Не верь, не бойся, не проси

Харлин Гиллиан приезжает поздно, как и обещал. Но при этом твёрдо стоит на ногах, а не ползёт на брюхе, отлично соображает, замирает в дверном проёме, внимательно глядя на меня. Отвлекаюсь от созерцания мерцающего экрана, сворачиваю документ с основательно заебавшей меня будущей речью Тозиера. Его выступление на национальном телевидении не должно остаться незамеченным. Уже сейчас о нём пишут, как об одном из самых неравнодушных молодых политиков. Как о человеке, который не просто бросается громкими обещаниями, моментально забивая на них и не выполняя ничего, а подкрепляет дела словами. Как о человеке, что жертвует приличную сумму на борьбу с последствиями смертоносного снежного шторма, пронесшегося по территории Соединённых Штатов и Канады. Иллинойс практически не пострадал, здесь и шторма-то, как такового не было. Так, несколько часов неудобств, а после жизнь вливается в привычную колею, в то время как в других штатах всё очень печально и далеко не так позитивно. Новостные ленты пестрят сообщениями о постоянно растущем числе погибших, люди замерзают прямо в своих машинах и домах, а преступники грабят магазины, разбивают витрины на камеру, хвалясь своими сомнительными выходками. Страна в глубоком трауре, и только Тозиер своими действиями даже из этих трагических ситуаций умудряется извлечь пользу. Поразительный талант, не менее поразительная удачливость, факт наличия которой отрицать попросту глупо. — Снова весь в делах? — спрашивает, проводя ладонью по затылку. Запускает её под воротник, разминая шею, а после принимается развязывать галстук. — Уже нет. Как раз закончил. — И кого мы будем наёбывать теперь, рассказывая о том, как прекрасен определённый кандидат? Доверчивых пенсионеров, наивных студентов или мягкосердечных папочек-одиночек, которые при виде нашего доминанта кипятком ссаться начинают? Или, может, ради разнообразия, немного альф поокучиваем, что жаждут видеть в губернаторе своего в доску мужика, который сильной рукой поведёт штат к процветанию? — Всех и сразу. В нынешних условиях Тозиер у нас почти национальный герой, о котором только ленивый не говорит. Не знаю, насколько он был искренен в своём поступке, но ход оказался на редкость удачным. В то время, как большинство пряталось по углам и постило свои страхи-сожаления в твиттер и фейсбук, он занимался реальными делами, что благотворно сказалось на его рейтинге. Он снова начал расти, притом, весьма и весьма стремительно. — Тозиер всегда находит выход из любой ситуации, какой бы патовой и обречённой она не была. Это меня в нём всегда восхищало, — признаётся, отлипая от дверного косяка и приближаясь ко мне. Кажется, что он, непременно, подойдёт к столу. Захлопнет окончательно крышку ноутбука, заметив при этом назидательно, что я слишком много работаю, отложит его в сторону, ладонью к моему лицу прикоснётся, заставив задрать подборок выше и внимательно посмотреть в глаза напротив. Промахиваюсь в своих предположениях. Не доходит до стола, опускается в кресло. Глаза чуть блестят. Он всё-таки пил, но до обещанного состояния не дотянул. Не в сопли, не в слюни и уж точно не в говно, когда два слова между собой связать не в состоянии. — Меня, наверное, тоже. Чего у него не отнять, так это уверенности в себе. — Черта, присущая всем доминантам. — Мне о таком только мечтать. — Зато у тебя есть козырь. Красота, которой лишены все доминантные омеги. — И которую легко потерять. — Но которая сейчас способна помочь тебе править миром. При желании. — Мне не нужен весь мир, — замечаю, внимательно наблюдая за его действиями и жестами. — Неужели? Не так давно я слышал, что Королеве нужен, как минимум, свой личный Ватикан. Хочешь от своих слов отказаться? — Нет. — Но тогда ты сам себе противоречишь. — В чём? Мне не нужен весь мир, но вполне хватит локальной власти. — Над Чикаго? — Именно сейчас? — Допустим. — Или в перспективе? — Сейчас. — Можно обойтись и без Ватикана. Достаточно будет власти над одним определённым человеком, — произношу, снимая очки, откладывая их в сторону и вставая из-за стола. К нему направляюсь. К его ногам опускаюсь, внимательно наблюдая из-под полуопущенных ресниц за тем, как тяжело сглатывает, как подрагивает кадык, а пальцы стискивают обивку кресла. Впивается в неё ногтями, но ко мне не спешит прикасаться. Он меня, в принципе, как будто избегает в последнее время. Как будто никак не избавится от гнетущего чувства вины за свой несовершённый, но едва не ставший реальностью поступок. От мысли, что его пуля могла уничтожить меня, и тогда не было бы ни этих разговоров, ни этих взглядов, ни соприкосновения рук, ни шёпота. Ни его с признанием, которого уже почти не жду, смирившись с мыслью, что мои чувства — это мои проблемы, и он в их решении участие принимать не собирается. Ни моего ответного с бесконечным потоком слов, в которых все мои чувства заключены, безграничные, неспособные уместиться в три коротких определения. — Над кем? — Над. Тобой. Ллойд, — выдыхаю, делая выразительные паузы между словами. От него привычно пахнет можжевельником и жжённым сахаром. К родному и бесконечно любимому аромату примешивается лёгкий запах алкоголя. Что-то крепкое. Не вино, что так нравится Тозиеру. Но, поскольку не сомневаюсь, что Гиллиан с ним пил, делаю ставку на виски. Поднимаю глаза, перехватывая зачарованный взгляд. Обеими ладонями на колени его опираюсь, подаваясь ближе. Улыбаюсь довольно, когда ладонь в волосы запускает, с силой сжимая, но не заставляя запрокидывать голову назад, а, напротив, к себе притягивая. Провожу языком по его губам, таким чувственным, чуть приоткрытым, а не плотно сжатым. Привкус знакомый. Действительно, виски. Тозиер верен себе и своим вкусам. Консерватор в некоторых моментах до мозга костей. Хватка на волосах сильнее прежнего становится. Властно, жёстко, но не до боли. — Моя тёмная, мрачная, порочная, бесконечно развращённая королева, — шепчет, проводя языком по шее, жадно вылизывая кожу, что такой чувствительной под его прикосновениями становится. Меня в жар бросает от его близости, от его голоса, от каждого, даже мимолётного действия. — Какие подданные, такая и королева. Любого монарха делает свита, — откликаюсь, ловя его губы своими. Находя, прижимаясь и не отпуская. Волна жара буквально растекается по всему телу, превращая кровь в бурлящую, стремительно закипающую лаву, заставляя сердце стучать в сумасшедшем ритме, мгновенно пробуждая все мои инстинкты, мирно дремавшие до того, как причина моей одержимости и безумной страсти вернулась домой и переступила порог гостиной. До того, как к себе поманила едва заметным движением пальцев, до того, как это желание в глазах его мелькнуло. До того, как я действительно в руках его оказался. Каждое его действие всё сильнее заводит, каждый жест, каждое слово. Окружающий мир постепенно сливается в нечто невнятное и безликое, не имеющее значения, не обладающее деталями, которые можно было бы запомнить. Всё воедино соединяется и на второй план отходит, а он — он, он, он и только он — один в фокусе остаётся. Он, стремительно, жадно и порывисто меня раздевающий. Он, подхватывающий меня на руки и к первой же попавшейся стенке прижимающий. Он, шепчущий мне в изгиб шеи, что нет на свете никого, кем он дорожил бы сильнее и кого боготворил бы так же, как меня. Он, целующий меня, лихорадочными касаниями губ клеймящий шею и ключицы, прикусывающий кожу, горячими ладонями по телу скользящий. Он, сам до конца не раздевающийся. Правильнее сказать, не раздевающийся вообще. Лишь несколько расстёгнутых пуговиц на рубашке, лишь молния на брюках, которую тянет вниз, шипя и матерясь, когда она не поддаётся с первого раза. За шею обеими руками обнимаю, позволяя удерживать себя на весу, обхватывая его за пояс ногами, что всё время так и норовят соскользнуть. Покусываю губы в нетерпении, затылком и лопатками прижимаюсь к стене, сгорая в мучительном пламени неудовлетворённого желания. Природный запах всё сильнее становится, насыщеннее, всё более концентрированным. Возбуждение по крови проносится, по натянутым нервам ебашит со всей силы. Смазка сочится и стекает по бёдрам, мышцы в предвкушении сжимаются, и каждая секунда промедления кажется невыносимой. С губ умоляющий, жалкий стон срывается. Не могу, не могу, не могу больше сдерживаться, не могу больше ждать. Не могу. Смазки много. Слишком много. Густая и липкая она пачкает бёдра, на пальцах Гиллиана остаётся, когда он сжимает ягодицы в ладонях, разводя их в стороны и оставляя синяки на бледной коже. — Ты так сильно течёшь для меня, Харлин, — сбитым, хриплым шёпотом в шею выдыхает. — Не можешь не течь. При этом так невероятно сладко пахнешь. Охуительный аромат текущего, на всё ради члена готового омеги. Моего омеги. Знаешь, как мне от него рвёт крышу? Вряд ли. А её срывает к херам собачьим, стоит только о тебе подумать. О том, как ты намокаешь от меня и моих феромонов. Каждый раз, когда представляешь, как я тебя трахаю. Когда вспоминаешь, как прикасаюсь к тебе. Когда фантазируешь о том, как расстёгиваю джинсы, стаскиваю их вместе с бельём, раздвигаю бесконечно длинные ноги и вылизываю твою мокрую, горячую, ебливую дырку. Когда думаешь о моём члене, что медленно внутрь проникает, раздвигая тугие стенки, о том, как буквально натягиваю тебя на себя, постепенно заполняя до основания, до самого корня. Когда вспоминаешь все свои ощущения, подаренные моим членом. Как протискивается крупная головка, как ствол, перевитый напряжёнными, вздувшимися венами, внутри оказывается и двигается, двигается, двигается, подводя тебя к самой грани наслаждения. Ты всегда течёшь, как чёртова блядина, которой сколько не дай — мало, которая хочет ещё и ещё. Моя самая грязная, самая любимая, охуительно сладкая сука. Шлюха моя ненасытная. Падшее небесное создание, спустившееся в мой ад и всем для меня ставшее. Он шепчет, практически касаясь моих губ своими. Ласкает горячим дыханием чувствительную кожу. Говорит и делает. Говорит и в реальность свои слова претворяет, медленно надевая меня на свой твёрдый, невероятно горячий, рельефный член, протискиваясь внутрь дюйм за дюймом. Действительно заполняя собой, действительно заставляя кричать от удовольствия. Руки уже не просто вокруг шеи обвиваются. Не просто обнимают. Вонзаются в спину, в плечи. Через ткань, чтобы не оставлять царапин, но всё равно ощутимо и сильно. Я хочу его. Хочу так же сильно, как в самый первый раз, а, может, даже сильнее. Потому что тогда — лишь предвкушение, тогда лишь отвлечённые мысли о том, как всё может быть, и мимолётное осознание истинности, что кажется катастрофой, призванной уничтожить обоих. Тогда злость в его прищуренных глазах, ведь Ллойд оскорбляется не на шутку, услышав в свой адрес презрительное «псина». Потому что тогда лишь ярость в моих глазах и раздражение от осознания, что не в состоянии контролировать собственное тело, так стремительно сдающееся на милость победителя, готовое ему отдаться, наплевав на логику и доводы разума. Сейчас — осознанно, прекрасно понимая, зная наверняка, каким мощным бывает наслаждение, что дарят эти руки. Какими нереальными оказываются ощущения в процессе, каким сильным бывает откат, которым накрывает после. Примитивное до охуения сравнение, но от него кроет и мажет, как от наркотиков. Не простейших, элементарных и максимально распространённых. Он из разряда тех, на которые подсаживаются в самую последнюю очередь, не из любопытства, а осознанно. И на всю жизнь. Я тянусь к нему, за ним, за каждой новой дозой его внимания и грубой ласки. Тянусь снова и снова, позволяя вытворять со своим телом всё, что угодно, понимая, что оно идеально ему подходит, оно природой под него и для него создано. Оно всегда будет по-настоящему желать только его, и только с ним настолько мощное, оглушающее, нереальное удовольствие получать, в сравнении с которым меркнет всё, что было когда-либо до. — Продолжай, — на грани слышимости с губ срывается. — Продолжай, Гиллиан. Трахай меня членом, взглядом, словами. Трахай. Говори. Никогда не останавливайся. Вместо шёпота громкий, сорванный крик. Ногти рвут ткань рубашки. Зубы в плечо вонзаются, прикусывая. По напряжённому стволу стекают капли вязкой смазки. Оргазм уже так близко. Пара секунд, и я утону в этом бесконечном блаженстве, чувствуя, как Гиллиан привычно кончает в меня, наполняя своей спермой, которую потом сам же и вылижет, либо потащит в душ и вымоет, заставив кончить ещё и от пальцев. Ошибаюсь. Он не торопится. Прислушивается к моим просьбам, что больше по тону на требование походят. Продолжает натягивать на себя, неотрывно глядя в глаза, и от этого визуального контакта меня потряхивает не меньше, чем от тактильных ощущений, не меньше, чем от слов. Он не слишком любит говорить о любви, словесная грязь и пошлость удаются Гиллиану куда лучше мягкой, ласковой нежности, они ему привычнее, а взгляд уравновешивает, дополняет, раскрывая полностью его чувства. Мышцы сжимаются вокруг его члена, обхватывая плотно и туго. Идеальная наполненность, идеальный ритм. Размеренные толчки, россыпь ярких бликов под сомкнутыми веками. Стоны, что невозможно заглушить. Принцесска громкая, несдержанная, страстная. Принцесска отчаянно мечтающая сейчас разрядку получить, а после вновь с поцелуями на вожделенные губы наброситься. Уложить Ллойда на первую попавшуюся горизонтальную поверхность, раздеть его окончательно. Утопить в своей нежности и в своих ласках. Довести до реального безумия, а после вновь на член его натянуться, перехватив инициативу, или же снова позволить натянуть себя, покорно под ним раскрываясь, раздвигая ноги, как та самая ненасытная шлюха, которой меня называет. Уже сейчас я хочу продолжения, уже сейчас думаю о том, как он вновь сожмёт мои волосы в кулаке, лицом к стене развернёт, прогнуться заставит. Как прижмётся к приоткрытым, пересохшим губам, проталкивая язык до самой глотки, как будет трахать, попутно лаская изнывающий без внимания член, напряжённый и мокрый от смазки, что течёт сейчас по горячей коже, делая её такой скользкой и максимально чувствительной. Мыслями я в нирване, а он ни себе, ни мне не позволяет кончить, сдавливая мой член у основания, оставляя без порции желанного, столь необходимого наслаждения, оттягивая этот момент. Сам же просто замирает, не двигаясь, и его выдержке можно лишь позавидовать. Я бы так не смог. Стоит подумать об этом, и он снова бёдрами двигает, медленно проникая в растянутую, мокрую, пошло хлюпающую дырку. До основания вставляя, заставляя взвыть от бесконечного, концентрированного, словно до состояния жидкой карамели уваренный сироп, кайфа. — Где? — спрашивает не совсем понятно, но тут же более развёрнутую версию вопроса озвучивает. — Где ещё тебя трахнуть сегодня, котёночек? На полу, на столе, на подоконнике или банально в постели? Как мне это сделать? Грубо? Быстро? Нежно? Медленно? Выбирай, пока я добрый. Любую твою прихоть исполню. — Где угодно. Как угодно, — шепчу, тычась губами в его губы, изредка ловя их, даря и получая смазанные поцелуи. Повторно на крик срываюсь, когда головкой по простате скользит, замирает, надавив на неё, отчего тело, словно слабым разрядом тока прошивает. Сука, как же охуенно. Как же мне запредельно охуенно. Вновь двигаться начинает, заставляя едва ли не задохнуться от кроющих волной безумно приятных ощущений. Сладость с примесью желанной боли. Охуительный по своей силе воздействия коктейль, что раз за разом выпиваю и снова с жадностью за ним тянусь, желая повторить неоднократно. Невероятное, как новое, только что наточенное лезвие, острое наслаждение. Тянусь за эмоциями, за ощущениями, за очередным касанием языка, что по губам моим скользит. За влипающими в мой приоткрытый рот губами, что сразу в наступление переходят, сминая мои собственные, заставляя отвечать, не оставаясь безучастными. Я тянусь за ним, и он от меня не ускользает. Гиллиан откликается на этот зов жаждущей, изнывающей от дикого желания плоти, поддаётся искушению и остаётся со мной. * Хочу признать свои ошибки и пойти на попятный. Отказаться от недавно принятого решения и громких заявлений, гласящих, что готов посмотреть в глаза своим страхам и встретиться с биологическим отцом. Всего-навсего донором спермы, поправляет саркастически настроенное подсознание, неготовое мириться с новыми реалиями моей жизни. В голове настойчивая мысль о том, что отец — это не тот, чья сперма стала причиной твоего появления на свет, а тот, кто вырастил, потратив немалое количество времени, сил и средств на воспитание. Мой отец — Гедеон Бреннт. Я верил в это целых двадцать лет. Мой мир не рухнул, стоило узнать правду, но порядком пошатнулся. Да так и остался в накренившемся состоянии, будто Пизанская башня, что столько лет обещает рухнуть, но всё никак не упадёт. Мне сложно было принять правду тогда, ещё сложнее мириться с ней теперь, когда от Хэнка Стаута, вернее, не от него самого, а от знакомства с ним, меня отделяют жалкий час езды и целое море сомнений, которые наваливаются