Не верь, не бойся, не проси

Харлин Я плохой племянник. Аллен был прав, говоря, что во мне нет ни родственных чувств, ни каких-либо эмоций, связанных с ним, кроме, конечно, отторжения. Потому не принимаю живого участия в блядском цирке под названием «церемония прощания с любимым дядюшкой». Харлина Бреннта официально давно нет в живых, а потому он появиться на похоронах не может даже чисто теоретически. Квину Моргану там попросту нечего делать. Он чужой человек, никоим образом не соприкасающийся с Алленом и его делами. Зато Кларк Россетти не упускает возможности и приезжает на кладбище, принося с собой роскошный букет и толкая трогательную речь, как будто для него эта смерть стала огромным ударом, оправиться от которого получится ещё не скоро. О проведении церемонии я узнаю от посторонних людей. Обо всём мне докладывают бешеные псины Тозиера. Вернее, докладывают они Гиллиану, а он передаёт информацию мне, позволяя оставаться в курсе событий. Спустя время, во мне всё так же нет ни раскаяния, ни сожаления. Вообще ничего нет, кроме пустоты, когда мысли заходят о нём. Ни судорожных хрипов, ни рыданий, ни заломленных рук. Ради него не хочется актёрствовать и пытаться изображать скорбь. Наша совместная история была крайне сомнительной. Так же сомнительно она и завершилась. Аллен — та страница жизни, которую хочется не просто перевернуть, а вырвать, превратив в множество обрывков, полить бензином и сжечь, чтобы больше ничто не напоминало о его существовании, чтобы в ушах не звучали его отвратительные пророчества, чтобы он больше не был призраком прошлого, отравляющим с завидным постоянством мою жизнь. Пытаюсь вспомнить хоть что-то хорошее, с ним связанное, но не получается. Неоднократно предпринимаю попытки и столь же часто оказываюсь в тупике, поскольку нет ничего мало-мальски тёплого и душевного, одни сплошные негативные эмоции. То, как он меня оскорбляет, то, как кривится презрительно, то, как рассматривает внимательно, а после — пророчит мне жизнь шлюхи, что закончит свои дни где-нибудь в грязи и крови, окончательно утратив человеческий облик, потому как дурная наследственность рано или поздно собьёт меня с истинного пути. Я закрываю глаза, крепко зажмурившись, и меня накрывает волной невыносимого отторжения. Наверное, именно к таким случаям применима фраза о высказываниях в сторону покойников. О дядюшке Аллене можно только никак, в противном случае, я утону в огромном количестве грязи, что неразрывно связана с его именем. Забыть. Выбросить из памяти. Перестать мысленно возвращаться к событиям того дня, заново их проигрывая, повторно проживая. Рефлексия не то, что мне нужно. Особенно, если это рефлексия подобного плана. Он убил бы меня, не задумываясь, и ни о чём не сожалея. Во мне же снова просыпаются противоречия. Он не стал бы печалиться. Он не проронил бы ни слезинки, но посмеялся от души. Мне стоит сосредоточиться на других, куда более важных и актуальных, на данный момент, событиях. На том, что происходит в политической жизни города и штата. На дальнейших действиях Митчелла и на его поездке в Спрингфилд, которая состоится уже в самое ближайшее время, и, хотя я ни секунды не сомневаюсь в умении Митчелла располагать к себе людей, почему-то нет-нет, а проскальзывают сомнения. Нужно ли ему вообще куда-то ехать? Он настаивает на том, что, да. Гиллиан сомневается не меньше моего, но Митчелл ничего даже слышать не желает. Он не станет прятаться, как какая-то паршивая крыса. Не станет отсиживаться по углам. Он будет продолжать идти выбранной дорогой и сделает всё для того, чтобы закрепиться в политике, а не вылететь из неё с позором. Чертовски амбициозный, невероятно уверенный в себе. Впрочем, ничего другого от доминантного альфы и не ожидаешь. Примечателен тот факт, что Тозиер не единственный, кто пакует чемоданы, планируя в самое ближайшее время нагрянуть с визитом в Спрингфилд. Айрон Хоуп от своего вечного соперника не отстаёт ни на шаг, продолжает дышать ему в затылок, не желая отдавать лёгкую победу в чужие руки. Доминантный альфа против такого же доминантного омеги. Самая ожесточённая борьба из всех, что только можно представить. Чем меньше времени остаётся до завершения предвыборной кампании, тем активнее проявляет себя Айрон, буквально из кожи вон лезущий и кричащий на каждом углу о том, что только ему под силу изменить этот штат, очистив его от всей той грязи, что заполонила улицы всех городов Иллинойса. Популярность Тозиера разжигает в нём азарт, замешанный на ненависти, отчего Айрон иногда кажется мне похожим на фанатика, который готов победить противника любой ценой, даже если на это ему придётся положить всю свою жизнь, даже если ради этого придётся со своей жизнью расстаться. Внезапная мысль о смерти порождает ворох мурашек, пробегающих вдоль позвоночника. Смерть. Слишком ярко, ощутимо, осязаемо. Мне не нужно оборачиваться, чтобы понять, кто находится рядом со мной, потому как рецепторы безошибочно определяют обладателя запаха. Чуть приторного для альфы. Соблазнительного для многих омег, но отталкивающего, в моём представлении. Он молчит, ничего не говоря, а я продолжаю сидеть спиной к выходу, не оборачиваясь, не надевая сладкую улыбку на лицо, не пытаясь изобразить радость от встречи. Это было глупо прежде. Это вдвойне глупо теперь, когда на мне метка Гиллиана, когда мой природный запах частично смешан с его, когда в нём без труда прочитывается природная сладость омеги, помеченного истинной парой. — Интересно, будь у меня в руках пистолет, вы продолжали бы оставаться таким же невозмутимым, как сейчас, или позволили себе немного эмоций? — Продолжил бы. — Уверены? — Какой смысл дёргаться, если к твоему затылку прижимается дуло пистолета? — хмыкаю, всё же запрокинув голову и встречаясь взглядом со своим визави. — Если на тебя направили пистолет, значит, он обязательно выстрелит. Если пистолет направил человек, подобный вам, то сомневаться в принятом решении совершенно точно не приходится. Усмехается. Без приглашения устраивается за столом, прямо напротив меня. Машет рукой, подзывая официанта. Просит кофе, сливки, стейк, салат. Не похоже, что нацелен на мимолётный обмен фразами, но зато на продолжительный разговор рассчитывает. Наплевать, что у меня другие планы, и чесать языком я не собирался. Тем более, в такой компании. Несмотря на полосу неудач в жизни, потерянным не выглядит. Всё так же одет с иголочки, волосы идеально уложены, в глазах всё тот же исследовательский интерес, с которым рассматривал меня прежде, во время сомнительного ужина, проявляя повышенный интерес к украшению на запястье. — Принятие неизбежного? — Быть может. — Вам не к лицу такая смерть, мистер Морган. Слишком кроваво, слишком неаппетитная картинка в итоге. Ваше ангельские личико достойно того, чтобы им любовались даже в тот момент, когда вы будете лежать в гробу. Вы — сама эстетика, потому если и умирать, то красиво. Знаете, на похоронах вашего дядюшки, которые вы даже не удостоили вниманием, было очень много цветов. Они закрывали пострадавшую часть его лица. Белоснежные лилии. Такие же прекрасные, как и он сам в годы юности... Ах, прощу