Не верь, не бойся, не проси

Гиллиан Лезвие складного ножа щёлкает, то появляясь, то исчезая. Металл бликует под ярким электрическим светом. Нервы ни к чёрту. Размахиваюсь и швыряю нож, вкладывая в этот бросок всю ярость и ненависть, что сейчас так ярко горят во мне, словно жаждут спалить изнутри дотла. Летит прямо в цель, вонзается в мишень, но напряжение не отпускает, продолжает звенеть в воздухе, словно натянутые струны, к которым какой-то неумелый музыкант то и дело прикасается своими кривыми пальцами. Дыхание шумное, частое, по шее стекают капли пота, а в виске боль нарастает, что никак не желает отпускать. Мне пиздец, как хуёво. Невыносимо, блядь. Я, словно зверь, которого заперли в клетке, а он рвётся на свободу, но каждый раз натыкается на железные прутья толщиной с запястье. Вместо складных ножей обычные. Метательные, что лежат на столе живописным веером. Один за другим, с минимальными паузами между бросками. Все достигают цели, ни один не пролетает мимо. Мне нужно взять себя в руки и успокоиться, но нихуя не получается. Аутотренинг — нерабочая ёбань, в силу которой поверить способны разве что наивные придурки. Меня ничто не в состоянии успокоить до тех пор, пока Харлин находится в больнице. До тех пор, пока он опутан проводами капельниц, пока его мучают кровавые кошмары, пока его дядюшка — гореть суке в аду без права на спасение — продолжает хвататься за него своими слишком цепкими пальцами, пока голос уёбка продолжает звучать в его ушах, наседая и продавливая собственную точку зрения о ничтожестве, которое никому не нужно и обречено на мучительную смерть в гордом одиночестве. — Ещё? — голос Митчелла врывается в мою реальность слишком внезапно. Настолько погружаюсь в свои переживания и размышления, что совершенно забываю о присутствии рядом постороннего человека, а он ни на мгновение не отрывает от меня взгляда, внимательно наблюдая за каждым движением. Неспешно потягивает красное вино из бокала, но не пытается вытащить из меня подробности, не стремится залезть в душу и под кожу. Хотя, уверен, пару месяцев назад он обязательно начал бы допытываться до истины, доёбывая меня вопросами, отвечать на которые не хочется. Однако, теперь он словно пытается постепенно снять с себя ответственность за меня, мою жизнь и мои переживания. Абстрагируется, выстраивает между нами определённый барьер, напоминая себе каждый раз, что я не его омега, и никогда им не стану, потому совсем не обязательно окружать меня заботой. Не нужно стремиться к тактильным контактам, навязывая мне своё общество, поскольку ничем хорошим для него приступ сентиментальности не закончится. Я не повисну у него на шее, не начну заливать пиджак слезами, не растекусь в его руках податливым воском и не буду шептать, что он мой герой, тем самым толкая на дальнейшие подвиги. Вижу прекрасно, что ему хочется. Подойти, обнять, обхватив руками за пояс и прижимаясь грудью к моей спине, начать целовать шею, как он периодически делал раньше, шептать, что всё хорошо, и мне не о чем беспокоиться. Он сделает всё для того, чтобы я был счастлив. Однако он мысленно бьёт себя по рукам, проделывая всё это в голове, но не перенося свои сладкие грёзы в реальность. — Да, — отвечаю коротко. Он ставит бокал на стол. Идёт к мишеням, по одному вытаскивает из них ножи, а после передаёт их мне, внимательно глядя в глаза. Митчелл Тозиер и его блядский, проникновенный, всё понимающий взгляд, что насквозь видит, словно рентген. Под этим взглядом всегда неуютно и хочется съёжиться, стать невидимкой, раствориться, но я его всегда выдерживаю. Ничего не меняется и сейчас. Забираю ножи, перекладывая их на стол, а тот, что мой, личный, оставляю в руке. Щёлкаю им, отмечая, как лезвие то появляется, разделяя нас, то исчезает. Словно безмолвное предупреждение о том, что о своих фокусах Митчеллу лучше позабыть, не пытаться ко мне прикасаться. Не допускать об этом ни единой мысли. Теперь однозначно. Когда-то он сказал мне, что я сам напоминаю ему лезвие. Такое же опасное, смертоносное и завораживающее. Смотрю на него и не могу сдержать смешка. — Нет, Митчелл. Даже не думай. — Почему именно он? — А почему именно я? — Кажется, это была любовь с первого взгляда. Когда просто видишь человека и понимаешь, что пропал. А потом не только не разочаровываешься в своём выборе, но и убеждаешься раз за разом в том, насколько правильным он был, — произносит, прислоняясь к столу и глядя на ровный ряд мишеней, а не на меня. — Мы с тобой так похожи во многом, что меня это иногда пугает. Мы с тобой, словно продолжение друг друга. Столько общего, что я бы родство заподозрил, если бы не знал историю твоей жизни. А мне всегда казалось, что спутники жизни именно такими и должны быть. Единомышленниками, которые смотрят с тобой в одном направлении, которые тебя поддерживают. Те, с кем тебе есть о чём поговорить и о чём помолчать. С кем рядом комфортно, но при мысли о ком в твоей крови вспыхивает пламя. — Кажется, я влюбился в него до безумия в тот самый момент, когда впервые увидел на территории кампуса, — замечаю, пряча нож в карман. — Тогда он был совсем другим. Не подчёркнутая дорогими шмотками красота, а максимально небрежный вид. Волосы, занавешивающие лицо, толстовки оверсайз, мешковатые джинсы и холодный взгляд, которым он мог заморозить любого, кто к нему рискнёт подойти. Его чистый, свежий запах кружил мне голову. Он пах тогда иначе, никакой вишни, никаких специй. Что-то нейтральное, но для меня упоительно пиздатое. У меня на тот момент нихуя не было, но стоило на него посмотреть, и во мне просыпалась уверенность, что я готов к его ногам весь мир положить, не меньше. Если только он об этом попросит, не задумываясь, брошусь исполнять любую его прихоть. Мне говорили, что я чокнутый, некоторые пальцем у виска крутили. Кто-то говорил, что у него есть альфа, а потому у меня ни единого шанса. Некоторые предлагали познакомить, при этом предостерегали, что ничего хорошего из этой авантюры не получится, потому лучше и не пытаться. А я не решался к нему подойти. Просто смотрел на расстоянии и вздыхал, как томный школьник. — Ты? — недоверчиво спрашивает. — Я. Не веришь? — Сложно представить тебя нерешительным влюблённым мальчиком. — Мне тоже, но всё так и было. Я боялся испортить его. Боялся запятнать своей грязью, боялся, что окажусь недостаточно хорош. Мне едва исполнилось восемнадцать, каждое моё утро тогда начиналось с бухла и очередного косяка. Удивительно, что мозги соображали, а не послали меня на хер, отказавшись работать под натиском подобных допингов. В итоге ещё и учился прилично, но как человек... Я казался себе знатоком жизни, в то время как в реальности нихуя о ней не знал. Не хотел совершать ошибки, не хотел ломать чужую жизнь. — А теперь не боишься? — Боюсь. Как ни странно. — Вот только киса, похоже, нашей породы оказалась, — замечает Митчелл, закатывая рукава рубашки. — Дерзкая, решительная и не падающая в обморок от вида крови. Признаться, мне казалось, он ничем меня не удивит, а он постоянно это делает. — Гарантии? — спрашиваю с осторожностью. — Стопроцентные. Никто и не подумает о том, что он причастен к этому убийству. Согласно легенде, он такая же жертва, как и его дядя. Травмы и сотрясение тому прямое доказательство. Разгромленная квартира — тоже. Очередная угроза со стороны моих врагов. Сначала они покушались на мою жизнь, после решили перейти к тактике запугивания и пройтись по людям из моего ближайшего окружения. Дело сфабрикуют, он будет в глазах окружающих главным пострадавшим, а не главным подозреваемым. Ни полиция, ни федералы не приебутся, всё будет идеально сделано. Ты же знаешь, у меня везде найдутся нужные люди, на которых можно положиться. Именно поэтому я и не боюсь Россетти с его голословными воплями. Может, если бы у меня сорвало крышу, и я полез устанавливать свои порядки в Палермо... Но я же не лезу. Он пришёл в мой дом и пытается диктовать условия, однако это не так работает. Не в Чикаго. Не с Тозиерами. — Смерть Аллена окончательно развяжет ему руки, — говорю, прикуривая и протягивая зажигалку Тозиеру. — Блайкери был его сдерживающим фактором. — Похуй. — Думаешь, у нас получится?.. — Мы раздавим их голыми руками. Всех и каждого. Не думай об этом. Думай о своей детке, таскай ей фрукты, чтобы быстрее поправлялась, и не переживай. На её свободу падаль с жетонами не покусится. — Спасибо. — Не благодари. Не за что. — Мне кажется, есть. Усмехается. Игнорируя бокал, прикладывается прямиком к горлышку бутылки. — Естественный поступок. Само собой разумеющийся. Я бы помог в любом случае. Слишком сильно этот ублюдок мозолил мне глаза, но как-то всё руки не доходили. Морган меня от лишних проблем избавил. На добровольных началах. Получается, услуга за услугу. Ты же знаешь, не люблю быть кому-то должным. — Или всё дело в том, что ты тоже симпатизируешь Харлину. Не так ли? Выразительная пауза, повисшая в помещении, уже сама по себе, как ответ. Откровенный. Тот, что Тозиеру дать нелегко, но который просто напрашивается, как самый очевидный. — Или в этом, — кивает согласно, прикусывая губу. Складывает руки на груди, принимая закрытую позу. Давая понять, что далее эту тему обсуждать не намерен, и я его стремление поддерживаю. Всё, что было для меня важно и нужно, я услышал. Об остальном подумаю завтра. * Скорпионы никогда не нападают и не жалят первыми. Их стандартная тактика — самооборона. Они переходят в наступление только после того, как почувствуют реальную опасность, исходящую от противника, и лишь после того, как это случится, рвутся в бой. Их укусы болезненны, а яд опасен. Они жалят своих противников, желая увидеть, как те корчатся в агонии, умирая медленно и мучительно. Но это реальные скорпионы. Те, что прибыли к нам из Сицилии, явно отличаются от настоящих членистоногих. Они не отражают нападение, но зато стремятся первыми нанести удар. Действуют исподтишка, словно стая гиен или шакалов. Трусливые твари, которых толкают на подвиги синтетические вещества, давно ставшие неотъемлемой частью химического состава их крови. Каждому из них подойдёт определение объёбанной вхлам мрази. За исключением разве что самого Россетти, который предпочитает наблюдать за своей обдолбанной армией, но сам к веществам не прикасается. Лидер должен быть свободным от пороков. Его сознание должно быть чистым и светлым, только тогда он сумеет удержать власть в своих руках. В противном случае, его головорезы обернутся против него, а он и не заметит, будучи в плену искусственно созданных иллюзий. Вопреки ожиданиям, он не бросается в атаку сразу после смерти Аллена, чем удивляет. Я уверен, что освобождение от человека, который шантажировал его и буквально держал под прицелом, окончательно освободит Кларка