разом, и мне под их гнётом становится чертовски тяжело. Мне страшно и любопытно одновременно. Я не представляю, как начать разговор с человеком, который подарил мне жизнь когда-то, но при этом он же сделал сиротой. Не представляю, что может сказать мне в ответ он, когда узнает правду о том, что его омега, его снежная Королева, столько лет его обманывала, кормя сказочками о мёртвом ребёнке, в то время, как он был жив, здоров и не подозревал о драме, царившей в жизни родителей. Я в полной растерянности, словно слепой котёнок, что ни черта не видит, но ползёт вперёд с завидным упорством. Не подозревая, какие опасности могут встретиться на его пути. Все мои мысли — это его же жалкое, бестолковое мяуканье, все мои мысли — сплошной поток сомнений и переживаний. Мой отец. Гедеон Бреннт. С подобной установкой жить проще и легче. Всё равно, что снова спрятаться в привычную раковину и наслаждаться внутри неё тишиной. Надеясь, что никто не разобьёт её, никто не потревожит лишний раз и не нарушит покой. Однако, Гиллиан не из тех, кто привык отступать от задуманного. Не из тех, кто меняет решения со скоростью света. Он обещал отвезти меня к родному отцу, и он своё обещание выполняет, а я послушно иду за ним, словно монарх, приговорённый к смертной казни и поднимающийся на эшафот вслед за своим палачом. Ни права на помилование, ни последнего, предсмертного желания. Он не пытается развести меня на откровенность, не пичкает бесконечными байками о том, какой мой биологический отец крутой и невероятный, а, значит, мы, несомненно, найдём общий язык и понравимся друг другу. Он вообще ничего толком о Хэнке не говорит, кроме того, что каждый человек формирует своё восприятие самостоятельно. У нас с ним слишком разные ситуации, исходные позиции и истории знакомства со Стаутом. Для него он — пример для подражания, бывший наставник, частично сформировавший нынешнюю личность Гиллиана Ллойда. Сделавший его таким, какой он есть. Сделавший его истинным лидером бешеной своры, которого боятся и уважают, к мнению которого прислушиваются и не оспаривают, но практически моментально бросаются выполнять приказы. Для меня — убийца папы. Человек, отобравший самое дорогое и ценное, что было в моей жизни. Человек, о судьбе которого я знаю исключительно из газетных вырезок. Человек, что когда-то держал в страхе весь город, а его холодная, редкая — нечасто встретишь сочетание тёмных волос и голубых глаз — красота сводила с ума множество романтично настроенных омег, желавших оказаться хотя бы на одну ночь в руках человека опасного и властного одновременно. Человек, с которым меня ничего, по сути, не связывает, кроме общей крови и воспоминания о папе, отдавшем жизнь за сомнительные идеалы и принципы. Мне нужен совет. С каждой секундой всё сильнее убеждаюсь в этом мнении и изредка кошусь в сторону своего молчаливого водителя, не рискуя атаковать его многочисленными вопросами. Разговаривать с Гиллианом о семье — всё равно, что играть в русскую рулетку, приставив заряженный пистолет к виску. Никогда не знаешь, что произойдёт. То ли удача улыбнётся, и осечка. То ли она же от тебя отвернётся, и громкий выстрел. Гил не любит лишний раз возвращаться к воспоминаниям о своих предках. Неудивительно, если знать историю его семьи. Я замечаю, как мрачнеет его лицо в момент нашего с Тозиром разговора о родителях. Пока мы восхваляем своих предков, Ллойд предпочитает отмалчиваться и бродить бесшумной тенью по квартире, не напрягая нас кислым видом. Помню, с каким пренебрежением отзывался он об их истинности, помню ещё несколько отдельных деталей, которыми делится со мной в приступе откровения, а после снова закрывает рот, всем своим видом давая понять, что разговоры о родителях — закрытая территория, на которую посторонним вход воспрещён. Далеко не все семьи счастливы и далеко не все родители потрясающе заботливы. Не секрет, что с четырнадцати лет Ллойд воспитывался в интернате. Не секрет, что его папа отправился за решётку, а отец был убит. Эти факты нашли отражение в его досье, изученном вдоль и поперёк, но задавать вопросы напрямую я не решаюсь, мысленно убеждая себя в том, что просто не хочу отвлекать Гиллиана, внимательно смотрящего вперёд и сосредоточенного на дороге. Не хочу задавать глупые вопросы, не хочу, чтобы настроение его портилось. Я помню эту ночь, я помню, как снова и снова умирал под ним от нереального удовольствия, как шептал ему о своей любви. И не хочу сейчас всё это уничтожать одним махом, напоминая о триггерах, отравляющих жизнь. Разговоры о семье для Гиллиана — это именно такие триггеры. — Придётся заехать на заправку, — говорит, первым нарушив тишину. — Бензин почти на нуле. Как-то не озаботился этим раньше. — Хорошо. Если хочешь, можем купить колу, пару сэндвичей и пообедать прямо там? — предлагаю, вспомнив, что мы выехали из дома, так и не притронувшись к еде. — Отравиться не боишься? — усмехается, сворачивая в сторону заправки, что прямо по курсу находится. Закатываю глаза. — Я не настолько неженка, Ллойд. — Не настолько, но всё-таки неженка? — поддевает беззлобно. — Нет. Во всяком случае, немного фаст-фуда меня не убьёт. — Уверен? А то аптечки у меня с собой нет. — Иди на хер, а? Смеётся, но больше не пытается подкалывать на тему аристократических замашек и любви к завтракам, обедам, ужинам, обставленным с размахом и множеством деталей. Когда натёртые приборы, накрахмаленные салфетки, идеальная скатерть и такая же посуда. Пока он заправляет машину, иду в магазинчик, расположенный поблизости. Омерзительный растворимый кофе из одноразовых порционных пакетиков, от которого даже у такого чувствительного к кофеину создания, как я, голова не болит. Доказательство того, что кофе, как такового, в этом пойле и нет, одно лишь название от благородного напитка. Несколько сэндвичей с разными начинками, несколько шоколадных батончиков, диетическая кола, которую он, помнится, предпочитал обычной, две пачки сигарет и зажигалка. Газета, на страницах которой журналисты последние, самые громкие и резонансные новости с удовольствием смакуют. Сомнительный набор, окинув который взглядом, Гиллиан хмыкает. — Я тебя испортил, ваше Высочество, — замечает, вытащив из пакета сэндвич с курицей, содрав с него плёнку и откусывая почти половину разом. — Было бы, что портить, — отвечаю, следуя его примеру. Только сейчас осознавая, насколько я голоден, и насколько вкусной кажется мне еда из магазина на заправке. Наверное, всё потому, что с утра — относительное утро, конечно, если учесть, что, когда мы просыпаемся, на часах далеко за полдень, — меня одолевает множество мыслей о предстоящей встрече, и я ни о чём, кроме неё, думать не в состоянии, а потому и аппетита, как такового нет. Я выхожу из дома, выкурив сигарету и выпив свежезаваренный чай, а теперь понимаю, что еда тоже не была бы лишней. — Думается мне, аристократичный папа не одобрил бы подобную кандидатуру в качестве твоего партнёра. — Или, напротив, решил, что мы с ним слишком похожи, когда речь заходит о выборе спутника жизни. — Хэнк и я — разные люди. Даже слишком, так что... — Разные в чём? — Во всём. Он... — Гиллиан щёлкает пальцами, словно пытается подобрать нужное определение, не может справиться с поставленной задачей, а потому просит помощи у собеседника. — Наверное, он всё-таки более благородный, более приближенный к идеалам твоего родителя, чем я. Он воспитанный, не лишённый манер, обходительный, когда речь заходит об общении с омегами. Уверен, их столкновение с Треннтом было совсем не таким, как наше с тобой. Глядя на него, никто бы не подумал, что он уголовник со стажем. Я бы и сам не поверил, если бы не видел, как он с безразличием во взгляде разделывает на кусочки врагов Аарона, и как заставляет их захлёбываться кровью. Но мне и негде было набираться манер. До тех пор, пока Тозиер не начал заниматься моим воспитанием, рассчитывая со временем ввести в общество в качестве своего постоянного спутника. Удивительно, как стремительно разговор о пищевых привычках выходит на рассуждение о воспитании и родителях. Та самая тема, что не даёт мне покоя с самого начала. Та самая тема, которую не решаюсь поднимать самостоятельно, считая, что он не станет активно её поддерживать и замкнётся в себе, отделываясь незначительными, короткими ответами. Он сам в эту колею смещается, и я понимаю, что это мой шанс — чуть лучше разобраться в истории своих родителей, попутно чуть больше узнав о прошлом самого Гиллиана. Давно понятно, что он не самый откровенный человек на свете, в его биографии достаточно тёмных пятен, страниц прошлого, что залиты чернилами, либо вовсе вырваны и сожжены. Так, что единственное место, где хранится их содержание — это его память. А я хочу знать о нём, как можно больше. Хочу знать о нём всё. У меня столько вопросов к нему, которые хочется разом задать, столько всего невысказанного, что дозировано выдаётся. Неуместная, глупая ассоциация, но я действительно вспоминаю времена обучения в университете, время, когда числился волонтёром в собачьем приюте и пытался отыскать общий язык с подопечными приютов, даже если о них говорили, как о самых злобных существах на свете. Он не псина никакая, несмотря на то что прежде лишь этим определением его обозначаю, но приручать его тоже нужно. Вернее, даже не приручать, а постепенно узнавать, позволять раскрываться. Делать так, чтобы между нами было доверие. Не хрупкое и ломкое, как первый, тонкий лёд, ломающийся за мгновение, а настоящее, полноценное, в которое погружаешься с головой и не ощущаешь опасности. Доверие, которым похвастать способны лишь единицы. И разве не должна истинность способствовать его формированию? Разве не должна она помогать людям лучше понимать друг друга. Хотя бы немного? — Я боюсь встречи с ним. — Почему? — Даже смутно не представляю, как она пройдёт. Что скажу ему. И скажу ли вообще? Или язык в самый ответственный момент прилипнет к нёбу, и я буду молча на него таращиться, а он будет в точности так же смотреть на меня, не понимая, кого и зачем ты к нему притащил. К тому же, во мне до сих пор слишком много противоречивых чувств. Не знаю, какие преобладают. Хочется мне пестовать в себе ненависть, помня о том, что он сделал с Треннтом, или радоваться тому, что помимо Аллена у меня есть ещё один родственник. — Твой отчим тоже жив. Киваю согласно. — Да. Гедеон жив. Но не думаю, что однажды вернусь и напомню о своём существовании. Он оплакал своего приёмного сына, трагически погибшего в расцвете лет, но на этом его жизнь не закончилась. Он любил папу и хорошо относился ко мне, но... Всё это в прошлом, у него давно новая семья, и не думаю, что он ежегодно приносит цветы на мою могилу. Быть может, он вообще не вспоминает обо мне. — Знаешь, если бы у меня были такие родственники, как Аллен, я бы не радовался тому, что они живы, как бы цинично и двусмысленно это не звучало. — Знаю. Я тоже не большой фанат своего дяди. — Тем не менее... — Он нужен был мне до определённого момента. С его помощью я хотел избавиться от Тозиера, хотя сейчас понимаю прекрасно, насколько это было глупое и недальновидное решение. Не то, чтобы я проникся Митчеллом и понял, что ему на фоне остальных можно нимб и крылья надевать без сомнений, но... Россетти и его подельники напрягают меня намного сильнее. Впрочем, как и то, что мне скоро придётся столкнуться с ними лицом к лицу. По телу проходит дрожь. Не та приятная, волнительная дрожь предвкушения, что в объятиях Ллойда бывает. Эта дрожь совсем иная. Ощущение опасности вкупе с холодом, что вдоль позвоночника растекается. Мой план шаткий и неустойчивый, непроработанный до конца. Клоунада вместо профессиональной актёрской игры, в то время как судьи, оценивающие моё мастерство, признанные, заслуженные и раскаливающие новичков в два счёта. Быть может, мне удалось убедить их в том, что во время проведения операции меня ранили и забрали с собой, но что мне делать дальше?.. Поразительная пустота в голове. Только что ветер внутри черепной коробки не свищет. — Боишься? — Опасаюсь, — признаюсь, отрываясь от созерцания зимних пейзажей и глядя на Гиллиана. — Риск слишком высок, а я не настолько талантливый лицедей, как хотелось бы. Аллен будет крайне недоволен. Я не оправдал его надежд, не сделал то, чего он от меня так настойчиво требовал. — И чего же хотел мистер Блайкери? — вскрывает с шипением банку колы и потягивает холодный напиток через трубочку. — Голову определённого человека. — Тозиера? — Твою. — Вот как? И чем же я так ему помешал? Мы ведь даже лично не знакомы. Ума не приложу, где, когда и при каких обстоятельствах умудрился твоему дядюшке хвост прищемить. — Мне кажется, дело не в тебе даже. — А в ком? — В Хэнке. Он хотел, чтобы я убил того, кого Стаут называет сыном. Вариантов не так много, знаешь ли. — Аллен тоже с ним связан? — Он был влюблён в моего отца. В отличие от папы — безответно. — У твоих предков не жизнь, а ёбанный бразильский сериал. — Не спорю. Там слишком много всего. Настолько много, что у меня голова идёт кругом. Наверное, плюс в том, что всё это я узнавал постепенно, а не в один момент, иначе бы свихнулся от потока откровений. — Не свихнулся бы, — заявляет уверенно. — Откуда такая уверенность, Ллойд? — Особы королевской крови так быстро не ломаются. Протягивает мне вторую открытую банку. Трубочку в индивидуальной упаковке. Его высказывание кажется слишком наивным. Вот уж кто действительно ломается стремительно, в кратчайшие сроки, так это именно монаршие особы. Просто им строго-настрого запрещено свои слабости показывать, а любые сколы, трещины и несовершенства приходится изо дня в день маскировать, надеясь, что никто не заметил их наличия. И того, насколько они глубокие, насколько сильные повреждения. — Расскажи о своих родителях, Гил, — меняю тему, понимая, что ступаю на тропу ещё более ненадёжную. — Мне нечего о них рассказывать. Помимо того, что я тебе уже когда-то рассказал, — произносит, сопроводив слова тяжёлым вздохом. Опасная территория. Здесь лёд ещё более тонкий и хрупкий. Здесь лучше вообще не рисковать и не становиться на него, продолжая стоять в стороне и наблюдать исподтишка. — Осознанное время моего детства и юности — это приют, и мистер Мун, который молился за спасение грешной души, но, видимо, у покровителя омег на тот момент обострились проблемы со слухом. Он ничего не услышал, и моя жизнь, как катилась в глубокую задницу, так и продолжила катиться до определённого момента. Ты же знаешь, у меня не было стереотипно-слащавого детства, игрушек, шумных дней рождения в окружении друзей... — Иногда мне кажется, что это не такое уж и стереотипное детство. У меня, например, тоже ничего такого не было. После газировки обычная вода, чтобы избавиться от слишком приторного послевкусия сахарозаменителя. Одна бутылка на двоих. Сигареты. Его. Моя. Щелчок зажигалки. Свою подпаливает, к моей подносит не зажигалку, а сигарету зажжённую. Зачарованно наблюдаю за тем, как начинает тлеть тонкая бумага, за тем, как первая тонкая струйка дыма с губ срывается. — Учитывая моё окружение, для меня стереотипом и нормой были совсем другие вещи, — произносит, прикрывая глаза. — Но до четырнадцати ты ведь жил с родителями. — Жил. — И каким было твоё самое яркое впечатление, с ними связанное? Самое яркое воспоминание об отце? Потирает переносицу жестом основательно заебавшегося человека, не понимающего, почему к нему с расспросами пристали. Он ведь вроде не умер пока и не попал на страшный суд. Так почему же до него, как до грешной души прицепились, и никак не отвязнут? — Не уверен, что тебе понравится эта история. Вообще не уверен, что ты действительно хочешь её знать. — Очередная тёмная страница? — Она самая. — И всё же? — Мне было четырнадцать, Харлин, когда в моих руках оказался нож. Мне было четырнадцать, и я убил своего отца. Прирезал, как овцу. Истыкал его ножом, залил всё кровью, но даже теперь, спустя шестнадцать лет, так и не раскаялся в содеянном. Тогда мне казалось, что он, наконец, получил по заслугам. — А сейчас? — Ничего не изменилось. Мне, по-прежнему, так кажется. Единственная несправедливость во всей этой ситуации — то, что за убийство осудили другого человека. — Твой папа... — Да. Мишель взял вину на себя. Не хотел, чтобы я ломал себе жизнь, а я в дальнейшем всё равно умудрился. Не понимаю, куда смотрели законники и почему не замечали очевидного? Папа был не из тех, кто даже в состоянии аффекта способны схватиться за оружие. Он был безобидным, чрезмерно наивным и добрым. О таких людях принято говорить, что они даже мухи не обидят. Какой их него убийца? Я пытался докричаться до полицейских, говорил, что он ни в чём не виноват, что это моих рук дело, но они обкололи меня успокоительным и отвезли в «Грейсхолл». А там уже началась другая жизнь, в которой нашлось место для алкоголя, травы, омег, не слишком обременённых моральными принципами, готовых раскинуть свои ляжки перед первым встречным, и, как ни странно, религии. Удивительно, как могут сочетаться между собой такие