Не верь, не бойся, не проси

Гиллиан Кровавый водоём, в котором я плаваю, постоянно увеличивается в объёме. Сначала что-то вроде лужи, что только подошвы ботинок пачкает, после — озеро, за ним — море, а впереди — океан. Кровь капает с кончика ножа, с моих рук, с ткани моей рубашки, с перчаток, которые оказываются под водой, практически моментально превращая её в красную. Крови слишком много, а станет ещё больше, и эта мысль меня странно не пугает. Кажется естественной, единственной возможной, потому что это моя жизнь, мой выбор, сделанный однажды. В тот самый момент, когда я переступил порог комнаты для свиданий с заключёнными, когда оказался сидящим напротив Митчелла Тозиера, когда согласился работать на него. Сразу ведь было понятно, что он меня не в качестве садовника или дворецкого нанимает. Сразу было понятно, что работа будет грязной. И выбор у меня был. И я этот выбор сделал. Самостоятельно. Как следует раскинув мозгами. Предварительно взвесив все «за» и «против», а не отвечая на предложение под влиянием момента. Для меня мысль о жизни в крови и грязи естественна, как и, собственно, сама эта жизнь. Но мысль о том, что по моей вине в неё оказывается втянут другой человек, будущее которого по всем параметрам должно было быть исключительно безоблачным и блестящим, порядком напрягает. Она тревожит меня, она мерзкой занозой сидит где-то глубоко внутри, и эта раздражающая, саднящая боль ни на мгновение меня не оставляет. Она навязчиво заседает в мозгах, напоминая о себе каждое новое мгновение. А сейчас, когда Харлин находится рядом, когда смотрит на меня настолько проницательно, словно в самую глубину души, в самые тёмные уголки её жаждет проникнуть, отделаться от неё становится нереальным. Она, напротив, набирает силу, приобретает небывалый размах. И я мысленно вновь возвращаюсь к своему недавнему обещанию. Научиться чувствовать его, действительно прислушиваться, понимать, а не генерировать какую-то очередную безумную идею, что кажется мне гениальной, не пытаться навязывать ему собственное мнение. Тем более, что в большинстве случаев оно оказывается ошибочным. Кажется, что так будет лучше для него, но, на деле, все мои проникновенные тирады о том, что он должен быть с кем-то другим, пронизаны трусостью. Как будто я до последнего момента боюсь взять на себя ответственность за другого человека. Как будто никак не могу отделаться от кредо вечного одиночки, что идёт по жизни, не оглядываясь ни на обстоятельства, ни на людей, что рядом с ним находятся. А как только появляется связь более крепкая, чем обычно, стремится её разорвать, прикрываясь благими намерениями и благородными порывами, приправленными рассказами о том, как и кому будет лучше. Но могу ли я в действительности знать, как будет лучше для него, если даже в себе толком разобраться не в состоянии? — Подумай об этом завтра, ну, или вечером, — произносит чуть слышно, и его слегка припухшие губы трогает мягкая улыбка. — А сейчас просто закрой глаза и спи. Тебе это необходимо. — О чём именно? — О том, какой ты мудак, и как сильно поломал мне жизнь своим появлением в ней, — хмыкает. — Ты же этим себя грузишь всё утро. Правда, я так и не понял, почему. Не сдержав смешка, прикрывает лицо ладонью. Мой взгляд непроизвольно цепляется за неизменный браслет, что обвивается вокруг запястья и виден сейчас в расстёгнутой манжете. — Можно я просто промолчу и никак не буду комментировать это высказывание? — Можно. Иногда молчать полезно, Гил. Просто люди такие существа, которые находятся в вечном поиске золотой середины, а находят её настолько редко, что эти случаи достойны массового освещения в прессе. Серьёзно. Никогда не знаешь, что лучше в той или иной ситуации. Молчание нужно твоему собеседнику или какие-то слова, но если не рисковать и не пытаться даже, то к чему и зачем вообще нужны какие-то отношения? Можно ведь оградить себя высокой стеной цинизма, заявить, что ты ни в ком не нуждаешься и всем демонстрировать ядовитые шипы. — Камень в мой огород? — И в свой тоже. Я не сильно лучше твоего умею общаться с людьми, — признаётся, положив ладонь мне на плечо. Медленно ведёт ею вниз, а после — вновь поднимается. Лёгкое прикосновение ногтей к горячей, обнажённой коже, такие же лёгкие, незаметные практически царапинки. Поглаживает шею, взъерошивает волосы, чтобы вскоре вновь их пригладить. Утро удивительное ещё и потому, что именно сегодня никто из нас не пытается свести всё к сексу, не стремится забить им проблемы в общении, которые, говоря откровенно, есть. Не пытается идти по проторённому, знакомому пути, пусть он и охуительно обоим вкатывает обычно, пусть именно на фоне взаимного притяжения, на фоне почти неконтролируемого желания у нас самое удачное взаимодействие. Харлин не пытается залезть мне в штаны во время совместного душа, не пытается и сейчас. Просто прикасается, просто дарит своё тепло и нежность. Утро медленных, размеренных, тягучих поцелуев и попыток в разговор. Утро моих размышлений и самокопаний. Утро, когда я впервые нахожу в себе силы для того, чтобы быть максимально откровенным, чтобы произнести, глядя в глаза другого человека, слова настолько естественные и правдивые, что удивительно, почему прежде об этом молчал. Почему никогда даже не пытался сказать ему, насколько он мне дорог. Почему тогда, грёбанные десять лет назад выбрал для себя исключительно позицию наблюдателя, и никоим образом не дал знать о себе, не попытался даже заговорить. Не знал, какой может быть его возможная реакция, но всё самостоятельно в мыслях расписал, сам принял решение, сам потерял Харлина однажды. Мои пальцы касаются его лица, подушечки их мягко скользят по губам. — При этом работаешь в той сфере, где это умение крайне востребовано. — Так получилось, — замечает, поддразнивая меня в ответ и проводя кончиком языка по пальцам. — Я мог податься в ветеринары, учитывая тот факт, что мне нравилось принимать участие в судьбах несчастных животных. Но это ответственность, которую я не готов был на себя брать. Сомнительная перспектива — обращаться за помощью к доктору, который обливается слезами, держа на руках труп кота, умершего во время операции. Притом, что она с самого начала была не совсем актуальна, а болезней у того кота было столько, что пальцев на руках и ногах не хватит для перечисления. Но я бы действительно рыдал. Наверное. Не знаю точно. А то, что сейчас я работаю пиарщиком... Наверное, в этом что-то есть. Может, удачно продав истории своих клиентов, я рано или поздно поверю в себя и решу баллотироваться на пост мэра Чикаго. Вдруг во всём этом есть какое-то провидение, вдруг это всё не череда случайностей? Представляешь, какой хаос наступит в городе, когда во главе его станет слезливая, ранимая, вечно сомневающаяся в себе истеричка? — Ты себя недооцениваешь. — Скорее, реально смотрю на вещи и не питаю иллюзий. — Не то, чтобы я был в восторге от мэра нынешнего. К власти далеко не всегда приходят самые достойные, и я не думаю, что в мире есть хотя бы один кристально-чистый политик. Они должны быть гибкими, они должны уметь изворачиваться. Тозиер вот умеет, для него это привычно, совершенно естественный процесс. Ты, вероятно, тоже. — Не то, чтобы я не разделял твоё мнение. На самом деле, приди мне в голову такая идея, думаю, я сумел бы подобрать нужный образ и продать его потенциальным избирателям. Получить власть несложно, совсем другое — суметь удержать её в руках и остаться в истории, как выдающаяся личность, а не ничтожество, которое лишь усугубило и без того плачевное положение. Иллинойс в целом, Чикаго в частности сейчас не в худшем положении, что можно представить, но и не в периоде расцвета. Теперь, когда над городом нависла угроза, пошатнуть веру в существующую власть очень просто. Люди поверят с лёгкостью тому, кто пообещает им спасение от роста преступности и от возможной кровавой бойни. На этом можно было бы сыграть. Говоря откровенно, я бы с большим удовольствием отдал кресло мэра тебе... Рассуждает об этом с такой лёгкостью, будто уже этим утром планирует объявлять начало предвыборной кампании. И в этот раз работать готов не за приличное денежное вознаграждение, как в случае с Тозиером, а на чистом энтузиазме. Он действительно не лжёт, когда говорит, что готов вступить в ещё одну предвыборную гонку, готов целиком и полностью посвятить себя этой борьбе за власть. Но это тот самый случай, когда у потенциального кандидата нет никакого стремления к публичности и власти. Кроме того, путь в политику мне автоматически заказан. Тюремное прошлое, как пятно. Клеймо прокажённого. Доверия к подобному человеку не будет, сколько бы сил Харлин не бросил на моё продвижение. У него действительно талант продажника. Талант, пиздец какой. Он может убедить в том, что кандидат прекрасен и великолепен, даже самого прожжённого, закоренелого циника, годами жившего с определёнными взглядами, но, в отличие от Тозиера с его доминантными замашками, я не готов к постоянной публичности, не готов к тому, что моё имя будут полоскать на первых полосах газет, к тому, что снова поднимут архивы и начнут тиражировать мои фотографии, на которых я в оранжевой форме. В наручниках и с сигаретой в зубах. Я и публичность — понятия несовместимые, мне проще, легче и привычнее в тени. Там, где меня никто не замечает, там, где можно без проблем укрыться от нежеланного внимания. — Но очень сомневаюсь, что тебе нужна эта власть, — доводит свою мысль до конца. — Не нужна вообще, — соглашаюсь. — Мне, по сути, тоже. Но иногда закрадывается предательская мысль. Знаешь, как проверка самого себя. Потяну я подобную ответственность, или же мне стоит снизить планку и не замахиваться на столь высокие цели? Кажется, при должном подходе вполне могу справиться. Нужно лишь заручиться поддержкой нужных людей. На первых порах без неё — никак. Садится на кровати, тянется к бутылке с водой. Шикарный природный аромат. Шикарные длинные ноги. Шикарные волосы. Шикарное, чтоб его, всё. Этот омега — чистая эстетика, на которую можно часами смотреть, не уставая, с жадностью впитывая этот образ, каждую малейшую деталь его внешности, запоминая их, восхищаясь без остановки практически. Сложно поверить, будто он действительно убеждён в том, что внешность его весьма посредственна. Сложно поверить, что у него на этом фоне ещё и комплексы какие-то существуют. Пока многие омеги кроят свою внешность, исправляя носы, губы, скулы, разрез и форму глаз, он выглядит максимально естественно, при этом — неотразимо. Строгий и застёгнутый на все пуговицы на людях. Классическая оправа очков, прилизанные до глянцевой гладкости волосы. В амплуа строгой, бескомпромиссной суки ничуть не хуже, чем сейчас, когда сидит на кровати в моей рубашке, маленькими глотками пьёт воду и смотрит на меня в тишине наступившего дня. До ночи ещё полно времени, но жалюзи закрыты, шторы плотно задёрнуты, и в комнате темно, как будто на дворе глубокая ночь. Лишь настенные лампы слегка этот мрак разбавляют. — Дурной пример заразителен? — усмехаюсь. С опозданием отчитываюсь Тозиеру о проделанной работе, не называя имён, не расписывая в красках все свои действия. Разумеется, это всё исключительно при личной встрече. Он задаёт вопросы о том, как я себя чувствую, всё ли со мной в порядке. Ответы односложные, короткие, фактически лишённые эмоций. Ощущаю ли я чувство вины перед ним за свою нелюбовь и нежелание быть в отношениях с ним? Наверное, что-то отдалённое, размытое, не слишком выразительное всё-таки есть. По сути, несколько лет он был едва ли не главнейшим человеком в моей жизни, определяющим её направление, каждый мой дальнейший шаг его желаниями формировался. Но сейчас я всё чаще чувствую, как отдаляюсь от него, в то время как привязанность к другому человеку становится всё крепче и сильнее. Не канат даже, а стальной трос, которым нас соединяет в определённый момент времени, и