от условностей, ему сорвёт тормоза, и он начнёт проливать кровь направо и налево. Но нет. Не торопится доказывать всем и каждому своё превосходство, не кричит на каждом углу, что теперь город точно ляжет к его ногам. Вместо этого, напротив, уходит в тень, залегает на дно и пропадает из поля зрения. Хотя, я точно знаю, что за пределы штата он не выбирался, а вот Чикаго покинул, оставив здесь часть своих подельников. Официально его поездки напрямую связаны с делами. Семейный бизнес, его североамериканская часть, отданная в руки Кларка любящими родителями. И он, как примерный сын, как достойный наследник, выполняет все поручения, принимает решения, призванные привести их к процветанию. Он совсем не выглядит напряжённым. Ведёт себя так, словно ничего сверхъестественного в его жизни не происходит. Ужинает в ресторанах, арендует виллу, трахается с омегами, готовыми выпрыгнуть из трусов сразу же, как только у них перед носом помашешь платиновой картой. Обычная жизнь обычного мажора. Прожигатель жизни, не претендующий на чужое, но наслаждающийся тем, что имеет. Как будто бы. Митчелл с головой уходит в дела политические, постепенно отдаляясь от всего, что так или иначе связано с деятельностью его лабораторий. С наступлением весны для него первоочерёдными станут визиты в другие города и общение с потенциальными избирателями за пределами Чикаго. Он нервничает, как малолетка. Харлин остаётся чертовски уверенным в себе и своей программе. Они снова проводят массу времени за обсуждениями, попутно Харлин занимается организацией поездок. Импровизационные гастроли пока не признанного на мировом уровне артиста, но старательно идущего к поставленной цели. Билеты, гостиничные номера, сбор журналистов, которые будут присутствовать на пресс-конференции, выдача аккредитаций. Харлин не теряет времени даром. Так же, как и я, стремится покинуть больничные стены в кратчайшие сроки. Как только становится немногим лучше, настаивает на выписке из больницы, и тут же принимается за работу. Митчелла такое рвение восхищает. Это видно по его лицу. По довольной улыбке, по одобрительному взгляду. По тому, с каким азартом он подхватывает начинания Харлина, не просто сидя в стороне и ожидая, пока ему на блюде принесут сервированный по всем правилам план дальнейших действий, но и принимая в этом самое живое участие. События этой зимы благотворно сказываются на его рейтингах. Финансирование программы по борьбе с последствиями смертоносного снежного шторма оказывается мощным стимулом для избирателей, чтобы поверить в искренность Митчелла и его неравнодушие к судьбам простых людей. О нём столько тёплых отзывов в интернете, что кажется, будто ещё немного, и они его при жизни канонизируют. Как Аарон приказывал делать крылатые статуи с лицом Энджи, так и избиратели скоро начнут собирать деньги на памятник в виде крылатой статуи с лицом Митчелла. Он спонтанно попадает в нужную колею, и теперь для него главное — удержаться в ней, не начав сыпать ошибками. Предвыборная кампания движется к финишной прямой. Две трети её остаются позади. Впереди ещё три месяца борьбы, а после — судьбоносный день. Самый важный, самый главный. Неудивительно, что при таком раскладе все заботы о работе лабораторий, о поставках и сотрудничестве ложатся на мои плечи. Пока одни играют в политику, другие продолжают заниматься привычном делом, просто обязанностей на них теперь сваливается в два раза больше. За себя и за Митчелла, которому отныне противопоказано светиться в подобных ситуациях. Блестящий политик должен сиять во всех смыслах. Быть чистым и непорочным, будто новорождённый младенец, а потому никаких порочащих связей, никаких сомнительных выходок, никакого общения с людьми, чья репутация оставляет желать лучшего. Жизнь Тозиера меняется, но кое-что должно оставаться неизменным. Кем бы он ни был, в качестве кого не выступал бы, какой бы статус не носил, а белое золото должно продолжать струиться по венам этого города, да и за его пределами — тоже. Риплекс востребован, доходы от его продажи невероятны и исчисляются многомиллионными суммами. Потерять этот бизнес для Митчелла смерти подобно. Он и не собирается от него отказываться, просто теперь перекладывает все обязанности на меня, а сам сияет ослепительно под ярким светом софитов, красуется перед камерами, на него направленными, и рассуждает с видом знатока о том, как важно заботиться о жителях штата, создавая им все условия для прекрасной жизни. О том, как важно прививать молодёжи понятия о необходимости здорового образа жизни, о том, как вредны наркотики, и с ними, несомненно, нужно бороться. Лицедей, сука, но какой талантливый. И как убедительно пиздит с телеэкранов о том, о чём не имеет ни малейшего представления. Уничтожить наркотрафик на территории Иллинойса — всё равно, что в ногу себе выстрелить. В обе ноги, и он совершенно точно не собирается этого делать, однако, избирателей убеждает в обратном. Пока Митч выёбывается перед камерами, с жаром доказывая свою преданность и верность высоким идеалам, я занимаюсь ведением переговоров с его поставщиками, что привозят необходимое сырьё, и которые отчего-то решают, что сейчас, когда Митчелл положил свой доминантный хер на лаборатории, самое время начать объёбывать своих деловых партнёров, подсовывая им дерьмо. Ладно, готов признать, наркотики — дерьмо при любом раскладе, но тем не менее, даже здесь есть определённая грань, которую лучше не переходить. Переговоры затягиваются, и, когда они подходят к логическому завершению, меня уже почти трясёт от ярости. — Всё в порядке? — спрашивает Эрик, бросая мне бутылку с водой, когда остаёмся наедине. Открываю и жадно выпиваю половину одним глотком. — Нет, — бросаю коротко. Это не стремление набить себе цену, не попытка поиграть в дух противоречия. Я действительно вымотан и истощён. Не физически. Морально, по большей части. Хочется спать. Провалиться в сон и ни о чём не думать. Не ломать себе голову над происходящим, не разговаривать хотя бы какое-то время с ублюдками, решившими, будто они умнее собеседника, а потому наебать и меня, и систему, в отсутствие Митчелла, будет проще простого. Я даю им три дня на то, чтобы хорошо подумать над своим поведением. Они эти условия принимают, обещая подогнать замену даже раньше, чем через три дня, но особой уверенности в правдивости их слов нет. Они-то могут, но не будет ли обещанный подгон дерьмом ещё большим, чем то, что они отгружают прямо сейчас? — Они исправятся, Гиллиан. — Ага. — Все же помнят, что ты не из тех, кто бросает слова на ветер, и не из тех, с кем можно шутить. — Ага. — Какое красноречие, — усмехается, растирая сигарету по стеклянному краю. — Ага. — Может, что-нибудь другое уже придумаешь, а, командир? — Ага. — Затрахал своим «ага». — Поехали по домам. Здесь ловить больше нечего. — Устал? — В полном заёбе, — признаюсь, поднимаясь из-за стола. — Кому-то следовало бы уделять больше внимания себе и хотя бы изредка отдыхать. — И как ты себе это представляешь? — хмыкаю. Впрочем, и без того прекрасно знаю, как именно он представляет. Как представляет себе отдых каждый второй типичный альфа из нашего окружения. Немного алкоголя. Тем, кому не хватает бухла, косяк для расслабления. И тело горячего, текущего в предвкушении омеги, призывно раздвигающего перед ним ноги. Слить напряжение вместе со спермой, а потом вновь свалить по своим делам, вспоминая о сладком мальчике, что отчаянно стонал под ним, принимая в себя узел, позволяя вгонять его в себя полностью, царапал спину, шептал на ухо любовную чушь и создавал иллюзию идиллических отношений. Тот, кто после забирает купюры и прячет их в своих кружевных трусах, предлагая позвонить в следующий раз именно ему, а не другой шлюхе. Те псины, что не успели обзавестись семьями, к услугам господина Норта прибегают с завидным постоянством. И Эрику ничего не нужно озвучивать сейчас, очевидный совет я без труда прочитываю в его глазах. — Сними себе кого-нибудь, выеби и не думай ни о чём, — произносит, полностью оправдывая мои подозрения. — Хочешь, подброшу тебя в «Ригель», поищешь очередную жертву там? — Нет, сегодня я домой. Никаких клубов. Усмехается, но никак не комментирует моё высказывание. Поразительно, насколько невнимательными оказываются мои соратники, когда речь заходит о личной жизни главной псины, стоящей во главе стаи. Может, им просто сложно проникнуться мыслью, что в моей жизни реален вариант с серьёзными отношениями. Может, они просто не следят за тем, что происходит в постели нанимателя, но никто из них до сих пор не сопоставляет одно с другим. И вряд ли верит, что я могу отказаться от прежних установок и не жить по принципам большинства альф. Сунул, кончил, вынул. Вычеркнул из памяти. До свидания, сладкая детка. Я позвоню тебе когда-нибудь... Никогда. Впрочем, полгода назад я бы и сам не поверил. В кабинете гаснет свет, и мы выходим в коридор. Заходим в лифт в молчании. Бросаю взгляд на часы, прикидывая, как скоро попаду домой. Отсюда до дома путь неблизкий. Часа полтора, при благоприятном стечении обстоятельств; гораздо больше, если вдруг попаду в пробку. Дольше. Гораздо дольше. Непредвиденные, чтоб их, обстоятельства. Скорпионы Россетти совершенно точно не похожи на скорпионов реальных. Они не обороняются, нападают первыми, исподтишка. Появляются буквально из ниоткуда. Ухмыляются дерзко, надменно. Глаза блестят от предвкушения бойни и от наркоты, что в крови плещется в неограниченном количестве. В воздухе ощутимо пахнет кровью. Насыщенный, концентрированный запах, от которого с непривычки может стошнить. Для меня этот аромат привычен. Родной практически, а потому к горлу не подкатывает тошнота и страх не просыпается, не растекается по венам, заставляя дрожать и искать пути к отступлению. Слишком часто на меня смотрели с таким же торжеством и превосходством, насмехались и кичились своей силой, а после — блевали своими внутренностями и харкали красной пеной. Омеги, альфы... Половая принадлежность противников никогда не имела для меня значения и не превращала в трусливое желе, что дрожит, будто осиновый лист, опускается на колени и умоляет о помиловании. В кармане — нож, и я сжимаю его в ладони, не открывая. Пока. — Домой торопишься, Ллойд? Прости, что планы нарушаю. Придётся задержаться. Не Феллини, конечно. Птица не того полёта, но тоже тот ещё ублюдок, готовый кромсать каждого, кто на пути его встретится. В команде Кларка других нет. Вечно под кайфом, вечно злые и дёрганные, вечно жаждущие крови, натасканные на неё, без её вкуса и запаха жизни не представляющие. — Дон Росси, — растягиваю губы в притворной улыбке. — Какая встреча. А ведь обещали в аду встретиться. Не держите слово. — Смешно тебе, сука? — рычит, и показное радушие