несочетаемые, по определению, понятия, — пальцы сильно сжимают руль, когда он выезжает на дорогу. — Наверное, ты ждал другой истории. Более позитивной, что ли? Но у меня в голове нет воспоминаний о воскресных пикниках, поездках в летние лагеря и на рыбалку с отцом. Мои воспоминания — это разбитые кулаки, фрески в часовнях, куда меня водил Фрэнсис, пытаясь привить любовь к религии, бесконечные разговоры о том, что правильно, а что нет, и попытки убежать от реальности всеми доступными, на тот момент, способами. Так себе ретроспектива получилась, правда? — У омеги, вроде тебя, не могло быть тривиальной истории, — замечаю, надевая перчатки и смывая сигаретный привкус с языка несколькими глотками холодной воды. — Я бы удивился, услышав ванильную историю о мальчике, выпекающем пончики и бегающем за бабочками с сачком. В тебе чувствуется что-то такое... — Тёмное и пугающее? — Нет. — Тогда не имею ни малейшего представления, о чём ты говоришь. — Надлом, — произношу, неотрывно глядя на него, любуясь мужественным профилем и мысленно бью себя по руке, чтобы не потянуться, не прикоснуться, не отвлекать лишний раз. — Ты можешь не согласиться со мной. Сказать, что я это всё напридумывал, и, на самом деле, ничего подобного нет. Что большинство твоих чувств и переживаний давно умерло, а раны затянулись и больше не напоминают о себе, шрамы не болят. Но ты не бессердечный, Гиллиан. Этот человек из приюта... Фрэнсис, да? — Да. — Он ведь не просто так тебя выбрал из множества воспитанников. Наверное, видел больше остальных. Понимал, что в тебе не только недостатки и пороки, за которые стоит осуждать. Помимо них есть множество достоинств, за которые тебя можно полюбить. Проникнуться. Убедить не уничтожать себя, а попытаться выбраться к лучшей жизни, чем рисовалась в твоём воображении на тот момент. — Главное — не жалеть. — Сопереживать. Сочувствовать. Не жалеть, — соглашаюсь моментально. — Жалость — почти синоним брезгливости, и это совсем не те чувства, которые ты пробуждаешь в окружающих. Можешь сказать, что я ошибаюсь и послать меня на хер с моими рассуждениями, если тебе неприятно. Если ты не хочешь сейчас продолжать и развивать эту тему, я не стану настаивать. — Кто из нас двоих больший эмпат, Харлин? Вопрос без подвоха и насмешки. Вопрос, который, по сути своей, ответ. Гиллиан Ллойд не готов к откровениям на полную катушку. Не готов распахивать душу настежь, словно окна, в которые каждый желающий может без труда заглянуть. Правду о себе он готов рассказывать постепенно, выдавать информацию дозированно, но мне достаточно и этого. Пока достаточно. Не удержавшись, всё-таки протягиваю к нему руку, мягко, кончиками пальцев касаюсь щеки. — Когда-нибудь мы вернёмся к этому разговору. Не обязательно скоро, но всё-таки... Он перехватывает мою ладонь. Гладит участок обнажившейся кожи, между краем рукава и перчатки. Скользит губами по затянутым в тонкую замшу пальцам. — Спасибо за понимание. Я улыбаюсь. Немного глупо, немного растерянно, как может, наверное, показаться со стороны. Не произношу вслух, но проговариваю мысленно. Спасибо за откровенность, Гил. За то, что постепенно пускаешь меня в свою жизнь, позволяя не просто топтаться у порога, словно бедному родственнику, а понемногу снимая ткань с занавешенных зеркал и показывая, что за тёмные тайны хранятся в глубине мутных стёкол. * Здравствуй, отец. Всего два слова. Таких простых, примитивных, неоднократно озвученных в мыслях, но таких непривычных, когда пытаешься произнести их вслух, представляя себя стоящим напротив незнакомого человека. Вернее, знакомого, но заочно. По газетным вырезкам, по телевизионным сюжетам, по редким репликам Гиллиана, рассказывающего о своём наставнике с уважением, но без преклонения и придыхания, со здравой долей цинизма. По рассказам Треннта, описывавшего этого человека, как лучшего альфу на свете, некогда укравшего его сердце, да так и не вернувшего обратно. Знал ли ты, папочка, насколько символичными и пророческими окажутся твои слова об украденном сердце, что навсегда останется в руках мистера Стаута? Когда-то эти слова казались нам обоим иносказанием, а теперь твоё сердце оказывается закопанным в этом саду. На месте захоронения давным-давно выросли цветы, и, если не знать эту трагическую историю, никто и никогда не догадается о том, какую тайну бережно хранит мистер Стаут, и насколько он откровенен в момент, когда говорит, что здесь похоронено его сердце. Чёртов циничный романтик, превращающий свой чудовищный поступок в попытку романтизации всего происходящего, умело жонглирующий словами. Если не вдаваться в подробности, если не задумываться о самой сути, ему даже можно посочувствовать. Хотя бы попытаться. Бедный, несчастный, обречённый возлюбленный, забравший себе сердце любимого человека, собственноручно его похоронивший, годами хранивший в памяти обещания, данные друг другу. О том, что снежная Королева однажды придёт за ним и уведёт за собой. О том, что он будет ждать её с замиранием сердца. Машина останавливается, но я не сразу покидаю салон, продолжая сидеть на месте, задумчиво глядя в стекло. Гиллиан составляет мне компанию, не спеша на встречу со своим наставником, что всегда рад определённому гостю. Идея о знакомстве с Хэнком уже не кажется мне разумной, но представляется максимально нелепой. Уверенность тает, словно снег под палящим солнцем, а сомнений становится всё больше. Вспоминаю, как приезжал сюда однажды, стоял в отдалении, смотрел на дом Стаута и повторял непослушными губами эти же самые слова. Здравствуй, отец. Тогда я не собирался вести с ним светские беседы, не планировал задавать вопросы и вообще сталкиваться с ним лицом к лицу. Тогда мои мысли от начала и до самого конца были выдержаны исключительно в красных тонах. Я жил мыслями о мести, о том, как проникаю в дом Хэнка, застаю его врасплох и поступаю в точности так, как Гиллиан поступил со своим отцом. Никаких объяснений, никаких ненужных слов, никаких пустых оправданий, что способны стать лишь нелепым сотрясанием воздуха, да напрасной тратой времени. Вина этого человека неоспорима. Больше того, он сам её не отрицает, он сам её признаёт и готов принять наказание. Я хотел быть карающим мечом, я хотел быть тем, кто в полной мере отомстит обидчикам Треннта, заставив их страдать и мучиться, но оказался таким лишь в теории, а не на практике. Действительность наглядно продемонстрировала несоответствие ожиданий и реальности. В рамках последней я оказался слабым омегой, переоценивающим собственные возможности. Слишком ранимым, чувствительным, слишком зависимым от чувств, неспособным использовать другого человека в собственных целях. Быть может, окажись на моём месте кто-то другой, более расчётливый и циничный, он не упустил бы возможности попытаться воздействовать на свою собственную собачку, готовую есть с рук и выполнять все команды. Он мог бы попытаться натравить Гиллиана на того, кто стал для последнего отцом, кто этого самого отца ему заменил, но... Мысль об этом спонтанно вспыхивает в сознании, но я стремительно её от себя отгоняю, понимая, что никогда и ни за что не стану толкать Гиллиана на очередное убийство. И даже то, что внутренний голос насмешливо замечает, что ничего в его жизни толком от этого не изменится — одним трупом больше, одним меньше — не имеет значения! — не способно изменить моё мнение. Подталкивать Тозиера к расправе с неугодным пиздёнышем, стоявшим у нас на пути, было почти естественно. Я знал, на что иду, и к какому результату мои действия могут привести. Это знание меня ни на секунду не остановило, не заставило задуматься о моральных принципах. Митчелл и сам не возражал против расправы, Митчелл всерьёз собирался это сделать. Я лишь подталкивал его к принятию решения, положил последний камешек на определённую чашу весов, предопределив судьбу раздражающей овцы, что покушалась на моё. Гиллиан наверняка ни разу не задумывался о возможной смерти Хэнка, а потому манипулировать им, подталкивая к самому краю — это преступление, за которое гореть мне в аду. И даже не после смерти, а прямо сейчас. Я же сам себя миллион раз осужу за подобные мысли, сам себя приговорю к сожжению, сам себя возненавижу. Я знаю, подсознательно чувствую, что стоит пару раз состроить умоляющие глаза, пару раз шепнуть ему на ухо, что хочу мести в полной мере, кровавой и масштабной, стоит чуть сильнее продавить его, и в глубине его души появятся сомнения. Как знаю и то, что сейчас, именно сейчас, мне это не нужно. Смерть Хэнка не принесёт облегчения и не сделает меня счастливее, она не отмотает время вспять и не вернёт мне папу. Может стать разве что ещё одним бессмысленным кровопролитием, не более того. А крови в Чикаго в последнее время и так слишком много. Воздух пропитывается её запахом и пахнет не свежестью, не озоном. Он пахнет железом и солью. Газеты пестрят сообщениями о том, что в разных районах города то тут, тот там находят всё новые и новые трупы. Закономерно то, что трупы эти не рядовых граждан, а весьма и весьма известных в определённых кругах итальянцев. Как будто бы уважаемых членов общества, по факту — преступников международного масштаба. Всех их объединяет сицилийское прошлое, татуировка скорпиона на предплечье левой руки и близкое знакомство с Кларком Россетти, объявившим себя новым королём Чикаго и заявившим, что к лету этот город перейдёт в его владение. Журналисты правду отчаянно маскируют за жалкой легендой о серийном убийце, объявившем охоту на итальянских скорпионов. В пользу своей теории приводят аргументы о том, что убитых объединяет не только происхождение, но и то, что с каждого из них убийца срезал лоскут кожи с татуировкой. Коллекционер скорпионов, так его называют. Скорпионы жалят бешеных псин, а последние, почувствовав концентрированный запах крови, не желают сидеть в своих вольерах. Рвутся в бой. У них сезон дикой охоты. У них в венах вместе с кровью дикий азарт гуляет. Они сейчас с поводков срываются и с громким лаем бросаются на своих жертв. Окружая, загоняя и не жалея. Фишка псин в этот раз не фигурирует нигде, ни в одном из криминальных очерков нет упоминаний о вскрытых грудных клетках, но нет ни единого сомнения в том, кто уничтожает уроженцев Палермо, не ведая жалости, ни перед чем не останавливаясь. Прекрасно понимаю, почему псины от своей визитной карточки отказываются, не привлекая лишнего внимания. Не то время, когда можно принадлежность к стае напоказ выставлять. Не те обстоятельства. Митчелл ведь сейчас альфа иного ранга и иного положения. Уважаемый человек и кандидат в губернаторы. Не ошалевший головорез, что готов из трупов своих врагов сложить пирамиду, обмазаться кровью их и, держа в руках голову главного противника, от тела отсечённую, вещать о том, что Чикаго принадлежит только ему. А, значит, любого, кто на его власть покусится, ждёт незавидный финал. Он не станет, как отец, мыть белое полотнище в крови убитых и вешать его на здание администрации, тем самым вновь утверждая собственную власть. Он действует осторожнее и хитрее, но в городе идёт чистка, и нет ни малейшего сомнения, что рано или поздно я тоже в эту мясорубку попаду. Слишком глубоко я увяз во всей этой ситуации, слишком далеко зашёл. Обратного пути уже нет. Равно, как и в ситуации с Хэнком. Бежать — глупо. Я ведь сам искал этой встречи. Сам о ней просил. Поздно отказываться от подвернувшейся возможности. Остаток воды одним махом допиваю, но во рту всё равно сухо, как в пустыне. Слишком много нервов и слишком мало хладнокровия. — Пойти с тобой, или хочешь поговорить с ним наедине? — спрашивает Гиллиан, второй раз за сегодня нарушая молчание. В этот день разговоры — не мой конёк, зато погружаться в собственные мысли, тонуть в них и захлёбываться отменно получается. Прижимаюсь затылком к сидению, с силой, почти до болезненных ощущений. Если бы дискомфорт помогал решать дилеммы... Но он, увы, ничего не решает, лишь отвлекающим манёвром, на себя внимание перетягивающим, служит. — Сложный вопрос, — признаюсь. — В чём сложность? — Не знаю, что ответить. Редко со мной такое бывает. — Он ждёт. — Кого? Меня или тебя? Ты ведь не сказал ему, с кем приедешь? Или сказал? — Думаю, о родственных связях ты сам ему сообщить должен. И, когда это случится, у вас будет два пути. Либо погрузиться в ненависть и отторжение друг к другу, закрыться от диалога и разойтись, либо попытаться друг друга понять и заговорить. Найти общие точки соприкосновения. Громкими словами о воссоединении семьи бросаться не стану, едва ли вы оба обольётесь слезами и броситесь друг другу на шею, душа в объятиях, но поговорить... Почему нет? — И как ты меня ему презентовал? — Особо не расписывал. Просто сказал, что есть человек, который очень хочет увидеться, и с которым ему есть о чём поговорить. Я умею хранить секреты и до последнего держать интригу, — произносит, бесцельно щёлкая зажигалкой. — Смотри и решай сам. Я готов выступить в качестве группы поддержки, а потому могу присутствовать рядом во время разговора, но не уверен, что вы при постороннем будет откровенны друг с другом. В том, что у тебя не включится некая самоцензура, запрещающая обсуждать что-то личное. Есть вещи, которыми не хочется делиться даже с самыми близкими. — Хочешь сказать, что так и просидишь в машине всё время, пока я буду разговаривать с ним? — О, обо мне не беспокойся. Я найду себе компанию. Смотрю на него пристально, внимательно, чуть прищурив глаза. Огонёк ревности на самом дне зрачков мелькает, не сомневаюсь в этом. Слишком двусмысленно звучит его обещание. И, кажется, это не случайность вовсе. Намеренное использование подобных формулировок. — Просто пойду и выпью чашку кофе с Бертом, — поясняет. — Нам есть, что обсудить. Всё-таки не так часто в моей жизни появляются люди, с которыми приходится трепаться о метках и тестах на беременность. Крайне паршивые разговоры, стоит заметить. Надеюсь, они в моей жизни больше никогда не повторятся. Первым выходит из машины. Открывает дверь, и холодный воздух моментально заполняет салон. Невольно ёжусь, избавляясь от сонного оцепенения, и следую его примеру, так же выбираясь из салона. Смотрю за тем, как отряхивает рукава от невидимых пылинок, как поправляет воротник своего полупальто. На улице холодно. Долго стоять здесь смысла нет, если не ставишь перед собой задачу — окоченеть, окончательно превратившись в ледяную статую. Я перед собой такую задачу точно не ставлю, а потому, плотнее запахнув полы пальто и поправив шарф, иду к дому, отмечая про себя, что Хэнк не высматривает своих визитёров в окно. Занавески за всё время, что мы находимся здесь, остаются неподвижны. Бывший глава псин как будто утратил нюх и интерес ко всему происходящему вокруг. Окажись я на его месте, ломал бы себе голову над тем, что за человек жаждет со мной увидеться. Не упустил бы возможности выглянуть в окно, чтобы рассмотреть его. Но Хэнк и любопытство, похоже, между собой не слишком сочетаются. — Я рядом, — шепчет Гиллиан, целуя в макушку, в последний раз прикасаясь к плечу и тут же выпуская меня из своих рук. Предусмотрительно. Чем дольше я ощущаю его присутствие, тем меньше во мне моей собственной уверенности. Когда рядом есть он, можно всю ответственность на него переложить, а самому от неё методично ускользать. Но это ведь не то, ради чего я приехал. Не то, к чему стремился и продолжаю стремиться. Не хочу прятаться за чужой спиной, словно маленький ребёнок. Проводив Гиллиана взглядом, открываю дверь и захожу внутрь. Как живут бывшие псины? Чем живут? Очередной незнакомый дом, очередная же попытка по интерьеру понять, какой человек проводит свои дни в этих стенах. У Гиллиана квартира весьма говорящая. Видно, что он не слишком много внимания уделяет комфорту. Видно, что для него, привыкшего к довольно аскетичной обстановке приюта, собственное жильё — это не зона комфорта, а лишь место, где можно переночевать. Просто крыша над головой, и тот факт, что расположена квартира в элитном районе, общее впечатление нисколько не меняет. У Хэнка в доме всё иначе, но здесь явно, очень остро ощущается присутствие омеги, который и занимается поддержанием уютной атмосферы. Тот самый Берт, которому платят за уход и заботу, как о доме, так и о его хозяине. Я не знаю этого омегу, никогда с ним не пересекался и даже смутно не представляю, каким он может быть, но почему-то испытываю в данный момент какую-то поистине детскую обиду, думая о том, что рядом с Хэнком мог быть папа. В богатстве и в бедности, в болезни и в здравии. Как там принято говорить в свадебных клятвах? Именно Треннт мог жить здесь, подстраивать всё под их с Хэнком вкусы. Он мог выйти мне навстречу, когда я приезжал бы к ним на праздники или просто так, по велению души. Мысли, как причина замереть, наткнувшись на невидимую стену, и прикусить губы, чтобы не утонуть, а вовремя вынырнуть на поверхность из своих чрезмерно сопливых размышлений, которые так хочется видеть реальными. Это место не кажется враждебным. Напротив, оно представляется довольно