прощения. Вы ведь этого не знаете. Позвольте узнать, что помешало вам явиться на церемонию прощания с единственным родственником? Я надеялся увидеться с вами там, но, увы. — Лицо слишком опухло от слёз, а подходящей шляпки с вуалью в гардеробе не нашлось. Не хотел, чтобы все видели мою скорбь и боль утраты. Невозмутимо, как будто вести подобные разговоры легко, просто и естественно. Его губы неподвижны, но глаза смеются. — Но ведь мы оба знаем истинную причину происходящего. — Возможно, вам кажется. — Мальчик, я не первый день живу на свете, а потому... — Я тебе не мальчик, — огрызаюсь. — Прибереги подобные фразочки для своих блядей. Ко мне так обращаться не нужно. — Крылатый Эллиас! А у нас, оказывается, характер, — присвистывает. — Какой пыл. Какой темперамент! Какая уж тут кротость? Аллен, похоже, совсем тебя не знал. Пригревал на груди змею, не подозревая, что она способна отплатить ему чёрной неблагодарностью. — Я никогда не отрицал того, что дядя не знал меня вообще. — Понимаю, — кивает, не переставая демонстрировать поистине голливудскую улыбку, которую хочется стереть с его лица, превратив в кровавый оскал. Хочется ударить. Так, чтобы множество выбитых зубов, чтобы кровавая пена. Чтобы больше не было этого самолюбования, от которого становится тошно. Всех этих попыток демонстрации собственной охуенности, которыми меня самопровозглашённый новый хозяин города травит. Его поступки и слова не вводят меня в заблуждение, не усыпляют бдительность. Они скорее порождают недоумение. Приди он сюда в окружении многочисленной охраны, приставь пистолет к моему затылку и выстрели, я удивился бы гораздо меньше, чем сейчас поражаюсь, принимая участие в фарсе под названием «стремление в цивилизованный разговор». Кларк Россетти явно проебался, когда выбирал себе род деятельности и жизненное призвание. Ему бы не мафиозными делами заправлять и не на право обладания лабораториями претендовать, а блистать где-нибудь на красных ковровых дорожках, собирая восторженные отклики именитых режиссёров о своей работе и невероятной самоотдаче, не менее восторженные статьи критиков и насквозь промокшие трусы поклонников-омег. В крайнем случае — ходить по подиуму. Однако, он не претендует на лавры знаменитого актёра, не жаждет пополнять ряды топ-моделей, но с завидным рвением тянет руки к тому, что ему никогда не принадлежало и, по определению, принадлежать не должно. Он не вкладывал деньги в строительство лабораторий, не занимался разработкой убийственной формулы, не налаживал контакты с потенциальными покупателями, не занимался изучением и расширением рынка сбыта. Риплекс — белое золото, созданное Тозиерами, им же по определению и принадлежащее, но постоянно находится тот, кто жаждет прибрать чужие наработки к рукам. До тех пор, пока карающий клинок эту жадную руку не отрубит. — О чём вы хотели поговорить? — Когда? Сегодня или на церемонии прощания? — А темы разговора планировались разные? — Разумеется. Тогда я планировал посочувствовать вам, выразить соболезнования, если понадобится. Поддержать прекрасное, хрупкое создание в трудный момент его жизни... — Перестаньте. Мы же оба в это не верим. — С чего вы взяли? Быть может, я действительно думал, что вы страдаете, потому заранее готовил проникновенную речь и собирался стирать слезинки, выступающие в уголках ваших глаз. Но теперь вижу, что вы в этом не нуждаетесь. У вас и без того есть тот, кто сможет утешить. Что ж, стоит признать, похоже, я ошибался, считая Ллойда подстилкой Тозиера. Вполне вероятно, их связывают отношения иного типа, но то, что вы спите с Ллойдом, неоспоримо. Ваш новый аромат буквально кричит об этом, заявляя всем и каждому, что вы больше не хозяин самому себе, а просто меченая сука, которая теперь за своим господином готова идти на край света. Не так ли? Самое время посмеяться мне. Это, определённо, талант, иначе и не скажешь. Умение похвалить и одновременно полить дерьмом, вновь проехаться по столь презренной им природе омеги. И если Ллойд хотя бы немного уважения в его глазах заслуживает, то для меня у него не припасено ни капли его. В его глазах я теперь действительно лишь бесплатное приложение к человеку, оставившему на моей коже метку. Меченая сука, что на задних лапках прыгает перед своим партнёром, исполняя каждое его желание. В то же время, в глазах Россетти мелькает ничем не замаскированный огонёк похоти. Он ничем не отличается от стандартных альф, искренне считающих, что два альфы в одной постели — это полное дерьмо и грязь, а два омеги — нереально возбуждающая картинка. Особенно, если принять во внимание тот факт, что Ллойд его цепляет. Не может не цеплять. Это по всем его жестам и фразам понятно. Цедит презрительно, что Гиллиан — шлюха Тозиера, и в его словах чётко прослеживается мысль о том, что жаль — не его собственная. Он был бы счастлив, если бы Гиллиан перед ним стоял на коленях. Во всех смыслах. Он был бы счастлив, если бы тот предал Тозиера и перешёл на его сторону, но о таком ему только и остаётся, что мечтать. — Какое вам дело до моей личной жизни? — Никакого, — хмыкает, прихватывая зубами край сигареты, подносит к ней зажигалку и закуривает. Удивительно, что не подаётся вперёд и не выпускает струю дыма мне в лицо. Хотя, это слишком наигранно и слишком по-детски, а Россетти себя игроком иной лиги считает. Человеком высшего сорта, образцом и идеалом, которого столь нелепые выходки унижают даже чисто в теории, что уж говорить о практике. Ему приносят еду, и он принимается за неё, неторопливо нарезая стейк, из которого сочится красноватый сок. Жадно вонзается зубами в мясо, а кажется, что с таким же рвением он готов вцепиться в чужую глотку. Либо мне, либо Гиллиану, и это поедание стейка — что-то вроде демонстрации, попытки показать, что будет со мной, с Гилом, с Тозиером. Со всеми нами. Может, это всё лишь проявление моей бурной фантазии, а, может, Кларк реально вкладывает в свои действия подобный смысл. — Тогда к чему это всё? — Мне казалось, у нас просто дружеский разговор, не имеющий никакого двойного дна. — Мы не друзья. — Но могли ими стать, если бы не ваше стремление находиться на стороне неудачников. Скажите, Харлин, какие чувства вы испытываете, понимая, что у вас есть своя личная, великолепно выдрессированная псина? Злая, жестокая, агрессивная, готова рвать глотку каждому, кто только посмеет глянуть в сторону его хозяина, а с вами он наверняка не груб, зато фантастически круто лижет, желая, чтобы его омега был счастливым, довольным и удовлетворённым. Скажу откровенно, на самом деле, в глубине души я всегда им восхищался. Омега, а рвётся на вершину криминального Олимпа, убивает так безжалостно, что многим альфам бы у него поучиться. В чём-то я ему даже признателен... — За что? — Убив Аллена, он убрал помеху с моего пути. Быть может, вашему дяде казалось, что он полностью контролирует ситуацию, но на деле я собирался использовать его в своих целях до определённого момента, после — избавиться от ненужного балласта, мешающего стремительному восхождению. Ллойд, сам того не понимая, слегка ускорил процесс. Хотя, скорее всего, он всё понимал, но сделал это ради