с лица его слетает практически моментально. — Есть немного. Запах крови. Свежей. Я знаю, кому она принадлежит. Замечаю несколько тёмных луж на стоянке. Понимаю, что это кровь псин, но сейчас не время для рефлексии. Не время для сомнений. — Если не возражаете, дон Росси, предлагаю перенести нашу встречу на другой день. У меня сейчас не то настроение, желания разговаривать нет, даже со старыми приятелями. Щелчок зажигалки, когда подпаливаю сигарету, что успел в рот засунуть, но так и не закурил, надеясь сделать это, когда окажусь за рулём. — Где Феллини? Уверен, блядь, твоих рук дело. От ненужных расшаркиваний сразу к сути дела. Неудивительно. Будь я на его месте, тоже озадачился бы вопросом, куда подевался тот, кого правой рукой Россетти называли. Явно же не в Мексику сбежал, желая то ли союзников там отыскать, то ли спрятаться от греха подальше. — Не знаю такого. А, может, просто забыл. Трупов за последнее время было много. Всех не упомнишь, — усмехаюсь. — Может, и затерялся среди них. Тёмный легион, что ждёт отмашки своего хозяина. Удивительно, но без огнестрела. Как будто уверены, что способны всех нас голыми руками уложить на лопатки. А, может, наркотики убеждают их в том, что они всесильны, а потому с лёгкостью разорвут наши грудные клетки, вспоров их своими ногтями, а после — кости сломают одним движением. Уничтожат бешеных псин теми методами, что всегда именно у последних на вооружении были. — Смотри, сука, как бы твой не затерялся, — шипит. Пепел падает прямо на пол, вслед за ним и сигарета изо рта выскальзывает, планируя вниз. И нож в моей руке раскрывается, являя миру остро заточенное лезвие, жаждущее знакомства с чужими плотью и кровью. Тот самый знак, которого так ждал Росси. Тот самый знак, которого так ждали мои псины, чтобы броситься на противников. * Две кровавые улыбки. Одна на искривлённых губах, вторая — немногим ниже. Ровная чёткая линия на горле, от края до края. Красные капли срываются на бетонный пол, расцвечивая его диковинными цветами, что растут, где угодно, куда их не посади. Их столько, что хватит на десяток букетов. Кровь разная. Наша. Чужая. Кровь моя, что из рассечённой брови хлестала ещё недавно, заливая глаза. Кровь Джованно Росси, что ныне смотрит равнодушным взглядом в потолок и ни издаёт ни звука. Кровь из его вспоротого горла, что окрашивает мои руки, пачкает водолазку, джинсы и — частично — пальто. Тихий, блядь, спокойный вечер, о котором так мечталось какой-то час назад, стремительно скатывается в глубокую задницу, и вместо того, чтобы наслаждаться жизнью, я стою посреди стоянки, смотрю на это поле боя и прикидываю, сколько времени понадобится на ликвидацию последствий. Хотя бы примерно. Мёртвые скорпионы прямо в здании лабораторий Тозиера — так себе обстоятельства, которые точно не пойдут на пользу политической карьере Митча. Он, конечно, обещает избавить город и весь штат от коррупции, но явно же не столь радикальными методами. Носок ботинка в последний раз проходится по рёбрам Росси. Присаживаюсь рядом с трупом на корточки, лезвием поддеваю пуговицу, вернее, нитки, её удерживающие. Разрезаю ткань, обнажая татуировку — знак принадлежности к сицилийским скорпионам. Чёрная метка на предплечье, которую срезаю методично, как доказательство того, что очередная членистоногая тварь приказала долго жить. Митчелл оценит этот подарок. Пусть хотя бы кто-то в этот вечер порадуется, что его дела идут в гору, а враги, переоценившие свои способности, дохнут пачками. Мы не меняем свою тактику, не отменяем прежнего решения. Если идти, то до конца, никаких полутонов и никаких полумер. Мы убиваем каждого, кто встанет у нас на пути, мы никого не щадим и никого не отпускаем. Мы перегрызаем глотки, мы не показываем свою слабину. Они должны быть уверены в том, что слабостей у бешеных псин нет вообще. Кровь сочится по моим пальцам, обтянутым виниловыми перчатками, и я невольно морщусь, но продолжаю резать. Не самое мерзкое, что доводилось делать в этой жизни. После того, как в буквальном смысле вешал своих противников на их кишках, срезать кожу с руки определённого альфы — всё равно, что заглянуть на детский утренник. Просто, даже слишком. Разбитая бровь саднит, боль не слишком сильная, но тянущая, то и дело акцентирующая на себе внимание. Но я сосредоточен на других делах, ими и занимаюсь. Кровь подсыхает, и одежда становится от неё грубой, жёсткой. Хочется переодеться, как можно скорее. Хочется уйти отсюда и вдохнуть свежего, морозного воздуха, наполненного чистотой и холодом, а не солью и мокрым железом. — Подарок Тозиеру, — говорю, не оборачиваясь, но остро ощущая постороннее присутствие поблизости. Слышу шаги. Тихие и осторожные, но мой слух всё равно их распознаёт. Запах знакомого альфы. — Думаешь, оценит? — Не факт, но для коллекции... Пусть будет. — Он ими скоро весь дом оклеит вместо обоев. — Сборище дохлых скорпионов. Хочет собрать всех, пусть собирает. Его прихоть, и кто я такой, чтобы с ним спорить? Аргумент, с которым не поспоришь. Но Эрик и не пытается. Он вообще не слишком много говорит. Больше слушает, запоминает и бережно хранит в памяти. Быть может, потому мы с ним сошлись так быстро. Схожий подход к работе, вместо напрасного сотрясания воздуха пустыми, ничего не значащими словами — реальные действия. Зловещая тварь на куске коже. Мерзкая. Упаковав сомнительный презент, стягиваю перчатки и оглядываюсь по сторонам. — Пиздец наследили. Убирать и убирать теперь. — К утру, думаю, справимся. — Ага. Смотрит на меня внимательно, но никак не комментирует. Понимает, что меня сегодня не хватит на проникновенные, вдохновенные речи. Когда я становлюсь задумчивым, из меня слова лишнего не вытащить. Сейчас как раз один из таких случаев. Снова лифт. Вместо того, чтобы ехать домой, поднимаюсь обратно в кабинет. Иду в уборную, обеими руками на раковину опираюсь. Смотрю в разноцветные глаза напротив, морщусь и пускаю воду. Полную пригоршню набираю, выплёскивая в лицо, смывая кровь, что уже успела запечься. Аптечка для экстренных случаев и непредвиденных, как сегодняшняя, ситуаций. Антисептик, от которого рану щиплет, но я старательно обрабатываю её, не обращая внимание на дискомфорт. Теперь не только у Харлина на лице останется тонкий длинный шрам, оставленный куском стекла. Теперь и у меня бровь будет пересекать полоска шрама. Напоминание о столкновение с Джованно Росси, решившим без приглашения и без предупреждения заглянуть на огонёк. С чего-то подумавшим, что здесь ему будут рады и встретят с распростёртыми объятиями, как дорогого гостя и одну из самых желанных персон. Я тщательно намыливаю руки. Неоднократно повторяю, чтобы наверняка. Пытаюсь вымыть кровь из-под ногтей, несколько раз обмываю лезвие ножа. Морщусь презрительно от вида розоватой воды, что скрывается в стоке раковины. Сейчас бы снять с себя все эти шмотки, смыть грязь, пот, кровь, соль. Но сменной одежды нет, потому придётся ехать в этом. Усмехаюсь невольно, думая о том, что снова приду к Харлину в таком виде, словно всю ночь провёл на скотобойне. Человек, обещавший, что в его жизни не будет никаких проблем, кроме меня самого, и пока прекрасно исполняющий данное обещание. Возможно, в его жизни я, действительно, самая большая проблема. Отнюдь не романтический рыцарь, о котором мечтает большинство омег, не герой сентиментального романа. Сомнительный подарок судьбы. Закуриваю прямо здесь, прижимаясь затылком к прохладному кафелю. Нормально выкуренная сигарета, а не две затяжки, и в расход. Первая весенняя ночь совсем не такая, какой могла бы быть. Кровавая весна, о которой, может, будут вспоминать с ужасом, спустя несколько лет, а, может, и забудут вскоре, как будто никогда ничего ужасного в Чикаго не происходило. Мне до одури хочется оказаться сейчас рядом с Морганом. Прикоснуться к нему. Услышать его голос с нотками чувственной хрипотцы, от которой меня ведёт, которая никогда равнодушным не оставляет. И я, наплевав на позднее время, набираю его номер. Длинные гудки. Всего два их, но и те кажутся вечностью. — Какими сегодня были твои сны, Ваше Высочество? Тихими и сладкими или же горькими и пугающими? — Никакими. — Тебе ничего не снилось? — Я ещё не ложился. — Почему? — Всё ещё надеюсь увидеться. Ты говорил, что вернёшься до полуночи, но, похоже, что-то пошло не так. — Слишком. — С тобой всё в порядке? — обеспокоенный тон, что прежде маскировался за показным хладнокровием. — Да. С ними — нет. — С ними? — Раздавил пару скорпионов на досуге, — замечаю. — В последнее время их в Чикаго, как грязи расплодилось. — Пару? — Больше. Но я был не один. Всё нормально. Правда. Я хотел попросить тебя об одном одолжении. Не знаю, согласишься ли ты на эти условия, но... — Соглашусь. — Ты ведь даже не знаешь, что я предложу. — Так предложи, Гил, — выдыхает. — Предложи. Я весь внимание. — Я приеду ближе к утру. Набери для меня ванну. Хочу принять её с тобой. — Снова нужна помощь? — В плане? — Смыть с тебя кровь? — Нет. С этим я уже благополучно справился. — Только это? — Да. Наберёшь? Вместо ответа смешок. Кладёт трубку, ничего не говоря, но я нисколько не сомневаюсь в том, что дома меня будет ждать ванна, полная тёплой воды, и моя персональная доза антидепрессанта. При мысли об этом становится в разы легче. Невидимая сильная, властная и жёсткая рука, до того момента как будто держащая в кулаке мои внутренности, медленно разжимается. Становится проще дышать, и лёгкие будто наполняются живительным кислородом. Странное чувство, неведомое прежде. Незнакомое, пугающее своей силой, но вместе с тем дарящее облегчение и чувство полёта. Нечто, что позволяет обрести крылья, о существовании которых не догадывался прежде, не думал, что подобное вообще реально. На фоне родительской истории истинность всегда казалась мне обузой и проклятьем, что загоняет обоих в определённые рамки, мешает дышать, методично уничтожая личность, убивая её, стирая индивидуальность. Мне казалось, что быть истинной парой для кого-то — всё равно, что растворяться в человеке, но по мере близкого знакомства с этим явлением, появляется понимание, что всё иначе. Не столь пугающе, не так страшно, как представлялось в былое время. Быть может, для кого-то истинность действительно проклятье и наказание. Мне же она видится спасением. Хотя, не скрою, принять её, принять саму мысль о ней странно, непривычно. Сколько помню, я всегда шёл по пути одиночки, даже если был окружён другими людьми. Истинность — то, что толкает меня на путь, где нет «я», но есть «мы», и это то, что немного напрягает. Слишком большая ответственность. Не только за себя, но и за другого человека. Особенно теперь, когда мы оба оказываемся втянуты в не самую приятную ситуацию. Не тот случай, когда удаётся выйти сухими