все остальные люди, обитающие на этом свете, перестают иметь значение. — Тозиер? — Он самый. — Смотрю на него и понимаю, что сам не прочь вляпаться в подобную авантюру. — Зачем тебе эта головная боль? — Королеве нужно своё королевство, даже если это Ватикан, — усмехается. — Я же тщеславная сука по жизни. Забыл? Амбициозная и тщеславная. Мне нужно, чтобы мной восхищались. — Все? — По большей части, ты. Хочу доказать, что чего-то в этой жизни стою, и ты можешь мною гордиться. Что я не просто милая принцесска, которая праздно проводит свои дни, а может чего-то добиться. Может подняться на самый верх и удержаться там, не скатившись вниз с громким воплем. — Я и так могу тобой гордиться. — У меня мысли о возможном продвижении и до появления Тозиера мелькали, — признаётся. — Просто после встречи с ним они стали мелькать чаще и настойчивее. Тозиер меня мотивирует в чём-то. Не каждый на его месте рискнул бы сунуться в политику, зная, сколько внимания в его сторону будет направлено, зная, как много людей захочет его падения. Тем более с таким прошлым и настоящим. Он со своими политическими начинаниями, словно по минному полю ходит, и всё равно продолжает двигаться к цели, не оглядываясь на общественное мнение. — И в этом он безумно похож на своего отца. Но, наверное, уступает ему немного. Аарон вообще был... Неопределённый жест ладонью в воздухе. Не так много времени мне довелось наблюдать за старшим Тозиером. Но и того хватило, чтобы понять, насколько он был уверенным в себе, насколько упрямо двигался всегда к своей цели, не замечая ни единого препятствия на своём пути. Он сметал любые преграды, безжалостно их уничтожая. Он не гнушался никаких методов. Не было ничего такого, что Аарон Тозиер не сумел бы получить в свои руки, возжелав. Кроме одного-единственного омеги, которого оказалось легче уничтожить, нежели склонить на свою сторону и уложить под себя. — Мудаком. — Я не это хотел сказать. — Знаю. Но для меня он был и останется конченным ублюдком, отобравшим у меня самого дорогого человека на свете. Ублюдком, которому я отчаянно хотел отомстить, а он мне все карты смешал и планы нарушил. — Каким образом? — Умер раньше, чем я до него добрался, — бросает насмешливо, прихватывая волосы и убирая их назад. — Знаешь, какое разочарование я испытал в тот момент, когда узнал о его смерти? Это напоминало мне забег, в котором до финала оставалось всего ничего, и я вот-вот должен был пересечь финишную черту, но вместо этого споткнулся и лицом в дерьмо угодил. Такое себе, конечно, было открытие. — И тогда ты решил, что месть должна передаваться по наследству, — хмыкаю. — Не без этого. — Всё ещё вынашиваешь планы по уничтожению Тозиера? Прикрывает глаза, пальцами потирает веки. Не отвечает сразу же, не торопится вываливать на меня ворох эмоций, что в его душе каждый раз пробуждается, когда речь заходит о прежних планах. Не тороплю. Не пытаюсь насильно из него вытащить признания. Жду, что сам сумеет подобрать нужные слова. — Это сложно, Гил. — Почему? — Мне кажется, я предаю Треннта. Каждый раз, когда об этом думаю, и о нём вспоминаю. Я ведь, правда, хотел, чтобы криминальная империя Тозиеров пошла на дно, будто «Титаник». Чтобы память о нём стёрлась. Я обещал папе, что отомщу за него всем, кто причастен к его смерти, а теперь от моих планов камня на камне не осталось. — Ты всё-таки собираешься посадить его не в тюрьму, а в кресло губернатора? — спрашиваю тихо. Он кивает, натягивая рукава рубашки так, что они практически полностью кисти рук скрывают. — Почему? — снова недавний вопрос повторяю. — Это же очевидно, Гил. — Из-за меня? — Конечно. Ты выбираешь его сторону, я выбираю тебя. Всё очень просто. Не знаю, смог бы Треннт понять меня, будь он жив, но не думаю, что моё мнение изменится в дальнейшем. Просто нужно больше времени, чтобы понять, принять и смириться с тем, что я не сумел отомстить убийцам своего папы и уже, наверное, никогда не сумею. — Думаешь, будь он на твоём месте, поступил бы иначе? — Не думаю. Знаю наверняка. Папа не признавал слабостей. Он их отвергал всегда. Это, как с Митчеллом и его отцом. Аарон никогда не отступал, Митчелл готов к диалогу. Не всегда и не со всеми, но готов. Треннт тоже никогда от своих убеждений не отступал, именно поэтому их история сложилась ровно так, как сложилась, и ни один из них в итоге не был счастлив. Будь папа немного сговорчивее, его история развивалась бы иначе. Меня бы не было на свете, а у них с Аароном родился общий ребёнок. — Хэнку ты ведь тоже хотел отомстить. — Хотел, — повторяет эхом. — Но?.. — Не смогу. Не в последнюю очередь потому, что он тебе дорог. К тому же, он пострадал во время взрыва, и, насколько знаю, пострадал очень серьёзно. Если я приду, чтобы убить его, он даже сопротивление оказать не сумеет. — Или даже не станет этого делать. — С чего ты взял? — интересуется, чуть вскинув бровь. Неожиданное заявление. Я бы и сам удивился, услышав подобное от стороннего человека. — Он помнит обещание Треннта и всё ещё ждёт, когда его снежная королева придёт за ним, — повторяю чужие слова. Харлин качает головой. — Какие же они оба... — Глупые? — Глупые. Наверное, потому общее дитя разумом и не блещет. Я столько раз копался мысленно в этой истории, столько раз пытался понять хотя бы одного из них, но ни разу мне это не удалось. Ни папу, ни отца. Я не могу поставить себя на их место. Не могу пропустить их эмоции через себя. Для меня большинство их решений — странное. — Для меня — тоже. Я пытался проникнуться мотивами Хэнка, пытался понять его, но так и не смог, несмотря на то что он передо мной душу наизнанку вывернул, рассказав всё, от момента первой встречи с твоим папой, заканчивая каплями его крови на руках, когда настал день расправы. Харлин предельно внимателен, жадно ловит каждое слово. — Я тоже хочу его послушать, — произносит, спустя время. — Всю жизнь меня убеждали в том, что мой отец Гедеон, и он ни разу не дал мне усомниться в этом родстве. Но сейчас, когда я знаю правду, мне хочется встретиться с человеком, чья кровь течёт в моих венах. Посмотреть на него, поговорить с ним. Попытаться понять, чем он в своих поступках руководствовался и почему не стал бороться за папу. Почему слепо выполнил чужой приказ. Нет, я знаю, почему, но... Неужели он не мог хотя бы на мгновение усомниться в правдивости папиных слов? Почему он поверил, что Треннт хладнокровно избавился от его ребёнка? Почему, Гиллиан? Комкает ткань простыней, то сжимая пальцы сильнее, то разжимая их. Смотрит на меня, надеясь получить ответ, но мне нечего сказать, кроме того, что его родители действительно были не слишком умны в некоторых вопросах. Однако, тут же прикусываю язык, понимая, что мы с ним зачастую идём по той же дорожке, которой шли они, когда в очередной раз тонем в непонимании, но даже не пытаемся откровенно поговорить. Вместо этого сплошные упрёки, сомнения, переживания и умозаключения, ничем особо не подкреплённые. Сами делаем определённые выводы, сами принимаем их на веру, убеждаясь в собственной правоте. На фоне этих заблуждений рождается множество событий, не соединяющих нас, не делающих ближе, а разбрасывающих по разные стороны баррикад. — Не знаю, — отвечаю тихо. — Правда, не знаю. Нам ведь не залезть в их головы. — Мне казалось, вы с Хэнком друг друга понимаете с полуслова. — Не во всём и не всегда. — Но в роли твоего отца он смотрится куда органичнее. Я себя чувствую самозванцем. — Мне иногда кажется, что ты по жизни себя самозванцем чувствуешь, который занимает чужое место, хотя это совсем не так. — Тебе не кажется. Но, к счастью, это случается крайне редко. У всех бывают тёмные дни. Рано или поздно они проходят. Я кладу свою ладонь поверх его руки, ощущая, как пальцы вновь напряжённо стискивают ткань простыней, а после расслабляются. Он смотрит на меня с грустной улыбкой. Не вырывается, а, напротив, тянется ко мне, когда обнимаю его, притягивая к себе. Когда ладонью по спине провожу, поглаживая между лопаток. Дышит шумно и горячо в шею. Обнимает в ответ. Несколько минут в абсолютной тишине, когда никто из нас не решается ни слова произнести. Оба молчим, боясь нарушить тишину. Оба молчим, понимая, что именно сейчас слова могут быть лишними. Вот они, те самые ситуации, когда молчание реально золото, а не какая-то пластиковая поделка с фальшивой позолотой, поверх нанесённой. Кажется, он так и не найдёт больше слов, так ничего и не скажет, но именно Харлин тот, кто первым нарушает тишину, озвучивая своё желание. — Гил? — Да? — Пожалуйста, отвези меня к Хэнку. Хочу его увидеть, и, глядя ему в глаза, задать все те вопросы, что мой мозг столько лет пожирают. — Хорошо, — отвечаю, не раздумывая, поглаживая его по волосам. — Отвезу. * Попасть к Стауту нам удаётся далеко не сразу. Заботы наваливаются одна за другой. Несмотря на то, что, по большей части, организацией похорон занимается Эрик, определённые обязанности всё равно ложатся на мои плечи, и это отнюдь не сиюминутное дело, с которым можно разделаться так же просто, как щёлкнуть пальцами. Бюрократическая волокита делает своё дело, приходится прикладывать немало усилий, чтобы всё прошло гладко. Более того, я ломаю голову над обеспечением безопасности во время проведения церемонии прощания. К сожалению, я знаю Россетти не первый год, знаю, от чего он приходит в восторг, потому практически из воздуха выхватываю его мысли о том, что похороны можно превратить в очередное масштабное представление. Кларк из тех тварей, для которых нет вообще ничего святого, а потому устроить бойню не только на кладбище, но и в церкви, где члены бешеной стаи будут прощаться со своими боевыми товарищами, вполне допустимо для него. Он любит яркие шоу и зрелищность, а потому вряд ли упустит такой случай. Как минимум, он об этом задумывался. Хотя... Едва ли он хочет повторяться и копировать самого себя, тем самым расписываясь в том, что с фантазией у него напряг, и она довольно скудная, а перестрелка в церкви на его совести уже была. Не в Штатах, а на родине. Сицилийская часть истории его жизни. Кровавые распри с теми, кто покушался на сферы его влияния, на его территории. Противника Кларка расстреляли прямо у входа в собор, в день свадьбы. Безутешный жених рыдал, обливаясь слезами, а его белоснежный костюм покрывали алые цветы — капли чужой крови, расплывающиеся по ткани. Говорят, Россетти не остался в стороне и решил утешить юного вдовца своими методами. На пару с покойным ныне Феллини. Мальчишку нашли через пару дней. Дело закрыли, применив стандартную формулировку «суицид». По факту — жёсткое изнасилование, многочисленные разрывы, такие же многочисленные травмы, изрезанное тело, на котором не было живого места. Ладно, быть личным ликвидатором Тозиера и рассуждать о святости — тоже вполне лицемерный поступок, но, в отличие от некоторых, какие-то принципы у меня всё равно есть, а потому единственное желание, которое вызывает во мне Россетти — разнести его смазливое ебало в щепки, упиваясь тем, как хрустят его кости и хлещет во все стороны кровь. Его чёрное сердце я бы, наверное, вырезал из груди с особым удовольствием, а после сжёг, как принято поступать с сердцами вампиров. Чтобы никогда не восстали из пепла, чтобы больше никогда не напоминали о своём существовании. Безопасность во время церемонии должна быть на уровне. После одного промаха второй себе позволить — непозволительная роскошь. Итальянцам нужен Тозиер. Итальянцам нужен я. Остальные постольку-поскольку. Они с удовольствием уничтожат всю свору, но главные цели определены давным-давно. Чтобы совершить переворот, нужно уничтожить две главные фигуры, крепко стоящие на шахматной доске, и пока задающие тон, определяющие правила игры, а не принимающие навязываемые чужие, жалко подвывая на луну и понимая, что часы их жизни сочтены. Мысль, не дающая мне покоя. Поправка. Маленькая, но крайне важная. Не две, а