вас, желая избавить свою деточку от проблем. Ах, любовь! Сколько ошибок мы совершаем ради неё? Сколько шишек набиваем и сколько раз оступаемся. Философ блядский. Сидит, рассуждает с серьёзным видом о вещах, о которых представления не имеет. Только что слёзы притворные не смахивает. Списывает определённые промахи с моих счетов и записывает их на счёт Ллойда. Продолжает думать, что видит перед собой невинное дитя, которое мухи не обидит, но после каждого его слова будет обливаться холодным потом, с трудом гася внутри вспышки страха. Нарочно тянет время, крадя его у меня пустыми разговорами. Но, может, и к лучшему, что он считает меня наивно-безобидным созданием, что прячется за спиной своего более сильного морально и физически партнёра, что способно только ноги раздвигать, оплачивая километровые счета своим телом. Того, кто вместо слов любви шепчет Гиллиану на ухо слова «убей его ради меня», а Гиллиан тут же бежит исполнять приказ, не желая разочаровывать свою королеву. Всё мысли Кларка передо мной, как открытая книга. В чём-то смешные, в чём-то наивные. Гораздо наивнее меня, нарисованного его воображением. Мой чай давно остыл, но я к нему даже не прикасаюсь. Не хочу. Зато Кларк уплетает всё с аппетитом. Пафосный гондон, в чьих речах вечно тонны театральщины, под которой скрывается самая суть. — Я не прощаюсь, Харлин, — тянет сладко, когда поднимаюсь из-за стола. — Уверен, мы с вами ещё встретимся. — В аду? — Нет. Мне не подходят те условия. Мы с вами встретимся здесь, и очень скоро. Думаю, наша новая встреча будет весьма запоминающейся. Для всех нас. И, может быть, тогда мне действительно придётся утешать вас, стирая слезинки. А пока передавайте привет Тозиеру и его шавке. С ними я, возможно, уже никогда не увижусь. Ждёт реакции на свой выпад. На нервах моих играет, как искусный музыкант, перебирающий струны, и превращающий отдельные звуки в мелодию. Та, что звучит сегодня, не очаровывает с первых же секунд. Она нагнетает и без того накалённую атмосферу, звучит тревожно, пугающе. Так, что более трепетные уже тряслись бы без остановки, обмочившись от страха и спрятавшись в тёмный угол. Но я не оправдываю надежды, на меня возложенные. Сдержанно улыбаюсь на прощание. — Я не буду валяться у тебя в ногах и просить о помиловании. — Уверен? — Более чем. — Что ж, твоё право. Твой выбор, Морган. Окончательное решение? Не хочешь взять время на размышления? — Да. Нет, — отвечаю на каждый из поставленных вопросов. — Я не боюсь тебя, Россетти. Они — тем более. * Тозиер подбирается ко мне незаметно. Не крадётся, но его шагов я не слышу. Просто понимаю, что он рядом. Повернув голову, вижу его профиль. Смотрит не на меня, а прямо перед собой. Внимательно, жадно, с повышенным интересом. Неудивительно, если учесть, на кого именно он так откровенно пялится. Буквально облизывает взглядом без малейших сомнений, не испытывая угрызений совести за то, что покушается на чужое. Он считает, что достаточно быть искренним в своих словах и поступках, для того чтобы его поняли, чтобы его точку зрения приняли и не пытались переубеждать. Он честен. На все сто процентов. Не прикрывается лживыми оправданиями, продолжая откровенно заявлять, что, да, Гиллиан не теряет ценности в его жизни. По-прежнему, дорог. По-прежнему, важен. По-прежнему, любим. И даже то, что на его шее теперь красуется метка, ничего толком не меняет. Это ведь Гиллиан получает свою метку, окончательно теряя интерес ко всем, кроме истинной пары, которую признаёт официально. На Тозиера это правило не распространяется. У него нет постоянного партнёра, у него рядом нет никого, способного столь же сильно цеплять, приковывая к себе внимание. Ллойд для него всё ещё вне конкуренции, и мысль об этом не ранит больно, но противно царапает изнутри. Как бы радушно Митчелл не улыбался мне при встрече, как бы старательно не изображал сдержанность, я периодически ловлю отголоски его истинных чувств, что мелькают в глазах. Он никогда не скрывал в разговорах со мной подлинных переживаний, связанных с личностью своего помощника. Даже если самому Гиллиану в глаза говорил, что их отношения — это нечто поверхностное, без обязательств, только для того, чтобы избавиться от напряжения и хорошо провести время, если отрекался от своих же слов о любви, произнесённых в пьяном угаре, то мне не лгал никогда. Мне он с самого начала говорил о том, что Гиллиан — лучший омега его жизни. Гиллиан — его грёбанный идеал, наваждение, проклятье, от которого невозможно — да и не хочется — избавиться. Гиллиан — его тёмный соблазн. Гиллиан — его всё. И я отнимаю у него самое драгоценное, что было в его жизни, при этом испытывая смешанные чувства. Счастлив за себя, но совершенно не представляю, что сказать ему, чтобы не поставить себя в неловкое положение, чтобы не усугубить и без того не слишком радостную ситуацию. А ещё я знаю, что он отчаянно борется с самим собой, поскольку сущность доминантного альфы жаждет реванша, уязвлённое самолюбие и такая же пострадавшая гордость не дают ему покоя. Ему предпочли омегу. Омегу! Глупое создание, рождённое для того, чтобы красиво хлопать ресницами и говорить милую чушь. В то время, как он самый достойный, самый умный, самый прекрасный, самый-самый во всём, остался в пролёте. Его эмоции яркие, насыщенные, не замаскированные ничем. Они рвутся наружу, давая знать о себе всем и каждому. Он иронизирует на тему того, что сам себе испортил жизнь, решив нанять специалиста по связям с общественностью, но в его показной иронии слишком много реальных переживаний и, пожалуй, даже боли. В отличие от меня, Гиллиан на эти откровения реагирует сдержанно и почти холодно. Припечатывает, как приговором: «Переживёт». По сути, он прав. Разумеется, Митчелл переживёт. Разумеется, он рано или поздно сумеет побороть свои чувства, но как скоро это случится — загадка для каждого из нас. Кому-то достаточно пары месяцев, чтобы действительно пережить и начать жизнь с чистого листа, кому-то потребуются годы. Вечность, чтобы победить самого себя, чтобы разделаться с привязанностями, которые не должны были появляться, но которые есть, вопреки логике, вопреки законам природы, вопреки истинности. Метка на шее Гиллиана слишком бросается в глаза. Слишком приметная. Если моя скрыта за волосами, то его нагло выглядывает из-под воротничка рубашки, намеренно притягивая, как будто примагничивая взгляд к себе. Меняется и его природный аромат. Можжевельник и жжённый сахар никуда не деваются, но прелые листья и кровь, что прежде оставались отголосками даже после уничтожения несовместимой метки, исчезают, их смывает едва ощутимая сладость. Моя собственная. Мой запах смешивается с его, его — с моим. Тот случай, когда ощущают его не только близкие родственники, но и все окружающие. Мне кажется, будь у Митчелла возможность, он, не раздумывая, вновь вонзился бы клыками в желанный загривок, кусая до крови, выгрызая мою метку, пытаясь заменить её своей. Плевать на то, что однажды он подобный трюк уже провернул. Плевать на то, что эта инициативность боком ему вышла, и Гиллиан теперь вынужден до конца дней своих сидеть на «Омигене», поддерживая баланс