из воды, но тот, когда приходится приложить немало усилий, чтобы выбраться на берег. Доплыть до него, а не уйти под воду в процессе. Зачистка полным ходом. Грязная работа. Когда-то я тоже такой занимался, когда у самого подножия криминально-социальной лестницы находился. Сейчас по статусу не положено. Разве что приказы отдавать, а потом требовать отчёт о проделанной работе, но с этим и Эрик прекрасно справляется. Только сейчас понимаю, что для него столкновение со скорпионами не прошло бесследно. Кого-то они всё-таки умудрились укусить, оставив на память о себе шрамы. Он снимает пальто, прижимает ладонь к пострадавшему плечу. Сквозь пальцы сочится кровь. Немного, но она есть. — Хуйня, — бросает, перехватив мой настороженный взгляд. — Могло быть хуже. — Опасное ранение. Шевелит пальцами пострадавшей руки. Сжимает в кулак и разжимает несколько раз. — Было бы, попади они чуть выше, а так только наследили немного. Чувствительность не потеряна, шевелить ею могу. Говорю же, хуйня полная. — Давай перевяжу хотя бы. — Хотя бы? — Могу предложить зашить, но не думаю, что доверишь свои плечи дилетанту. — Ты прости, Ллойд, но я в тебе больше убийцу вижу, чем добросердечного лекаря, так что точно не доверю. — Может, и к лучшему. — В чём же? — Боишься, значит, уважаешь. — Ну, в этом тебе точно сомневаться не стоит. Я отвлекаю его разговором, медленно вспарывая пропитавшуюся кровью ткань, развожу края, смотрю на рану. Судя по виду, действительно, пустяковая. Достаточно обработки антисептическим средством и повязки, которую тут же накладываю. Спустя время, стоянка пустеет. Ничто не напоминает о ночном происшествии, кроме куска кожи, ставшего сомнительным трофеем. Скорпион, на туловище которого выбиты едва заметные буквы, складывающиеся в крылатую фразу. Memento mori. «Помни о смерти». Что ж, символично. Наверное, каждый чёрный сицилийский скорпион помнит о ней. Ни на мгновение не забывает. Думает, что водит с ней дружбу и удивляется, оказавшись в крепких объятиях подруги. Объятиях, из которых не вырваться. И пока они вовсю обнимаются со своей подругой, я безумно хочу оказаться в других объятиях. Пока Эрик грезит какой-нибудь сладкой, неприхотливой шлюхой, что сядет к нему на колени, профессионально потираясь задницей о его пах, и утопит в притворной нежности, я думаю о Моргане — Стауте, Блайкери, Бреннте, множество фамилий, выбирай, какая больше нравится, — и о том, что вовсе не таким должен был быть наш вечер. Что все мои планы рухнули к чертям собачьим после появления Росси. Что я не успел вернуться к полуночи и не смог провернуть то, что было задумано. Я хотел вытащить Харлина этой ночью на свидание, хотя бы частично компенсировав тот факт, что день влюблённых мы благополучно проебали. Даже не вспомнили о нём, несмотря на то что в преддверии его город, как всегда, сходил с ума, и в торговых центрах то тут, то там сновали сумасшедшие купидоны, предлагавшие купить никому не нужные сомнительные презенты. Хотел, в конце концов, сделать ответный жест, давно обещанный, но так и повисший в воздухе словами, не подкреплёнными реальными действиями. Хотел, но не сделал, в очередной раз доказав, что отношения со мной — не то, что нужно романтичным особам. Скорее то, что им строго-настрого противопоказано. * Харлин не читает сообщение, которое я отправляю ему. Рядом с текстом не появляется галочка, обозначающая, что текст просмотрен. Возможно, он уснул. Возможно, просто заебался ждать, и вода в ванне успела остыть неоднократно. Я поднимаюсь на нужный этаж и осторожно открываю дверь, стараясь не шуметь лишний раз, чтобы не нарушить чужой сон. Однако, стоит переступить порог квартиры, и я оказываюсь в его объятиях. Ровно так, как и мечтал, как представлял всё то время, что находился в дороге. Ладони ложатся мне на плечи, не сдавливая, не впиваясь ногтями. Прихватывают ворот пальто, тянут его вниз, снимая. Не утруждаю себя тем, чтобы повесить его на вешалку. Оно так и остаётся лежать на полу, в то время как Харлин уверенно тянет вверх тёмную водолазку, на которой не видно кровавых пятен, и майку, на которой эти самые пятна отчётливо видны. Проворно расстёгивает джинсы, тянет за шлёвки, ведя за собой. Дорожка из шмоток от входной двери до дверей ванной комнаты. Джинсы вместе с нижним бельём стягивает с меня одним рывком уже здесь. Снова стоит передо мной в своём грёбанном шёлковом кимоно, что едва прикрывает колени и порождает определённые ассоциации. Волосы собраны наверх, сколоты змеиными заколками. И взгляд его такой же. Холодный. Змеиный. На губах ни намёка на улыбку. Котёночек, что вроде приходит ластиться к своему хозяину, но вместе с тем всё время фырчит и готовится выпустить острые когти, если вдруг что-то не понравится. — Она успела остыть дважды, — бросает равнодушно, опуская ладонь в воду и проверяя температуру. — Сейчас холодная? — Нормальная. — Прости, я... — Кто сказал, что я обиделся? Это просто констатация факта. Ты казался мне более пунктуальным, Ллойд. Влажной ладонью по шее проводит. Несколько капель, что с кончиков пальцев срываются, стекают вдоль позвоночника. Вода горячая, как будто только что набранная. Как будто он подсознательно, без сторонних напоминаний прекрасно знал, когда именно я появлюсь, а потому идеально выбрал момент для того, чтобы приготовить ванну, о которой его просили. Не просто вода. Много пены, насыщенный аромат, состоящий из нескольких компонентов. Эфирные масла и ароматические отдушки. Лепестки чёрных роз покачиваются на поверхности воды. Ими же густо усыпан весь пол. То, что я хотел когда-то сделать для него, но то, что в итоге он делает для меня. — Ты можешь погружаться в воду, — произносит, отстраняясь и отступая на несколько шагов назад, так, что между нами теперь значительное расстояние. — А ты? — Присоединюсь позже. Кому-то температура воды могла бы показаться слишком высокой, но для меня она идеальна. Я опускаюсь в неё и едва сдерживаюсь, чтобы не застонать от наслаждения. Она расслабляет и приносит облегчение. Смывает с меня усталость уходящего дня, а вместе с ней — воспоминания о событиях ночи. Кровь и грязь, в которой успел изваляться с ног до головы. Харлин исчезает ненадолго, чтобы вскоре вернуться вновь со спичками в руках вместо привычной зажигалки. Только теперь я обращаю внимание на множество свечей-таблеток, что расставлены по всеми периметру ванной комнаты, по широким бортикам. Он чиркает спичкой по коробке, высекая пламя. Подносит горящую спичку к фитилю, а после медленно выдыхает, уничтожая пламя своим дыханием, не позволяя огню коснуться пальцев. Импровизированное действо. Никакого новаторства, но бесконечно завораживает. Работа на зрителя, только на него, на его реакцию. В точности, как с тем порнороликом, где удовлетворяет себя и стонет моё имя. Но там всё на камеру, не видя меня, не получая отдачи, а здесь время от времени перехватывая взгляд, оценивая силу своего влияния. Сохраняя внешнее равнодушие, как будто его вовсе не цепляет, как будто ему плевать на всё, без исключения, при этом в глазах разгорается пламя, которое невозможно не заметить. Каждое движение мягких, чётко очерченных губ, пока ещё не прикушенных, пока ещё не зализанных и не зацелованных, но притягивающих взгляд и бесконечно манящих. Я смотрю на него так, словно вижу впервые в жизни и не могу налюбоваться. В нём слишком много эстетики, в нём слишком много красоты, как бы старательно он не отрицал это. И секса в нём тоже слишком много. Чрезмерно. Запредельно. Даже сейчас, когда пояс туго завязан, полы халата не расходятся в разные стороны, и единственное, что я могу видеть — шея и ключицы, к которым хочется прикоснуться, которые хочется прикусить и облизать. Не столь важно, в какой последовательности. Очередная спичка гаснет. Очередная свеча вспыхивает. Осталось не так много. Буквально пара-тройка их. Знакомая последовательность действий. Будто завораживающая подготовка к торжественной церемонии. Яркая вспышка, соприкосновение с фитилём. Тихий выдох. Едва уловимое движение губ. Чем ближе он ко мне, тем сильнее хочется схватить его за руку и стремительно, без предупреждения затащить к себе. Не давая опомниться, прижаться к приоткрытым губам, впиться в них поцелуем, прикусывая мягкую, податливую плоть, облизывая её, проталкиваясь в призывно приоткрытый рот языком. Почувствовать, как выскальзывают из пальцев спички, как руки обвиваются вокруг шеи, а сам он тихо стонет и льнёт ко мне, забыв о своих показательных выступлениях, о театральщине ненужной. Только искренность, только безумное по силе своей желание, обнажённые инстинкты, в которых есть место исключительно для откровенности. Десятки ярких звёздочек по всей комнате. Слишком много света. Чрезмерно. Он разделяет это мнение, и выключает верхний свет, теперь комната освещена лишь пламенем свечей. Мягкий полумрак затапливает помещение, наталкивая на мысли о ритуалах. Но единственный ритуал, который его Высочество может со мной провести — похитить моё сердце. В очередной раз. То, что у него прекрасно получалось раньше, то, что виртуозно получается и теперь. — Харлин, — зову его по имени. Не отвечает. Словами. Но отвечает действиями. Смотрит на меня пристально. Ведёт раскрытой ладонью по своей шее. Запрокидывает голову, дышит чуть сорвано. Прикусывает губы. В отблесках свечей выглядит ещё нереальнее, чем обычно. Отточенными жестами вытаскивает спицы из волос, позволяя им рассыпаться по плечам. Откладывает заколки в сторону и кладёт руку на пояс халата. Неторопливо, лениво развязывает тугой узел. Не снимает сразу, чуть с одного плеча приспускает, затем с другого. Гладкая, глянцево-блестящая ткань соскальзывает с плеч, обнажая желанное тело, и мне приходится прикусить щёку изнутри, чтобы сохранить хотя бы видимость самообладания, в то время, когда хочется наплевать на правила игры, забыть о сдержанности и послать все условности к чёрту. Чёрная шёлковая лужица на таком же чёрном, утопающем в лепестках экзотических роз полу. Я наблюдаю за ним, затаив дыхание, ощущая, как по венам проносится пламя, будто выжигая их изнутри. Жар возбуждения. Дикого, безумного, не поддающегося контролю. Мне хочется, чтобы это были не только мои ощущения, чтобы крыло с головой не только меня, чтобы не я один жадно сглатывал слюну, едва не давясь ею. Чёрный шёлк халата скрывает под собой шёлк бледной, молочной кожи, что уже сейчас источает нереально-восхитительный аромат, и он кружит мне голову, вновь пробуждая самые тёмные желания, самые низменные инстинкты. Феромоны истинной пары. Они не душат, но мягко обволакивают, воздействуют на сознание, сопоставимые по силе своего влияния с лёгкими наркотиками. И его хочется всего, без остатка, выкурить, под язык закинуть, в дёсны