три шахматные фигуры, что стоят на доске. Королевское Высочество, исполнившее в последний момент то, чего от него не ожидали, тем самым разрушившее все планы итальянцев и своего дядюшки. Не сомневаюсь, что за его голову тоже рано или поздно объявят награду, и мысль об этом заставляет кровь стыть в жилах. Харлин знал, во что ввязывается. Прекрасно знал. На сто процентов понимал, и всё равно сделал это. Его нынешний план, на мой взгляд, не выдерживает никакой критики, но он полон непоколебимой уверенности в том, что дар убеждения, которым он наделён в полной мере, снова поможет ему выйти сухим из воды. Поразительная наивность для человека, чей папа большую часть жизни потратил на борьбу с преступниками, а потому великолепно знал эту кухню изнутри, и, судя по всему, занимался просвещением ребёнка, рассказывая ему о своей жизни. Но Харлин верит, что у него всё получится. Харлин ничего не желает слышать. Харлин закрывает уши ладонями, плотно зажимая их руками, а после, когда замолкаю, усмехается и шепчет: — Доверься мне. Всё будет хорошо. Чёрт подери, мне хочется верить, но слишком близким было моё знакомство с итальянскими ублюдками. Слишком хорошо я осведомлён об их методах. Слишком ярко представляю всё то, что они могут сделать с Харлином, если узнают, что он приложил руку к уничтожению их союзников, что оказался не одной из жертв обстоятельств, коей жаждет себя выставить, а предателем. — Ты знаешь, что предательство в преступном мире карается смертью? — спрашиваю, внимательно наблюдая за его действиями. Он снова чертит какие-то схемы, совершенно мне непонятные. Но лицо воодушевлённое, одухотворённое, как будто он действительно знает, что делает, а не действует по наитию, полагаясь исключительно на удачу, которая, как известно, бывает крайне изменчива, а иногда — коварна и жестока. Благоволит человеку на первых порах и отворачивается от него в самом конце. — Наслышан об этом, — откликается, отвлекаясь. Карандаш замирает в руке, больше не царапает бумагу. — И? — Что и, Гиллиан? — Не делай вид, что не понимаешь. Ты же прекрасно осознаёшь, чем для тебя чревато это всё... Договорить не позволяет, прикладывая палец к губам. — Я ничего им не обещал, а, значит, никого не предавал, — произносит со смешком, откладывая набросок в сторону. Очередной план продвижения Митчелла в борьбе за пост губернатора. Расписано по пунктам каждое дальнейшее действие. — Они наверняка посчитают иначе, если уже не посчитали. — Их проблемы. — Харлин... — Да? — С тобой безумно сложно, — признаю, перехватывая его ладонь, но не отстраняя, а прикасаясь к пальцам губами. — Я говорю одно слово, а ты в ответ выдаёшь десять, при этом не желая прислушиваться к советам. — А я предупреждал. — О чём? — Что я пиздец, какой сложный. Ты мне не поверил тогда, — замечает совершенно равнодушным, сдержанным, без намёка на страх тоном. — А я действительно такой. И ещё упрямый. Потому, если принял решение, то пойду до самого конца, не отходя в сторону и не сворачивая с выбранного пути. — Это риск. Притом, неоправданный. — А я не хрустальная статуэтка, которая разобьётся на части от малейшего воздействия. Я сильнее, чем кажусь, Гиллиан. Хоть в это и сложно поверить. — Я верю. — Мне, но не моим планам. — Естественный страх за человека, который тебе небезразличен, — произношу, неотрывно на него глядя. — Я не собираюсь умирать. Не так быстро. Не так скоро, — решительно заявляет, потянувшись ко мне, становясь на четвереньки и ближе подаваясь. Одной ладонью в постель упирается, второй — подбородок мой прихватывает, нижнюю губу поглаживает, своим горячим дыханием обжигает. Светло-зелёные глаза напротив, в них яркий, живой огонёк азарта. Мальчик, который играет со спичками. Характеристика, что первым делом напрашивается, как только о Харлине вспоминаю. Думает, что в его руках безобидные игрушки находятся, с которыми можно забавляться, сколько душе его угодно, и никакой опасности для него они не представляют. На деле каждая новая таит в себе дикую просто опасность. Каждый его новый шаг — это приближение к бездне, в которую упасть проще простого, а вот удастся ли выжить после падения и выбраться наверх — тот ещё вопрос, ответить на который затруднительно. — Видишь? У меня длинная линия жизни на руке. — Я не верю во всю эту омежью херню. — Не херня, а хиромантия, — усмехается. — Треннт тоже не верил, но когда-то карты предсказали ему смерть, и это предсказание исполнилось. — Ты категорически отказываешься меня слушать? — Отказываюсь разделять твой настрой, прятаться за твою спину и бояться каждого шороха, — поправляет. — Я не беззащитный, Гиллиан. Я в состоянии постоять за себя, и о Россетти мне тоже известно многое. Не только то, чем дядюшка по доброте душевной поделился. Много больше. У меня ведь тоже полно полезных знакомств, а потому держать меня в неведении не так просто, как кажется Аллену. Я не боюсь его. — Аллена или Кларка? — Обоих, — выдыхает, ладонь на щёку перемещая. — Со мной ничего не случится, Ллойд. Не хорони меня раньше времени. Один раз я уже умирал, и все поверили. Значит, в реальности буду жить долго. Прижимается губами к моим губам, запечатывая слова обещания между ними. Не противится, когда за воротник рубашки ближе к себе его подтаскиваю, когда под себя подминаю, прижимая к постели. Когда его сдержанный, мягкий, целомудренный поцелуй куда более откровенным становится по моей инициативе. Не изображает каменное изваяние, напротив, притирается ближе, выгибаясь подо мной, обнимая обеими руками за шею, забрасывая одну ногу на пояс, и чуть слышно стонет. От этого тихого стона по моим венам как будто ток разбегается, импульсы стремительного возбуждения по крови проносятся. — Небо хранит Королеву, — шепчет мне на ухо. — И твоя Королева больше никогда тебя не покинет. * Митч Тозиер не частый гость в моей квартире. Он заезжал ко мне с визитами от силы раз десять за всё время, что я живу в Чикаго. Гораздо чаще наши встречи проходили на территории его дома или в тире, где он выступал в качестве моего персонального тренера, при этом вполне отдавая себе отчёт в том, что однажды тот, кого он учит стрелять, может направить пистолет на него, и выстрелить, ни о чём не жалея и не сомневаясь в правильности своего решения. Для нас естественно встречаться на его территории, но незапланированный визит ко мне порядком напрягает. Я ещё не переступаю порог собственной квартиры, но руки уже сами собой сжимаются в кулаки, зубы скрипят, превращаясь в мелкую пыль, и запах доминантного альфы, моментально привлекающий внимание, провоцирует приступ глухого раздражения. Прекрасно понимаю, кто мог стать причиной визита Тозиера. Ради кого он, на самом деле, приезжает, с кем желает повидаться и обсудить детали определённых дел. Они и без того практически каждый день созваниваются в зуме, но, видимо, сеть не настолько хороша для общения, как диалоги тет-а-тет. Вот они и решают устроить душевный вечер встреч, раздражая меня и превращая из обычно сдержанного человека в бешеную не псину, а ревнивую суку, чей здравый смысл отключается практически моментально. Воображение снова подкидывает омерзительные картинки, в которых Харлин не вытирает демонстративно рот после чужого поцелуя, а отвечает на касание чужих губ, обнимая Тозиера так же отчаянно, так же страстно, как и меня. Позволяет раздеть себя, наслаждается прикосновениями и стонет. Громко, пошло, сладко, сильнее распаляя Митчелла. Отдаётся ему, шепча на ухо, что их сама судьба свела. Для того, чтобы они не повторили ошибки родителей, а сумели всё исправить. Вот они, блядь, и исправляют. Блайкери всё-таки оказывается под Тозиером. Пусть и не Треннт под Аароном, а Харлин под Митчеллом. Не идеально, но тоже ничего так комбинация. Отец гордился бы своим сыном. Митчеллу ведь удалось то, что так и не случилось в его жизни. Их внезапная, как будто на пустом месте зародившаяся дружба, порядком напрягает. Те, кто ещё вчера ходили и рычали друг на друга, готовые наброситься и разорвать на клочки, словно два диких зверя, сегодня уже в закадычных друзей превращаются, обмениваются колкими фразами, в которых не столько стремление зацепить и укусить видится, сколько неприкрытый флирт, распивают вместе вино и над чем-то смеются. И Тозиер, ещё недавно утверждавший, что уничтожит каждого, кто ко мне приблизится, смотрит зачарованно на Харлина. Смотрит хорошо знакомым мне взглядом. Слишком хорошо знакомым. Именно так он смотрел на меня в тот вечер, когда мы откровенничали в его доме. Именно так продолжал смотреть и после, когда его рвало на части от безумного желания кем-то обладать. Кажется, все его слова о том, что Харлин слишком простой, остались в прошлом. Кажется, теперь, когда Морган решает открыто вступить в борьбу с Россетти и федералами, он поднимается в глазах Митчелла на новый, недосягаемый уровень, а потому становится в разы желаннее. Митчелл любит сложные цели, Митчелл обожает, когда неприступная крепость падает, когда подобные люди сдаются на милость победителя, когда тянутся к нему и оказываются под ним. Кажется, сейчас его мечты о ебле втроём не только не угасают, но и становятся в разы сильнее. И вот теперь-то он точно уверен в том, что центром этого треугольника должен быть именно Морган. Что его мы должны ласкать в четыре руки, его удовольствие пить, наслаждаясь восторгом нашего общего омеги, его тело делить между собой, по очереди проникая то в тёплый, сладкий рот, то в узкую, тугую дырку. Мне сложно читать Харлина, но Митчелл и его сексуальные фантазии для меня, как на ладони. Он хочет довести начатое до конца, но этого дико не хочу я. Сильнее, чем в прошлый раз. Гораздо сильнее. Что творится в голове Моргана, и чем он в своих поступках руководствуется — не совсем понятно. Хочет спровоцировать меня, убедившись в неравнодушии? Хочет зацепить? Намеренно хвостом машет, поддерживая это общение, или же меня просто ослепляет ревность, и я воспринимаю всё совсем не так, как оно в реальности обстоит? Много вопросов. Ответов ровно нихуя. Дверь хлопает слишком громко. Оставляю ботинки в прихожей, а пальто не снимаю, так и иду в гостиную, ощущая природный запах Тозиера. Воображение подстёгивает меня, подгоняет. Перед глазами картина того, как Харлин, под ним распластанный, тихо, жалобно, отчаянно постанывает, разморенный ласками и удовольствием. Как его ноги Митчелла за пояс обхватывают, как он узел принимает и позволяет себя повязать. И как Тозиер ему на ухо шепчет мои слова о сладкой суке, порочной, словно долбанный инкуб, желающий выжать все силы из своего любовника. Однако, картина, которую застаю в гостиной, вполне целомудренна. Они не в объятиях друг друга. Они не раздеты и не похоже, что в спешке одевались. Позы расслабленные, ни намёка на напряжение. Люди, у которых много общего. Слишком, пиздец, как много. Помимо семейной истории, что крепко-накрепко их связывает, теперь ещё и общие интересы появились, и планы, и перспективы долгосрочного сотрудничества, хотя ещё недавно готовы были друг друга задушить. Но теперь один уверенно идёт к своей мечте — встретить летний период в губернаторском кресле, а другой представляет себя мэром крысиного королевства. Вот только, в отличие от папы, готового до последней капли крови биться за торжество закона и справедливости, он ратует за теневую политику и экономику. Строит планы, готовится покрывать тёмные дела своего партнёра, если в этом возникнет необходимость. И я уверен, что Митчелл, если Харлин поделился с ним своими соображениями, не только не отговаривает его от подобной идеи, но и поддерживает её. Что-что, а сотрудничество у них действительно плодотворное, и в тандеме они способны творить чудеса. Поразительно, но сегодня Митчелл без вина. Пьёт кофе. Не привычный капучино, а густой, ядерный эспрессо в маленькой фарфоровой чашечке. Кусочек коричневого сахара на блюдце. Бокал с водой и накрахмаленные