в организме. Плевать. Он бы повторил, желая удостовериться в том, что это всё ошибка. Всё не так, как кажется. Я — ложная истинность, я — несовместимый, а он — тот, кто, на самом деле, так необходим Гиллиану для полного счастья и обретения гармонии в жизни. — Впечатляет, правда? — первые его слова за сегодня. Бутылка с газированной водой открывается с тихим шипением. Митчелл делает несколько жадных глотков. Проводит полотенцем по лбу, стирая выступающий пот. Непривычное амплуа. Странно видеть его таким. Не в очередном вычурном костюме от именитого бренда, а в простой футболке и шортах. Я видел Митчелла делового, облачённого в костюмы-тройки, видел Митчелла домашнего, видел Митчелла обнажённого, но никогда ещё не видел таким, как сегодня. Но, будем откровенны, я никогда не видел таким и Гиллиана. Картина, что передо мной открывается, не просто впечатляет, а по-настоящему завораживает. Гиллиан не смотрит по сторонам, он полностью сосредоточен, сконцентрирован и не отвлекается на посторонние факторы, к числу которых отношу и себя. Я пристально смотрю на них, вернее, на него, жадно ловя каждое движение. Стою на балконе, до боли сжав пальцы на ограждении и думаю о том, что даже сейчас переживаю за него. Не сомневаюсь в его способностях и умениях, но всё равно внутри что-то подрагивает каждый раз, когда соперник делает выпад, пытаясь нанести удар. Гиллиан с лёгкостью уворачивается, а моё сердце как будто замирает и снова начинает биться только тогда, когда противник оказывается на расстоянии от Гиллиана. Он двигается мягко и плавно, словно хищник, приготовившийся к броску. Быть может, действительно, как кобра, ставшая нашей общей меткой. Сначала обманчивая медлительность, а после — резкий выпад. Сокрушительный удар, доза яда в крови, от которого невозможно оправиться. На фоне некоторых альф он кажется довольно хрупким, хотя руки у него сильные, и сам он скорее жилистый и поджарый, чем худой. Яркий свет в самом центре зала, позволяет прекрасно рассмотреть объект моего восхищения. То, как плотно облегает его торс чёрная майка, то, как блестят капельки пота на лбу. То, как прилипают к шее влажные волосы. Как бликуют многочисленные жетоны на цепочке, которые он сегодня вместо привычного украшения с замком надевает. — Правда, — откликаюсь, осознав, что настолько затянувшееся молчание кажется неприличным. — Он — хищник, способный сожрать каждого из них, — замечает Митчелл, усмехаясь. — Физически многие из них сильнее. Это неоспоримо. Природой заложено. Но он гибкий, изворотливый, и мозг у него великолепно работает, придумывая десятки комбинаций в секунду. Не хотел бы я однажды оказаться его противником. — А к тому разве есть предпосылки? — Нет, но чисто теоретически. Закуривает, предлагая мне, но я отрицательно качаю головой. Прячет зажигалку в карман шорт. Я в своём костюме и шёлковой рубашке ощущаю себя неуютно. Но, может, дело не только в наряде. Может, мне становится не по себе от мысли о том, что фактически я вторгаюсь на чужую территорию, получив доступ туда, куда, по определению, посторонним вход запрещён. А я пробираюсь, вернее, напрашиваюсь на то, чтобы составить компанию, когда Гиллиан заявляет, что ему нужно выпустить пар и сделать это несколько жёстким способом. Читай — повысить самооценку, взъебав нескольких альф, уложив их на лопатки и заставив молить о пощаде. Похоже, в этом плане они с Митчеллом находятся на одной волне, потому как, приехав на базу, первым делом мы сталкиваемся именно с Тозиером, которого здесь, по идее, быть не должно. Их база — закрытый комплекс, вход в который осуществляется исключительно по пропускам. Грёбанный секретный объект за чертой города, окружённый высоким забором и колючей проволокой, по которой течёт ток. Странно, что нет рва, заполненного водой, в которой плавают крокодилы. База — детище моего отца. Странно думать о Хэнке Стауте, как о родственнике, но что есть, то есть... Эта база создана, по большей части, его руками. Спартанские условия, минимум удобств. Напоминание о том, что жизнь не сахар, а потому не стоит расслабляться. Система тренировок, от которой большинство новичков готовы были взвыть, но те, кто с честью проходил испытания, становились по-настоящему ценными кадрами в большой стае единомышленников. В своё время Хэнк настоял на том, что псинам нужна своя территория для тренировок, куда не будут допускаться посторонние. Он продавил эту идею, он добился своего, и даже после того, как вынужденно — отнюдь не по собственному желанию — покинул пост главы, его детище продолжает активно развиваться и процветать, оставаясь востребованным. Псины всё ещё собираются здесь, тренируясь и проводя поединки со своим лидером, который кажется поистине неутомимым. Гиллиан не выглядит измученным или уставшим, но наталкивает на мысли об источнике неиссякаемой энергии. Его удары выверенные и точные, они не приходятся на воздух, они попадают точно в цель. И когда очередной альфа оказывается уложенным на спину, Гиллиан довольно улыбается. После — хватает бутылку с водой, открывает её, делает несколько глотков, а остальное выливает себе на голову. Отряхивается, будто реальная псина. Брызги летят во все стороны. Проводит ладонью по волосам, сначала взъерошив, а после — приглаживая их. Нереальный. Невероятный. Охренительно завораживающий и сексуальный. Грубая сила, животная ярость, агрессия, что сейчас волнами от него исходит, по идее, должны настораживать. Служить, своего рода, сигналом опасности, предупреждающим, что лучше бы не рисковать лишний раз и держаться от подобного экземпляра на приличном расстоянии, но я шумно сглатываю, понимая, что в процессе наблюдения во рту скопилось слишком много слюны. И то, что мне чертовски сильно хочется прижаться губами к его коже, там, где застывает капелька воды. Слизать её, оставляя на память о себе прикосновение горячего языка, может быть — следы зубов. Кажется, сильнее, чем прежде стискивать пальцы просто нереально, но, на самом деле, это не предел. Кажется, ещё немного, и ограждение под моими пальцами захрустит. Переломится. Крылатый Эллиас, как мало мне нужно для того, чтобы начать им восхищаться. Он может просто стоять и ничего не делать, а я всё равно буду уверять всех и каждого в том, что он — совершенство, не замечающее восторженных взглядов, направленных на него, либо успешно их игнорирующее. Не смотрит в нашу сторону, продолжая заниматься своими делами. Набрасывает полотенце на голову, промакивая волосы. — Мы здесь надолго? — спрашиваю у Митчелла. — Успели соскучиться по цивилизации, Харлин? — Нет. Просто интересуюсь. — Буквально на один день. Ночевать здесь не обязательно. Часть разъедется по домам уже сегодня. — А ты? — Не планировал оставаться. Мне нужно встретиться утром с Холлом, обговорить кое-какие детали предстоящей поездки. А если останусь на ночь, обязательно опоздаю. Не люблю непунктуальных людей, сам стараюсь никуда не опаздывать. — Я виделся с ним, — произношу, разжимая пальцы и пряча руки в карманы. — М? — выразительный взгляд вместо тысячи ненужных слов. — С Россетти. — И что же? — Просил передать вам с Гилом привет и обещал стереть мои