втереть, не упустив ни грамма, ни капли, ни микрочастицы. Его хочется целиком и полностью поглотить, ни с кем не делясь, никому не позволяя даже смотреть в его сторону, потому что он мой. И от его близости во мне просыпается та же эйфория, что и от допингов, тот же восторг. Мгновенная реакция на присутствие рядом истинного партнёра. Самого идеального на свете, самого восхитительного и самого желанного. Его невозможно не хотеть. Каждый раз думаю об этом, каждый раз всё сильнее убеждаюсь в правдивости этого мнения, потому что его близость для меня — одно из самых сложных испытаний, а вместе с тем — лучшая награда, какую только можно придумать. Не размыкаю губ, ни слова не произношу, не делаю ни единой попытки ускорить ход событий, хотя в сознании картинки одна другой горячее разворачиваются с завидным постоянством. Те, где я перестаю в покорную псину играться, что сидит перед хозяином и послушно все его команды исполняет, но рычит предупреждающе, обнажая клыки, готовая сорваться с поводка. И действительно срывается. Воздух в комнате горячий, влажный, густой, заполненный насыщенным ароматом роз, немного — воска, но самое главное — его запахом, неизменно сводящим с ума. Хочется протянуть к нему руку, как минимум, пойти по привычному пути, поманить его к себе, зная наверняка, что не станет сопротивляться, но с готовностью исполнит все мои прихоти и желания. Хочется касаться губами нежной, чувствительной кожи, расцвечивая её яркими метками, клеймя губами и зубами, клеймя прикосновениями пальцев, не сдерживаясь, не думая ни о чём, исступлённо шепча в изгиб шеи «моя Королева», обжигая его горячим дыханием, слизывая вишнёво-пряную сладость, погружаясь с головой в этот аромат. Целовать за ухом, слыша прерывистое дыхание, пропускать сквозь пальцы длинные волосы, жадно ловить каждый визуальный образ, то, как прикрывает глаза, как дрожат длинные ресницы, и тень от них ложится на щёки, как ловит этой густой, сладкий, влажный воздух пересохшими приоткрытыми губами. Как отчаянно выстанывает моё имя, прижимаясь ко мне ближе, гася и давя последние крохи умения здраво мыслить своими чёртовыми феромонами, пробуждая внутри меня агрессивное голодное чудовище, что питается чужой похотью и не успокоится до тех пор, пока полностью её не поглотит. Глаза в глаза, но всё ещё без слов. Закушенная губа. Верхняя. Самый краешек её. Мелкая, едва заметная дрожь, что по телу проходит. Ладонь, что на бортик ванны ложится, проводя по нему. Пальцы скользят по краю, приближаясь ко мне. Шумный выдох, кончик языка по губам, и я сжимаю ладонь в кулак, царапая её ногтями, чтобы сохранить остатки благоразумия, чтобы не терять связь с реальностью, что размывается всё сильнее, не оставляя ничего, кроме обладателя колдовских глаз напротив. Невинные взгляды и жесты его такие же невинные, а восприятие острое, словно лезвие бритвы, что по оголённым нервам тонким, заточенным краем проходится, цепляя и снимая верхний слой. Больно, но пиздецки хорошо. Игра, что приходится по вкусу обоим. Игра в равнодушие, хотя внутри всё давным-давно сгорает к херам от зашкаливающего желания обладать им, от стремления подмять под себя, сжать ладони на поясе, ощутив под пальцами горячую кожу. Скользить ими ниже, до блядских ямочек на пояснице, облапать жадно, с подростковой горячностью, позабыв о выдержке, роскошную задницу, ощутить его возбуждение, влажно-сладкое, восхитительное, такое знакомое, такое упоительное. Уложить его на спину, развести ноги, между них оказавшись, толкнуться в первый раз в горячую, мокрую дырку, предварительно приласкав её пальцами, наслаждаясь тем, как плотно обхватывают мышцы, как желанно раскрываются они под моими прикосновениями, как густая смазка течёт по коже, пачкая мою ладонь и мои простыни. Пьянящий коктейль из безумного желания, горячие картинки перед глазами, одна другой откровеннее и жарче. Принцесска, что мечется по постели, выгибаясь подо мной, что умоляет подарить ей наслаждение, что пальцами то простыни комкает, то мою спину царапает, при этом облизывая свои и без того зализанные до влажного блеска порочные губы, что так охуительно смотрятся на члене, что так восхитительны, когда в уголках их белёсые капли стекают. Что так восхитительны сейчас, когда я только представляю его под собой, подстёгивая воображение, не заставляя себя перестать фантазировать, а, напротив, продолжая и дополняя ассоциативный ряд. Кончики его пальцев снова по поверхности воды проходятся. Цепляют лепесток, сминая. Трогает воду, погружает в неё ладонь, отряхивает пальцы, и несколько капель летит в мою сторону. Тянусь, перехватывая его за запястье. Широкий, влажный след, оставленный языком на коже, лёгкое касание зубов, прикусывающих выступающую косточку. Знакомые, привычные слова, неоднократно в моём исполнении звучавшие, повторяю. — Иди ко мне. Иди, Харлин. Иди же. Обещаю, ты о принятом решении нисколько не пожалеешь. Стоит ему оказаться в воде, и мои руки смыкаются вокруг его пояса. Не притирается спиной к моей груди, не прижимается затылком к плечу. Его колени по обе стороны от моих бёдер. Ноги широко расставлены. Дышит сорвано, чуть слышно, покусывает губы, в то время как взгляд пьяной дымкой подёргивается. Смотрит на меня, гипнотизируя. Гладит подбородок, шею, плечи. Не цепляется в них ногтями, не сдавливает, слегка массирует, собирая пену и растирая её по моей коже. Всё-таки идёт по знакомому пути, принимая живое участие в процессе моего омовения. Вернее, пытаясь смыть с меня мысли о том, что случилось на стоянке, о том, чем сегодняшняя ночь оказалась ознаменована. Расслабить пытается, привлекая внимание к себе, не улыбается порочно, не лопочет какую-то сладкую чушь, от которой становится тошно. Его взгляды говорят больше слов. Намного больше. — Я не буду спрашивать, как прошёл твой день, — говорит, прикрывая глаза и подаваясь ближе. Губами скользит по щеке, поднимаясь выше, к виску. Прижимаясь к пострадавшей брови, где снова запекается кровь. Легко касается ранки губами. — И не надо. — Потому как сам вижу, что прошёл он паршиво, но для скорпионов... — Он прошёл ещё хуже, — продолжаю с усмешкой. — Не сомневаюсь. Но они ведь знали, на что шли, так что винить им некого, кроме самих себя. Вновь набирает пену в ладони, проводя ими по груди, но не задерживая руку в области сердца, не царапая ногтями, как любит делать. Тянется к флакону с шампунем, щёлкая крышкой. Неторопливость движений, демонстративная медлительность и сосредоточенность на определённых деталях. Делает вид, будто смыть с меня кровь и воспоминания об уходящей ночи — его главная цель, в то время как тело, на самом деле, изнывает от желания, кожа горит под моими пальцами. Покусывает губы, но сдерживается, не срывается, не просит, как это обычно бывает, не умоляет, не шепчет «пожалуйста». Принципиально молчит, доводя меня показным равнодушием до точки невозврата. Он намыливает мои волосы, нежно массирует пальцами кожу головы, в то время как мои ладони приходят в движение под водой. Я прикасаюсь к его пояснице, к тем самым ямочкам, что каждый раз к себе взгляд притягивают, что так чувствительны. Поглаживаю их, и громкий выдох не остаётся незамеченным. Соскальзываю к ложбинке, ощущая, как замирает на мгновение, перестав втирать шампунь в волосы, как шумно сглатывает, проталкивая в глотку загустевшую слюну, но тут же берёт себя в руки, возвращает самообладание и с завидной сосредоточенностью принимается смывать пену чуть тёплой водой. — Что. Ты. Делаешь? Выразительные паузы между словами. Как будто сам не понимает. Как будто наивен до невозможности и даже смутно не представляет, как на меня действует он сам и его феромоны. Не чувствует, как сильно я его хочу сейчас. Настолько сильно, что возбуждение почти болезненным становится. — А на что это похоже, ваше Высочество? — спрашиваю, раздвигая половинки шикарной упругой задницы и с осторожностью поглаживая чувствительные края, отчего его дыхание ещё более сорванным становится. Сколько угодно может изображать святую невинность, делать вид, будто собран и сосредоточен. Будто вовсе наплевать на мои действия, но я прекрасно вижу, насколько тяжело ему сдерживаться и оставаться предельно сконцентрированным. Насколько мощное возбуждение гуляет по его крови, насколько сильно он заводится, и с каждым мгновением оно становится всё сильнее. Ощущаю жар, что растекается под его кожей, а ещё горячую, вязкую, желанную для меня влажность, когда не просто прикасаюсь, а проталкиваю в него пальцы. Сначала один, заставив выгнуться и всё-таки вонзить острые, короткие ногти мне в плечи. Затем второй. Не дразня, а сразу до самых костяшек вставляя и методично трахая его пальцами. Яркий аромат возбуждения, что раззадоривает рецепторы. Я каждый раз с ума схожу от мысли о том, как он на меня реагирует, как сочится смазка, стекающая по моим пальцам, как сам он из сдержанного омеги, что может взглядом заморозить всё пламя в аду, превращается в голодную, жадную, нереально сладкую и соблазнительную суку, у которой от мыслей обо мне между ног горячо и влажно. Которая смотрит на меня так, словно душу продать готова за мой член, а, может, и не словно. Может, действительно, готова. От него фонит феромонами, которые действуют на меня и моё сознание сильнее искусственных стимуляторов. Я представляю его распластанным по постели, собственную ладонь на его восхитительном горле, что гладит, чуть сдавливая. Представляю, как мышцы плотно сжимаются не вокруг пальцев, а вокруг члена. Сжимаются так сильно, что в глазах темнеет от ощущений, от эмоций, от запредельного, ебейшего кайфа. Но он не позволяет мне утонуть в этой темноте, с его зацелованных губ срывается моё имя, и я снова, снова и снова на него набрасываюсь, словно оголодавшее животное, что никак не может насытиться, что дикую потребность в определённом человеке испытывает. Что хочет утопить его в наслаждении и самому в его концентрированных эмоциях утонуть. Пламя бликует, отблески его дрожат на стенах, а Харлин дрожит в моих руках, позволяя себя трахать, самостоятельно насаживаясь на пальцы, растягивающие, подготавливающие мышцы. Двигает бёдрами, сладко стонет, прижимается к моим губам, обнимает одной рукой за шею, другой к члену моему тянется, обхватывая его плотным кольцом чутких, умелых пальцев. Я целую его, впиваясь с отчаянием в жаркий, вкусный рот, что раскрывается навстречу моему языку, вылизываю его изнутри, касаюсь не менее горячего, столь же настойчивого языка. Хочу прижать его к борту ванны, хочу перестать сдерживаться, и похуй совершенно на воду, что выплёскивается на пол, на свечи, что гаснут, догорая до основания, погружая комнату в кромешную темноту. Хочу, хочу, хочу. До блядского безумия хочу, чтобы моя любимая сука стонала в