белоснежные салфетки. Сразу ясно, на чьей совести сервировка. Кто здесь королевский приём устраивает, а не обычную растворимую бурду подаёт своему — ещё недавно — идейному врагу, желая ему мучиться от перманентной изжоги. Харлин привычно пьёт чай, обхватив кружку обеими ладонями. Митчелл сидит за столом, Харлин стоит у стены, прислонившись к ней спиной. Глаза прикрыты. Волосы по плечам. Плотно сжатые губы. Привычно покусываемая верхняя. Красивый, сука. Просто охуеть, какой красивый. Я бы на месте Тозиера не устоял, я бы попытался, но Митчелл, похоже, находит особое очарование в наблюдении без прикосновений. Та самая история про запретный плод, на который можно смотреть, но который не нужно трогать, чтобы не случилось беды. — В данной ситуации, молчание сыграет им на руку, — произносит Харлин. — Это происшествие не стоит утаивать. Напротив, его нужно придать огласке, чтобы спровоцировать широкий общественный резонанс. Когда об этом напишут в СМИ, когда информация будет растиражирована, они поймут, что ты всё знаешь, и ты их не боишься. Мы должны начать действовать первыми, иначе они нас сделают в два счёта. Патрик та ещё ёбанная крыса, и он задницу на итальянский флаг разорвёт ради своих спонсоров. Он сольёт тебя, если не слить его. — У нас нет доказательств, — замечает Митчелл. — Того, что его финансирует Россетти? — Именно. Голословные выкрики ничего не решают и не имеют силы. — Доказательства у нас появятся, но о покушении молчать тоже не стоит. Они могут вывернуть ситуацию под себя, сделав тебя не жертвой, а агрессором. Поставят всё с ног на голову, и отмываться от дерьма придётся уже тебе. Сейчас ты пострадал сильнее, чем кто-либо. Ты сообщишь о покушении, и тебя уже не обвинят в том, что это ты напал на федералов, которые нашли на тебя компромат. Я слишком хорошо знаю Аллена. Он редкая сучара, жаждущая власти и денег так же сильно, как Треннт хотел справедливости. — То есть ты считаешь, что эта пресс-конференция действительно нужна? — Нет. — Как тогда? — Она необходима, Тозиер. Не-об-хо-ди-ма. Повторяет по слогам. С нажимом. Неизвестно, как долго длится этот спор, но Харлин твёрдо уверен в своей правоте и стоять на своём собирается до последнего. От него такая бешеная невероятная уверенность исходит, что сложно поверить, будто этот человек хотя бы время от времени бывает сомневающимся в себе, что уж о постоянной основе говорить. — Как будто их это остановит, — хмыкает Тозиер. — Нет. Полностью не остановит, но план хотя бы частично переиграть придётся. А если ты ещё и пообещаешь избавить город от этой заразы, получишь двойную выгоду, ведь избиратели тебя на руках носить будут. Потому как никто не хочет жить на пороховой бочке. Все хотят стабильности и спокойствия. Идти по улице и не бояться, что тебя заденет шальная пуля, или, что твоего родственника посреди бела дня затолкают в машину и увезут в неизвестном направлении. Кларк — психованная мразь, и он не видит берегов. Верит, что Чикаго покорится ему так же, как Палермо. Но ты же не допустишь этого, верно? Умелая игра на чужих чувствах. Митчеллу подобные ремарки явно доставляют, это очевидно. Хозяин положения, хозяин города. Ему лестно, что его власть признают другие люди, а Харлин произносит это так, словно видит перед собой не преступника, а национального героя. Единственного, кто способен навести здесь порядок. Единственного, кто не позволит разнести Чикаго в щепки. Лесть — универсальный ключ ко многим сердцам. Одно из них Морган умело вскрывает и прикасается к нему ласково всё новыми и новыми словами о том, что Митчелл добьётся успеха. Нужно только следовать советам, не ударяясь в излишнюю самодеятельность. Что-что, а она-то как раз Митчеллу на пользу не идёт. — Ты — потенциальное лицо этого штата. У тебя должно быть обострённое чувство справедливости. Люди любят таких. Безрассудных, готовых бросить вызов мрази со стажем, а твои враги именно такие. — Ты хочешь обнародовать тот факт, что за покушением стоит Россетти? — Пока нет. — А когда? — Потом будет видно, — тянет задумчиво. — Гил? Собственное имя звучит неожиданно. Мне казалось, они настолько поглощены разговором, что постороннего присутствия поблизости не замечают вовсе. — Да, Митч? — Что ты думаешь по этому поводу? — Знать бы ещё, о чём изначально была речь. — О пресс-конференции, в ходе которой я должен сообщить о покушении. — Потом эфир с блондиночкой, — усмехается Харлин. — Он должен быть. Я настаиваю. — С кем? — уточняю. — С Битли, — поясняет охотно. — Главный новостник Чикаго как-никак. Он сделает конфетку из этой информации. Преподнесёт в лучшем виде. Все поверят, что Митчелла хотят убрать потому, что он борется с преступностью, а не потому, что кто-то жаждет получить его лаборатории, риплекс и бабло, оттого и развязывает эту войну. Последние слова уже неразборчиво произносит. Тянет сигарету из пачки, закуривает, при этом цедит сквозь зубы, не вытаскивая сигарету изо рта. Судя по тому, насколько раздражённо звучит его тон, обсуждение продолжается не час и не два. Они успели основательно выебать друг другу мозг, прикидывая возможные варианты развития событий. Кажется, у Харлина всё уже готово к реализации. Нужно только одно. Согласие Митчелла на участие в этом фарсе, готовность в очередной раз сыграть свою роль. Но Тозиер упрямится, цепляется к словам, ищет в них подвох, не желает рисковать. Хочет проложить себе другую дорогу, хочет подстелить на всякий случай соломы, чтобы падать было не так больно. В случае чего. Он безрассудный и осторожный одновременно. Он готов рисковать, но только в тех случаях, когда считает, что риски оправданы. Однако сейчас его упрямство действительно кажется мне нелепым. С появлением Россетти о каких-то гарантиях и уверенности в завтрашнем дне говорить не приходится. У нас теперь никаких гарантий нет, в принципе, а вот опасность на каждом шагу подстерегает. Все его встречи с избирателями, что запланированы задолго до, ныне находятся под угрозой срыва. Как и вся потенциальная политическая карьера. Теперь буквально каждый его шаг сопровождается риском, но Митчелл именно сейчас решает включить в себе упрямца, что верит только себе, а слова посторонних склонен ставить под сомнение. Даже если эти посторонние в самом начале предвыборной гонки легко, почти играючи сделали его фаворитом, и если бы не ряд обстоятельств... — Материал горячий и подавать его нужно незамедлительно, пока он не остыл, — продолжает рассуждать Харлин, подтянув ближе стул, разворачивая его сидением к себе, устраиваясь и облокачиваясь на спинку. — Чем больше времени проходит, тем меньше смысла остаётся в этих телодвижениях. Уж ты-то, Митчелл, должен понимать. Никому не нужны тухлые, прошлогодние истории, всем нужно то, что актуально именно здесь и сейчас. На данный момент, ничего актуальнее покушения на тебя нет, а Джейк фанат своего дела. Он этот материал мимо не пропустит, он за него ухватится с воодушевлением и сделает новостью недели, не то, что дня. — Если Россетти купил с потрохами Гранта, что мешает ему точно так же купить и остальных журналистов? Резонное замечание. Представители пишущей братии никогда не казались мне надёжными. К ним у меня под влиянием определённых событий сформировалось особое отношение, не меняющееся годами. Личное столкновение эту уверенность не уничтожило, лишь подстегнуло и развило до небывалых масштабов. Я предвзят и настроен совершенно недружелюбно. Каждый из них кажется мне продажной швалью, готовой топить человека, если им за это хорошо заплатят. Быть может, когда-то давным-давно сотрудники средств массовой информации действительно пытались докопаться до истины и не боялись писать правду, но с годами сама система журналистики во многом изменилась. Теперь главной целью стала не правдивость рассказанной истории, а рейтинг материала, количество его прочтений и средняя оценка. Погоня за сенсацией — главная мотивация большинства, и, если для этого понадобится кого-то оболгать и уничтожить, они с удовольствием это сделают. Особенно, если их ложь будет щедро оплачена. — Есть люди, которых невозможно купить. — Или, которым предложили недостаточно, — вклиниваюсь в их разговор. — Может, и так. Но, во-первых, если кого-то однажды купили, высока вероятность, что перекупить его тоже можно. Во-вторых, будем считать, что я пользуюсь своим служебным положением. Джейк мне не друг, но нас кое-что связывает. Он должен мне услугу, и, надеюсь, не откажется оказать её именно сейчас. Я знаю его давно, а потому могу с уверенностью сказать, что он возьмётся за это интервью, и с удовольствием над ним поработает. Ты снова будешь на коне, Митчелл. Рейтинги вернутся. Во всём, что касается именно политической карьеры, доверься мне, и ни о чём больше не думай. Свою часть договора я выполню. Я не из тех, кто кидает своих напарников в самый ответственный момент. — Ой ли? — Аллен — отдельная история, недостойная упоминания, — твёрдо, практически раздражённо. — А в том, что связано с Кларком? — хмыкает Митчелл. — Здесь я могу на кого-то положиться? Или мы с Гилом должны, как слепые котята, наобум действовать, не зная, что именно ждёт нас впереди? Крутит в пальцах опустевшую чашку. Нервозность не слишком ярко проявляемая, но имеющая место. — С этим сложнее, — признаётся Харлин, но при этом взгляда не отводит, ни на мгновение не отворачивается, глядя строго глаза в глаза. — Не думаю, что в борьбе с ним могу стать хорошим помощником. Постараюсь сделать всё, что в моих силах, но, как ни крути, я всего лишь пиарщик, а не федерал, как мой дядюшка или покойный папа. К сожалению. Кажется, в этом вопросе вы разбираетесь лучше моего, поэтому прикушу язык и даже не буду пытаться раздавать советы. Многого обещать тоже не буду. Я не дядюшкин любимчик, скорее, вечная заноза в его не особо востребованной заднице. Мои слова могут удивить вас обоих, но есть подозрение, что он только обрадуется, узнав, что меня в тот вечер как будто бы ранили. Более того, посетует, что не добили окончательно. У нас сложные отношения, в которых никогда не было места для любви, но нашлось немало его для отторжения, раздражения и ненависти. — Почему? Вопрос звучит вполне искренне, да и на лице Митчелла отражается заинтересованность, а не скучающее выражение. Похоже, действительно проникся преемственностью поколений, погрузился с головой в воспоминания об отце, решил получше узнать тех людей, что его окружали. Тех людей, что пробуждали в Аароне определённые чувства и живой интерес. Пусть напрямую с ними поговорить уже нереально, но хотя бы по рассказам, по обрывкам воспоминаний воссоздать картину прошлого. Понять, какой, на самом деле, была его образцово-показательная семья, которую в Чикаго считали едва ли не идеалом брачного союза, а на деле там всё белыми нитками было шито и трещало по швам с завидным постоянством. Аарон и Энджи были отличными актёрами, отыгрывали на людях свой идеальный брак, а, оказавшись за высоким забором и закрытыми дверями спален, превращались в не самых счастливых альфу и омегу. Одного на части ломало от невозможности обладать тем, кем хотелось. Второго от осознания, что по его чувствам снова и снова проходятся грязными подошвами, оставляя многочисленные следы, уничтожая всю ту наивность, искренность и глубину, что была изначально. Энджи отдал своему мужу слишком многое. При всей своей независимости, он проживал жизнь так, словно сам не был её хозяином. Он отдал судьбу в руки Тозиера, а тот оценил частично. Нельзя сказать, что Аарон не любил супруга, но умереть ради него точно не был готов. — Треннт и Аллен не ладили между собой. Между ними слишком много разногласий было, начиная с самого раннего возраста и вплоть до момента папиной смерти... Отлипнув от стены, скрываюсь в коридоре. Оставляю их наедине друг с другом, не пытаясь вмешиваться в разговор и принимать в нём живое участие. Тем более, что у меня это не