слёзы, когда надену траур по обоим. — Так и сказал? — Примерно. Но я понял, что он имел в виду. — Самовлюблённый кретин, — хмыкает Тозиер. — Всё ещё верит, что кто-то впадает в отчаяние от его пустых фраз и понапрасну сотрясающих воздух обещаний. — Он может нанести удар во время поездки. Может, не сдержаться и отколоть что-то такое раньше... — Может попытаться, но не факт, что получится. — Кто знает, — тяну задумчиво. Разговор с Россетти, излучающим благодушие, не сулит ничего хорошего. Тозиер понимает это так же хорошо, как и я. Но точно так же не боится. Ему совершенно наплевать на угрозы, которыми сыплет Кларк. Он не собирается отступать от поставленной цели, не планирует идти на попятный и бежать из своего города, роняя тапки только потому, что кто-то что-то сказал. Он методично стирает скорпионов в пыль, и скоро ею будут усыпаны все улицы города. Скоро он утонет в их крови. Так есть ли смысл бояться, если удача улыбается ему во все свои тридцать два прекрасных зуба? Глухой смешок вырывает из плена задумчивости. Поднимаю глаза, глядя на Тозиера. Знакомо-задумчивый, изучающий взгляд. Серые радужки темнеют, напоминают грозовое небо, хмурое, наталкивающее на мысли об опасности. — Ты разве не обрадуешься такому исходу? — спрашивает нежно, но нежность его пропитана цианидом. Запах приятный, но смертоносный. — Какому? — Если со мной что-то случится, разве тебе не будет легче? — выдаёт более развёрнутую версию, ожидая честного ответа. Протягивает руку, прихватывая прядь моих волос, накручивая их на палец и отпуская. После тянется, чтобы прикоснуться к лицу, к губам, поглаживая, как уже делал не единожды. — А должно? — Тебе лучше знать. Ты ведь часть союза истинных, а я — тот, кому ваша истинность поперёк глотки костью огромной стоит, и кто с огромным удовольствием этот тандем разрушил бы. — И ты бы обрадовался, реши Россетти меня прикончить. Понятно. Спасибо за милое откровение. — Нет. Не обрадовался бы. Намного сильнее меня бы вдохновило знание о том, что ваша истинность неполная. Что вам необходим ещё один человек. Что вы оба смогли бы меня принять, как часть тройственного союза, но ваши татуировки не половинчатые, а, значит, кроме друг друга вам никто не нужен. Курит, затягиваясь глубоко, медленно выдыхая. Очередной обречённый разговор, очередное откровение, не находящее ни отклика живого, ни сочувствия. — Он не твой, — тихо произношу, с трудом выдерживая взгляд, в котором раз за разом тухнет надежда. — Смирись с этим. — Как видишь, я уже почти смирился. Отец предпочёл бы вырезать обоих к ёбанному папеньке, закопать под забором, высадив на могилах цветы, и забыть, а я смотрю, с мазохистским наслаждением вашей идиллией упиваюсь. И жду, как манны небесной, июня. Всего-то три блядских месяца осталось продержаться. — А потом? — А потом я перееду в резиденцию в Спрингфилде и сделаю вид, что вас обоих в моей жизни не было. И всё наладится. Будем видеться раз в год, притворяясь, что ни в одном из нас не закипает жгучая ревность, от которой нет спасения. — Не думаю, что твой переезд изменит многое. Вы продолжаете работать вместе, а, значит, пересекаться придётся много чаще, чем раз в год. — Время и расстояние лечат. Когда вы будете вдали, мне станет легче, — дёргает плечом, словно жаждет сбросить с него невидимую, тяжёлую руку. Нервничает. Сам не рад, что завёл этот разговор, в очередной раз обнажив перед посторонним человеком свои слабости, о наличии которых предпочёл бы не распространяться, но язык-предатель уже сболтнул то, что не следовало озвучивать. Сожалеет ли? Очевидно, да, но назад слова свои не берёт. Его сила в том, что он может откровенно признаться в своих слабостях и посмотреть в глаза собеседнику, не пряча их и не начиная мямлить нечто невнятное. — Уверен в своей победе? — Мысль о переезде неплохо мотивирует. — Достойная мотивация, — соглашаюсь. Не комментирует сказанное, не цепляется к словам, не считает, что это сарказм. Приближается на шаг, в то время как мне, напротив, хочется от него отступить. Потому как в глазах его знакомый блеск, что доводилось наблюдать прежде. На балконе в его доме, в гостиной моей квартиры. И в ебучем президентском люксе, когда хватал меня за подбородок, когда задавал вопросы, отвечать на которые не хотелось. Когда с шлюхой конченой сравнивал, что жарко и сладко под ним стонала, но которая отказалась свой номер на бис исполнить. Такой же блеск в его глазах и сейчас. Желание схватить за воротник, плотно прилегающий к шее, потянуть за него, в себя впечатывая, влипая в чужие губы своими и получая ответ, а не презрительно перекошенную рожу. И он почти срывается, протягивая руку, почти касается тёмно-зелёной, практически чёрной ткани, но в последний момент одёргивает себя и отступает. — Июнь. Нужно просто дожить до июня, — повторяет, как заклинание. — Время летит быстро, Тозиер. * Моя ошибка в том, что я соглашаюсь на предложение о совместной тренировке. Почему-то кажется, что прежний опыт драк ставит меня на одну ступень с ним, но мои иллюзии очень быстро приказывают долго жить. Одно дело — ломать челюсти зарвавшимся папенькиным сынкам, вроде того же Нилана, совсем другое — вступать в бой с профессиональными убийцами. Почему-то кажется, что со мной Гиллиан будет обращаться хотя бы немного нежнее, чем с альфами, но нет, ничего подобного. Когда он входит в раж, для него нет разделения на своих и чужих. Он не делает скидку на то, что я не один из псин, прекрасно натренированных и натасканных на подобные столкновения. Он не щадит меня от слова «совсем», а потому к моменту завершения нашего спарринга я чувствую себя самым настоящим пылесборником, которым неоднократно вытерли все полы. Тело ломит, на коже то тут, то там проступают синяки. Волосы растрёпаны, на прикушенных губах запекается кровь. Пот льёт градом, по лицу, по шее, по спине. Мышцы завтра будут ныть и стенать. Едва ли мне вообще удастся сползти с кровати. Есть подозрение, что я буду валяться пластом и мысленно рыдать о том, как у меня всё ломит и болит. Слишком большая нагрузка, слишком непривычно. Одно дело — тренироваться, оттачивая навыки в стрельбе, совсем другое — рукопашный бой, в котором никто не поможет, кроме самого себя. Гиллиан предлагает разные варианты, разные сценарии. Нападение или оборона. Часть ударов я благополучно блокирую, но часть всё равно достигает цели, и он снова оказывается победителем в нашем маленьком противостоянии. — Сдаёшься? — спрашивает, вновь вжимая меня лицом в пол. Захватывает волосы в кулак, оттягивает назад, заставляя запрокинуть голову, и глядя на меня с нескрываемым превосходством. Привычный жест, но совершенно иное настроение и эмоциональная окраска всего происходящего. Ни намёка на сексуальное напряжение, исключительно азарт и адреналин, что в полной мере гуляет по крови, и уровень его с каждым мгновением лишь сильнее повышается. Мне хочется хотя бы частично оправдать надежды, на меня возложенные, а лучше — превзойти ожидания, но нет. Митчелл не обманывает. Гиллиан действительно слишком хорош во всём, что касается драк, и здесь я ему не конкурент. Он с лёгкостью укладывает меня на лопатки, а я