голос, чтобы к хуям срывала его, чтобы подвывала на одной ноте, умоляя трахать. Стонала так, как только она умеет. Хочу власти над его телом. Безграничной. Именно сегодня, именно сейчас, собственнический инстинкт, кажется, достигает пика, и голос разума, кричащий, что невозможно так хотеть кого-то, невозможно желать сильнее, затыкается, глохнет, остаётся где-то далеко позади, а мы будто в вакууме. Я и моё грешное божество с обломанными, окровавленными крыльями. С его понимающими взглядами, чуть насмешливыми, снисходительными улыбками, нереальным ароматом, что кружит голову, перебивая всё на свете, и не приступ боли провоцирует, как в случае с Митчеллом, а желание сделать своим. Он не в течке, но я хочу оставить метку на его загривке, хочу ощутить привкус сладкой крови на губах, смывающий омерзительную кровь скорпионов. Истинность окончательно побеждает меня, становится полноправной хозяйкой моей жизни, потому что сейчас, когда детка плавится в моих руках, когда стонет хрипло и гортанно, когда цепляется с отчаянием в мои плечи, продирая кожу до крови, я окончательно утверждаюсь в мысли, что он мой. И я никогда, ни за что не отдам его никому. Потому что его слова, что он шепчет мне на ухо каждый раз, когда умирает от наслаждения подо мной, находят живой, активный отклик во мне самом. Он тоже моё ёбанное всё на свете. Воздух. Вода. Весь мир. И тот, без кого свою жизнь я уже не представляю. — Мне нужно твоё наслаждение, — шепчу ему на ухо, облизывая край ушной раковины. — Много-много твоего наслаждения. Пиздец, как много. Ты же мне доверяешь? — Да. Коротко, без сомнений, без колебаний. Ответ, от которого крышу рвёт не меньше, чем он вида его припухших губ и блестящих от возбуждения глаз. Свечи гаснут окончательно. Все. До единой. Вода остывает. И я тяну его из ванны. К выходу из ванной комнаты, в сторону спальни. Не переставая целовать, не отлипая от губ с размытым, потерявшим после множества поцелуев чёткость контуром. Набрасываю полотенце на плечи, стирая излишки воды. Притискиваю к двери. Вжимаю в стену. Прикасаюсь сотни, тысячи раз, но так и не могу удовлетворить тактильный голод. Он разгорается сильнее, он хочет всё больше, он даже не думает утихать. Свечи, лепестки, что по полу рассыпаны то тут, то там, шампанское. Банальность, граничащая с пошлостью. Всё то, что описывал во время завтрака, всё то, что ему обещал когда-то, находит отражение в событиях этого утра. Чуть подтаявший кубик льда забрасываю в рот, в надежде, что он хотя бы частично поможет охладиться. Поразительная наивность. Хлопок вылетающей пробки. Слишком громкий, почти оглушительный в утренней тишине. Слишком много пены, и содержимое бутылки, что на коже оседает. Похуй. Ровным счётом наплевать, что с тем напитком будет, я не собираюсь пить его, даже бокалы наполнять не собираюсь. Прохладная шипучка по ключицам, по груди, по животу стекает. Без намёка на сладость, без намёка на приторность, и сложно сказать, что опьяняет меня сейчас сильнее: то ли алкоголь, то ли запах и вкус кожи, которую с жадностью, которой реальные псины позавидовали бы, вылизываю, прослеживая языком траекторию движения капель. Нежно перехватываю волосы, собирая их и перебрасывая на одно плечо, вжимаясь носом в шею, присасываясь к ней с поразительной алчностью. Моё, моё, моё. Внутренний голос всё громче, от шёпота к крику, что кажется оглушительным. Желанное касание губ, пальцы во влажных волосах, что не просушены толком, и капли воды стекают по спине, но я не чувствую их холода. Кажется, ещё немного, и вода по-настоящему закипит, а после испарится с шипением, превращаясь в пар. Простыни не красные, как в номере отеля. Чёрные. Насыщенного цвета. Как смола. Чёрные. Как любит он. Как люблю я. Как лепестки тех роз, что ещё чудом уцелели до этого момента, но теперь и от них ничего не остаётся, потому как обрываю цветы, осыпая ими своё личное совершенство. Когда он на эти самые простыни опускается, мёртвой хваткой в мои плечи вцепившись, не отпуская ни на мгновение. И я падаю вместе с ним, придавливая тяжестью своего тела, не переставая гладить его лицо, шею, плечи, не переставая им любоваться в те моменты, когда приходится разорвать очередной поцелуй. Знакомым жестом заставляю подбородок задрать, сжимаю его, проводя подушечкой большого пальца по губам, ощущая, как охотно раздвигает подо мной ноги в приглашающем жесте, как в пояснице прогибается. Кончиком языка скользит по пальцу. — Люблю тебя, — выдыхает на грани слышимости. Так, что скорее по губам читаю, нежели реально слышу. Ладонь скользит вдоль рёбер, по животу и ниже, неумолимо приближаясь к члену, обхватывая его ладонью, медленно поглаживая. Горячий, невероятно твёрдый, скользкий от смазки, что сочится и крупными каплями по стволу стекает. Харлин обеими руками обхватывает меня за шею, прижимаясь сухими губами к моим, ластится, приподнимая бёдра, толкаясь в мою руку. Жаждет получить разрядку, как можно скорее, хочет свою порцию наслаждения. Самую первую, самую желанную, самую быструю. Кусочек украденного мимолётного счастья. Фантастическая жадность, когда дело заходит об удовольствии. Нереально чувствительный, на каждое прикосновение моментом откликающийся, воспламеняющийся за считанные секунды. Порочный и соблазнительный, без намёка на добродетель. Похотливая, алчная, призывно текущая для меня сука, что своей покорностью и податливостью последние крохи разума из головы моей вышибает хэдшотом. Бьёт на поражение, без промаха. Горячая детка, о которую отчаянно хочется обжечься, не боясь последствий. Фантазия безграничная, и она далеко вперёд летит, пока простыни под его задницей влажными становятся, пока он ладонь мою трахает, изнывая от желания насадиться на член, принимая его в себя полностью, раскрываясь, жадно его своей горячей плотью обхватывая. В его глазах вызов и почти злость от осознания, что я не спешу, не срываюсь на дикий, кроличий темп, не втрахиваю его в постель, как одержимый. Я тренирую выдержку, проверяю собственную силу воли, строю планы на его тело, на его удовольствие. Он хочет вырваться, перехватить контроль над ситуацией, оседлать мои бёдра, чтобы получить свой первый желанный оргазм. Но я просчитываю его манёвр и не позволяю своевольничать. Сильнее к постели прижимаю. — Хочу завязать тебе глаза и сковать запястья наручниками, — шепчу, прихватывая зубами его нижнюю губу. — И у тебя есть всего несколько секунд, чтобы принять решение. Хочешь ты этого или нет? Пальцы медленно обводят головку, стирают каплю смазки, размазывая её по чувствительной коже. В мучительно медленном темпе. Так, что он почти хнычет, так что в ответ меня укусить пытается, но я успеваю отстраниться, и острые зубки не пускают мне кровь. А то, что плечи царапает с нажимом — это уже привычно, стиль жизни, часть её неотъемлемая. — Да, — повторяет с той же уверенностью, с какой и в первый раз отвечал. Усмехаюсь. Движения замедляются сильнее прежнего, а после — ускоряются. Довожу его рукой, позволяя, наконец, кончить. — Да, — стонет громче прежнего, когда мутные капли оседают на моей руке и на его животе. Когда их слизываю, а после — целую горячо и глубоко, позволяя его собственный вкус на губах и на языке ощутить. Сладкий котёночек, горячий, как само адово пекло, и похуй, что сравнение максимально затасканное. Иного просто нет, нет того, что ярче отражало бы его суть. Нет того, что настолько полно иллюстрировало бы страстность его натуры, его жадность, его стремление к наслаждению. Тот, кого хочется гладить и ласкать до одури, а не против шерсти ладонью вести. Тот, кому отчаянно хочется это самое, столь желанное наслаждение дарить, топя в ласке и нежности, если у него подходящее настроение. Тот, кого хочется драть грубо, как последнюю грязную блядь, что смотрит умоляюще и просит выебать его по животному дико, без жалости и излишней ванильности. Грёбанное вечное противоречие, сочетание несочетаемого, притягивающее внимание, буквально приковывающее его к себе. Сладкая, сладкая, запредельно сладкая и совершенная в своей порочности сука, которую хочется. Хочется всегда. Взгляд которой до глубины моей тёмной души пробирает. Тот, чья улыбка стоит всего мира. Личная шлюха. Личное божество. И я не вижу в этих двух определениях никакого противоречия, ведь для меня он и первое, и второе. Полоска мягкой ткани ложится ему на глаза, лишая возможности видеть, но обостряя восприятие в целом, позволяя остро чувствовать, переживая и пропуская через себя весь спектр эмоций. Пальцы нежно скользят по затылку, перехватывая концы повязки, затягивая их в узел. Горячее, густое дыхание срывается с приоткрытых губ, обнажающих ряд острых зубов. Он действительно не противится, отдавая себя на милость победителя, доверяя мне полностью, ни секунды не сомневаясь ни во мне, ни в моих решениях. Доверчиво протягивает руки, позволяя застегнуть металлические браслеты на запястьях. И от этой мнимой покорности, так активно демонстрируемой меня ведёт в разы сильнее, словно в кровь повышенную порцию возбуждающего вливают. И я поддеваю металлическую цепочку, что соединяет наручники, притягивая его ближе к себе, вгрызаюсь в податливый рот, прикусываю, ощущая кровавый привкус, что по языку растекается. Он подхватывает тот же агрессивный стиль, рычит чуть слышно, кусает, лижет. Я раздвигаю его колени, не получая сопротивления. Веду ладонью по бёдрам. По внешней стороне, где кожа молочно-белая, по внутренней, где она немного темнее, нежнее, чувствительнее. Перехватываю щиколотку. Очередное прикосновение мягкого кружева к коже. Широкая подвязка. Чёрные шёлковые ленты, чёрный изысканный узор. Кокетливые бантики. Чёртова омежья мишура, что кажется такой нелепой на мне самом, но которая идеально подходит ему. Я представляю его, затянутым в туго зашнурованный чёрный корсет, плотно прилегающий к коже, с теми же самыми тонкими шёлковыми лентами, которые хочется вспороть ножом, освобождая его от этих оков. Представляю кружево и шёлк на его гладкой коже. Представляю, как кончик языка скользит по кружевному краю чулка, зубы прихватывают его, чтобы потянуть вниз. То, как подрагивающими от возбуждения и нетерпения пальцами отстёгиваю чулки от пояса. Как ласкаю его, вылизывая через слой невесомой, похожей на паутинку, ткани. Предвкушаю, хотя сейчас на нём нет ничего, кроме повязки и подвязки, дополняющей этот спонтанно появившийся в моём сознании образ. Подвязка слишком выделяется, слишком привлекает к себе внимание, ногти скользят вдоль края её, чуть царапая влажное, горячее бедро. Прижимаюсь к нему губами, облизывая, прикусывая, оставляя след зубов, наслаждаясь тем, как выгибает Харлина от этого прикосновения. Как он опускается на спину, как запрокидывает голову, как чуть слышно