получится при всём желании. У них в этом плане общего гораздо больше, чем у каждого со мной. Оба любят и ценят своих родителей, оба своими предками восхищаются. Кто-то папой, кто-то отцом. Мне сказать нечего. Практически нечего. Разве только, что родного отца я ненавидел с тех самых пор, как стал более или менее осознавать, что происходит в нашем доме, и почему этот альфа не мой герой, а конченный гондон, которому хочется бросить в ванну включённый фен, а потом с равнодушным видом выйти из комнаты. Почему я не бегу к нему по утрам, не запрыгиваю на колени и не прошу отвести меня в зоопарк или в парк аттракционов, но вместо этого старательно ищу укромный угол, в котором можно спрятаться, когда мудак опять начнёт орать, бить посуду и требовать, чтобы папа убирался из дома, не забыв прихватить с собой никому не нужного выродка. Почему, пока другие отцы пахнут дорогими одеколонами, мой воняет перегаром, и единственное, что он отлично умеет — это вскрывать пивные банки. Ну, ещё — трахать каких-то паршивых, вульгарных омег, которых он таскал к нам домой пачками и, не стесняясь, не испытывая ни малейших угрызений совести, укладывал каждого в постель, в которой обычно спал вместе с папой. Могу сказать, что любил своего папу, и это не будет ложью. Но при этом, обязательно стоит добавить, что понять его мне никогда не удавалось. И, чем старше я становился, тем сильнее было моё непонимание. Как вышло, что их, таких непохожих между собой, жизнь решила сделать истинной парой? Как получилось, что в итоге даже истинность не смогла сблизить их и сделать счастливыми, но привела обоих к самому краю обрыва, с которого сорвались не только мои родители, но и я, однажды схвативший нож и нанесший отцу множество ударов? Понятно, что брак их был ошибкой. Понятно, что я был не слишком желанным и уж точно незапланированным ребёнком. Папе едва исполнилось восемнадцать, когда он отдался альфе своей мечты и моментально же от него залетел, а потом наотрез отказался делать аборт. Родители заставили их создать новую ячейку общества, буквально столкнули лбами, не оставив права выбора, но едва не задушив стремлением увидеть момент рождения этого обречённого союза. Кажется, свадебные фотографии четы Ллойдов были прямым доказательством того, что счастья в новой семье не предвидится. На этих снимках ни один из молодожёнов не улыбается. У папы заплаканное лицо, у отца — по-настоящему зверское. Я могу сказать, что с течением времени мои воспоминания о родителях угасают. Выцветают, словно старые фотографии. В них всё меньше яркости, они всё более размытые. История этих людей воспринимается уже отнюдь не так остро, как в прежние годы, а сердце не реагирует колкой болью на каждое упоминание Мишеля, что, в определённый период, был возведён мною лично едва ли не в ранг великомучеников. Отомстив за него, я практически полностью его отпустил, лишь изредка возвращаясь к нему мыслями и сожалея о том, что в тот период у меня за спиной не было Митча Тозиера, способного вытащить самого дьявола из преисподней, если в этом возникнет потребность, не то, что какого-то среднестатистического омегу из тюрьмы. Быть может, потому что сам для себя определил это время, как прошлое, которое, априори, не исправить. А, значит, и смысла копаться в нём до посинения нет. Можно лишь окончательно разобраться с тем, что угнетает, и отпустить в свободный полёт. Могу поддержать разговор о родителях, поведав обоим о Фрэнсисе, который оказал на меня влияние большее, чем оба биологических родителя, вместе взятых. Но и к нему у меня отношение совсем не такое нежное, трогательное и трепетное, как у Харлина к Треннту, а у Митчелла к обоим. Потому они вдвоём могут сколько угодно о предках трепаться, я лучше продолжу стоять в стороне и держать язык за зубами. Ощущение того, что я в их обществе лишний, подталкивает в спину, заставляя убраться восвояси и остаться на кухне, не возвращаясь в гостиную. Сосредоточиться на приготовлении кофе, сваренного вручную, а не с помощью кофемашины, заглянуть в холодильник, прикидывая, стоит ли сегодня заниматься ужином или же снова сделать выбор в пользу доставки готовой еды? Выкурить сигарету, стряхивая пепел не в пепельницу, а прямо в раковину, вновь вернуться к обсуждению предстоящих похорон, что уже завтра должны состояться. Переписка с Эриком. Короткими, рваными фразами. Никто из нас не готов к церемонии морально. С меня — речь, и я понимаю, как много во мне накопилось невысказанного, но отчаянно рвущегося наружу. Когда мне дадут слово, замолчу я нескоро, а церемония порядком затянется, поскольку действительно есть что сказать. Один из немногих случаев, когда привычная немногословность отступает под натиском эмоций, под бесконечными воспоминаниями о том, сколько всего мне довелось пройти рука об руку с этими людьми. Бешеными псинами не становятся. Ими рождаются. Что-то такое, несомненно, должно быть в крови с момента появления на свет. Что-то такое, что позволит человеку влиться в наши ряды и стать в них своим. Может, Россетти и его ебучие подпевалы правы. Может, я и не лучший лидер из всех, кого только можно было выбрать, но судьбы подчинённых никогда не оставляли меня равнодушным. А потому мысли об утрате, до сегодняшнего вечера старательно отодвигаемые на второй план, сейчас раскрываются в полной мере. И в полной же мере захватывают моё сознание. Понятно, что далеко не всё в моих руках. Понятно, что один человек не в состоянии изменить буквально всё, но чувство вины не покидает. Оно приближается, оно обволакивает постепенно, будто липкая плёнка на коже. Неприятно, но избавиться от неё не получится. Не так быстро. Муки совести будут со мной сегодня. Будут завтра, когда, пройдя вдоль ровного ряда скамеек, окажусь лицом к лицу со своими псинами, когда буду рассказывать о нашей общей утрате. Муки совести будут со мной и в дальнейшем. До тех пор, пока чёртов Кларк не сдохнет, пока все его приспешники не повторят путь Фабио Феллини, ставшего частью истории, которой был уготован красочный, ярко-алый финал. Кофе едва не сбегает. Пенка поднимается до самого верха и почти переливается через край. Успеваю выключить плиту в самый последний момент. Разговоры в гостиной постепенно стихают. Невольно вздрагиваю, ощутив постороннее присутствие. — Гил? — Митчелл стоит в дверном проёме, сверлит взглядом мою напряжённую спину. Прямо между лопаток смотрит, как будто насквозь лёгкую ткань прожигает. — До завтра, — стремительно сворачиваю, толком не начавшийся разговор. — Этот день обещает быть непростым, но, надеюсь, мы его переживём. — Звучит удивительно пессимистично, но при этом твои слова не лишены оптимизма. Ты само противоречие. Я слышу его шаги. Отлипает от двери и приближается ко мне. Ладонь ложится на плечо, чуть ощутимо сжимая. Проявление дружеской поддержки. Митчелл ценит свою стаю, но ни к кому из них — за исключением одной псины — особо не привязан. Его восхищает их преданность, их готовность служить хозяину, но для него они все — чужие люди, в то время как для меня — боевые товарищи, напарники, со многими из которых мы практически одновременно этот путь начинали. Братья, которых в реальности никогда не было, но которых мне смогли заменить посторонние люди. — У меня просто гормоны шалят. — А если серьёзно? — Острый приступ омежьей сентиментальности. Забей. — Гил... — Главная сука оплакивает своих мёртвых щенков, — говорю, резко к нему оборачиваясь, попутно выливая содержимое турки в чашку. — Не демонстративно и без заламывания рук. Где-то глубоко в душе. Мне просто нужно пережить завтрашний день, смириться с тем, что я облажался, как тварь, принять свои ошибки и постараться больше никогда их не повторять. Это единственное, что от меня требуется в данной ситуации. Стоит опустить чашку на столешницу, и Митчелл тут же меня к себе притягивает. Не пытается насильно целовать, как часто делал прежде, не стремится навязать свои чувства и желания, понимая, насколько неуместным будет проявление их именно сейчас. Просто обнимает, не произнося ни слова, и я вопреки здравому смыслу, вопреки логике, напоминающей о присутствии поблизости Харлина, обнимаю его в ответ. Не вкладываю в этот жест никаких сторонних смыслов. Просто благодарность за проявление поддержки в трудную минуту моей жизни. Просто признательность. В конце концов, никто не отменял факта существования дружбы между альфами и омегами. Даже, если они когда-то были любовниками. Даже, если когда-то от близости одного другому сносило крышу. Сомневаюсь, что Митчелл окончательно разделался со своими чувствами, но именно сейчас он не напоминает о них, и за это я ему бесконечно благодарен. Краем глаза отмечаю движение в глубине квартиры. Харлин, будто безмолвная тень. Застывает на мгновение, увидев нас вместе, и так же быстро исчезает из поля зрения. Не подходит, не пытается вновь завести разговор, просто испаряется. Слышу, как открывается балконная дверь. Вслед за шорохом — тишина. Похоже, не только меня продолжает пожирать ревность. Похоже, Харлина тоже приступом её накрывает, и он стремится избежать открытого столкновения, понимая, насколько глупо будет выглядеть, закатывая истерику на пустом месте. Митчелл его перемещений не замечает, поскольку стоит спиной к двери, но стук балконной двери слышит тоже. Оборачивается на мгновение, никого не находит взглядом. В последний раз проводит ладонью по плечу, сжимает пальцы, разжимает. Отступает на несколько шагов назад. — Если нужно будет выговориться... Ты знаешь. Можешь звонить в любое время, — произносит. Прекрасно понимает, что я не позвоню. Даже не подумаю этого сделать. Но всё равно предлагает, обнажая свои чувства по максимуму. Та самая уязвимость в как будто бы непробиваемой системе. Митчелл, Митчелл... Кто бы мог подумать, что человек вроде тебя способен испытывать сильные чувства. Способен настолько в них тонуть и растворяться. Кто бы мог подумать, что ты будешь стоять и смотреть на какого-то жалкого, презренного омегу, давая ему право выбора, а не беря силой то, чем так хочется обладать. — Тебе не приплачивают за работу моим личным психологом. — А ему? — едва различимым шёпотом. Так, что слышно только нам двоим. Едва ли у Харлина настолько феноменальный слух, что он, стоя на балконе, способен услышать хоть слово. — Хватит, Митч. Не развивай эту тему. Не надо. Ни к чему. Смешок. Снова шаг. Дистанция больше, чем раньше. Не спорит. Уступает. Пока. Но по взгляду видно, что, несмотря на демонстративную дружбу с Морганом, несмотря на их задушевные разговоры и ничем не замаскированный особо флирт, ко мне он тоже продолжает испытывать определённые чувства, отказаться от которых пока не готов. Даже не пытается этого делать, понимая, что ничего не получится. У него было в запасе немало лет для того, чтобы перегореть и отпустить, но этого до сих пор не случилось. Наивно полагать, что всего за пару недель его тяга исчезнет окончательно, и он, глядя на меня, придёт к выводу, что видит только приятеля и единомышленника, а не потенциального первого омегу штата, — своего супруга и папочку своих детей — которым так хотел меня сделать. — До завтра, — говорит, пряча ладони в карманы пальто, не надетого толком, лишь небрежно наброшенного на плечи. — Надеюсь, он найдёт для тебя нужные слова. — До завтра, — отвечаю эхом и, проводив Митчелла взглядом, несколько раз несильно прикладываюсь затылком о стену. Быть любимым кем-то, но не любить в ответ — невыносимо. Пиздец, как напрягает. Пиздец, как раздражает. А самое хуёвое то, что запретить ему это я не в состоянии. Как не могу запретить Харлину — тонуть в ревности. Мысленно я готовлюсь к войне. Непродолжительной, локальной, но, несомненно, кровопролитной. К тому, что сейчас меня снова окатят волной ледяного презрения, скривятся и посоветуют идти к Митчеллу, не растрачивая себя попусту. Это ведь так закономерно и естественно. Мы ведь так