гостеприимным. Забавно, если вспомнить о том, кем был Хэнк. Насколько жестоким, отчуждённым и равнодушным описывали его люди, которым довелось свести знакомство с тогда ещё молодым, полным сил и злости Цербером. Сейчас он, конечно, не похож на себя прежнего. Того, что периодически смотрел на меня с фотографий многолетней давности. На того, кто стал причиной самого масштабного раскола между братьями Блайкери. На того, кто заставил Треннта хотя бы раз в жизни отказаться от принципов, потерять голову под влиянием инстинктов и лечь в постель со своим врагом. Вернее, он-то как раз и не заставлял. Треннт сделал всё по собственной инициативе. В чём-то Хэнк и, правда, благороден. Не принуждал, не пытался воздействовать на чужое сознание феромонами. Он просто оказался рядом, а Треннт принял решение, отказавшись от подавителей. Я медленно прохожу в гостиную, и собственные размеренные шаги кажутся оглушительными, словно колокола, что трезвонят вовсю, предвещая катастрофу. Хэнк ждёт своего визитёра. Замечаю его моментально, лишь переступив порог комнаты. Поднимаю глаза и натыкаюсь на пристальный, изучающий меня взгляд. В гостиной горит яркий свет, здесь натоплено, в камине потрескивают дрова. Температура изначально комфортная, но мне вдруг становится до ужаса жарко, будто я попал в свой личный ад. Из крайности в крайность, и из холода в жар. Они возвращаются. Все мои прежние мысли о расправе, что так часто посещали за десять лет, отданных на размышления и попытки разобраться в себе. Снова берут меня за горло, лишая возможности дышать полной грудью, когда вспоминаю все свои сумасшедшие идеи. О том, как приду к нему, воткну в него нож неоднократно. О том, как мои пальцы окрасятся тёплой кровью. Я буду убивать его жестоко и без намёка на жалость, думая о Треннте, а потом утону в своих слезах. Это ведь практически смыслом жизни моей было, а сейчас... пугает. Но даже в этом плане мы с Гиллианом похожи. Я мысленно наношу десятки ножевых ударов своему отцу, равнодушно наблюдая за тем, как он истекает кровью и умоляет о пощаде, а Гиллиан расправляется со своим в реальности. Мы с ним чёртово отражение друг друга, чьи судьбы постоянно переплетаются, а события их даже до встречи периодически перекликаются между собой. Хэнк Стаут. Бывший глава бешеной своры. Личный палач Аарона Тозиера. Его лучший друг и соперник в борьбе за определённого омегу. Причина помешательства моего дядюшки, не сумевшего простить папе то, что любовь последнего была взаимной, а он, Аллен, так и остался невостребованным. Нежный и заботливый любовник, которым восхищались многие омеги. В том числе и папа. Отец, которого я никогда не знал, но о котором так много читал и слышал. Практически легенда преступного мира Чикаго. Его волосы теряют прежний цвет. Они больше не тёмные, как ночь. Они теперь будто пеплом присыпаны, и чем дальше, тем больше пепла. Радужки глаз теряют свою яркость, и вместо обжигающего синего пламени — прозрачный лёд. Не стоит крепко на ногах, а передвигается в инвалидном кресле. Он не такой, как в молодости. В конце концов, никто из нас с годами не молодеет. Я смотрю на его руки, и отмечаю чуть заметную дрожь в пальцах. До того, как он соединяет их в замок и устраивает у себя на коленях. Он смотрит на меня неотрывно, очень внимательно, но ни слова не говорит. Ощущаю в нём не меньшее количество неуверенности, чем во мне самом, и это поражает. Он не похож на человека, что теряется в любой нестандартной ситуации и лезет за словом в карман. Он совершенно точно не такой, но сейчас я вижу, как с лица его постепенно уходят краски, и само оно становится до чёртиков пугающе похожим на восковую маску. Так, словно Хэнк только что увидел перед собой призрака прошлого, и этот призрак до смерти его пугает, пробуждая в голове все те воспоминания, от которых он убегал годами. Он подъезжает ближе, в то время как я остаюсь неподвижным, словно прирастаю к месту. Замечаю, как он осторожно принюхивается, пытаясь уловить отголоски моего природного запаха. Та самая особенность родителей, которые всегда из сотен и тысяч одинаковых, на первый взгляд, детей, способны обнаружить своего. На каждом из нас определённый запах. Запах отца и папы, запах, который ничем и никак не перебить и не подделать. Запах не тот, что всем окружающим доступен, но тот, что ощущают лишь люди, подарившие нам жизнь. Запах, который кричит, что вот оно, то самое. Нерушимая биологическая связь, для подтверждения которой не нужны никакие экспертизы. Ненормальное, антинаучное, но тем не менее реально существующее в современном мире явление. Для него я пахну не вишней, корицей и цедрой. Для него я пахну не вином. Для него я пахну Треннтом Блайкери и им самим. Не точная папина копия, но кто-то очень на него похожий, кто-то, в ком находят отражение характерные черты внешности Треннта и совсем немного его, Хэнка. Я не двойник своего папы, но сходство между нами есть, и сейчас, когда на меня смотрят, как на привидение, возникшее из небытия, эти слова получают очередное подтверждение, а я окончательно утверждаюсь во мнении, что Треннт мне не солгал. Я действительно сын этого человека. Тот самый ребёнок, чей факт появления на свет тщательно скрывали, совершая миллион самых разных махинаций с документами, подкупая докторов и всех на свете, кто мог пролить свет на историю, рассказав Хэнку правду. Частично — тот самый ребёнок, из-за которого папы не стало, ведь если бы Хэнк знал правду, если бы он хоть раз услышал, что говорит о нём Треннт, какими грустными становятся его глаза и какой мечтательной улыбка, если бы между ними не стояло это искусственно созданное отчуждение, всё могло сложиться иначе. У папы в арсенале была сотня самых разных улыбок, предназначенных для разных мужчин. Аарону Тозиеру он дарил улыбки надменной суки, осознающей силу своей власти над определённым человеком. Части коллег он улыбался снисходительно, поглядывая на них свысока, но с пониманием. Гедеону он улыбался совсем не так, как обычно улыбаются любимым мужьям. Это была улыбка напарника, с толикой сожаления о невозможности ответить на чужие чувства с той же страстью, что адресована ему самому. И только мыслями возвращаясь к Хэнку, он улыбался так, что, казалось, светился ярче солнца, заставляя меня недоумевать, почему он не выбрал этого альфу. Почему с таким завидным упорством продолжает настаивать на своём, доказывая, что вместе им счастливыми не быть. В первую очередь, самому себе доказывая, потому как прекрасно понимал, что по-настоящему, на сто процентов счастливым, его может сделать только проклятая псина с чёрной меткой своры. Тот, на чьей шее оскаленная собачья морда чёрной краской выбита. Тот, кто грозной, жестокой псиной был с другими, а у его ног ласковым, покорным и послушным щеночком готов был лежать, преданно заглядывая в глаза и выпрашивая порцию ласки. Невидимые руки подталкивают меня, и я делаю шаг вперёд. С трудом размыкаю пересохшие губы, чтобы произнести те самые слова, что неоднократно мысленно репетировал. Слова, которые звучат непривычно и несколько чужеродно, когда к этому человеку обращаюсь. — Здравствуй, отец. Последнее слово обжигает рот, будто огромный глоток чистого спирта, от которого слизистые в полном ахуе. Гиллиан говорит, что история моих родителей — ебучий бразильский сериал, и, наверное, в чём-то я с ним солидарен. Но если в киноисториях воссоединение родителей и детей, разлучённых в детстве, это всегда нечто предельно эмоциональное, то в реальности мы снова окунаемся в тишину. Затянувшаяся пауза. — Ты... — шепчет Хэнк. — Как это возможно? Хороший вопрос, озадачиться которым стоило три десятка лет назад, а он взял и поверил каждому лживому слову. Снова несколько шагов навстречу, в то время как он не двигается с места. Смотрит на меня снизу вверх. Ему за шестьдесят, он совсем не выглядит грозной псиной, рвущей врагов на клочки. Быть может, во мне говорит прилив внезапно проснувшихся родственных чувств, быть может, мозги плавятся от мысли, что передо мной находится человек, которого папа любил безгранично, и которому был готов простить всё на свете, даже собственную смерть, но кровавые размышления отступают. Планы по уничтожению этого человека рассыпаются в пыль, и их уносит ветер. Харлин Блайкери-Стаут сомнительный, посредственный мститель, неспособный претворить некоторые задумки в жизнь. Стоит, пряча ладони в карманах пальто, и хочет думать, что влага на ресницах — это не слёзы, а подтаявший иней. Прикрываю глаза, крепко зажмурившись. Нет, совершенно нет нужных слов, когда они так необходимы. — Он обманул тебя, — говорю, ощущая, как пульсирует в висках боль. — Папа обманул всех. В первую очередь, Тозиера, чтобы сохранить мне жизнь. Он боялся, что Аарон исполнит своё обещание и убьёт меня. Сам он на это никогда бы не решился. — Он утверждал обратное. — А ты поверил, — не спрашиваю, констатирую факт. Наша встреча не сцена из индийского фильма, где все обливаются слезами, заламывают руки, а после танцуют и поют, превращая происходящее в фарс. Наши голоса звучат в унисон. Глухо и ломко, словно кто-то ломает в пальцах тонкий лёд, и он хрустит, и этот хруст отпечатывается в сознании. Отец... Отец. Мой настоящий отец. Кровь шумит в голове, эмоции захлёстывают, и я не могу себя заставить вновь открыть глаза, чтобы посмотреть на него в упор. Долго, пристально, внимательно. При этом не отвести взгляда, выдержав это испытание с достоинством. Так, как мог бы пройти его Треннт, никогда и ни от кого не отворачивающийся, решительно смотревший в глаза своим оппонентам. — Не было причин сомневаться. — А как же чувства? Их тоже не было? — Были, но... — Ты не любил папу? — Любил. — А истинность? Неужели совсем его не чувствовал? Неужели ни разу не усомнился в его словах? Ни разу не закралось подозрение, что он мог солгать? Он ведь совсем не похож на всех тех стереотипных омег, что, узнав о своём залёте, тут же пакуют чемоданы и летят на другой конец света, только бы будущий отец не узнал ни о чём. Корчат из себя сильных и независимых, что через боль и слёзы к своему счастью рвутся. Если он сбежал, значит, у него были причины. — Уверен, мы знали разного Треннта, — произносит со вздохом, не пытаясь оправдываться. В его голосе усталость и сожаление, но не раздражение. В глазах — они же. Но, кажется, именно сейчас, когда речь заходит о Треннте, в глубине глаз разгорается пламя, что казалось угасшим окончательно и бесповоротно. Мысли о Треннте будто возвращают его в прошлое, вдыхают в него жизнь, заставив вспомнить о том, как они жили, чем руководствовались в своих поступках, какие страсти кипели тогда, сжигая обоих заживо. И Аарона Тозиера вместе с ними. И Аллена Блайкери за компанию. Того, кто сейчас орёт направо и налево о собственной праведности, а когда-то готов был на коленях ползать перед определённым альфой, вымаливая хотя бы минимальную дозу внимания, обливая его ботинки слезами и обещая всё, что тот только пожелает. Трагедия Аллена заключалась в том, что Хэнк желал всё, что угодно, кроме него. Но больше всего на свете — Треннта. — Уверен, ты не знал его вообще, — замечаю с усмешкой. — Видел лишь то, что тебе позволяли увидеть, но сам никогда не пытался копнуть глубже. Не пытался понять его чувства. — Чувства, которые он никому и никогда не показывал, считая их проявлением слабости. Над которыми смеялся и говорил, что они исключительно для идиотов придуманы. Он никогда не сомневался в том, что говорил. В этом не сомневался никто из тех, кому доводилось слышать Треннта. Знаешь, каким он был в глазах окружающих? — Нет. — Хладнокровной, отрешённой, бездушной, циничной сукой, что каждый свой шаг продумывает и во всех поступках исключительно голым расчётом руководствуется. Он запрещал себе чувствовать, но всегда и во всём полагался на разум. За это его так ценил Тозиер. За это так им восхищался. Будь Треннт хоть капельку нежнее и сговорчивее, Аарон на него бы даже не взглянул, решив, что нарвался на очередного охотника за богатым спонсором, лишь притворяющегося независимым, а по факту мечтающим о деньгах, безграничных возможностях и властном альфе рядом. — Но ты-то наверняка знал, что нежности в нём гораздо больше капли, и всю её он мог подарить тебе. — Не знал. Догадывался только. Но он запрещал мне об этом думать. Именно меня он активнее всего переубеждал и отталкивал, сколько бы раз я не приходил к нему, предлагая руку, сердце, мир. Хоть по отдельности, хоть в совокупности. Он отталкивал меня. Всегда. Иногда мягко, иногда едва ли не лицом о стену прикладывая. Не физически, конечно. Словами. Поступками. Ему казалось, что, сделав ставку на Гедеона, он выбрал единственный верный вариант. Ни мне, ни Тозиеру. Честно и по справедливости. Я подхожу к нему так близко, что это почти неприлично. Нарушение личного пространства. Бесцеремонное. Ненавижу, когда так делают, но делаю сам. Опускаюсь перед ним на одно колено. Теперь мы практически на одном уровне. Никто не смотрит внизу вверх. Никто не смотрит сверху вниз. Взгляды пристальные, очень внимательные. У моего отца шершавые руки, узловатые пальцы с загрубевшей кожей. Касается моей щеки, когда прихватывает прядь волос, отводя их назад. Неожиданно. Не думал, что он решит прикоснуться ко мне. Сам вот не прикасаюсь, для меня это слишком сложно, как будто бы неприлично. Не могу заставить себя сжать его ладонь в своей. Не могу представить, как однажды мы не просто изучаем друг друга взглядами, жадно вглядываясь в знакомые — ему — и незнакомые — мне — черты, а обнимаемся, как родные и близкие люди. Как в наших разговорах не звенит напряжение, но звучит искренний смех. Как он называет меня сыном, а я его отцом, но при этом рот не обжигает кислотой, и не появляется какое-то тягостное ощущение. Нечто такое, что принято называть обречённостью. Рядом с Хэнком веет холодом, и это пугает. Холод не тот, что на улице. Холод иного типа. Могильный. Можно было бы списать на свою излишнюю чувствительность и эмоциональность. Списать на то, что он, в своё время, убил слишком многих, и сейчас рядом с ним постоянно находятся души тех, кто принял смерть от его руки. Но нет. Это не то. Я смотрю на него и ловлю себя на мысли, что, вероятно, жить ему осталось не так уж долго. И осознание этого ничуть не радует. Это всё равно, что найти нечто ценное для себя, но тут же потерять. Поразительно вдвойне, если учесть, что до недавнего времени я сам желал ему смерти и готов был пойти на отчаянный шаг, а сейчас вот внезапно понимаю, что именно вкладывают в понятие родственных чувств другие люди. Странное ощущение. Некое, неведомое прежде спокойствие, что исходит от него волнами. Тот самый случай, когда действительно дорог своим родственникам, а не вызываешь у них тошноту и глухое раздражение, как в случае с дядей Алленом. Мы с Хэнком практически чужие друг другу люди, знакомые не более десяти минут, но рядом с ним мне спокойнее, чем с чокнутым дядей, способным смотреть с восторженной улыбкой, как меня раздирают на части озлобленные соседские собаки, не ударив при этом палец о палец. Невольно возвращаюсь мыслями к недавнему разговору с Гиллианом. О его отце, что был редкой сволочью, оставившей в памяти единственного сына воспоминания исключительно мрачные и кровавые. Не знаю, каким отцом мог быть Хэнк, если бы Треннт позволил ему принимать участие в моём воспитании, но в какой-то момент в голове вспыхивает мысль о том, что прятать меня от него было... не слишком честно. Может, он и не стал бы претендентом на звание отца года, но и самым ужасным родителем точно не был бы. Мне не на что жаловаться. Гедеон, действительно, заботился обо мне, принимая живое участие в воспитании, баловал и гордился успехами чужого ребёнка так, словно это был его собственный отпрыск, при этом именно сейчас, в конкретный момент, ощущаю какую-то невиданную, незнакомую теплоту, что исходит от Стаута. — У тебя папины глаза, — произносит, раскалывая тишину, повисшую в воздухе. — Такие же бездонные, такие же проницательные. И оттенок их точь-в-точь. Тот самый. — Я не похож на него. — Тебе кажется, Харлин, — усмехается, и его ладонь ложится мне на плечо, чуть сжимая. — Знаешь, как меня зовут? Надо же. А я думал, что так и не спросишь и не захочешь узнать, какое имя он мне дал. — Знаю, как звали сына Гедеона Бреннта, историями о котором меня пичкали. Нетрудно сложить один к одному и понять, что у него не было никакого сына. — Был. Просто... не совсем его. Отсутствие общей крови не помешало ему стать хорошим отцом. — Звучит, как упрёк. — Это не он. — В самом деле? — Я не жалуюсь на судьбу. У меня было счастливое детство. И отец тоже был. Отец, который хорошо ко мне относился, ни в чём не упрекая и не называя чужим выродком. — Да уж. Треннт умел убеждать людей в своей правоте и правильности своих поступков. Неудивительно, что Гедеон за ним, как привязанный ходил и к каждому слову прислушивался. В его руках по-прежнему ощущается сила, о которой я наслышан. Говорят, было время, когда он сворачивал шеи неугодным ему