стискиваю зубы, тяжело дышу и брыкаюсь, пытаясь скинуть его с себя, но он как будто жёстче обычного. Скала, которую с места не сдвинуть, как ни старайся, а паршивыми, нелепыми омежьими хитростями я пользоваться не собираюсь из принципа. Можно было бы выторговать себе преимущество, прямо здесь применив собственные феромоны, отвлечь и воспользоваться ситуацией, но я продолжаю честную борьбу. Даже если она больно бьёт по моему самолюбию, демонстрируя наглядно, что мне ещё натаскивать себя и натаскивать, если хочу добиться результата. — Ну? — повторяет, не желая ждать. Хватка сильнее, в разы ощутимее, нежели прежде. Болезненный стон срывается с губ, вслед за ним — шипение. Пытаюсь вырваться, ударив его локтем в бок, но он снова уворачивается от удара. Смеётся, почти хохочет. Отпускает волосы, ослабив хватку. Поднимается на ноги, в полный рост выпрямившись. Смотрит на меня, не двигаясь с места. Едва нахожу в себе силы, чтобы перевернуться на спину. Слизываю с губ кровь, что успела запечься. На локтях приподнимаюсь. Превосходство. Во взгляде. В каждом жесте. В каждой ухмылке, мне адресованной. Грёбанное превосходство, которое так отчаянно хочется стереть с его лица, но понимаю, что не получится. Проиграл. Тонкая хлопковая майка — Гиллиан всё-таки находит для меня сменную одежду — неприятно прилипает к телу. Волосы лезут в рот. Бесят. Бесит всё. Особенно — осознание собственной бесполезности и неуклюжести, о которой можно слагать легенды. Вроде тех, что о героях, но только наоборот, о неудачнике. Жил когда-то такой-то и такой-то. Гонора было много, а нихуя не умел. — Я никогда не сдаюсь, — хмыкаю, кривя губы в презрительной усмешке. — Неужели? Готов ещё раз проверить свои силы? — Не сдаюсь. Но сегодня признаю поражение, — тут же сам себя поправляю. — Здесь есть душ? Хочу вымыться. — Есть. Идём, провожу. Протягивает руку, помогая подняться. Шальная мысль — потянуть его на себя. Представить, как он опускается на колени, как ведёт подушечкой большого пальца по приоткрытым губам. Как целует меня, и я вновь оказываюсь распластанным по полу, притягивая его ближе к себе, запуская ладони в волосы, лихорадочно водя ладонями по спине, задирая влажную ткань, царапая её. Отчаянно хочется сделать это, но я отгоняю от себя неоправданно сладкие мысли. Желанные, но запрещённые к реализации. Когда на базе полным-полно альф, устраивать в их присутствии гомосексуальное омежье шоу — такое себе решение. Конечно, все они прекрасно себя контролируют. Разумеется, все они на подавителях, но лучше не рисковать и не провоцировать лишний раз. Сеть коридоров, залитых ярким светом, кажется бесконечной. Чёртов лабиринт, потеряться в котором проще простого, но Гиллиан великолепно ориентируется здесь, и мне приходится приложить немало усилий, чтобы не отставать от него ни на шаг. Мышцы действительно начинают понемногу ныть, но в чём-то эта боль даже приятная. Рассказы о базе оказываются правдивыми. Здесь действительно спартанские условия и минимум удобств, никакого намёка на уют. Здесь важна лишь цель и дальнейший результат. Тот, кто попадает сюда, не на курорт приезжает, потому расслабляться не стоит ни на мгновение. Мы проходим через километры серых коридоров, через несколько дверей, что открываются лишь по специальным ключ-картам. Подозрительно длинный путь. Раздевалка, наталкивающая на мысли о школьных временах — тот же ровный ряд одинаковых шкафчиков, — находилась намного ближе. Там же были и душевые, но, похоже, только для альф, а их на базе приличное количество осталось. Это Тозиер в сопровождении Эрика и ещё нескольких псин уезжают. А они остаются. Так же, как и мы. — Добро пожаловать, — произносит Гиллиан, распахивая передо мной очередную дверь. Обстановка аскетичнее не придумаешь. Письменный стол, один стул, узкая койка, на которой и в одиночестве сложно уместиться, не то, что вдвоём. — Это?.. — Моя бывшая комната. Каждый раз, когда Хэнк привозил меня на базу, я оставался ночевать здесь. В общей комнате мне точно нечего было делать. Из соображений безопасности. Душевая у меня тоже была своя. — Среди бешеных псин никогда не было омег? — Ни до, ни после. Считай, что я уникум, — усмехается, вскрывая новую бутылочку с водой и жадно припадая к горлышку. Только сейчас осознаю, насколько сильно вымотался и как сильно хочу пить. Понимает даже не с полуслова, а с полувзгляда, протягивая мне остаток воды, и я выпиваю содержимое одним большим глотком за считанные секунды. — И каково это? — Что именно? — Быть единственным омегой в подобной... структуре. Пожимает плечами. — Сложный вопрос. — Почему? — Я никогда не делал упора на собственную половую принадлежность и не пытался получить какие-то поблажки. Раз уж меня закинули в эту стаю и принялись натаскивать, я должен был соответствовать и вести себя, как альфы, не прося обращаться со мной мягче и сдержаннее. Очевидно же, что нашим противникам наплевать, кто перед ними: альфа или омега. Они будут одинаково жестокими и с первыми, и со вторыми. Со вторыми, пожалуй, даже жёстче. Они не любят слабость, не испытывают к тем, кто её проявляет, снисхождения. Напротив, почувствовав её, делают охотничью стойку. Им нравится доминировать, смешивая омег с грязью, а погибнуть от руки альфы для них почётнее. Умереть, став жертвой омеги, это позор, который не смыть даже кровью. Очень много нюансов, но это, в основном, заёбы альф, которые даже в современном обществе продолжают придерживаться патриархальных устоев, считая себя венцом творения природы, а омег принижая и отказываясь признавать, что последние, при желании, способны добиться очень многого. — Приходилось биться за место под солнцем? — Допустим. — Часто? Много? — Достаточно. Разумеется, не все оценили решение, принятое Хэнком. Кто-то и вовсе подумал, что у Стаута поехала крыша, раз он решил поставить во главе стаи омегу, но со временем поняли, что решение было не таким уж безумным. Иногда всё ограничивалось словесными перепалками, иногда приходилось прибегать к выяснению отношений с применением силы. Неоднократно. Как видишь, я всё ещё часть стаи, а потому... — разводит руками, давая понять, что слова излишни, всё и так очевидно. Его признали своим, его приняли в свои ряды даже те, кто изначально высказывался резко против. — Я бы так не смог. — А тебе и не нужно, — замечает, протягивая руку и прикасаясь ладонью к моей щеке, отводя назад растрепавшиеся пряди. Соскальзывает на шею, проводя по ней властным жестом. Жестом истинного хозяина, что решил одарить мимолётной лаской. И я тянусь за этим прикосновением, желая, чтобы тактильный контакт продолжался, как можно дольше, не прерываясь ни на мгновение. Мне хочется чувствовать жар его кожи. Тонуть в разноцветных глазах, что так внимательно и проницательно на меня сейчас смотрят. Что такими пугающими казались прежде, когда впервые с близкого расстояния на него посмотрел. Что теперь кажутся такими нереально красивыми и чарующими. Мистические. Невероятной силой воздействия на меня обладающие. Как и он сам. — Поедем домой или останемся здесь? — спрашиваю, нарушив установившееся молчание. — Как ты хочешь? — Третий вариант. Хочу