прекрасно понимаем друг друга, буквально с полуслова, мы ведь так идеально друг друга дополняем. Практически единое целое. Своё собственное, отдельное государство, в котором есть свои правители, и в котором присутствие посторонних крайне нежелательно. Нетрудно догадаться, на кого в процессе нацепит ярлык постороннего Харлин. Нетрудно догадаться, чем наш разговор, с самого начала обречённый, закончится. Я слышу, как хлопает входная дверь. Иду за Митчеллом, закрываю на замок. Набрасываю на плечи куртку, не просовывая руки в рукава, но перехватывая полы в районе грудной клетки. Делаю несколько вдохов и выдохов. Шумных, словно перед глубоким погружением на самое дно. Столкновение неминуемо, выяснение отношений — тоже. Мне хотелось бы избежать очередного витка этого блядского цирка, в котором оказываюсь с завидным постоянством, но вечно откладывать в долгий ящик нереально, а что там Харлин себе придумает, находясь в одиночестве, предположить несложно. Больше того, это почти предсказуемо. Снова решит, что Митчелл для меня важнее, что эти объятия на кухне — проявление истинных чувств, глубоких и непоколебимых, в отличие от тех размытых и зыбких, что нас с ним связывают. Снова начнёт душить ревностью, сродни той, от которой мучился на протяжение половины вечера я сам. Слово за слово, и мы обязательно сцепимся языками, пусть и не так, как могли бы. Пара колких, метких, ядовитых фраз. Пара оскорблений. Пара замечаний о том, что доминанты всегда в выигрыше. Демонстративный сарказм, истеричные, немного нервные жесты, ледяные взгляды и презрительно поджатые губы, способные выдать больше эмоций, чем самая проникновенная речь. Я мысленно готовлюсь если не к войне, то, как минимум, к сражению, в котором меня будут резать хлёсткими фразами, как самым острым лезвием. В котором меня будут приговаривать к обязательному наказанию за каждый неверно истолкованный жест, за каждую неправильную фразу, а то и за каждое слово, что покажется ему не таким, каким должно быть, согласно его представлению. Я мысленно готовлюсь к самому мрачному исходу событий, вспоминая тот холодный, полосующий по мне ударом плети взгляд, которым был одарен, словно совершил преступление века, оказавшись в чужих руках. Откровенно говоря, выяснение отношений — последнее, чего мне хочется сейчас, но откладывать в долгий ящик этот разговор не представляется возможным, и я иду к своей снежной Королеве, решившей, что балкон — лучшее место для уединения, особенно в такую погоду, когда холод поистине собачий, до самых костей пробирающий. Харлин стоит, распахнув балконные стёкла настежь, будто действительно жаждет у покойного папы титул снежной Королевы отобрать. Хлопья снега прямо в лицо летят, но он не придаёт этому значения, будто вообще не замечает. Ни холода, ни снега. Сигаретным дымом согревается и тонким, подрагивающим пламенем зажигалки, что в руках крутит, время от времени высекая огонёк, позволяя ему стремительно погаснуть. Снежинки оседают на его волосах и ресницах, тают моментально, превращаясь в капельки воды. Сказал бы, что мне эта визуальная картинка бесконечно чарующей и притягивающей внимание кажется, но романтические настроения, так редко во мне просыпающиеся, значительно подтачивает мысль о ревности, что сейчас внутри Харлина бушует и поднимается неконтролируемыми волнами, словно закипающее зелье в ведьмином котле. Заметив меня, перестаёт с пламенем играть, не тушит его моментально. Оно подрагивает, а металл нагревается постепенно. Соприкасается с кожей, и Харлин едва заметно вздрагивает. Пострадавший палец к губам подносит, по коже ими скользит, смачивая слюной. Морщится. — Митчелл уехал? — спрашивает. — Да. — Ушёл по-английски. Такая милая беседа, а попрощаться с собеседником не посчитал нужным, — хмыкает. — Ну и ладно. Его манеры — не моя забота. Конечно, если он ими не оскорбляет потенциальных избирателей. Вот, если он их интересы затронет, тогда, пожалуй, стоит начать беспокоиться. — Он тебя раздражает? — Митчелл? — Кто же ещё? Вроде о нём говорили. — Сложно сказать. — Может, попытаешься? Выражение лица задумчиво-равнодушное. Удивительно, но не нападает на меня с обвинениями прямо с порога, не летит вперёд озлобленной фурией, желающей вцепиться в лицо и выцарапать глаза, как мог бы. Не шипит, что от меня доминантным альфой воняет, а у него внезапно жуткая аллергия открылась, и он теперь дышать этим запахом не может, поэтому отойди, Ллойд, как можно дальше, а лучше вообще скройся нахуй с глаз моих. Вспоминая его истерику на дне рождения Митчелла, и ту, когда я к нему приехал прямиком от Хэнка, логично предположить что-то подобное. Но он не шипит, не напоминает разъярённого кота, что когти выставляет и жаждет противника, как можно сильнее и глубже располосовать. — Хочешь знать, ревную ли я? — усмехается, подходя ближе к окну и стремительно его закрывая; последнее прикосновение ледяного воздуха, а после значительно теплее становится. — Допустим, да. Очевидно, что это так. Я же знаю прекрасно, как он к тебе относится. Понимаю, что он не тот человек, что запросто отпускает на все четыре стороны и благословляет на счастливую жизнь с другим, раз с ним не сложилось. Не сомневаюсь, что он и сейчас не отказался от своей идеи сделать тебя своим супругом, но вместе с тем я прекрасно понимаю и то, что он тебе дорог. Не может быть такого, чтобы несколько лет дорожил человеком, буквально дышал им, а потом вдруг осознал, что он ничего для тебя не значит. Даже если говорят о подобном, высказывания их правдивы лишь наполовину. Какие-то остаточные чувства всё равно будут. У тебя они точно есть, я в этом не сомневаюсь. Я не говорю, что это любовь безграничная или страсть, или ещё что-то того же спектра чувств, но Митчелл тебе дорог. Вас многое связывает. Гораздо больше, чем со мной. И как бы меня не ломало от мыслей о вас... Замолкает на время, пытаясь отыскать нужные слова. Не находит, снова принимается зажигалкой щёлкать. Вторую сигарету тянет, опуская голову, поднося кончик к пламени, а не наоборот. Подбрасывает зажигалку в воздух, ловит в полёте, прячет в карман брюк. — У нас истинность, и это пока единственное, что нас с тобой связывает. Химия, пробуждающая определённые инстинкты и влияющая на формирование чувств. С ним другое. С ним годы совместной работы. Доверие, теплота. Он... — щёлкает пальцами, пытаясь отыскать подходящее слово. — Не знаю, правильно ли будет использовать это слово, чтобы ваши отношения охарактеризовать, но рискну. Он хорошо знакомый, до мелочей изученный и родной тебе. Ставший одним из главных, если не самым главным человеком в твоей жизни. Неудивительно, что в трудной ситуации он предлагает тебе помощь. Неудивительно, что он хочет поддержать тебя. Было бы странно, если бы именно сейчас он от тебя отвернулся и заявил, что отныне каждый сам за себя. Правда же? Тонкая струйка дыма. Смотрит на меня внимательно, пристально, своими поразительно проницательными глазами. Удивляет умозаключениями. Вместо того, чтобы устраивать кровопролитие словесное, внезапно озвучивает вполне дельные мысли, которых, стоит признать, от него совсем не ждёшь. От кого угодно, но только не от него, живущего, как казалось, чистыми, до предела обнажёнными эмоциями, что всегда до края и за него, выплёскиваясь наружу. Я не отказываю ему в наличии логики, но, стоит признать, и каких-то зрелых умозаключений не жду. Харлин — это эмоции. Чистые, концентрированные. В первую очередь, они. Холодная голова и холодный, предельно циничный расчёт — это не про него. Во всяком случае, когда речь заходит о чувствах и отношениях, а не о профессиональной деятельности. Вот там он действительно мастер, знающий и понимающий больше многих. Но в отношениях... — Как бы меня не рвало от мыслей о вашей близости, я понимаю, что Митчелл неотъемлемая часть твоей жизни, — произносит. — Фактически, ты ему со мной изменял, а не наоборот. Он был в ней задолго до того, как появился я. И наверняка в вашей истории множество моментов, когда тебе была необходима поддержка, и именно он её давал. Таких людей не вычёркивают одним махом и не отправляют мысленно на свалку. Они нам дороги, важны, ценны, и, наверное, я даже не представляю вас поодиночке. Для меня ваш тандем... Он, как что-то вечное и нерушимое, с тех самых пор, как я впервые увидел вас на похоронах Аарона, несколько лет назад. Я ревнивая, капризная и истеричная сука, и с этим даже не спорю, но иногда бывают исключения. Моменты, когда стоит наступить на горло собственным амбициям и придавить их. Это один из них. Ты не любишь свои эмоции обнажать, не выставляешь их напоказ и, по большей части, внутри себя давишь, но это не означает, что их нет вовсе. Просто однажды ты выбрал себе амплуа отмороженной, холодной твари, которой на всё наплевать, и внешне для большинства ты именно такой. Мало кто знает, как внутри всё плавится и горит до черноты. Особенно теперь, когда ты сомневаешься в себе и своих способностях лидера, когда винишь себя в смерти части псин и, как заправский мазохист, в ранах копаешься, не позволяя им зажить. Но это жизнь, Гиллиан. Всех спасти, по определению, невозможно, как бы сильно нам этого не хотелось. Ты лучше меня всё это понимаешь. Для тебя подобные вещи привычнее... — Но каждый раз царапает, как в первый, — прерываю его, протягивая руку и перехватывая сигарету, в пальцах зажатую. Чуть ослабляет хватку, позволяя сигарету забрать. Немного влажный от его слюны фильтр, который обхватываю губами, сильно и глубоко затягиваясь. Горячий, густой дым согревает изнутри. Пепел не стряхиваю — он сам падает прямо на пол. Прикрываю глаза, медленно пропуская через себя всё сказанное. Каждое его слово, оказавшееся таким неожиданным и непредсказуемым. Мне казалось, что его Высочество — это история не про логику и здравый смысл. Но он удивляет, когда вместо того, чтобы сцену ревности, такую классическую, такую очевидную и такую ненужную закатить, внезапно начинает говорить такие правильные вещи. Когда верно определяет роль Митчелла в моей жизни, прекрасно понимая, что в Тозиере я ищу родственной поддержки, а не жаркой ебли на стороне. И что, когда я Тозиера обнимаю, мои мысли не летят в определённом направлении, всё остаётся исключительно в рамках приличия. Молчание, внезапно установившееся между нами, и сигарета, что от одного к другому по очереди переходит. Затяжка его, затяжка моя. До тех пор, пока не дотлевает в моих пальцах до самого фильтра, слегка обжигая их. До тех пор, пока окурок не отправляется в пепельницу. — Мне тебя когда-то, как беспринципного и безжалостного ублюдка описывали, — замечает. — А по итогу это ложью оказалось. — Правдой, — хмыкаю, первым в комнату заходя, пропуская его и закрывая плотно балконную дверь. Пальто его в кресло опускается тёмным водопадом, рядом приземляется моя куртка. — Окажись это правдой, тебе похуй было бы на каждого из твоих псин. Пустили в расход и ладно, новые подтянутся. Но ты себя который день накручиваешь, как будто только ты во всём виноват? Беспринципные так не делают. Беспринципные исключительно о себе думают и о своей выгоде беспокоятся. За спиной у меня оказывается. Обнимает, прижимаясь грудью к спине. На ухо голосом змея-искусителя шепчет. Так тихо, что едва слова его разбираю. Приходится прислушиваться, приходится самому хранить молчание, чтобы ни слова не упустить. Даже дыхание едва различимое. — Сам себя мучаешь опять. Думаешь о том, насколько сильно проебался, и насколько прав был Россетти, когда говорил, что тебе не место во главе боевого отряда. Но ты же знаешь, что это только его мнение. Тебе давно уже ничего никому не нужно доказывать. Они тебе доверяют, они готовы за тобой идти, а это что-то да значит. Будь я частью бешеной своры, не задумываясь, пошёл бы. — В тебе истинность говорит, а не здравый смысл. Утыкается носом мне в шею. — Нет. — Да. — Ллойд, тебе рефлексия не к лицу. Не