и Тозиеру людям простейшим движением. Быть может, преувеличение, но, может быть, и правда. — Папа был таким, каким мне никогда не стать. — А нужно ли? Риторический вопрос, ответить на который я не в состоянии. Действительно как будто в тупик меня загоняет простейшими словами. Для меня всегда было естественно — стремиться походить на Треннта. Так же, как он, идти по жизни, демонстрируя собственную независимость от обстоятельств и окружающих людей. Какое-то время я честно пытался соответствовать, но чем дальше, тем больше провалов случалось на моём пути. Я оказался созданием куда более чувствительным, эмоциональным, ставящим собственные переживания выше определённых целей. Я не смог бы так фанатично, как он, отстаивать интересы государства, зная, что в любой момент оно может меня подставить, а те, кто вчера были соратниками, уже сегодня от меня отвернутся и воткнут нож в спину. Я не смог бы жертвовать всем ради какой-то мифической справедливости, понимая, насколько это всё утопично и нежизнеспособно. И я не знаю, что из этого хуже, а что лучше. Не знаю, какая из дорог ведёт в пропасть, а какая к счастью. Возможно, они обе ведут к первому, но нет той, что ведёт ко второму варианту. Быть может, я тоже совершаю ошибки. Быть может. Может быть. — Он всегда спорил со мной, пытаясь доказать, что в его системе ценностей чувства ничего не значат, но за напускным сволочизмом скрывалась ранимая натура. Невозможно верить в утопию и быть при этом реалистом. Треннт думал, что знает жизнь, как свои пять пальцев, но мне он иногда казался потерянным, неопытным ребёнком, что зашёл в клетку с тиграми, не подозревая о том, что ему там уготована роль обеда, не догадываясь, что дверь захлопнется, а он так и останется внутри, — замечает Хэнк, разжимая пальцы и стряхивая пылинки с воротника моего пальто. — То, какие люди, на самом деле, и то, какими мы их видим со стороны, порядком отличается. Это словно два разных мира, несопоставимых между собой. Человек может ненавидеть себя и считать безликой серостью, в то время как большинство, глядя на него, тонет в зависти и мечтает хотя бы отдалённо на него походить. Твой папа был не самым откровенным человеком на земле. Очень закрытым. Демонстративно независимым. Он боялся подпускать к себе посторонних людей, даже если они тянулись к нему с добрыми намерениями. — Кого например? Тебя? Слишком грубо, словно не диалог жажду поддержать, а намеренно нарываюсь на ответную грубость. Он, однако, не раздражается, не злится и не цедит сквозь зубы, что я — щенок неблагодарный, влетевший к нему с мороза, с обвинениями и считающий, что передо мной все обязаны отчитываться. Он улыбается снисходительно. — Я не обвиняю его и не пытаюсь обелить себя. У меня было множество дней, чтобы подумать о наших жизнях, проанализировать её, сотни раз пожалеть, возненавидеть и попытаться оправдать себя. Не было ни дня, когда я не вспоминал бы о Треннте. Мы оба виноваты в равной степени, оба совершали ошибки, оба сделали всё для того, чтобы разрушить собственные жизни, а не попытаться бороться с обстоятельствами. Мы оба были молодыми и глупыми, амбициозными и наивными. Он жаждал выслужиться перед руководством, я перед Аароном, которого называл братом. Это сложная история, Харлин, и она осталась в прошлом, а я — не любитель ворошить его. Всё могло сложиться иначе. Он мог выбрать другой путь, я... Тот же Аарон мог в один прекрасный день проснуться и осознать, что его страсть перегорела, не оставив на память о себе ничего. Однако, всё сложилось так, как сложилось. Треннт выбрал служение справедливости, я — Тозиеру, а Тозиер выбрал путь мести за отвергнутые чувства, не упуская возможности забивать пустоту в душе суррогатами, не стоящими доброго слова. Произнеся это, морщится презрительно, словно только что вспомнил нечто мерзкое, провоцирующее в нём невероятное отторжение. — Суррогатами? — повторяю эхом. Очевидно, что под этим подразумевает Хэнк. Разумеется, других омег. В его жизни и в жизни его названного брата, несомненно, целый хоровод их был. Множество самых разных. Целомудренных и развращённых, тех, о ком говорят, что у них душа нараспашку, и тех, что себе на уме. Суррогат. Много суррогата, в то время как для обоих только один омега всегда был и оставался недосягаемым идеалом. Не лучший на свете, в целом, но лучший для них обоих. — Твой дядюшка Аллен с его наносной праведностью, от которой сводит зубы и порядком тошнит. Тот, кто, в отличие от Треннта, никогда не скрывал истинных чувств, но зато с завидным постоянством предлагал их всем и каждому, надеясь получить хоть какой-то отклик. Говорил, что влюблён в меня, рыдал у моих ног, уходил, чтобы, спустя время, вернуться, но при этом не упускал возможности — рассмотреть другие варианты. Пока Треннт отказывал Аарону, Аллен ложился под него, закрывая глаза на то, что любовник считал его ничтожеством и трахал из жалости. — Что? Воздух, заполняющий комнату, как будто загустевает, становится удушающим, вплоть до последней микрочастицы пропитанным ядом. Не только в лёгкие проникает, но и в кровь, отравляя её порядочно. Новость. Открытие дня. Откровение, о котором я не просил. О возможности которого даже не подозревал. Интересно, сколько же ещё скелетов хранится в шкафу Аллена Блайкери, так ратующего за чистоту, напирающего на то, что быть подстилкой Тозиера — позор, но старательно закрывающего глаза на страницы собственной биографии. Те самые, на которых чёрным по белому написано, что именно он и был подстилкой Тозиера, о которую вытирали ноги и отправляли в свободное плаванье, но он делал вид, что ничего не понимает, и вновь стремился прибиться к берегу. Заносчивый и как будто бы религиозный. Тот, в чьём кабинете стоит статуя крылатого Эллиаса. Тот, кто ищет поддержки небес, при этом заключая контракт с итальянскими дьяволами, и не видит в своих поступках ничего противоречивого. Тот, кто кричит в лицо папе, называя его шлюхой, но умалчивает о собственных похождениях, и о том, как его драли все, кому не лень. Не потому, что он такой восхитительный и желанный, а потому, что он сам себя им предлагал, рассчитывая продажей собственного тела достичь определённых высот и успехов. На что-то каждый раз надеясь, но не получая желаемого результата. Тот самый случай, к которому идеально подходят слова Треннта о поразительном обесценивании себя. И вряд ли Аллен был настолько глуп, чтобы не понимать этого. Скорее, напротив. Всё он прекрасно осознавал, и на фоне этого его ненависть к брату росла и ширилась, будто чайный гриб, попавший в благоприятные условия. Пока он пытался пристроить себя хоть как-то и хоть кому-то, Треннт проходил мимо тех, кто предлагал ему если не мировое господство, то, как минимум, власть над своим сердцем. Хэнк больше не пытается прикоснуться ко мне, его ладони покоятся на подлокотниках. Взгляд становится задумчивым, а глаза темнеют. Я поднимаюсь на ноги, подхожу к окну. В отдалении, там, где находится домик Берта, горит свет. Ни Берт, ни Гиллиан не врываются в гостиную, не нарушают эту атмосферу, не пытаются создать видимость семейной идиллии. Ни секунды не сомневаюсь в Гиллиане, и в том, что он лучше многих понимает, насколько тяжелый для меня сегодняшний разговор. Как сложно мне было решиться на него, и ещё сложнее — переступить через сомнения, приехать сюда и не сбежать в самый последний момент. Прервать нас сейчас почти преступно, потому как самые важные слова нужно сказать сегодня, в любое другое время откровения уже не будут стопроцентными. Мы будем взвешивать и анализировать каждое слово, места для откровенности не останется, будет лишь выхолощенная речь, состоящая из тех слов и событий, что нам выгодны. Никакого эффекта неожиданности. — Ты не знал об этом? Кривая ухмылка расчерчивает моё лицо. — История умалчивает о подвигах Аллена. Он ведь из себя образец целомудрия и оплот нерушимых идеалов строит, что бережно хранил себя для любимого и никого к себе лишний раз не подпускал. Хэнк смеётся. Нет. Хэнк хохочет. Эмоции, которые невозможно подделать, невозможно изобразить. Прикрывает лицо ладонью и в новом приступе хохота заходится, окончательно разрушая образ Аллена непорочного, что мне старательно навязывали, но который уже давно покрылся трещинами. Теперь же он не просто ими покрывается — рассыпается на части. Аллен, что шипит мне, что от меня воняет Тозиером и его мокрой псиной, по сути, ничем не лучше меня. Точно так же пытался отыскать подход к хозяину городу, используя в качестве единственного ключа, что в его распоряжении находился, собственное тело. И, похоже, проворачивал это неоднократно. Ничего, правда, не получилось, но он ведь пытался. — Ты прости, Харлин, но такую шлюху, как твой дядя, ещё поискать надо. Вот уж в чём у него действительно талант и к чему призвание, так это к раздвиганию ног. Там от целомудрия только обёртка. Как те служители культа, что на людях образцы добродетели и непорочности, а потом о них в газетах пишут, и это не статьи о силе духа, а рассказы о многочисленных изнасилованиях прихожан. Это ведь так удобно — сначала совершать что-то, а потом молиться и делать вид, что от притворного раскаяния что-то действительно изменилось. Люди лицемерны и фальшивы, по большей части. Обставляют дома крылатыми статуями, падают перед ними на колени в трудную минуту жизни, выставляя себя мучениками, а после отворачиваются и идут совершать множество поступков, которые настоящим праведникам должны быть противны по умолчанию. — Ты атеист? — Агностик, верящий в некое предназначение, но не желающий быть идолопоклонником, как некоторые люди, с которыми мне доводилось свести знакомство. Я скептически отношусь к тем, кто выставляет напоказ свою правильность и цитирует священные книги, истово молится, а потом с тем же рвением нюхает кокаин и трахает малолеток. С такими людьми мне тоже доводилось сталкиваться. Аллен не из их числа, но веры и чистоты в нём столько же, сколько в навозной куче. Я в своей жизни видел слишком многое, а потому меня не ввели в заблуждение ни трогательные кудряшки, ни огромные глазки, восторженно смотревшие на меня, ни его восторженный шёпот о любви, подкреплённый попытками залезть в штаны. Мне казалось, Аарон тоже не клюнет на это сокровище, но он решил поиграть с дураком, видящим себя новым, после смерти Энджи, хозяином города и первым омегой штата. В случае, если Аарон вдруг решит, что рамки одного города слишком узкие, и ему стоит расширить сферу своего влияния. Я помню, как он шёл к Тозиеру, гордо вскинув голову, и каким жалким выползал из его кабинета. Как прожигал меня взглядом и шипел, что ненавидит нас обоих. Что однажды этот город будет лежать у его ног, а нас двоих он закопает и плюнет на наши могилы. Он каждый раз истерил, топал ногами и рыдал, но возвращался к Аарону. Рассчитывал, что тот от него голову потеряет и однажды сделает своим. А Аарон его презирал. — Зачем тогда спал с ним? — интересуюсь. — Или это типичный подход типичного альфы? Даже, если он мне не нужен, я воспользуюсь? Зачем текущей дырке пустовать, если можно засунуть в неё член? Разговор сомнительнее которого не придумать. Но какая к чёрту деликатность, если Аллен себя действительно предлагал едва ли не каждому встречному? Если его действительно не воспринимали всерьёз, считая шлюхой, с которой можно снять напряжение, отшвырнуть её от себя и двигаться дальше. До тех пор, пока снова в штанах не зачешется, и снова удобный вариант под руку не подвернётся. Я здесь, похоже, надолго. Не тот случай, когда разговор за две секунды приходит к логическому завершению. Снимаю пальто, устроив его в кресле. Жду ответа. — Могу похозяйничать немного? — спрашиваю, повернувшись к Хэнку. — Не возражаешь? Хэнк внимательно смотрит на меня, жадно впитывая визуальный образ, как будто действительно сравнивает мысленно меня с папой. Погружается на фоне этого в воспоминания о молодости и впустую потраченном времени. — Нет, не возражаю. — Спасибо. Я не порхаю бабочкой по его кухне. Не пытаюсь играть роль заботливого сына, решившего организовать в честь встречи с отцом торжественный ужин. Просто нагреваю воду. Просто завариваю чай. Просто разливаю его в две кружки и одну подвигаю к Хэнку. Его право: пить или не пить. Моё дело предложить. — Кажется, доминантным альфам и омегам гораздо проще жить на свете, чем обычным людям, — произносит, бросая в чашку пару кубиков сахара. — Но это не совсем так. У них определённое мышление, не совсем стандартное восприятие мира, которое многое осложняет. Им кажется, что весь мир должен вращаться вокруг них, а это совсем не так. Они способны подчинить своей воле практически каждого, а потому отказы очень больно бьют по их самолюбию. Треннт по гордости Аарона и его чувству собственного достоинства протоптался неоднократно, а потому их отношения не могли быть дружескими, по определению. У Тозиера никогда не было золотой середины. Он принципа придерживался. Либо всё, либо ничего. Ставил на карту всё, что имел, и не боялся поражений, но при этом всегда слепо верил в собственную победу. Он не терял надежды однажды сделать Треннта своим, и ради достижения заветной цели готов был на любые поступки, даже если они противоречили здравому смыслу. — Хочешь сказать, что с Алленом он спал только потому, что жаждал привлечь внимание папы? Неужели? — Он хотел ревности. — Ревнуют только тех, кто не безразличен. — А ещё говорят, что ревнуют только те, кто в себе не уверен. — Я с ними не согласен, но речь сейчас не о них. О ревности, в общем. Если тебе наплевать на человека, он может хоть весь город через свою постель пропустить. Ты этого даже не заметишь. — Это делал не я. Аарон. Потому и спорить с тобой о природе ревности не стану. — Знаю, но ты так старательно его защищаешь, отстаиваешь его точку зрения, что на мгновение показалось, будто вы за годы дружбы превратились в одно целое, и у вас нет собственного мнения, но есть коллективный разум. — Не защищаю. Не обеляю. Не оправдываю. Не ищу логику в его поступках. Он хотел ревности. Он хотел, чтобы Треннту было не всё равно, чтобы его цепляла мысль о брате, которого Тозиер использует в качестве своей подстилки. Не слишком охотно, не слишком часто, но... — Почему он это делал, если Аллен ничего, кроме тошноты и отторжения в нём не пробуждал? Он был мазохистом? Нельзя было найти другого омегу и пялить его? Обязательно нужен был брат Треннта? — Он был доминантом, которому отказал один Блайкери, но предлагал себя другой. И он им пользовался. Считал, что, унижая одного, мстит за неравнодушие другому. — Кривая логика. — Вполне возможно. — Такой востребованный альфа, завидный жених, пусть и не первой свежести. Вдовец с милым сыном-альфой. На него же те потенциальные папочки, что жаждут найти мужа, принимающего живое участие в воспитании ребёнка, были бы готовы молиться. Он ведь весь такой, из себя прекрасный. Миллиардер, плейбой, филантроп, гений. И похуй, что криминальная тварь, по уши в крови утонувшая, а хватал подачки, не понимая, что унижает самого себя такими поступками. Занятный факт. На уроках естественных наук нам в головы настойчиво вкладывали мысль о том, что доминанты — обоих полов — самые идеальные создания на планете. Венец творения природы. Дети, отмеченные высшими силами с рождения, поцелованные ими и одарённые настолько, что с ними никто не сравнится. О них говорили с придыханием, и почти все мои одноклассники с нетерпением ждали наступления периода полового созревания. Именно после него можно было с уверенностью до сотых долей процента определить, относится ли ребёнок к числу доминантов, либо этот дар прошёл мимо. Доминанты встречались не так уж и часто, в большинстве случаев, данная особенность передавалась в рамках определённых семей. От отца к сыну-альфе, либо от папы сыну-омеге. Доминант у родителей, не отмеченных этим даром, появиться мог, но вероятность была так мала, что о подобных случаях никто не вспоминал. Они не были закономерностью, только исключением из правил. О доминантах говорили, что по жизни они всё получают играючи, но, глядя на Митчелла, слушая рассказ о его отце, я начинаю сомневаться в правдивости сказанного. Из любого правила бывают исключения и, может быть, Тозиеры как раз одно из них. А, может, жизнь доминантов вовсе не так сказочна, как говорят о ней те, кто сталкивался с явлением исключительно в теории, но никогда — или очень редко — на практике. — Это его жизнь. Он сам делал свой выбор. Я его не осуждал тогда и теперь не осуждаю. — Не сомневаюсь. — Я не тот человек, в исполнении которого нотации и призыв к праведной жизни выглядит уместно, — говорит, отложив ложечку в сторону. Пока он впервые прикасается к своему напитку, я успеваю выпить одну и наполнить опустевшую чашку повторно. — Да уж. Проповедник из тебя аховый получился бы. Усмехается, но не пытается заткнуть мне рот, не повышает голоса. Чем бы дитя не тешилось... — Аллен умел предлагать себя, убеждая, будто он самый желанный подарок, который можно получить от жизни. Красивая упаковка, не