развлекаться. Вместе с тобой. Есть пара идей. Согласишься? Или скажешь, что развлечения уже не для тебя? — Для меня. С тобой — куда угодно. — Хорошо. Тянусь к нему, чтобы поцеловать, но вместо губ прикасаюсь губами к воздуху. Всё потому, что Гиллиан отступает на шаг. — Не провоцируй, иначе никуда не уедем, застрянем здесь до самого утра. Не то, чтобы меня пугала перспектива, несмотря на высказанные пожелания. Тем не менее, позволяю ему ускользнуть из моих рук. Снимаю с волос резинку, стягиваю с себя майку и, прихватив полотенце, иду в душ. Лишь ненадолго притормаживаю у двери, наблюдая за Ллойдом, копающимся в аптечке. Замечает мой внимательный, изучающий взгляд. — Лишним не будет, — говорит, помахав в воздухе упаковкой геля. — Иначе завтра твоё тело «спасибо» тебе не скажет. Дверь закрывается, разделяя нас окончательно. Кожу стягивает от соли. Снимаю шорты вместе с нижним бельём и шагаю под струи воды. Душ не допотопный, конечно, но и здесь нет ни намёка на уют. Обезличенность и выхолощенность, а не дизайнерское оформление, как в его квартире. Местами пострадавшая кафельная плитка, по которой расползаются трещины. Тёплая вода струится по разгорячённому телу, принося с собой облегчение, смывая пот, соль и пыль. Я выливаю на ладонь немного шампуня, прикрываю глаза, чтобы пена в них не лезла, намыливаю волосы. Слышу, как открывается и закрывается дверь, слышу осторожные шаги, лёгкий шорох, с которым одежда падает на пол. К моменту, когда Гиллиан оказывается у меня за спиной, успеваю смыть пену, но глаза по-прежнему закрыты. Оказываюсь прижатым к стене, упираюсь в неё ладонями, слышу частое, шумное дыхание у самого уха. Лёгкие прикосновения губ и такие же дразнящие покусывания. Прихватывает зубами за загривок, отчего по телу, вдоль позвоночника, под кожей разливается волна теплоты, а по венам — стремительное возбуждение. Эрогенная зона, одна из самых чувствительных точек на теле каждого омеги, прикосновение к которой сводит с ума практически, особенно, если прикасается к ней истинный партнёр. — Кажется, кто-то просил его не провоцировать, — напоминаю, отмечая, как глухо и неуверенно звучит собственный голос. Сложно оставаться невозмутимым, когда к тебе прижимается настолько охуительный омега, когда его ладони скользят по телу, поглаживая там, где наливаются синяки, оставленные в ходе сегодняшнего столкновения. Наверное, это всё обманчивое впечатление, но не покидает ощущение, что он своими касаниями стремится забрать боль, которую причинил. Жалеет о том, что не в состоянии стереть многочисленные тёмные пятна с моей кожи. Прозрачное стекло покрывается паром, Гиллиан прикусывает кожу на загривке сильнее прежнего и тут же лижет место укуса. Проводит языком по метке, что на шее красуется, и всё тело прошивает удовольствием, будто слабым разрядом тока. Он такой обжигающе-горячий, окутанный облаком феромонов, влипает губами мне в шею, чуть выше ключицы, всасывает чувствительную кожу. Он рядом, и возбуждение не заставляет себя ждать, накрывает беспощадно и бескомпромиссно, как цунами. Налетает, словно ураганный ветер, распространяясь по крови быстрым потоком. — Кажется, кто-то сам по себе — провокация, и ему даже ничего делать не нужно, чтобы меня завести, — шепчет на ухо. Одной рукой перехватывает поперёк живота. Вторую ладонь в волосы запускает, потянув назад, заставляя меня выгнуться, запрокидывая голову и прижимаясь затылком к его плечу, а задницей — к паху. Ощущаю его возбуждение, твёрдый член отчаянно требует внимания к себе. В точности, как мой собственный. В самом низу живота словно огненная спираль закручивается, с каждым мгновением всё сильнее разгораясь, заставляя и меня сгорать в этом неистовом пламени. Я чувствую, как по бёдрам начинает сочиться смазка, и в который раз прихожу к выводу, что сделать спальню Гиллиана в отдельном крыле, расположенном на приличном расстоянии от спальни альф — поистине гениальная идея. Потому как его феромоны, коих сейчас в воздухе нереальное количество, могли бы превратить всех его подчинённых в одержимых голодных псин, жадных, алчущих и ни на что, кроме собственного желания обладать определённым омегой, не обращающих внимания. Потому как моих феромонов в воздухе не меньше, и это был бы поистине сокрушительный двойной удар по хрупкой психике альф, неспособных держать себя под контролем. Перебирает пряди волос, разглаживая их. Ладонь ложится на нижнюю часть моего лица, зажимая мне рот. — Не кричи слишком громко, принцесска. Ты же помнишь наше правило, правда? — продолжает горячо шептать, проталкивая в приоткрытый рот два пальца, которые тут же принимаюсь с жадностью посасывать. Гладит язык, а во мне снова жадно-голодная, одержимая Ллойдом блядь просыпается, что не о пальцах мечтает, а о члене. Не столь важно, где. Можно во рту, можно в заднице. Просто... Как можно скорее, без промедления, без долгих прелюдий. Мне не нужен сейчас разогрев, не нужны изматывающие предварительные ласки. В моей крови всё ещё слишком высокий уровень адреналина, и хочется отнюдь не нежного, размеренного секса, а грубой, дикой, животной ебли, чтобы к синякам, расцвечивающим сейчас мою кожу, добавились многочисленные засосы, укусы и царапины. Чтобы он не церемонился со мной, а одним грубым, слитным, уверенным движением толкнулся внутрь, натягивая на себя, словно перчатку, узкую и плотно обхватывающую, под себя разрабатываемую. Чем больше подобных мыслей в голове, тем больше смазки. Между ягодиц мокро и жарко, и я конченной шлюхой выстанываю его имя, сильнее прежнего прогибаясь в пояснице, бесстыдно предлагая себя, давая понять, что отчаянно хочу чувствовать его внутри. Ногти царапают кафельную плитку, и удивительно, как не ломаю их, оставляя на гладкой поверхности красноватые разводы. Пальцы продолжают скользить между губ. Ласкаю их языком, вылизывая, покусывая, обсасывая. Выскальзывают и снова толкаются внутрь, слюна стекает по уголкам губ, а я думаю о члене, что мог бы точно так же скользить, проталкиваясь сильнее, глубже, доставая до самой глотки, до гланд, и я чертовски сильно этого хочу, но не могу вырваться из сильных рук, что продолжают на одном месте фиксировать, прижимая к стенке, методично распаляя меня, разжигая всё больше желания, доводя до отчаяния практически. — Какое... правило? Паузы между словами. Связь с реальностью всё тоньше. — Твои стоны только для меня. Только. Для. Меня. Стёкла сильнее прежнего заволакивает паром, и кажется, эта пелена отсекает нас от окружающего мира окончательно. Мне мало. Мало, мало, мало, чертовски мало его. Мне мало его губ, мало его прикосновений, мало слов, что выдыхает в изгиб шеи. Если бы он не удерживал меня, я бы давно с нескрываемой, неконтролируемой жадностью на него набросился. А так только и остаётся, что тянуть руки, не имея возможности прикоснуться, и умоляюще скулить, пытаясь сохранить хоть какие-то крохи разума. Хотя... Что там сохранять? Когда он рядом, когда он так ко мне прикасается, когда целует отчаянно, сминая губы и прихватывая их зубами, когда языком в приоткрытый рот толкается, моя мыслительная деятельность отключается моментом, словно по щелчку пальцев. Ничего