хуже меня знаешь, что место главы получил не просто так. Тебя Хэнк своим преемником назвал, а у Стаута голова на плечах была и есть. Забудем о том, что он с моим папой сотворил, и подумаем о нём, как о профессионале. Он не стал бы выбирать тебя только за то, что ему глаза твои понравились. Он знал, что ты всё это вывезешь и не сломаешься в процессе. Никто не обещал, что будет легко. Никто не говорил, что твоя жизнь будет наполнена исключительно радужными событиями, но ты и не аниматором работаешь. Твоя работа подразумевает грязь, кровь и много-много дерьма, в котором многие захлёбываются и тонут, а ты по-прежнему держишься в седле, и ни одна тварь тебя из него не выбьет. Ты замечательный лидер для своих собачек. Ты лучший из них и самый достойный. И Кларк ещё в ногах у тебя будет валяться, вымаливая прощение за каждое неосторожно брошенное слово. За каждую ошибку. За каждый поступок. Жалкий, ничтожный и раздавленный, бездарный интриган, считающий, будто Чикаго сдастся ему так же быстро, как и его паршивая Сицилия. Он и его подельники заплатят за каждую отнятую жизнь. Они за всё заплатят, Гил. Я тебе обещаю. Тёплые выдохи на коже, что кажутся обжигающими. Каждое слово с невероятной уверенностью звучит, будто действительно ни секунды во мне не сомневается, искренне верит в мою победу, прогоняя от себя все мрачные мысли, и со мной то же самое пытаясь провернуть. — Я никогда не видел тебя в слезах, но, если сейчас тебе этого хочется, не сдерживай себя, Гил. Плачь, а я дам тебе платок и вытру каждую твою слезинку. Голос, что на нервах моих играет, натягивая их до предела. Максимальная сила воздействия. Харлин Бреннт или Квин Морган — как ни назови, а суть одна — мощное оружие в борьбе со мной и против меня. Мысль яркая, как вспышка молнии, вонзающейся в сухое дерево и моментально превращающей её в горящий факел. Россетти может многих — хоть всех — псин перерезать. Мне, несомненно, будет больно, однако, эти смерти я переживу. Но если он попытается что-то сделать с Харлином... Объятия на мгновение ослабевают. Не за спиной трётся, передо мной оказывается и прямо в глаза смотрит. На лице решимость и уверенность в каждом сказанном слове. Спокойная уверенность, а не фанатичный, в чём-то пугающий блеск глаз. — Платком, рукой или губами, — говорит, прикрыв глаза, ко мне потянувшись, прижимаясь невесомым поцелуем к виску. — Как скажешь, чем скажешь, тем и сотру. И даже, если ты сейчас заплачешь, никто не усомнится в том, что ты сделан из стали. Самый сильный на свете омега, способный любые сложности перешагнуть, любые испытания перенести и не сломаться. — Кроме одного. — Какого? — Я сломаюсь, если ты снова исчезнешь из моей жизни, Харлин. — Я здесь, — шепчет, прижимаясь лбом к моему. — Я с тобой. И никуда уходить не собираюсь. В точности, как тогда, когда я во сне его звал. В ответ его обнимаю, притягивая, впечатывая в себя практически, боясь утратить ощущение реальности, в которой он со мной находится. Боясь, что всё это — один огромный, максимально затянувшийся сон. Моя несуществующая на самом деле, параллельная реальность, в которой Харлин есть, в которой он жив, и мы вместе. Боясь, что могу в любой момент проснуться, а его рядом уже не будет, и единственное, что останется — это хвататься непослушными пальцами за воздух, звать его, крича в пустоту до сорванного голоса. До хрипа из лёгких, до рыданий, что действительно на свободу прорвутся, обнажая мою эмоциональную омежью сущность, что так долго и методично убивалась, но так и не исчезла окончательно. — Завтра я напьюсь, как тварь, — признаюсь честно. — Приеду поздно и в невменяемом состоянии. Нажрусь в говно. Стану дохуя сентиментальным и утоплю тебя в соплях. — Приезжай, становись, топи, — улыбается мягко. — Я приму тебя любым. Абсолютно любым. * Наверное, все мои эмоции действительно сгорают в ожидании, поскольку в день похорон ничто не напоминает мне о вчерашних душевных метаниях. Я собран, холоден и, в чём-то, даже циничен. Нет ни слёз, ни лишнего пафоса с заламыванием рук и криками о том, что это всё несправедливость жизни, что так жестока к некоторым людям, забирая их первыми. Моя речь тоже не растягивается на долгое время. Я лаконичен, но вспоминаю каждого из своих потерянных товарищей. Мою речь встречают и провожают аплодисментами. Митчелл, который, казалось бы, совершенно не заинтересован в судьбах бешеной своры и воспринимает их верность и безграничную преданность, как должное, по факту оказывается куда многословнее и чувствительнее меня. Именно он берёт слово сразу после того, как моя речь подходит к завершению, и именно его спич наполнен множеством эмоций, которых так не хватает мне. Словно это он — омега, ранимый и тонко чувствующий, в то время как я — альфа, предпочитающий словам дела, а не напрасное сотрясание воздуха, от которого пользы какой-то особой нет. Неожиданное открытие, которое, впрочем, быстро сменяется пониманием, что, возможно, и здесь не обошлось без вмешательства его Высочества. Он не смог присутствовать на церемонии прощания лично, но какой-то определённый вклад в проведение её сделал. Речь Митчелла частично написана им. Ещё одна попытка отточить навыки и повысить благосклонность окружения к Тозиеру, который теперь в глазах псин не только властный хозяин, что на верную смерть их всех готов отправить в случае необходимости, а понимающий друг, товарищ и единомышленник. Человек, преследующий ту же цель, что и они. Гениальная, чтоб её, манипуляция. Я бы не сумел провернуть всё лучше, чем вышло у них. День похорон погибших в перестрелке бешеных псин — это ещё и день повышенной безопасности в Чикаго. Море охраны и море полиции на улицах города. Копы буквально везде. Смешно сказать, но они не ловят нас и не пытаются упрятать за решётку. Они именно нас и охраняют. Вернее, официальная версия гласит, что они обеспечивают безопасность, по факту — сегодня они становятся самой первой мишенью для головорезов Россетти. При условии, что он решит вылезти из укрытия после первого провала и напомнить о себе. О том, с каким миром он приходит, и о том, как мало значат его слова. Однако, он не настолько глуп и безрассуден, чтобы выпрыгивать перед нами, подобно чёрту из табакерки. Особенно, после того как пропал Фабио. Не сомневаюсь, что Кларк догадывается, что могло произойти с его другом. Не сомневаюсь, что он и его приспешники землю носом роют, пытаясь понять, куда подевался Феллини, но пока они не видели его тела, у них нет никаких доказательств нашей причастности к жестокой расправе. Им не в чем нас обвинить, хотя, не сомневаюсь, что очень хочется. В огромном соборе, где проходит прощание с погибшими, пахнет ладаном и лилиями. Голос Митчелла такой громкий, что заполняет собой всё пространство, резонирует от стен и прямиком в сознание проникает. Собор до отказа забит желающими попрощаться с теми, кого мы сегодня хороним. Помимо членов бешеной стаи здесь собрались знакомые, друзья и родственники погибших. Да, несомненно, негласное правило гласит, что псины должны отказаться от всего и всех, кто их окружает, но, по факту, мало кто из них был реальным одиночкой. Я не смотрю на Митчелла. Взгляд привычно скользит по разноцветным фрескам, что сегодня, в столь мрачный день, кажутся блеклыми и выцветшими. В любое другое время они меня успокаивают и дарят некое чувство защищённости, что ли. Но сегодня всё совсем не так. Тревожность преобладает, и кажется, что хрупкие разноцветные стёкла вот-вот проломятся, и обрушатся прямиком на нас. Из разломов начнёт сочиться кровь, и именно под её натиском всё разрушится, она затопит помещение, и ничего не останется здесь, кроме крови. Запредельно мрачные мысли, которые никак от себя не отбросить и не отшвырнуть. Не паника, не что-то, к ней близкое, но всё равно чертовски не по себе. Холодный липкий пот вдоль позвоночника. Лихорадочный бег мыслей, попытки понять: а что же дальше? Вполне однозначный ответ, гласящий, что ничего хорошего. Пока Россетти жив, пока он где-то рядом и дышит с нами одним воздухом, он будет облизываться на лаборатории и будет претендовать на власть, которую, надеюсь, не получит никогда. Ещё один человек. Ещё одна причина размышлений. Аллен Блайкери. Харлин не первый, от кого я слышу это имя. Первым предсказуемо был Хэнк, упоминавший этого человека в своих рассказах о прошлом. Правда, два образа, созданных моими собеседниками, разнятся. Со слов Харлина его дядюшка редкостная мразь, готовая разорвать жопу ради достижения заветной цели, а ныне мечтающая о господстве в одном, отдельно взятом городе. Со слов Хэнка Аллен не более, чем взбалмошная прошмандовка, утонувшая с ранних лет в зависти к своему брату-двойняшке, считавшая его источником своих бед и перманентно ненавидевшая. Отказывающаяся принять правду о том, что дело вовсе не в Треннте, а в нём самом. Карамельная внешность и дерьмовый характер, вынести который оказывались в состоянии лишь самые стойкие. Квинтэссенция человеческой мерзости, собранная в одном человеке, будто духи в эксклюзивном флаконе. Мысли об Аллене тоже не дают мне покоя. И я солгу, сказав, что он напрягает меня меньше, чем Кларк. Не напрасно же они нашли друг друга и так прониклись. Видит Эллиас, эта падаль ещё даст о себе знать, не отсиживаясь в стороне. Он о себе обязательно заявит. Слишком долго длилось его пребывание в тени. Однажды его терпение должно подойти к концу. Митчелл замолкает, и собор на несколько мгновений погружается в тишину. Пугающую и умиротворяющую одновременно. Она, подобно живому существу, заполняет собой пространство, растекается по проходу, разливается между скамеек, окутывает собой каждого, кто здесь сегодня присутствует. Я потираю переносицу, ощущая, как в затылке мерно пульсирует нарастающая боль. Я привык к смертям, но ненавижу похороны. Во время прощания с Фрэнсисом я осознал это особенно ярко. Сегодня получил очередное подтверждение. На протяжение всего дня мои эмоции так и остаются приглушёнными, включёнными на минимум. Никакого проявление истеричности и плаксивости. Сдержанность и достоинство, с которым держусь, как во время пребывания в соборе, так и на кладбище. Полицией оцеплено всё вокруг. Кажется, они везде. Информация о покушении на одного из самых популярных кандидатов в губернаторы Иллинойса всё-таки просачивается в средства массовой информации, и мистер Холл, пользуясь служебным положением, бросает силы на охрану драгоценного единомышленника. Ещё бы! Он ведь такой заботливый. Он не может пройти мимо подобного события, иначе можно заподозрить неладное и решить, будто ему всё равно. А потерять расположение Тозиера для него смерти подобно. Чёртова марионетка. Похороны проходят спокойно, и все мои опасения, к счастью, остаются неоправданными. Не сбывается и ещё одно предсказание. Я не напиваюсь в сопли, слюни и до состояния неадекватного дерьма, что обнимается с унитазом и блюёт на свой шикарный костюм. Не коротаю вечер в грязном баре, где разливают дешёвое пойло, что сразу бьёт по мозгам, вынося их мощных хэдшотом, не ищу приключений на задницу и не вспоминаю бурную юность, проведённую в обществе любителей и ценителей легалайза, которые готовы на крови собственной поклясться, что каннабис все твои проблемы, как рукой, снимет, стоит только к нему прикоснуться. У меня удивительно тихий и спокойный вечер. Кабинет в «Ригеле», виски со льдом, до самого края стакана налито. В качестве собутыльника — предсказуемо — Митчелл. Он же виски и разливает, он же и лёд в стаканы забрасывает. В чистом виде, без добавления содовой, без пошлой колы, которая благородный напиток в дерьмо обманчиво-сладкое превращает. Тянет, ослабляя, галстук. Запрокидывает голову, в потолок пристально смотрит. В соборе мы храним молчание, не разговаривая друг с другом. Лишь обмениваемся словами приветствия в самом начале, а после каждый в собственные мысли погружается, на них же