менее эффектная распаковка и демонстрация товара перед потенциальным покупателем. У него было несколько отточенных трюков, и он ими пользовался. Его «тёмного жениха» вспоминают до сих пор. Крайне запоминающийся выход. Но на меня он не произвёл впечатления. А вот Тозиер, похоже, оценил. — Тёмного жениха? — Чёрное кружево, длинные шёлковые перчатки выше локтя, вуаль, скрывающая лицо. В молодости он был весьма изобретателен и находчив. Умел пробуждать в альфах определённые инстинкты. Вот только нигде, кроме постели, он никому не был нужен. Он был одним из тех смазливых созданий, которыми альфы с удовольствием пользуются, а потом заключают браки либо с серыми доминантными мышками, загоняющими их под каблук своего ботинка, либо с такими восхитительно-независимыми, как твой папа, либо с милыми, сладкими и неподдельно заботливыми, что будут встречать по вечерам, делать массаж и кормить вкусным ужином. Кажется, осознание этого цепляло его не меньше, чем отказы. Во всяком случае, ни то, ни другое он не забыл до сих пор. — Откуда тебе знать? Вы с ним видитесь? Усмешка. Пристальный взгляд льдистых глаз. Цепкий. Взгляд хищника, что, даже потеряв возможность ходить, не превратился в жертву. Взгляд того, кто видит тебя насквозь, как бы старательно не маскировал ты свою истинную суть. — Аллен не из тех, кто позволит позабыть о себе. — Неужели до сих пор звонит по ночам и дышит в трубку? — Нет. Иногда он наносит визиты вежливости. Пытается взять реванш за все свои обиды. За то, что его чувства раз за разом отвергали. Самоутверждается, крича мне в лицо и щедро раздавая пощёчины. Радуется, что теперь он твёрдо стоит на ногах, и я — нет, потому не в состоянии достойно ответить ему на каждый истерический выпад. — Неужели тебе действительно ни разу не хотелось воспользоваться предложением? — Я любил Треннта. — Тозиер — тоже. Что с того? — Мы разные люди, и то, что было нормально для одного, оказалось неприемлемым для другого. Они братья, и клясться в любви одному, а после трахать другого, даже если его пальцы постоянно гуляют по твоей ширинке... Мерзко. — А ты, оказывается, идеалист, — хмыкаю, откинувшись на спинку кресла. — Удивительное качество для человека, посвятившего жизнь убийствам. — А ты, оказывается, наивный романтик, который хочет видеть мир лучше, чем он есть, хоть и маскирует свои чувства за колкими фразами. За попытками укусить больнее, при этом себя цепляя не меньше. В точности, как Треннт, хоть ты всячески отрицаешь, что похож на него. На самом деле, у вас гораздо больше общего, чем может показаться на первый взгляд. Удивительное качество для человека, который крутится в политических кругах и постоянно сталкивается с грязью этого мира. Но, может, именно этой противоречивостью вы и цепляете. Он — меня, ты — Гиллиана. Мне кажется, Гил всегда искал для себя своеобразной тихой гавани, пусть даже, чтобы добраться до неё, придётся пережить цунами. Человека, который может дать ему чувство уюта, но при этом и на нервах поиграть. Чтобы был само противоречие. Не скучный домашний мальчик, но и не прожжённая стерва, которая будет жрать твой мозг чайной ложечкой до тех пор, пока не насытится. И плевать, что там с тобой станет в процессе. — Что? Пиздец, как многословно. Этот вопрос, заданный растерянным тоном, не тянет на достойный ответ, способный заткнуть собеседника за пояс, признавая меня безоговорочным победителем словесной перепалки. Стоит ему упомянуть Ллойда, и я повторно за этот вечер натыкаюсь на невидимую стену, что стоит у меня на пути. Однако, на этот раз не успеваю притормозить в шаге от неё, с размаха впечатываюсь в стеклянную перегородку, и она под напором обрушивается, превращаясь в груду битого стекла, чьи осколки постоянно цепляют, оставляя на теле кровоточащие раны. Открытие первое. Второе. Хэнк удивительно спокойно относится к тому, что его сын спит не с альфой, а с другим омегой. Разумеется, он не занимался моим воспитанием с ранних лет, потому, возможно, и не придаёт значения факту нашего родства, но замечание это звучит слишком обыденно. — Я ошибся? Вопросом на вопрос. Знакомая тактика, присущая большинству людей из окружения Митчелла Тозиера. — С чего ты взял, что мы?.. Понимающая улыбка. Будто форменную глупость услышал. Будто сказал мне, что два и два в сумме дадут четыре, а я с пеной у рта принялся доказывать его неправоту. Удивительное чувство. Странное. Я периодически задумывался о том, как воспринял бы новость о моей истинной паре папа, но никогда не задумывался о возможной реакции отца. Вообще не предполагал, что окажусь в подобной ситуации, потому сейчас шокирован куда сильнее, чем Хэнк, узнавший, что у него, оказывается, есть взрослый сын. Не от какого-то случайного омеги. От того, кто был любовью его жизни. От того, кто и сейчас его не оставляет, если верить рассказам Гиллиана об общении с Хэнком. — От тебя пахнет Гилом, — произносит снисходительно, словно видит перед собой глупого малыша, нуждающегося в разжёвывании простейших вещей, и охотно поясняет. — Так не пахнут случайные прохожие или друзья. Так пахнут люди, состоящие в куда более близких отношениях. Родственники или постоянные любовники. Можешь отрицать, продолжая отнекиваться. Я не стану, образно говоря, приставлять нож к твоему горлу и требовать чистосердечного признания. У меня нет на это никакого права, но обмануть меня у тебя всё равно не получится. Родственная связь даёт преимущество. Я могу без труда ощутить шлейф его феромонов на твоей коже, причём весьма... сильный. — Я не буду ничего отрицать. Он моя истинная пара. Мне нечего стыдиться, — пожимаю плечами. Непринуждённый тон и внутренняя дрожь. Два определения, противоречащих друг другу. Попробуй, сохрани здесь уверенность в себе. Не поддайся эмоциям. Ощущаю себя преступником, которого поймали на горячем. И не просто поймали, а обнародовали его проступки в прямом эфире. Есть в мире вещи, которые не хотелось бы обсуждать с родителями, даже если видишь их впервые в жизни и не отдаёшь себе в полной мере отчёта о том, что это твои предки. Отнюдь не чужие люди. — Истинная пара? — повторяет эхом. — Да. Успеваю поставить чашку на блюдце до того, как перехватывает моё лицо. До того, как фиксирует подбородок, не позволяя отвернуться, и смотрит так, словно жаждет в кусок льда превратить. Такой же холодный, какими кажутся его глаза. Лишь в самой глубине их какие-то иные, непривычные чувства мелькают. Тревожность, прежде всего. Ни слова не произносит, но догадаться, в каком направлении его мысли развиваются, совсем нетрудно. Вспоминает собственное прошлое, с головой погружается в размышления об их с Треннтом истории. Параллели проводит, как и все мы, прекрасно знающие подробности и детали отношений любовного треугольника, в котором запутались представители старшего поколения. Слишком резко и неожиданно. Не поставь я чашку раньше, она бы выпала из рук и раскололась на части, усеяв пол осколками. — Истинная пара... Уже не задаёт вопросы. Просто повторяет эти два слова, ставшие проклятьем для них с Треннтом. В его исполнении это определение звучит, как приговор. Не дар природы, а самое суровое её наказание. — Да, — как попугай. — И, предупреждая твою следующую фразу, нет, мы не повторим вашу судьбу. Разжимает пальцы. Прикрывает глаза. Губы чуть заметно подрагивают, едва шевелятся, и я с трудом удерживаюсь от смешка, когда понимаю, что человек, недавно топивший за свои агностические взгляды на жизнь, произносит в момент растерянности «Sanctus Ellias». Несколько минут в напряжённой тишине, пока собирается с мыслями и ищет слова для достойного ответа. Пока анализирует новую информацию. Да, Хэнк, я тебя понимаю. Слишком много всего. Охуеть, как много. Даже для человека вроде тебя, привыкшего к неожиданностям, а потому старающегося все ситуации на три шага вперёд просчитывать и всё всегда под контролем держать. — Не повторим, — выдаю упрямо. Ещё сотню, тысячу раз готов повторить, убеждая не только его, но и себя. — Надеюсь, Харлин. Очень сильно на это надеюсь. * Полный эмоциональный разъёб. Тотальный. Именно этими словами я могу описать собственное состояние. Только ими, все остальные и рядом не стояли. Не подходят. Не дотягивают. Мы разговариваем несколько часов кряду, сначала пререкаясь и не сходясь во мнении относительно личности Аллена, затем снова возвращаясь к теме папы, говорим о его сердце, похороненном в этом саду, говорим о событиях прошлого, что ярко проносятся перед глазами, а после — настоящего, в которых я принимаю самое живое участие. От обсуждения семейных дел мы как-то стремительно скатываемся к теме возвращения в город Кларка Россетти, его коллаборации с Алленом, и всей той грязи, что сейчас заливает улицы Чикаго. Мы говорим, позабыв практически о том, ради чего здесь сегодня собрались. Мы говорим и не можем наговориться, при этом сознание моё раскалывается на части от множества самых противоречивых мыслей, не дающих покоя. И даже не замечаю, когда наше общение разбавляется присутствием третьего человека. Максимально тихого, незаметного и осторожного наблюдателя, предпочитающего не вмешиваться в дела семейные, остающегося в стороне, но запоминающего каждое прозвучавшее в тишине слово. Гиллиан подкрадывается тихо, как опасный хищник. Но не нападает. Просто смотрит, прикидывая, насколько плачевно складывается ситуация. Или же, напротив, насколько всё оптимистично. Вопреки ожиданиям. Им с Хэнком тоже есть, что обсудить. Пожалуй, даже больше, чем со мной. Степень их родства куда выше нашей. Пусть они родственники не по крови, не по праву рождения, но по духу. У них слишком много общего, у них прошлое, способное склеивать людей не хуже суперклея. Они оба помнят Россетти и его первое появление в городе. Они знают прекрасно, на что способен этот человек, и к каким последствиям может привести столкновение с ним. Ничего хорошего ни один, ни второй не ждёт. Стоит им заговорить о Кларке, и вот уже я оказываюсь не у дел. Отличный слушатель и наблюдатель, но не слишком хороший собеседник. Хотя бы потому, что половина сказанного ими для меня полнейшая загадка и тёмный лес, в котором плутаю, не зная, куда нужно свернуть. Им о Кларке известно многое, если не всё. Мне о нём — практически ничего. Вернее, знать-то я знаю, но описание и выданные характеристики никогда не сравнятся с впечатлением, составленным в ходе живого общения. А они с Россетти сталкивались неоднократно и могут выдать самую точную характеристику этого человека, расписав в красках, какая он тварь, и почему с ним дел лучше не иметь. Не могу сказать, что это утверждение противоречит моему собственному восприятию. Он казался мне мерзким и скользким задолго до того, как мы встретились лицом к лицу. С самого первого нашего столкновения. С момента, когда услышал его голос в трубке. И только собственные недальновидность и глупость, умноженные на эмоции, спровоцированные приступом ревности, толкнули меня навстречу этому человеку. И теперь я ощущаю себя не победителем, а тем обречённым созданием, что связано по рукам и ногам. Будущее зыбкое и непредсказуемое, и я солгу, если скажу, что мне совсем-совсем, ни капельки не страшно. Прощаемся мы в тот момент, когда начинает светать. Огонь в камине гаснет окончательно, в окна проникает свет. Несколько минут молчания, не сказать, что гнетущего, но какого-то задумчивого, что ли. Гиллиан пожимает бывшему наставнику руку, склоняется к нему, обнимая, его хлопают по спине. В воцарившейся тишине слышу шёпот Хэнка. Едва различимый, но доносящийся до моего слуха. — Будь осторожнее, сынок. Береги себя. Непритворная забота. Он действительно дорожит Ллойдом, воспринимая его, как часть своей семьи. Наше с ним прощание куда более сдержанное. Ни соприкосновения рук, ни объятий, ни тёплых слов. — До свидания... Хэнк. В присутствии Гиллиана, после их трогательной сцены у меня язык не поворачивается назвать Стаута отцом, обнимать его странно, ждать какой-то теплоты и нежности — тоже. Он не занимался моим воспитанием прежде, не был посвящён в события моей жизни, что была до встречи с ним. Я человек, пришедший с улицы и заявивший о родстве. У меня папины глаза и запах, что служит доказательством, но этого недостаточно для пробуждения родственных чувств и нежности, им свойственной. Пропасть между нами слишком велика и глубока. Пропасть, из которой невозможно выбраться. Он смотрит на меня своими поблекшими глазами. Без намёка на улыбку. Слишком сосредоточенно, слишком внимательно. Испытывающе. — До свидания, Харлин. По именам. Мне сложно назвать его отцом в присутствии Ллойда, ему меня — сыном. На них эти роли ложатся в разы органичнее, нежели на нас. И в нашем исполнении смотрятся редкостно фальшиво. В который раз убеждаюсь в том, что в них обоих родственных чувств в разы больше, нежели во мне и Хэнке. Неудивительно, если вспомнить, как долго они просуществовали бок о бок, верно служа своим хозяевам. Из дома я выхожу первым. Они остаются и ещё какое-то время разговаривают. На улице по-прежнему чертовски холодно, а потому сразу же ныряю в салон. Эмоции вновь одерживают победу над разумом, и когда оказываюсь в машине, первым делом прикрываю глаза, а после — прикладываю к ним ладонь, чтобы никто не видел, как выступают слёзы. Не откат, не побочный эффект от общения с отцом. Результат эмоционального перенапряжения, что давит отчаянно на голову. Мне хорошо от мысли, что с Хэнком всё сложилось именно так, а не иначе, что жажда мести не сожрала меня окончательно, не толкнула на очередное, ненужное мне преступление, но вместе с тем — хуёво от мыслей о том, какое будущее нарисовано в моей голове словами Хэнка. Россетти и его скорпионы не дают мне покоя. В равной степени, как и дядюшка Аллен, что не упустит возможности снова напомнить о том, как отчаянно он жалеет о том, что не отправил меня на тот свет сразу после рождения. Эта встреча не дарит мне облегчения. Она напоминает эмоциональную мясорубку, словно мне предложили спуститься прямиком в ад, пообещали провести интересную экскурсию, а в итоге протащили по груде битого стекла. И ведь в рационализме не откажешь. Экскурсия, действительно, была очень интересной и познавательной, но собственные эмоции просто зашкаливают и льются через край, а ведь мне так хотелось оставаться хладнокровным, не примеряя на себя роль сентиментального дерьма. Хлопает дверца. В лёгкие врывается привычный запах можжевельника, и я отнимаю ладонь от лица. Слёзы не заливают его, не стекают влажными дорожками по щекам. Они так и высыхают в уголках глаз. Молчу. Молчит и Гиллиан, не произнося ни слова, не пытаясь вывести меня на диалог. Просто смотрим друг на друга в предрассветной тишине. — Иди сюда, — выдыхает он, притягивая меня ближе к себе и обнимая. Устраивает мою голову у себя на плече и с осторожностью поглаживает по волосам. Его прикосновения успокаивают и умиротворяют. Меня словно подхватывает тёплыми волнами, покачивая на них и позволяя постепенно расслабиться. — Надеюсь, хотя бы до приступа родственной ревности не дошло, — произносит со смешком. — Идиот, — отделываюсь коротким ответом. — Ты так быстро удалился из комнаты, что заподозрить подобное было разумно, — замечает, мягко массируя кожу у меня на затылке. — Я же намеренно подчеркнул, что ревность родственная. Не в том плане, что ты мог подумать, будто мы с ним не только удары и умение стрелять вместе отрабатывали, а в том, что тебе могло быть обидно, что я для него чуточку ближе, чем ты... — Не чуточку. Ты ему гораздо ближе. — И тебя это цепляет? — Нет. Я тоже не могу проникнуться мыслью о том, что он мой настоящий отец. — Не можешь или не хочешь? — Не знаю. Родственная любовь с потолка не появляется, а он для меня совершенно чужой человек, равно, как и я для него. Ты же сам говорил, что мы вряд ли кинемся друг другу на шею и обольёмся слезами. Ничего такого и не произошло. Мне сложно принять происходящее, сложно поверить, что Стаут был самой большой любовью моего папы, сложно поверить, что они столько лет жили в этом замкнутом круге. Мне очень сложно, — признаюсь, поднимая глаза и наталкиваясь на проникновенный и проницательный разноцветный взгляд. Чрезмерно проницательный. Словно смотрит на меня и видит насквозь. Каждую мою эмоцию считывает. Видит даже то, что от моих собственных глаз благополучно скрыто. — А просто в этой жизни никому и никогда не бывает, Ваше Высочество, — говорит, заставив меня чуть голову запрокинуть, чтобы пристально глаза в глаза смотреть. — Но складывайся всё легко и просто, мы бы все давным-давно от скуки передохли и ныли о том, как заебало то, что всё хорошо. Люди вообще странные существа, который вечно всё не то и не так. Им хуёво, и они жалуются вместо того, чтобы пытаться что-то в жизни изменить. Им хорошо, и они опять жалуются, потому как не верят в реальность происходящего, всё время ищут подвох и нагнетают обстановку. Так уж получилось, что довольными мы не бываем никогда, всегда всё себе усложняем, потому что все наши проблемы в мозгах сидят, и так будет всегда. Ни мы