смеётся. — Скажи, я похож сейчас на мечту чокнутого фетишиста? — Ты похож на мою мечту, — выдыхаю, касаясь внутренней стороны бедра губами. Прочерчивая на коже тонкую линию кончиком языка. — У тебя странные мечты, Гиллиан, — шепчет и вроде собирается продолжить размышления о странностях, но давится словами, стоит лишь прижаться губами к влажной расселине, коснуться языком, слизывая густую смазку, что продолжает сочиться тонкой струйкой и по языку растекается. Кончик языка дразнит, зализывая поблескивающую влажную кожу. Уверенными движениями, раз за разом. Горячими касаниями. Ввинчивается без сомнения внутрь, вылизывая нежное, чувствительное омежье нутро, что так отчаянно жаждет, так призывно намокает и пульсирует. Он бы вцепился мне в волосы, не позволяя отстраниться, но сейчас единственное, что ему остаётся — подаваться мне навстречу и стонать каждый раз, когда многочисленные нервные окончания получают очередную порцию ласки. Мои ладони ложатся на бёдра, крепко их фиксируя, вжимаясь ногтями в чувствительную кожу, слегка царапая её. С губ Харлина не только стоны срываются. Стоны, просьбы, шумные, жаркие выдохи, мат. Он подставляется под горячую ласку, доверчиво раскрывая бёдра, раздвигая ноги так широко, насколько это возможно. Отстраняюсь ненадолго и снова припадаю губами к розоватым, чуть припухшим краям. Смазка смешивается со слюной, остаётся на губах. — Гиллиан... Стон, как окончательное признание поражения в борьбе с самом собой. — Гиллиан... Мазки языка чаще, увереннее, не дразня, но стремительно подталкивая к самому краю, за которым не бездна, но наслаждение. Я не думаю о собственном удовольствии, хотя член давно стал каменным, хотя он сам давным-давно сочится каплями вязкой смазки, хотя такая же точно смазка и по моим бёдрам стекает. Все мои мысли вокруг него и о нём. Я хочу видеть, как он кончает. Неоднократно. Снова и снова. Как почти теряется в этом чувстве бесконечного восторга, как снова и снова шепчет «ещё», ну или то самое, бьющее по нервам и на поражение: — Гиллиан... Я вспоминаю слова Тозиера, его стремления, его желания, некогда связанные со мной. И проецирую их на Харлина. Хочу думать, что мне не нужно приучать его к своему члену. Что он и так к нему приучен, что он от него почти зависим. Что только со мной и для меня он такой, каким я вижу его сейчас. Страстная, мокрая блядь, кончающая сладко, долго, мощно и ярко от моих действий. Тот, кто готов каждую ночь встречать меня в постели, кто будет дарить мне себя и своё тело, кто будет просить об удовольствии, призывно раздвигая длинные ноги, забрасывая их мне на пояс либо на плечи. Желая меня, с ума сходя от моей близости, от каждого моего движения. Я одержимо вылизываю его задницу, уже не только кончиком языка его лаская, но и проталкивая пальцы. Я вылизываю влажные простыни, собирая капли смазки с них. Я хочу эту сладкую сучку. Безумно сексуальную, до одури любимую, бесконечно соблазнительную суку. Я хочу его оргазм. И хочу его влажный, нежный умелый рот на своём члене. Хочу. Хочу. ХОЧУ. До блядской дрожи в кончиках пальцев, что сминают сейчас бедро до синяков. Я слизываю смазку не только с простыней, но и со своей ладони. Вязкая, солоноватая, возбуждающая своим вкусом, словно грёбанный афродизиак... — Сыграем, принцесска? Зубы сжимаются на белоснежной ягодице. Язык зализывает место укуса. Смещается к мошонке, лижет поджимающиеся яйца. — Какие нахер игры? — шепчет, глотая слюну, вновь и вновь облизывая влажные губы. — Недетские, — усмехаюсь. — Самое время для них. В твоём распоряжении целых две игрушки будет. Выбирай, какая больше нравится. — Ты и?.. — И, — усмехаюсь, сменив положение, так что головка члена к его губам прикасается. Восхитительная в своей пошлости, откровенности и сексуальности картинка. То, от чего невозможно не потечь, нереально не возбудиться. Пухлые губы, без того влажные, теперь ещё и блестят от смазки, когда провожу по ним своим членом, когда мой вкус на них остаётся. Облизывает их, кончик языка высовывает, не спешит обхватывать губами, но мне и мимолётных, нежных, невесомых касаний хватает, чтобы начать связь с реальностью терять. Я не любитель секс-игрушек, не тот, кто приходит в дикий восторг от резинового хуя, не тот, кто скупает их десятками, с готовностью и воодушевлением тестируя многочисленные модели и пытаясь отыскать для себя идеальный вариант. Не тот, кто тащится от кукол, которым можно присунуть, в отсутствие живого партнёра, но множество омег, с которыми мне довелось свести знакомство, игрушки обожало. Вещь крайне востребованная в период течек для тех, кто не готов переживать этот период на блокаторах, но и под первого встречного не ляжет. И кажется, что Харлин вполне мог подобное практиковать. Пусть, не часто, пусть, лишь время от времени, но мог. И я не сомневаюсь, что кончать от двух членов детке понравится тоже, как нравится и мне смотреть на его искажённое страстью лицо. Сейчас, когда он член мой вдохновенно вылизывает, когда заглатывает его и громко стонет, хватаясь пальцами за спинку кровати. Игрушка, что в руках моих находится, не точная копия, но очень схож с моим собственным по размеру. Такой же рельефный, так же идеально ему подходящий. — Хах... Он выпускает мой член изо рта и громко выдыхает, жадно ловит губами воздух, что кажется обжигающим, когда приставляю силиконовую головку к влажному, разработанному входу, когда провожу дразнящим движением между ягодиц, не торопясь вставлять, при этом сам его член облизываю и обсасываю, словно соблазнительную, нереально вкусную конфетку. Когда головку, потемневшую от приливающей крови, со всех сторон обрабатываю, когда она по нёбу моему скользит, оставляя привкус смазки во рту. Отрываться совсем не хочется, но приходится. — Рискуешь, Ллойд. — В чём же это? — Смотри, проникнусь им, как Шарль из «Секса в большом городе» своим кроликом. Влюблюсь. Брошу тебя и буду с ним. — Не думаю, что такое возможно. — Как всегда чертовски самоуверен. — Это просто-напросто резиновый хер, которым ты сможешь самостоятельно долбить свою жадную дырку, но мне он при любом раскладе проиграет. — Думаешь? — Просто член. У меня преимущества. Губы. Пальцы. Язык, которыми я тебя могу до умопомрачения заласкать, даже не вставляя... — Так, может?.. — Сравни, котёночек. Ты кончишь от него, а после я сам тебя трахну. И ты выберешь, в кого из нас влюбляться, а кого отправлять в утиль. Моя ладонь двигается плавно и уверенно. Не причиняю ему боль, не вгоняю одним резким движением, сразу и до упора. Игрушка входит медленно и осторожно, постепенно раздвигая горячие, тугие стенки, растягивая под себя. Не тот ритм, в котором обычно трахаю своим членом, когда чувствую его, когда нежная плоть вокруг моей собственной сжимается, когда всё на уровне инстинктов и подсознания, когда всё идеально и с первого раза получается. Нужно приноровиться, нужно выбрать ритм, угол проникновения, скорость. Нужно, чтобы он привык, чтобы отбросил последние сомнения и комплексы, что в нём ещё живы, чтобы забыл о предрассудках. Я трахаю его рот, погружаясь в него почти до основания, до глотки, что покорно принимает меня. Так любимое мной ребристое горло, в котором столько раз успел побывать и пиздец, как близко познакомиться. Трахаю его задницу, вставляя в неё потрясающе реалистичный фаллоимитатор. Трахаю его, обхватив член ладонью и ритмично двигая кулаком в такт движениям игрушки внутри его тела. Единственный, чтоб его, секс втроём, который я готов принять, как данность, когда речь заходит о Харлине. Единственный соперник, которого мне не хочется уничтожить за то, что детка, принимая его в себя, стонет так пошло и соблазнительно, которому навстречу бёдрами подаётся, которого сжимает глубоко в себе, не желая отпускать, пусть и уверяла в обратном. Я наблюдаю за тем, как растягивается тугое отверстие, как нити смазки остаются на силиконовых яйцах, что с характерным шлепком с его задницей соприкасаются, когда засаживаю до упора, и, не сдержавшись, провожу кончиком языка по самому краю, по розоватой влажной коже, лаская при этом его член ещё активнее, чем прежде. Вздох разочарования, когда почти полностью вытаскиваю. Умоляющее «ещё», когда снова проталкиваю игрушку в его разомлевшее тело. Ещё, ещё, ещё... Новое слово на повторе вместо привычного «пожалуйста» и не менее знакомого, до условного рефлекса доведённого «возьми меня». Мой подарок в чёрных лентах и таком же кружеве, что на контрасте с его кожей смотрятся умопомрачительно. Мой подарок, что дарит своим нереальным ртом такое же нереальное наслаждение, а когда с пошлым причмокиванием выпускает член изо рта, шепчет то самое слово, подстёгивая меня ими, как кнутом. Мне нравится смотреть за тем, как исчезает внутри его тела игрушка, отмечать, как выгибает его каждый раз от этого проникновения, как он стремится насадиться сильнее, а не играет в невинность, что совсем ему не к лицу. Мне нравится в нём все, абсолютно, без исключения. Но больше всего то, как он кончает в моих руках и шепчет моё имя. Я слизываю капли спермы, белёсые, мутные, горячие с его живота. Глотаю и вновь языком веду по не до конца опавшему члену, от основания до головки, касаясь её лёгким поцелуем и повторяя языком траекторию движения, но уже в обратном направлении, от головки до основания. В глазах темнеет от его действий. От движения его губ и языка. От того, как он вылизывает мой член и яйца. Как кончиком языка к внутренней поверхности бёдер прикасается, пробуя смазку и облизывает губы, словно что-то охуительно прекрасное на вкус попробовал. От того, как шепчет чуть слышно: — В следующую течку ты мой, Ллойд. Только мой. Мысль об этом прошивает, будто молнией, не вызывая отторжения. Непривычное, очень смутно знакомое возбуждение, смешанное с предвкушением. Я не любитель члена в заднице. Я не любитель пальцев и языка. Мне нравится ощущать влажный жар на своём члене, мне нравится та жадность, с которой обхватывают его податливые мышцы, мне нравится двигаться в ком-то, доводя любовника до пика, но не подставляться самому, однако, принцесска ломает во мне принципы, ломает всё, что только можно сломать. Принцесска пробуждает во мне сущность омеги, который хочет не только трахать свою обожаемую блядь, так охуительно под ним стонущую, но и свои ноги раздвинуть готов. С одним условием. Для определённого человека. Не будь его руки скованы в запястьях, уверен, он не остановился бы. Не ограничился коротким мазком языка по тонкой коже. Он потянул бы меня за бёдра, раскрывая сильнее и принялся слизывать сочащуюся смазку так же жадно, как делаю с ним это я сам. Но руки скованы, и всё, что ему остаётся — отсосать, как следует, мой член, что в определённом ритме в горло ему толкается. До тех пор, пока меня не накрывает