от которой нижнее бельё намокает. Но та, что выдаёт собственное напряжение. Его голос не срывается и не дрожит. Каждое слово, словно точный, прицельный выстрел, попадающий прямо в цель. Прямиком в моё бедное, несчастное сердце, что, кажется, не готово выдержать подобные откровения. Что так отчаянно их хотело, но, получив, реагирует на них слишком ярко, готовое вот-вот вырваться из груди. — Ты можешь не верить мне, но... Я люблю тебя, Харли, всем безумием своей тёмной души. Горячим шёпотом в висок. Контрольный, сука, в голову. До ёбаной дрожи в каждой клетке тела, до звона в ушах. До крика, раздирающего лёгкие, но застрявшего в них. До острой нехватки воздуха, словно меня невидимая ладонь придушивает. Слишком много, слишком остро, слишком желанно. Слишком. До рваного выдоха, что с губ моих срывается, когда слышу это. Он не повторяет эти слова, словно заевшая пластинка. Но мне и одного раза достаточно, чтобы мир вокруг пришёл в движение, покачиваясь и расплываясь. И я, желая удержаться на ногах, хватаюсь за плечи Гиллиана, стискивая до синяков, ногти вжимая. Лишь на мгновение. На то короткое мгновение, пока губы скользят по скуле, пока горячее дыхание обжигает кожу. После обхватываю ладонями его лицо и, прикрыв глаза, подаюсь вперёд, прижимаясь губами к губам. Впиваясь в них с ожесточением, позабыв о нежности и сдержанности, что ещё мгновение назад душу затапливала. Вообще обо всём на свете позабыв, как всегда, когда он рядом находится. В эти моменты мой мир до одного человека сужается, а всё — и все — остальное перестают иметь значение. — Я научусь тебя слышать и понимать, — обещает. — Научусь тебя чувствовать. Слова, пробирающие не меньше, чем непосредственное признание, а, может, и сильнее меня цепляющие. До глубины души продирающие. Слова, что не могут не цеплять. Слова, от которых в моей — а не его — тёмной душе свет появляется. Он больше ничего не говорит, но других слов и не нужно. Они без того глубоко в подсознании моём оказываются, в подкорке мозга заседают, и звучат рефреном в ушах. Если он об этом думает, значит, не всё потеряно. Значит, ему не всё равно. Значит, рано или поздно он действительно научится. И даже если предельная наивность ещё не раз сыграет со мной злую шутку, я ему верю. Именно ему верю безоговорочно.