сами, ни хвалённые психологи никогда целиком и полностью дерьмо из нашего сознания не выгребут. С этим ничего не сделать, с этим только жить и пытаться наслаждаться, даже если наслаждение слегка извращённое. В его объятиях так тепло и уютно. Хочется, чтобы этот момент, как можно дольше длился, чтобы никогда не заканчивался. Тянусь к нему, веду ладонью по лицу, поглаживая. Подушечка пальца скользит по уголку его рта, что изгибается сейчас в непривычно мягкой улыбке. Перестаёт забавляться с волосами, обнимает сильнее прежнего, сжимая пальцы на плече. Губами невесомо скользит по макушке. Дыхание тихое и едва различимое. Он просто обнимает, а меня на клочки изнутри разрывает от переизбытка эмоций. Меня затапливает чувством нежности, теплотой и восторгом, которые прежде — во время сомнительного брака с Артертоном — казались невероятной глупостью. Самыми паршивыми и нелепыми чувствами на свете. Меня на части раздирает от мыслей о том, как сильно я люблю Гиллиана, как сильно я в этого человека влипаю, как стремительно формируется моя зависимость от него. Как много он для меня значит. В который раз возвращаюсь мыслями к нашим университетским годам, к тому, как умудрился в прошлом его не заметить, не почувствовать, не выхватить взглядом из толпы. Каждый раз проходил мимо, страдал на фоне собственной невостребованности и ненужности, не зная, что есть человек, для которого я, несмотря на свой паскудный характер и отталкивающее поведение, стал целым миром. Потрясающая несправедливость. Невероятная. Безумная. Огромная. Он так нужен был мне в то время. Если бы мы встретились, если бы он заговорил со мной, если бы мы смогли отмотать время назад и столкнулись на территории студенческого городка... Наша жизнь тогда сложилась бы иначе, и не было ничего этого. Ни жалящих скорпионов, желающих уничтожить этот город, ни предвыборной гонки, ни Тозиера, одержимого определённым омегой, но сейчас старающегося держать собственные чувства под контролем. Мы могли жить иначе. Мы могли быть счастливы и тонуть в нашем безмятежном счастье. Быть может. Может быть. Может, действительно, нужно было пройти через всё это. Неудачный брак, потерянную железу, бесконечные столкновения с Алленом, встречу с настоящим отцом. Может, его характер тоже должен был закалиться всеми теми событиями, что прошли вереницей в его судьбе. Потери, тюрьма, встреча с Митчеллом, работа, о которой не принято говорить открыто, тем более, которой не принято гордиться. Может, будь мы другими, нас не спасла бы даже истинность, и мы не стали бы тянуться друг к другу в иных условиях. Может, разочаровались бы друг в друге. Есть ли смысл думать о том, что давно не актуально? Есть ли смысл копаться в прошлом, если ничего не изменить? Нужно ли это делать? Наверное, нет. Сейчас ведь это уже не имеет значения. В отличие от моих чувств. Я люблю его. Так сильно, так бесконечно люблю. Мысль об этом настойчиво бьётся в сознании. Я люблю его. И тянусь, чтобы крепко сжать в едва гнущихся пальцах плотную ткань его полупальто. Я люблю его. О чём шепчу непослушными, пересохшими губами. Выдыхаю буквально ему в шею, боясь громко сказать об этом вслух. Не в постели, когда с моих губ сотни признаний готовы сорваться, когда эйфория с головой кроет, когда чувства контролю не поддаются. Осознанно. Максимально осознанно. Я люблю его. И это единственное, в чём я по-настоящему уверен. Единственное, что знаю наверняка, и в чём не сомневаюсь ни на секунду. * Набрать определённый номер всё равно, что выстрелить себе в висок. Достаточно услышать раздражающий голос, доносящийся из трубки, достаточно представить его взгляд, в котором без труда прочитывается пожелание провалиться сквозь землю и больше никогда не появляться на её поверхности. Как было бы здорово, Харлин, если бы Тозиер и его псины избавились от тебя, разорвав на части! Как было бы замечательно! Никто бы ни слезинки не проронил, но определённый человек устроил бы праздник, в сравнении с которым торжество, приуроченное Тозиером к празднованию своего дня рождения, отсосало бы с проглотом. Праздник Аллена вылился бы в недельные гуляния, не меньше. Он даже не попытался бы изобразить скорбь. Зачем? Ради чего? Он ведь никогда не говорил, что любит меня, зато всячески подчёркивал тот факт, что ненавидит и считает едва ли не самым омерзительным созданием на земле. Третье место в списке, сразу после моего папы, посмевшего получить любовь обоих альф, которыми болел Аллен, и отца, не ответившего на бесконечные призывы взять доступного омегу. Не знаю, как так получилось, но поверить Хэнку оказывается в разы проще, чем самому Аллену, вечно вешающему на окружающих ярлыки продажных шлюх, но неизменно обеляющему себя и рассказывающему о том, какой он до тошноты правильный, целомудренный и вообще восхитительный. Чистый омега, в отличие от той грязи, что его окружает. Омега, не позволивший замарать себя ни одному альфе. Звучит очень смешно, если вспомнить рассказы Хэнка, и вряд ли он стал бы придумывать нечто подобное. Аллен не целомудренный омега, не девственник, что всю жизнь хранил себя для кого-то, а, когда спохватился, понял, что время ушло, и уже слишком поздно. Его молодость прошла весьма бурно, в постелях не самых последних альф этого города, вот только результатов не дало. Всё, к чему он так стремился, благополучно прошло мимо и досталось другим людям, а Аллен, мучимый желанием быть королём этого города, ничего, кроме члена в заднице не получил. Не то, чтобы это самая печальная перспектива — кому-то и того не достаётся, — но он ведь не о том мечтал. Он хотел восхищения и власти, а получал коктейль из удовлетворения и унижения, смешанных в равных пропорциях. Такое себе сочетание, конечно. Наш разговор короткий, и первым трубку бросаю, как ни странно, я. Обычно выслушиваю всё, что скажет. Терпеливо пропускаю через себя каждое слово, позволяя цеплять. Сегодня отказываюсь от привычной тактики, чем, наверное, несказанно его удивляю. Он ведь привык к тому, что племянник покорный и послушный, не желающий на открытый конфликт выходить. А я беру и тактику поведения тозиеровской дерзкой суки перенимаю. Поступаю в точности, как поступил бы папа, никогда не позволявший поливать себя словесной грязью, но зато способный ставить ядовитого братика на место буквально парой фраз. В моей квартире всё вверх дном. Они приходили сюда. Они меня искали. Пытались понять, где нахожусь и куда пропал. Не знаю, кто именно здесь был. Дядя, его приспешники, может, сицилийские скорпионы. Не так важна личность этих людей, как сам факт. В моих вещах копались, пытаясь отыскать зацепки. Едва ли дядя переживал, заламывал руки и выплакал все глаза, думая о том, что меня подстрелили. Скорее, он праздновал это мысленно, но не торопился делиться радостью с окружающими, не получив официального подтверждения. Теперь сник окончательно, поняв, что я снова появился на горизонте, а, значит, продолжу, как и прежде, отравлять ему жизнь. Состояние квартиры вполне соответствует моему эмоциональному состоянию. Тот же разъёб, просто куда более наглядный, нежели то, что происходит глубоко в душе. Идеальная иллюстрация, глядя на которую почему-то не испытываю ни капли страха, но не могу не усмехнуться. Вот вам и доверительные отношения, о которых так вдохновенно пиздели и Аллен, и Кларк, считавший, будто разговаривает с самым глупым на свете омегой, неспособным снять лапшу со своих ушей, но старательно их под неё подставляющим. Рекомендации дяди явно сделали своё дело. Меня начали воспринимать таким, каким он меня расписал. Медленно провожу ладонью по запястью, на котором мирно покоится змеиный браслет. Поглаживаю его, ощущая под пальцами металл. Многочисленные чешуйки. — Грёбанные вандалы, — замечаю, разговаривая с тишиной. Моя коллекция бокалов уничтожена практически полностью. Всё усыпано битым стеклом, прозрачная ломкая крошка, словно снег, усеивает пол и хрустит под подошвой ботинок. Моя квартира больше не походит на восторг эстета, но зато идеально иллюстрирует поле боя. Я приземляюсь на барный стул, чудом уцелевший во всей этой вакханалии, закуриваю и неторопливо затягиваюсь, ощущая, как насыщенный дым медленно проникает в лёгкие. Двойной агент из меня получился весьма посредственный. Что ж, этого следовало ожидать. Следовало готовиться к войне. Следовало проникнуться мыслью, что о спокойной жизни придётся забыть. О какой спокойной жизни вообще может идти речь, если самым ценным подарком для меня сейчас становится пистолет, преподнесённый Тозиером? Вернее, преподносит он их Гиллиану, но при этом ясно, что один из них предназначен мне. Очень мило с его стороны — позаботиться о моей безопасности. Наверное, и, правда, проникся нашим разговором. Наверное, решил оправдать мои надежды и действовать по принципу «услуга за услугу». Он помогает мне выжить, я помогаю ему занять желанное кресло, обретая власть не только над городом, но и над всем штатом. В квартире царит пугающая тишина, а я всё жду, когда её нарушит звук чужих шагов. Жду, зная, что время ожидания не будет потрачено впустую. Он приедет сюда. Прибежит. Прилетит на крыльях чёрной ненависти, чтобы в очередной раз выплюнуть мне в лицо обвинения. Рассказать о том, какая я мерзость, состоящая из грязи на сто процентов, какая я шлюха, блядь и продажная собачья подстилка. Прямо, как мой папа. Рассказать, что меня ждёт смерть в канаве, где я буду валяться, истекая кровью. И убьёт меня тот, ради кого я готов отказаться от всего на свете. В точности, как это случилось с Треннтом. Желчи Аллену не занимать, да и не нужно, своей хватит на десятерых. Я жду его, с мазохистским удовольствием предвкушая эту встречу. Курю, выпуская дым в потолок, равнодушно смотрю на руины своего стеклянного королевства и уверенно отсчитываю минуты до встречи. Аллен ждать себя не заставляет. Появляется буквально в течение часа. Всё это время я сижу посреди разгромленной гостиной, практически не двигаясь с места, не пытаясь навести порядок, не собираясь этого делать, зато продумываю варианты и возможные пути отступления. Мой дом больше не крепость. Моих незваных визитёров не остановила охрана на входе, так что о безопасном пребывании здесь речи не идёт. Аллен не заходит в квартиру без спроса. Останавливается у порога. Звонит. Сначала в дверь. Потом набирает новый номер телефона. Тот самый, с которого я с ним связывался сегодня. Мелодия заполняет комнату. Сбрасываю и нехотя иду в прихожую, чтобы пригласить дядю на свою территорию. В кои-то веки. Он не похож на безутешного родственника, несколько дней кряду оплакивавшего возможную потерю. Меня не было больше двух недель, за это время он не проронил ни слезинки. Если только от мысли, что не собственными руками меня прикончил. Вот в такой вариант охотно поверю, в другие, к сожалению, нет. Ни объятий, ни улыбки, ни тёплых слов. Ничего этого и в помине нет. Холодный взгляд чуть прищуренных глаз, выпрямленные до гладкости волосы, зализанные в привычный хвост, всё так же презрительно поджатые губы. Я воскрешаю в памяти слова Хэнка о визитах, что Аллен исправно наносит ему, напоминая о своём существовании. С лёгкостью представляю каждое его движение, каждый поступок и жест. Хлёсткие пощёчины, которыми одаривает человека, сидящего напротив него в инвалидном кресле. Даже теперь, частично беспомощный, совсем не такой грозный, как в юности, Хэнк всё равно не готов сдаться на милость победителя, не готов предложить себя Аллену. Даже, став инвалидом, он не просит о помощи того, кого презирал прежде, не желает его заботы и любви. Даже сейчас он продолжает любить Треннта, которого давно нет в живых. Представляю каждое слово, что срывается с губ. Обвинения, в основном. Они — единственное, что идеально удаётся Аллену Блайкери, ничего иного он не умеет. Только оскорблять окружающих, замечая в их глазах соринки, но не видя брёвен в своих собственных. — Где тебя черти носили всё это время? — спрашивает, проходя в квартиру и включая верхний свет. — Пытался выкарабкаться с того света. Если ты не знал, меня ранили во время перестрелки и ранили довольно серьёзно. — Неужели? — Да. Прикрывает глаза, хмыкает многозначительно. Потирает переносицу пальцами, а после смотрит на меня с ядовитой ухмылкой. — Ничего другого я от тебя и не ждал. Всегда знал, что ты просто-напросто бесполезный кусок дерьма, просто не лишённый дара убеждения. Жаль, что я поверил тебе и пошёл на поводу. Жаль, что тебя не добили. — Потрясающая откровенность. Ни секунды в тебе не сомневался. — Будем честны, я никогда не верил в твои способности. От тебя одни проблемы, но никакой пользы. — Кто разгромил мою квартиру? Кларк? Или кто-то из твоих приспешников? Какой-то слишком незаконный обыск. Тебе не кажется? — Нам нужны были гарантии. — Чего именно? — Что ты не в сговоре с Тозиером. — А к тому были предпосылки? — Ты спал с ним, Харлин. Некоторым омегам достаточно пары фрикций, чтобы влюбиться в своего ёбаря и пойти за ним на край света. — С чего ты взял? — Ты живая копия своего папаши, а он был из тех, у кого в заднице зудело, стоило только увидеть какую-нибудь мразь. — Ничего не путаешь? — усмехаюсь, вновь оказываясь на барном стуле и наливая воду в один из оставшихся нетронутым бокалов; выпиваю залпом. — Может, в таком случае я не папина копия, а твоя? — Что? — Что слышал, дядюшка. Вот только не нужно сейчас заламывать руки и амплуа святости на себя натягивать. Оно тебе не подходит. Определись, за какую команду всё-таки играешь. И сними либо трусы, либо крестик. — Что ты несёшь? — кривится презрительно. — Ты пьян? Или обдолбан? — Трезв и максимально чист, — хмыкаю, подливая воду в опустевший бокал. — Ты, конечно, признавать этого не хочешь, но правда в том, что единственная шлюха в семье Блайкери — это не я и не папа, а ты. Наш показательно строгий. Недотрога ни разу в жизни хуя чужого не видевший и в руках не державший. Ум, честь и совесть всеми, кому не лень перетраханная. Неужели ты думаешь, что Аарон бережно хранил в памяти каждый момент, с тобой связанный, а не рассказывал Треннту, надеясь на пробуждение ревности, о том, как возил тебя спиной по своему столу? Неужели веришь, что действительно нужен был ему в качестве потенциального партнёра, а не паршивой подстилки, которую пользуют и как блядь дешёвую под дождь в разорванных трусах выставляют? Блефую. Отчаянно. Не уверен, что Аарон мог действительно делиться подробностями своей жизни с Треннтом, но делаю вид, будто всё на самом деле, именно так и обстояло, и я всё знаю из самого достоверного источника. — У папы не было от меня секретов, он знал обо всех твоих похождениях и не унижал словами только потому, что, на самом деле, любил тебя, несчастное ты создание. Щадил чувства глупого братишки, дня неспособного прожить без хуя в жопе. Так хотелось, чтобы не просто драли, но и хотя бы немного любили, но не вышло. Не сыграла ставка, сорвалась рыбка с крючка, да, дядя? И после этого ты ещё меня в чём-то упрекать пытаешься? Жалкая, лицемерная, двуличная мразь. Короткий смешок. Очередной глоток. Надменная ухмылка. Презрительный, уничтожающий взгляд, мне адресованный. Аллен, большую часть времени ограничивающийся словами, похожими на отравленные стрелы, что в меня неизменно направлены, сегодня от слов переходит к решительным действиям. Летит ко мне разъярённой фурией, что, если бы могла меня взглядом убить, несомненно, провернула бы подобный трюк. Сожгла, превратив в горстку пепла. Но он подобными навыками не обладает, потому стремится причинить мне боль физическую, желая отомстить за боль душевную, только что причинённую. Напоминание о промахах. Напоминание о том, что он так старательно от окружающих старался утаить, но, как известно, сколько бы верёвка не вилась... Однажды ей придёт конец, а правда выйдет наружу. Налетает, будто смертоносный вихрь, выбивая из моих рук несчастный бокал, повторяющий незавидную судьбу своих собратьев, разлетающийся на осколки. Ладони плотно сжимаются на горле, обхватывая шею и сдавливая. Он искренне жаждет избавиться от ненавистного родственника, то ли задушив меня, то ли сломав её. Кислород стремительно сгорает в лёгких. Нападение спонтанное, неожиданное, а руки его оказываются слишком сильными. Так и не скажешь, что нападающий — хрупкий омега, а не альфа, чьи силы превосходят мои собственные в несколько раз. — Сучий выродок, — шипит, и слова эти ядовитой пеной на губах его оседают, застывают в уголках искривлённого презрительно рта. Давит, не соизмеряя силу. Одним рывком со стула меня стаскивает и отшвыривает к стенке, словно нашкодившего котёнка или щенка. Разница в том, что котёнка или щенка он пощадил бы, а меня жаждет уничтожить прямо здесь и сейчас, ни перед чем не останавливаясь. Он ненавидел меня и прежде, когда я делал вид, будто являюсь послушной марионеткой в его руках, но теперь, когда смею открывать на него рот и обвинять — вполне заслуженно, — напоминая о грехах прошлого, терпение его иссекает окончательно. Он больше не пытается сдерживаться. Его эмоции яркие, насыщенные, его