концентрируется. Желание разговаривать возвращается к нам много позже, когда стихают торжественные речи, когда промёрзшая земля падает на деревянные крышки гробов, когда наше мрачное шествие, чёрный легион бешеных псов, покидает кладбище, и сотрудники полиции мысленно крестятся, вздыхая с облегчением. Понимают, что этот день прошёл для них спокойно, никто не открыл огонь на поражение, не случилось очередной кровавой бойни в черте города, не напомнили о себе чёртовы итальяшки, все домой живыми, целыми и невредимыми вернулись. Первое, что делает Митчелл, когда мы оказываемся в кабинете — ставит передо мной два идентичных кейса. Выразительный взгляд, едва заметный кивок головы. Усмехаюсь и открываю по очереди, получая подтверждение своим подозрениям. Идентичные пистолеты. Точные копии тех, что были уничтожены после перестрелки с участием федералов. — Припозднившийся подарок к Рождеству, — хмыкаю, проводя пальцами, обтянутыми замшевыми перчатками, по стволу. — Опять EKO Cobra ущемляешь и обираешь? — От пары пушек не обеднеют. — Солидарен. Удивительно. Слишком странно осознавать, насколько наши с Харлином вкусы в плане оружия совпадают. Насколько органично оружие в его руках смотрится, хотя до недавнего времени мне казалось, что он и огнестрел — понятия совершенно несовместимые. Омега с аристократическими замашками, который питает тягу к определённому образу жизни, который каждый приём еды обставляет так, словно собирается разделить трапезу с президентом, не меньше, который безумно любит красоваться в дорогущих шмотках и сам выглядит так, будто со страниц глянца сошёл, внезапно не менее уместно выглядит не только в этих напыщенных декорациях, но и на тёмной улице, в крови и с пистолетом, будто с самых ранних лет в какой-то уличной банде состоял, и к тридцати годам поднялся в криминальной иерархии до самых вершин. — Кто бы мог подумать, что котёночек так стрелять умеет, — усмехается Митчелл, оторвавшись от созерцания потолка. — Вот уж действительно повод удивиться. — Его папа был одним из лучших в своём подразделении, — замечаю, проигнорировав это неуместное «котёночек», от которого слегка коробит. — Да и Хэнк... Гены делают своё дело. — Ты веришь, что он сын Стаута? — Нет причин сомневаться в этом. — У них сходства внешнего минимум. — Не все дети должны быть копиями своих родителей, — дёргаю плечом, в очередной раз вспоминая о том, что сам слишком сильно похож на отца, которого считаю, мягко говоря, ублюдком. — Он во многом похож на своего папу, хоть и в упор не видит этого сходства. Фамильные черты Блайкери, слегка разбавленные чертами Стаута. К тому же, ты сам прекрасно знаешь, что родители своих детей способны чувствовать подсознательно. Если он действительно сын Хэнка, Стаут сам это поймёт. Без каких-либо экспертиз и проверок. — Думаешь, обрадуется? — Едва ли. — Почему? — Решит, что пришло его время. — В плане? — хмурится Митчелл. — На старости лет он стал сентиментальным. Пожалуй, даже слишком. Верит, что умрёт вскоре после того, как его снежная Королева придёт за ним и позовёт за собой. — Королева? — непонимания в голосе Тозиера ещё больше, чем раньше. — Это долгая история. Поверь, там очень много нюансов, разобраться в которых способны только эти двое. Вмешательство посторонних ни к чему. Они сами решат, что делать со своей жизнью в дальнейшем. — Так странно... — Что именно? — Всё, что сейчас происходит. Всё, что прежде происходило. И то, как это всё между собой переплетено. Связь поколений, чтоб её. Прикладывается к стакану, неспешно отпивая пару глотков. Копирую его действия, чуть заметно кивая. В моём преставлении переплетение судеб их родителей — что-то нереальное, невероятное и невозможное в жизни. Но это всё было, всё происходило на самом деле, несколько десятилетий назад разворачивалось на территории Чикаго. И только мои родители стояли где-то в стороне, меня в эту схему занесло спонтанно, совершенно случайным образом, но сделало одной из главных шахматных фигур. — Знаешь, иногда я очень сильно ему завидую, — нарушает молчание Митчелл. — Когда наблюдаю за вами со стороны и вижу, как ты на него смотришь. — Потому что я никогда не смотрел так на тебя? — Точно, — хмыкает. — А иногда я завидую тебе, когда вижу, как он смотрит на тебя. — И как же? — Словно ты — главное божество его жизни, и он на тебя молиться готов, поставив в один ряд с остальными признанными святыми. Даже выше их, потому как они для него менее важны. Ты же на него смотришь, как на самые восхитительные фрески, которые тебе когда-либо доводилось видеть. Помнишь, мы с тобой летали в Германию пару лет назад, и ты повёл меня в Кёльнский собор, сказав, что очень хочешь увидеть всё своими глазами, а не только на фото? Помнишь, как ты тогда стоял в самом центре собора, запрокинув голову, и смотрел на витражи, открыв рот? Тогда мне отчаянно хотелось, чтобы ты на меня так смотрел. А ты в итоге на него... Не на меня. — Обречённый разговор. Завязывай с этим, Митч. — Каково это — встретить истинную пару? Целиком и полностью в зависимость от неё попасть? Не пугает такой расклад? Ты же всегда таким свободолюбивым и независимым был. Лишний раз к тебе не притронься, а то и нарваться на неприятности недолго. — Не знаю, — признаюсь честно. — Для меня эта зависимость... Естественна. Ты даже представить себе не можешь, как я прожил те десять лет, что считал его мёртвым. Как меня эти чувства разрушали и мучали. Как меня появление двойника того, кто был для меня всем, наизнанку выворачивало. И как безумно к нему тянуло, на части разрывая от мыслей о том, он это или же кто-то, слишком на него похожий. — Могу. К сожалению, могу. — Нет. — Тозиерам не нужна истинность, чтобы стать от кого-то зависимыми. Они и без того умеют влюбляться без памяти в тех, кто никогда не ответит им взаимностью. Я не знал Треннта Блайкери лично, но слишком много слышал о нём. И когда Энджи был жив, и после его смерти. Особенно после. Аарон не скрывал от меня своей одержимости. Он хотел этого омегу. Пиздецки сильно хотел, и я никогда не понимал его. Для меня омеги всегда были стереотипными созданиями с пустой головой и ограниченным кругом интересов, падкими на нежные слова, внимание и подарки... — Стереотипными созданиями? — повторяю эхом. — Может, правильнее сказать, что они всегда были для тебя тупыми мокрыми дырками? Кажется, такая формулировка выйдет более точной. — Может, — соглашается, не протестуя, даже не пытаясь мои слова оспаривать. — Ты же знаешь, меня редко цепляют какие-то личности, но если это случилось, то надолго. Впервые я почувствовал себя зависимым и по-настоящему ведомым, когда столкнулся с тобой. Тогда-то и поставил себя на место отца, тогда и понял, что ощущал он, когда о своих чувствах говорил, а до того они казались мне смешными, надуманными и недостойными, что ли. Как будто унижающими его природу доминантного альфы, способного кого угодно в кровать свою уложить и сделать от себя зависимым. А потом появляешься ты, и моя уверенность летит в пропасть, как и равнодушие, годами взращиваемое. — Зачем ты сейчас рассказываешь об этом? Пожимает плечами. Запускает ладонь в волосы, прихватывая несколько прядей и отбрасывая их назад. — Считай, что у меня приступ нежданной откровенности. Это всё витает в воздухе, и однажды я должен был обо всём рассказать именно тебе. — Или кризис среднего возраста, усиленный алкоголем. — Самое время, не находишь? — Тебе не так много лет. — Тридцать шесть, Гиллиан. Тридцать. Шесть. В этом возрасте Аарон уже был отцом. И мой дед — тоже. И прадед. — Очевидный кризис. — При этом оба омеги, способные пробудить живой, неподдельный интерес, ко мне равнодушны. Это, знаешь ли, больно бьёт по самолюбию. Доминантам ведь не отказывают и не отворачиваются от них. — Митчелл... — Жаль, что мы всё-таки не один из тройственных союзов, что так редко, но встречаются, — произносит, прикрывая глаза. Стакан почти пуст, но он не торопится наполнять его вновь. — Это жизнь, Митчелл. Не всё и не всегда, как нам хочется. Он не смог бы делить меня с тобой. Я не смог бы делить его. Ты единственный из нас троих, кому зашла бы данная комбинация. Это даже в теории очень шаткая конструкция, которая развалится от малейшего дуновения ветра, будто карточный домик, а на практике — вовсе невозможная. Совершенно. — Но ты ведь не жалеешь? — Тебе солгать или сказать правду? — Правду. — Нет. Не жалею. — Другого я от тебя и не ожидал. Ты крайне редко пытаешься меня обмануть, и это ещё одно качество, которое я так ценю в тебе. Снова молчание, такого же тяжёлое и гнетущее, как прежде. Не знаю, что принято говорить в подобных ситуациях. Не люблю эти объяснения и фальшивую наигранную радость. Оптимизм, ничем не оправданный. Заверения о том, что совсем скоро в его жизни всё изменится, он встретит своего омегу, на которого будет смотреть так же, как я на Харлина. Не столь важно, истинного или нет, но, несомненно, готового провести жизнь рядом со своим альфой, поддерживать любое его начинание, улыбаться в камеру, исполняя роль идеального спутника жизни для такого же идеального губернатора, а после — исправно рожать ему наследников одного за другим. Никто из нас не знает, каким будет следующий день. Что уж о более долгосрочных перспективах говорить? — Я тоже ценю тебя, Митчелл. Очень высоко ценю, и ты об этом прекрасно знаешь, — говорю, допивая залпом содержимое своего стакана и поднимаясь из-за стола. — Ты для меня ближе многих, и это ни для кого не секрет. — Многих, но не Моргана? — Так бывает. Прости. — Спасибо за честность, Гил. — Всегда пожалуйста. Больше ничего не говорит. Тишину нарушает звук разливаемого виски. Выразительно смотрит на меня. Отрицательно качаю головой. Мне на сегодня хватит. Я слишком хорошо помню прошлое, и все свои опасения, связанные с пороками отца. Слишком хорошо помню, как в определённый период жизни был не только его внешней копией, но и поведение один в один срисовывал, как меня самого от себя тошнило на этом фоне. Когда осознание, что я превращаюсь в мистера Ллойда-старшего накрыло с головой, стало страшно. Наверное, именно в тот момент я и поймал себя на мысли о том, что собственную жизнь необходимо менять и отстраивать заново, с нуля. — Как бы то ни было, я не хочу тебя терять, — замечает. — Но мечтаю, чтобы остался со мной. В команде. Если не в качестве моего омеги, то хотя бы... — Я никуда не ухожу, Митч. И не собираюсь. — Пока. — Я не из тех крыс, что начинают убегать с корабля ещё до того, как он идёт на дно. Мы обсуждали этот вопрос. С тех пор я не менял своего мнения. Слышишь меня, Тозиер? Или мне на священных книгах тебе в верности поклясться? Контракт наш обновить, оставив подпись своей кровью или, что актуальнее, кровью Кларка? — Не нужно, — глухо, едва слышно. — Я, правда, ценю. И дорожу нашими доверительными отношениями. Я буду рядом с тобой до тех пор, пока тебе это нужно. До тех пор, пока существует бешеная свора, и пока я жив. На его губах появляется улыбка, не торжествующая, не широкая. Слегка приподнятые уголки губ. Потянувшись, накрываю его ладонь, сжимая в своей. Не удивляюсь нисколько, когда, не оставшись безучастным, отвечает на моё прикосновение. Когда ладони соприкасаются, когда пальцы переплетаются до боли, а после — рукопожатие столь же стремительно распадается. Не перехватывает за запястье, не тянет через стол к себе, не пытается силой взять то, что всегда ему принадлежало, а ныне решило в независимость поиграть, демонстрируя характер. Пальцы по самому краю манжеты, мимолётно. Вроде как под неё нырнуть собираются, но в последний момент убирает руку, словно мысленно себе приказывает не трогать чужое, не покушаться на собственность другого человека. Даже если отказаться от любимого, желанного омеги непросто и, на самом деле, очень больно. — Всегда, — произносит уверенно, не сомневаясь в правдивости своих слов. — Всегда, — повторяю гулким эхом.