оргазмом, будто цунами, пока в ушах не начинает дико шуметь кровь, пока привычная картинка не распадается на составные части. Я вновь лицом к лицу с ним, и вновь большие пальцы уголков его покрасневших от напряжения губ касаются. Гладят. Лижут. Я не вытаскиваю игрушку, она по-прежнему в нём. По-прежнему дарит чувство наполненности. Лёгкая боль. Тонкая грань наслаждения, по которой идёт уверенно, которая доставляет ему безумно. Красивый, до дрожи желанный, нереально вкусный. Его феромоны продолжают бить точно в цель, на поражение. Прочерчиваю языком тонкую, огненную линию, проходящую ровно между ярких губ. Целую шею, ключицы, облизываю твёрдые соски. Прихватываю, слегка сжимая зубами, получая в ответ ещё один стон благодарный и довольный. Вновь к губам возвращаюсь, убирая от лица спутанные волосы, отводя их назад. Тянусь к его запястьям, перехватывая цепочку. Поглаживаю тонкую кожу, растираю её, целую. Ключ поворачивается, даря свободу от браслетов, но не от искусственно созданной темноты и не от моей власти, в которой он находится, и против которой, судя по всему, ничего не имеет. — С ним хорошо, — шепчет, проводя ладонью между ног и до основания проталкивая в себя игрушку, насаживаясь на неё с ожесточённым рвением. — Можешь начинать ревновать, Ллойд. Или... — Или? — эхом повторяю. — Или попытайся доказать, что ты лучше. Ты же не боишься конкуренции, м? Без моей помощи, самостоятельно рукой двигает, задавая тот темп, который хочет, засаживая так глубоко и сильно, как хочет. Не снимает повязку без моего разрешения, но я уверен, что взгляд у него мутный, пьяный, восторженный. А ещё, что в его глазах провокация будет. Пламя на самом дне зрачков, которое невозможно потушить, но в котором можно сгореть за компанию. Темнота, в которой он находится, снимает блоки и ограничения. Он не думает ни о чём, ни о каких формальностях, ни о каких условностях. Он отпускает себя, отдаваясь во власть чувств, а не доводов разума, что сковывают его сознание. Если он — Королева, то это явно королева похоти и соблазна. — Или боишься? — тихим, змеиным шёпотом на ухо, облизывая мочку уха, прикусывая её, обсасывая. — Но я тебе и так скажу, какой лучше, без дурацких соревнований и экспериментов. Тот, что горячий, твёрдый, смазкой перепачканный, что дрожит и пульсирует внутри меня перед тем, как его обладатель кончит. Вкусный до безумия, как и его хозяин. Знаешь его хозяина? Охуенный омега с раскалённой от внутреннего жара татуированной кожей, так пиздато пахнущей, с чуткими, умелыми пальцами, с гибким нереально острым и сладким языком. И я хочу, чтобы его хозяин меня сейчас трахнул. Хочу слепо ему подчиняться, хочу скулить под ним течной сукой, хочу тепло его рук, хочу, чтобы снова меня без гондонов имел и спермой, как в грязном порно наполнял, чтобы за загривок кусал и шептал, что я его, его, его слааааадкая суууука, как всегда делает. Дразнится. Интонации мои копирует, притом, довольно достоверно. Пальцы на бедро его ложатся, сжимая. Поверх подвязки, поверх лент, в бантики завязанных, поверх кружева с мелкими розочками. Она и, правда, как фетиш, на молочном бедре. Слишком красиво, слишком притягивает взгляд. Он нравится мне в подобном антураже. В чёрных лепестках, на чёрных простынях, с дорогущей чёрной подвязкой и такой же повязкой на лице. Чёрная Королева моего чёрного сердца. Он сам объект моего фетиша, и я набрасываюсь на его отзывчивый рот с поцелуями, получая жаркий, живой, бесконечно эмоциональный отклик. Напрочь позабыв о своём резиновом любовнике, ко мне льнёт. Царапает плечо, прихватывает волосы, притягивая ближе к себе, не позволяя отстраниться. Вскрикивает коротко, оказавшись стоящим на четвереньках, но не противится, не пытается сменить положение. Прогибается в пояснице, расставляет ноги шире, локтями в постель упирается. Остатки шампанского льются на его спину, забитую нереальным рисунком. На поясницу, туда, где ямочки. Я слизываю с него шампанское, дурея от вкуса, дурея от запаха, от феромонов, уровень которых не становится ниже, наблюдаю за тем, как несколько капель соскальзывает в ложбинку. Я зацеловываю плечи и спину, вдоль позвоночника, выступающие лопатки, на которых остатки вырванных крыльев набиты. Вонзаю, не прокусывая, зубы в чувствительное место на загривке, приходя в дикий восторг от звуков чужого голоса. От того, как довольно он стонет, стоит лишь прикоснуться туда, где у омег обычно железа находится, чутко реагирующая на феромоны и истинность. Что далеко не все яды воспринимает одинаково, и лишь своего партнёра признаёт, доказывая факт истинности появлением парного рисунка. Облизываю ладонь, проводя ею по своему члену, смачивая слюной и растирая выступившую смазку. Нарочито медленно, издеваясь над ним, буквально по миллиметру вытаскиваю игрушку. Шумно сглатываю, рассматривая густую смазку на силиконе и глянцевый блеск кожи, ею покрытой. Припухшие края столь желанной дырки. Обе ладони ложатся на бёдра, притягивая ближе, когда внутрь разгорячённого тела толкаюсь, и губы прикусываю, чтобы не утонуть в ощущениях с головой, чтобы хоть какой-то намёк на связь с реальностью оставался. В нём жарко, узко и неебически, нереально, запредельно круто. Концентрированный кайф по венам, словно яд, струится, распространяясь по крови сначала медленно, а после — всё быстрее, как и темп, с которым я в горячую задницу вбиваюсь, сжимая пальцы до синяков, оставляя на бледных бёдрах, чуть подрагивающих от напряжения, тонкие царапины. И тихие, хриплые стоны так же стремительно в громкий, сучий, до глубины души пробирающий вой переходят, что, словно хлыст, подстёгивающий, подталкивающий меня, действует. Харлин опускает голову, утыкаясь лбом в скрещенные руки, пытается сдержать стоны, но раз за разом терпит поражение в борьбе с самим собой. Та битва, исход которой с самого начала известен и предопределён. Ладонь по спине, вдоль позвоночника, от копчика — выше. К загривку. Пальцы пробегаются там, где остался небольшой шрамик после операции. Гладят по шее, вдоль линии роста волос. Прихватываю кружевные края повязки. Волосы в кулаке сжимаю, тяну за них, не позволяя гасить стоны простынями, в которые зубами цепляется, не желая настолько ярко собственные эмоции и слабости демонстрировать. Накрываю его собой, заставляя запрокинуть голову, вжимаюсь губами в чувствительное место за ухом, щекочу кожу горячим дыханием, что практически опаляет кожу губ. Цепочкой мелких поцелуев по его шее, по щеке. — Детка моя любимая, — хриплю, не узнавая свой голос. Повторяю те же слова. Не вслух. Про себя, смакуя последнее, особый акцент на нём делая. Ловлю себя на мысли, что оно не кажется мне лживым или чужеродным. В нём нет фальши, но есть что-то, несомненно, правильное, что-то закономерное. Я с ума схожу от этого омеги. От того, как отчаянно он мне отдаётся. От того, как кричит подо мной, срывая голос. От того, как тычется слепо губами и безошибочно мои губы находит. От того, как сам мне шепчет слова любви. От того, как он сидит на столе, набросив на плечи мою рубашку, скрестив длинные ноги в щиколотках, и маленькими глотками пьёт чай из моей, совсем не изысканной кружки. От того, как с максимально собранным видом рассуждает о перспективах республиканской партии на успех, когда речь заходит о лоббировании нового законопроекта. От любого его жеста. От любого слова. От него самого. От внешности, от голоса, от того, насколько идеальным он мне кажется. Чувство осознания неизбежного. Спонтанно накрывающее откровение. То, что прежде породило бы страх и подтолкнуло к стремительному прощанию. То, что теперь кажется естественным. Принцесска моя. Котёночек со стальными когтями, что способны смертельно ранить окружающих, но прячутся и превращаются в мягкие подушечки, когда ко мне ластится, предлагая с ним поиграть. Его королевское Высочество, перед которым готов стоять на коленях, неизменно подтверждая клятвы верности. Тот, кого прежде в мыслях тёмной тварью с чёрной душой называю, но тянусь к нему, как к единственному в моей жизни источнику света. — Укуси, — просит, ненадолго от губ моих отрываясь, ладонью по щеке скользя. — Укуси меня, Гиллиан. Сделай меня своим. Это слово не звучит рефреном, не заедает на повторе бесконечном. Он просит и замолкает, но голос его продолжает звенеть в ушах, резонирует от стен черепной коробки, становясь навязчивой идеей. Укуси. И рот вязкой слюной наполняется. Укуси. И кончик языка скользит по краю зубов, облизывая клык. Укуси. Он кончает, сотрясаясь подо мной в оргазме. Пот струится по вискам и по лбу. Несколько капель на ресницах. Умоляющий стон, срывающийся с охренительно-сексуальных губ. Укуси. Тёмное, густое, насыщенное удовольствие, наполняющее каждую клетку тела, окутывает со всех сторон. Обволакивает меня, тянет за собой. Несколько рваных толчков, до упора, до громких шлепков. До ощущения, что сотни маленьких, острых иголочек под кожу проникают, делая её максимально чувствительной, невероятно восприимчивой. Укуси. Секундное замешательство, что вмиг рассыпается в пыль, и все мои сомнения отступают. Широкий мазок языка по тонкой коже за мгновение до того, как прокусываю её, до того, как рот наполняется тёплой, действительно чуть сладковатой кровью. До того, как Харлин заводит руку назад, за шею меня обнимая и тяжело дыша, при этом не морщится болезненно, а выглядит спокойным, умиротворённым и даже довольным. Я собираю языком красные капли, чувствуя себя кровожадной тварью, что кайфует от вкуса крови и, словно загипнотизированный, смотрю на место укуса. Страх — доминирующее чувство. Осознание, что это всё могло быть ошибкой, что нет никакого предназначения, что мы — пленники ложной истинности, которая встречается не так часто, но всё-таки... И плевать, что было у нас множество случаев, когда истинность уже получала подтверждение. Не будет рисунка, не будет и уверенности. Рана не кровоточит. Достаточно пары-тройки прикосновений, чтобы кровь остановилась. Место укуса не краснеет и не отекает. Ранка будто сама собой стремительно затягивается, а на коже, на шее, чуть ниже линии роста волос начинают проступать очертания рисунка. Природная татуировка, сделанная чёрными чернилами, которые, в отличие от работ обычных мастеров, не так просто свести. Которая на всю жизнь с нами останется. Рисунок проступает на его коже, а я ощущаю лёгкое жжение на своей шее, на том же самом месте, словно кто-то легкими движениями вбивает краску под кожу, создавая отличительный знак нашей пары. Чарующие и вместе с тем — пугающие глаза с вертикальными зрачками, мелкие чешуйки, покрывающие всё тело, едва заметные зубы в приоткрытой пасти, развёрнутый капюшон. Одна из самых опасных представительниц мира змей. Королевская кобра, приготовившаяся к броску.