ярость заполняет собой пространство, и это тот самый момент, когда бесполезно взывать к человеку, уповая на его благоразумие, на то, что злость отпустит, и он поймёт, что творит, после чего сам своих действий испугается. Аллен не из тех, кто чего-то боится, не из тех, кто способен остановиться перед чем-то. Он идёт напролом, и сейчас единственное, чего он хочет — моя кровь. Перед глазами проносятся эпизоды из прошлого. Один из самых ярких — тот самый, с собакой, раздирающей соседского мальчика на части. Смех Аллена, думавшего, что под острые клыки попал я, а не кто-то другой. В голове звенит от удара, и к горлу стремительно подкатывает тошнота, а чужие руки вновь ложатся на горло и сжимаются плотным кольцом. Он давит меня, прожигая насквозь ненавидящим взглядом. Он наслаждается моей агонией. Осознанием того, как постепенно меркнет свет, как сознание уплывает, оставляя мне лишь черноту, в которую погружаюсь, словно в тёплую воду. — Нужно было сделать это давным-давно, — шепчет. — Когда ты только появился на свет. Когда твой чёртов папаша умилялся и в жопу тебя готов был целовать. Ребёнок ёбаной любви, чтоб тебя... Пощёчина, которую он мне отвешивает, тяжёлая. Слишком болезненная. Из лопнувшей губы сочится кровь, и Аллен усмехается. — Паршивая жизнь, паршивая смерть. Смерть ничтожества, что даже сопротивление оказать не в состоянии. Пощёчина, что прошивает болью. А боль будто отрезвляет, и все его слова уже не через слой ваты доносятся, а чётко и ясно. Каждое его слово, пропитанное презрением. — Не важно, чья ты подстилка. Его или его собаки, а, может, обоих разом... Но ты с ними, и я это знаю. Я в этом не сомневаюсь. Слишком много в тебе Треннта, Харлин. Два ничтожества. Что ты, что он... Папа, папочка... Что бы ты сделал на моём месте? Как бы поступил? Треннт не отвечает мне, не звучит в помутневшем сознании его голос, но ответ приходит на ум сам собой. Он не сопротивлялся, оказавшись в руках истинной пары, но не позволил бы Аллену подобное. Мысль об этом придаёт мне сил. Ногти вонзаются в лицо человека, склонившегося надо мной и шепчущего слова ненависти. Не просто впиваются, а продирают кожу, оставляя глубокие, кровоточащие царапины, что моментально наливаются ярко-красными, багровыми каплями. Одна из них срывается, падает на меня, растекается по коже. Кажется липкой, омерзительной, отравленной. Очередная пощёчина, от которой звенит в голове. Ответный удар в лицо, которого он совсем не ждёт, уверившись в том, что я не стану оказывать сопротивление. Что я всё ещё тихий ребёнок, который стоит неподвижно, когда на него несётся разъярённая псина с оскаленными клыками, который лишь закрывается руками и писклявым, испуганным тоном просит о помиловании. Он забывает о том, что людям с годами свойственно меняться, и иногда случается такое, что тот, кого укусила бешеная псина, не умирает от бешенства, а становится одной из них, и так же отчаянно рвёт своих противников на клочки. Запах его крови насыщенный и густой. Голос приглушённый. Сучий выродок — фраза, что звучит рефреном, пока мы катимся по полу. Пока он пытается схватить меня за волосы и больно дёрнуть за них. Пока кровь капает из разбитого носа, пока она же заливает глаза, пока струится по лбу. Осколок впивается в кожу, прорезая её, и эта боль почти ослепляет меня. Их пугающе много. Они везде. Грёбанные руины стеклянного королевства, которое разрушено до основания. Его удалось уничтожить полностью, и только король этого стеклянного города никак не желает сдаваться на милость победителя, продолжая отчаянно бороться за свою жизнь, думая о том, что его время ещё не пришло. Слишком много ему ещё нужно сделать в этой жизни, слишком много сказать, слишком многого добиться. С губ Аллена постоянно срываются угрозы. Он пытается запугать меня то демонами из ада, то демонами из Италии, что будут рвать меня на куски, а потом резать и по частям отправлять тем тварям, которым я служу. Он смакует свои слова, наслаждается ими. Хватает головой рукой внушительный, острый кусок стекла, замахивается, метит прямо в шею. Замечаю молниеносное движение, едва успеваю увернуться. Перехватываю его руку в запястье. Сжимаю до боли. Шипит. Вырваться жаждет. Давлю сильнее. До самого конца. Он не пощадит тебя, напоминает подсознание. А, значит, и мне жалеть его не стоит. Вопль, раздирающий тишину. Треск ломающихся костей. Кисть, повисающая тряпочкой. Фантомная боль, что по моему телу проходит. Мимолётная эмпатия. Вопль повторный, когда, извернувшись, оказываюсь не под ним, а над. Когда пальцы в его растрепавшиеся, уже не такие идеальные волосы вплетаются. Когда, отогнав от себя последние сомнения, прижимаю его лицом к полу, втирая в эту стеклянную крошку, ощущая, что запах крови становится ещё насыщеннее, нежели прежде, и ярко-красные разводы заливают пол. Мне было четырнадцать, я убил его... В ушах звучит голос Гиллиана, повествующего об отце. Обо всех его похождениях, о пьяных выходках, о перетраханных на супружеской постели омегах, о домогательствах к своему ребёнку. Генри Ллойд и Аллен Блайкери — полные противоположности. Там, где один кичился своими пороками, второй, напротив, выставлял напоказ приторно-притворную благодетель. Они разные. Очень. Но так же решительно, как Гиллиан когда-то воткнул нож в своего отца, я сейчас вожу Аллена щекой по стеклянной крошке. Он пытается вырваться, царапает мои руки, оставляя на них красные полосы. Сыплет угрозами и проклятьями, обещая, что Россетти и его приспешники разберут меня на органы без применения анестезии, что я буду орать, умоляя о смерти, а они продолжат меня мучить. Он пытается ставить условия, угрожает, уговаривает. Вспоминает, наконец, о том, что у нас общая кровь, что мы родственники, что мы должны держаться вместе, но осознание этого снисходит на него слишком поздно, когда ничего уже нельзя изменить. Меня всё ещё тошнит, и всё перед глазами качается, расплывается, скрытое мутной пеленой. Затылок раскалывается от боли. Сколько раз он вообще приложил меня головой об пол? Сколько ненависти вложил в каждый свой удар? Сколько ярости было во всех его взглядах, мне адресованных. Пальцы непострадавшей руки впиваются в ткань моей рубашки. Рвут её. — Ты сдохнешь, Харлин. Сдохнешь, как собака. Пророчествует. Глаза горят от ненависти. Фанатично. Истово. Ненависть — его единственная вера. Единственное, что всегда наполняло его жизнь, что было его путеводной звездой. Ненависть ко всем и каждому, кто любил его и ненавидел, кто поддерживал и отвергал, кто хотел помочь и жаждал поставить подножку. Все для него были едины, всех он находил притворщиками, что лишь лгут о своей лояльности, а на деле планируют вонзить нож в спину. Прямо, как он сейчас. В мою. Нож, что лежит среди груды битого стекла. До которого он чудом дотягивается, сжимая в ладони. Который жаждет прямо в сердце мне вогнать, но лишь слегка царапает кожу, оставляя на ней длинную тонкую поверхностную царапину. Нож, что отнять у него не так уж сложно. Нож, что должен был убить меня, а впивается в его плоть. Резко, одним ударом. И запах крови, что прежде казался насыщенным, теперь становится попросту невыносимым. Пальцы мокрые, липкие, красные. Красное всё вокруг. Даже моё лицо, окроплённое многочисленными брызгами. Грязная работа без намёка на мастерство. Профессионал мог сделать всё иначе, но я никогда и не претендовал на подобные лавры, а потому сейчас гордость не переполняет меня, но нет и сожаления. Я не ползу к нему по битому стеклу, не рыдаю, заливая всё слезами, не зову по имени, прекрасно зная, что он уже больше никогда не откликнется. Стеклянные глаза, стремительно остывающее тело. Никаких сомнений в том, что Аллен мёртв. Я сотни раз отрабатывал подобные удары на манекенах, но никогда не думал, что придётся применить их на живом человеке. Вернее, думал, но надеялся... Увы. Пришлось. Кровь не вырывается толчками. Она вытекает медленно. Не комната — стеклянный ад, залитый кровью. Ты чудовище, шепчет внутренний голос, внезапно ставший слишком похожим на голос дяди. Проклятое чудовище, родившееся от человека, который был точно таким же. Гены убийцы. Гены кровожадной твари, что не ценит человеческую жизнь, а потому легко, играючи её отбирает. Сын человека, вытащившего сердце из грудной клетки того, кому клялся в любви. Человек, уничтоживший своего родственника и не рыдающий теперь навзрыд, а закуривающий в кровавой тишине. Оставляющий красные следы на фильтре, оставляющий пепел прямо на месте преступления. Прикрывающий глаза и с трудом сдерживающийся от того, чтобы не заныть от тянущей, вязко пульсирующей боли, что разрывает голову, но не от осознания тяжести совершённого преступления. Так не должно быть. Это нихуя не норма, но мне его ничуть не жаль. Пытаюсь вспомнить хоть какой-то светлый эпизод, связанный с этим человеком, но, как назло, на ум ничего не приходит. Вообще. Пустота. Вакуум. Ни намёка на какое-то проявление родственных чувств с его стороны. Его единственная помощь — новые документы, получив которые на руки, я смог умереть, как Харлин, и возродиться, как Квин. Однако, и в этом поступке явно прослеживается двойное дно. У дяди были какие-то планы на меня и мою жизнь. Планы, которым не суждено сбыться. Я достаю платок и с поражающей меня самого холодной расчётливостью вытираю рукоять ножа. Поднимаюсь на ноги и прикрываю глаза. Находиться в вертикальном положении сложно. Меня штормит и ведёт во все стороны. Нужно найти опору, добраться до стенки хотя бы, но не могу. Вновь опускаюсь на колени. Тошнота становится поистине невыносимой, подкатывает к горлу, разливается по языку горькой желчью. Меня выворачивает наизнанку. Желчь и недавно выпитая вода. Боль с новой силой, куда более настойчивая, пульсирует внутри черепной коробки, заставляя кусать губы. Очевидно, сотрясение. Неудивительно, если учесть, сколько раз и с каким воодушевлением Аллен бил меня головой об пол, как наслаждался каждым новым ударом. Повторная попытка удачнее первой. Мне удаётся дойти, шатаясь и оставляя кровавые отпечатки на стене, до стола, на котором лежит телефон. Удаётся набрать знакомый номер. Удаётся не потерять сознание до тех пор, пока мне не ответят. — У меня проблемы, Ллойд, — выдыхаю едва различимо, услышав знакомый голос. — У меня очень большие проблемы... И только после того, как с моих губ срывается просьба о помощи, проваливаюсь в спасительную темноту, краем сознания отмечая, что падаю лицом на мягкий пушистый ковёр, в не прямиком в груду битого стекла. * Слишком много ошибок. Мысли об этом атакуют меня каждый раз, когда возвращается сознание, каждый раз, когда на несколько минут выплываю из темноты и снова в неё погружаюсь. Когда тону в ней и в крови, что растекается по пальцам, сжимающим край больничного одеяла. Когда Аллен снова и снова встаёт перед глазами, даря мне свою сучью ухмылку, пропитанную ненавистью, а после размахивается и всаживает в меня кусок стекла, прямиком в сонную артерию. Боль ощутимая. Кожа влажная. Пальцы подрагивающие. Голос... Голоса нет вовсе. Всё, на что меня хватает — это беззвучный крик, а после — мир гаснет, и ничего не остаётся, кроме кромешной тьмы, кроме невесомости и беспамятства. Мы с Гиллианом меняемся местами. Жизнь делает рокировку, и теперь я лежу на больничной койке, опутанный проводами, словно глупая муха липкой паутиной, а он стоит у моей постели, сжимает ладонь и зовёт по имени, желая добиться ответа. Меня перманентно тошнит, я раз за разом проигрываю в голове события того вечера и жду, когда в палату зайдут с видом хозяев жизни сотрудники полиции или бывшие коллеги Аллена, начнут задавать сотни вопросов, а, покончив с этой словесной пыткой, застегнут наручники на моих запястьях. Я не помню ничего из того, что случилось после убийства. Только звонок, только то, как падаю, теряя сознание, а в себя прихожу уже здесь, в окружении пустых больничных стен и цветов в таком количестве, словно меня не в палате устроили, а в цветочном магазине. Не самые обычные цветы, вернее, цвет лепестков. Банально — розы, но, что примечательно, розы чёрные. — Митчелл блажит? — спрашиваю, когда тошнота отступает, а способность складывать слова в осмысленные предложения возвращается. — Нет, — усмехается Гиллиан, подходя к постели и с осторожностью проводя пальцами по царапине на лбу. Глубокая, болезненная, кровавая. Наверняка шрам останется. Но не критично. Всегда можно волосами закрыть. Уж точно не повод для драмы. — Ты? Чуть заметно кивает. — Тёмные розы для моей Королевы. — Здесь на целый сад хватит. — Ты и большего их количества достоин. — Сомневаюсь. — Зря. — Гиллиан, я, правда... Прикладывает палец к губам, обрывая мои слабые протесты. Замолкаю. Принимаю сидячее положение, надеясь, что тошнота после подобных фокусов не вернётся. Везёт. Не возвращается. Слишком много вопросов, и все они невысказанные. Слишком страшно задавать их, помня о тысяче своих проёбов. В деле о смерти Аллена очень много фактов, указывающих на мою причастность. Я последний, кто звонил ему. Под его ногтями частички моей кожи, а на ноже, вполне возможно, остались отпечатки, которые не удалось стереть. Аллен приехал ко мне. И после этого пропал. Наверняка хоть кто-то, но видел его машину. Наверняка найдётся множество свидетелей, готовых рассказать о нашей взаимной неприязни. Наверняка после их откровений я мгновенно отправлюсь на дно с камнем на шее. Зубы прихватывают край верхней губы, привычно её покусывая. До крови. Вспышка боли, от которой невольно морщусь. — Не кусай, — назидательно. Ведёт по тонкой коже пальцами, и я разжимаю зубы, отмечая, как подушечка окрашивается красным. — Не могу. Нервы. Может, со стороны кажется, что мне наплевать на всё, что вокруг происходит, но внутри меня всего колотит от мысли о том... Спотыкаюсь на ровном месте. Не могу произнести эти слова вслух. Лишь мысленно раз за разом повторяю. Я убил его. Убил. Его. Не какого-то случайного человека, эпизодически мелькнувшего в жизни, а присутствовавшего в ней с самых ранних лет. Я убил его, но вместо того, чтобы мучиться угрызениями совести, вспоминаю каждое его обещание, каждую шипящую интонацию, каждую царапину, что на теле осталась. Всю ту ненависть, что направлена на меня. Руки, сдавливающие горло. Возбуждённый взгляд, что до костей прожигает в момент, когда начинаю хрипеть и задыхаться. — Митчелл не просто так раз в месяц ужинает с главой департамента, — между прочим замечает Гиллиан. — Дружеские отношения нужно поддерживать. Последний ужин был как раз недавно. Им было, что обсудить, и расстались они весьма довольные друг другом. — Хочешь сказать?.. Он улыбается. Ладонь соскальзывает на плечо. Не сжимает до синяков и боли, мягко ложится поверх жёсткой ткани больничной рубашки. — Ни о чём не думай, Харлин. Митчелл не из тех, кто бросает деловых партнёров в подобных ситуациях, потому восстанавливайся, набирайся сил и ни о чём не беспокойся. В твоей жизни не будет никаких проблем, кроме меня, — выдыхает на ухо. Горячее дыхание скользит по шее, лаская чувствительное место за ухом, порождая ворох мурашек, стремительно растекающийся вдоль позвоночника, от загривка до копчика. Он просто дышит, обжигая кожу влажными выдохами, но мне хочется вцепиться в него и никуда не отпускать. Особенно теперь, после того как встретился со смертью, почти заглянул ей в глаза, после того как едва не сжал её руку, позволив увести за собой. — Ты не проблема, — шепчу в ответ. — Я бы поспорил, но не сегодня. Вернёмся к этому обсуждению, когда тебе станет лучше, и в более неформальной обстановке. От него веет невероятной уверенностью, и я ни на секунду не сомневаюсь в правдивости его слов. От него ею постепенно заражаюсь, успокаивая нервы, стараясь отогнать от себя мрачные воспоминания, в которых чужая кровь течёт по моим пальцам, а лезвие проходит по коже, оставляя на ней царапину. Только потому, что мне везёт, и я успеваю увернуться. В противном случае, всё было бы ровно наоборот. Моё тело, распластанное по полу, мой остекленевший взгляд, прикованный к потолку, и кровь на пальцах. Аллена, а не моих. Непроизвольно начинаю дрожать, вновь вернувшись мыслями в гостиную. Ощущаю, как Гиллиан заключает меня в объятия, мягко поглаживает по спине, успокаивая не словами, а действиями. Рядом с ним мне спокойно. Кажется, только находясь с ним, я могу по-настоящему расслабиться, несмотря на то что он, помимо природного аромата несёт на себе запах пороха и крови. Несмотря на то, что он совсем не похож на милого романтика, о котором я мечтал в школьные годы, а, значит, жизнь рядом с ним будет походить на постоянное пребывание рядом с пороховой бочкой, но не на тихую гавань. Цепочка мелких поцелуев. Невесомое прикосновение губ к ресницам. Я обвиваю его руками, притягивая ближе к себе, впечатывая в себя, не позволяя отстраниться, но он и не пытается этого сделать. Он трогает мои волосы, он гладит меня по спине и, сам того не зная, точь-в-точь повторяет слова моего папы. — Я горжусь тобой, мой самый храбрый на свете котёночек.