не остаётся, кроме огромного, бесконечного, бескрайнего желания, кроме стремления слиться с ним воедино, кроме жара собственного тела и характерной пульсации. Кроме предвкушения и желания обладать, получить хотя бы мимолётную власть над чужим телом, чтобы стать для этого человека самым желанным трофеем, стать для него всем. Одни сплошные, первобытные инстинкты, запредельное желание. Кожа чувствительная, будто оголённый нерв, и хочется, хочется, хочется, чтобы он перестал мучить, чтобы... Резко. Слишком. Так, что от неожиданности прикладываюсь лопатками о стену. Шиплю, стиснув зубы, но почти сразу же навстречу Гиллиану подаюсь, когда вновь ладонью за пояс к себе притягивает, вплотную прижимая и прижимаясь. Обнимаю его за шею, к губам прикасаюсь. Осторожными, невинными, практически невесомыми, будто украденными касаниями, что больше дразнят и распаляют всё сильнее. Его ладони скользят по поему телу, по спине. От пояса до лопаток, а после спускаются ниже. Большие пальцы гладят ложбинку, ныряют в неё, раздвигая ягодицы, медленно проходятся по влажной и немного скользкой от смазки кожи. Обхватываю ладонью оба члена, прижимая их друг к другу. Смазка смешивается между собой, каждое прикосновение кажется безумно острым, нереально желанным. Всё те же, украденные поцелуи, всё те же горячие выдохи на коже. Его ладони, сминающие упругую плоть. Пальцы, впивающиеся в неё до синяков и царапин. Так же, как мои впиваются в его плечи, сдавливая. Он слишком быстро приучил меня к своему телу. По факту, даже приучать особо не пришлось — моё к нему слишком быстро привыкло, не сопротивляясь с самого начала, даже с самого первого раза, когда кимоно шёлковое рвал на части, шипя мне что-то мерзкое и презрительное на ухо, когда не скрывал намерений и шептал, что хочет заставить меня замолчать, засунув член в мой чёртов, грязный рот. Я помню каждое его слово, каждую интонацию, каждый взгляд, мне адресованный. Всё это в совокупности — пиздец, какое мощное оружие, которым меня можно за считанные мгновения уничтожить. Он нереальный. Он восхитительный. Он, сука, просто идеальный для меня. Я жалею о том, что мы принимаем душ здесь, а не дома. Что здесь только грёбанная узкая койка, на которую он меня укладывает, сам опускается сверху, не ограничиваясь уже мимолётными касаниями губ, не позволяя мазнуть ими по его губам, а после отстраниться. Его поцелуи глубокие, долгие, влажные, сладко-острые. Как долька шоколада с перцем, тёмного, насыщенного, чуть горьковатого, с остринкой, раскрывающейся в самый последний момент. Восхитительное послевкусие, что растекается по языку. Послевкусие, которым хочется наслаждаться, как можно дольше, чтобы оно никуда не девалось. Мне хочется мучить Гиллиана своим молчанием так, как он мучает меня своей медлительностью, но в его руках это практически нереально. Стон наслаждения срывается с губ, когда его рука скользит между моих ног, когда прикасается к призывно повлажневшему входу, когда пальцы проникают внутрь, толкаясь быстро, жёстко, уверенно. Не оглаживают края, не потирают, распаляя, горячие, нежные стенки, а стремительно проскальзывают, касаются простаты, заставляя меня выгнуться, заставляя коротко вскрикнуть, в очередной раз проигнорировав наше правило, которое я нарушаю постоянно, забываясь. И кричу слишком громко, так, что меня, наверное, половина земного шара отчётливо слышит, а до второй половины долетают отголоски этого самого вопля. Сладкого, грешного, ласкающего слух определённого человека. Он вытаскивает пальцы слишком быстро, не позволяя толком насладиться ими, но все мои возмущения гаснут. Их слизывают с моих губ широким мазком языка, что снова чертит линию между ними и толкается в приоткрытый рот, исследует его, ласкает, вылизывает, в то время, как Гиллиан раздвигает мои ноги шире прежнего, и его член медленно, буквально по миллиметру проникает в моё обжигающе горячее, влажное тело, жаждущее единения, мечтающее об этом моменте с той самой секунды, как он протянул мне руку, помогая подняться. С того момента, когда моё воображение решило дорисовать определённые детали, пробудив желание, чтобы в дальнейшем подстёгивать его сильнее, заставляя разгораться всё ярче и ярче. Мышцы плотно обхватывают его член; чувствительные, горячие стенки мягко пульсируют, принимая в себя столь желанную, твёрдую плоть. Он проникает до самого конца, так же медленно выходит, оставляя внутри лишь головку, и тут же вновь вгоняет до основания. Сильно, резко, охуительно. До искр из глаз, до слетающего с губ очередного крика, до состояния, схожего с пребыванием в наркотической дымке. С моих губ срывается по-настоящему животный, дикий рык, когда с ожесточением впиваюсь в припухшие губы, когда вонзаю ногти в его напряжённую спину, прочерчивая на коже алые полосы. Меня выгибает дугой, и я сам подаюсь бёдрами ему навстречу, раскрываясь перед ним, подмахивая, подстраиваясь под его движения, наслаждаясь этим кроличьим ритмом, безумным темпом. Как будто мы куда-то спешим, уже почти опаздываем, но у нас было несколько минут, и мы не смогли удержаться от соблазна, не пытались, но охотно поддались ему. Глубокие, сильные толчки, подкрашенные лёгкой болью, ничуть не снижающей градус моего возбуждения, напротив, сильнее его подстёгивающей, заставляющей желать продолжения и повторения. Хочу его. Люблю его. То ли в мыслях это, то ли в реальности, на словах, чётко и ясно озвученное, но не оглушающим криком, а шёпотом на ухо, вместе с фразочками, будто выдернутыми из грязного порно, вместе с не очень связным рассказом о том, какой я мокрый для него и только для него. Как всё моё тело горит от желания оказаться в его власти, получить новую порцию прикосновений, как я обожаю моменты, когда он во мне. Когда моя плоть жадно обхватывает его, словно тиски, когда смазка льётся белёсыми каплями по моему члену, когда он, кончая, всё равно продолжает двигаться во мне, а мышцы сокращаются, сладко сжимая снова и снова, не желая отпускать. Когда раздвигает мне ноги и припадает губами к припухшим краям растраханной дырки, вылизывая свою сперму, смешанную с моей смазкой, словно снимает верхушку взбитых до состояния крема сливок. Мимолётное, чуть сдержанное касание языка в самом начале, после — уверенные действия, от которых я снова и снова срываю голос. Он не поливает меня словесной грязью этой ночью. Он лижет мои губы, лижет мой язык, лижет нёбо, скользя по нему острым кончиком языка. Ни слова не произносит, но в голове знакомое «сладкая сука», как катализатор, как условный рефлекс. Когда он прикусывает мою нижнюю губу, выгибаюсь под ним сильнее прежнего, впиваюсь в многострадальные лотосы, среди которых обитает змея, не знающая покоя после знакомства с моими ногтями. Кончаю, стискивая его член в себе, и чувствуя, как кончает он, заполняя меня своим семенем. Перед глазами всё плывёт, подёрнутое золотистым, искрящимся маревом. И комната его уже не кажется такой аскетичной, и койка не кажется узкой и неудобной. Это место видится мне сквозь призму оглушающего оргазма самым прекрасным на свете, самым уютным, лучшим практически. По телу разливается желанная истома. — Ты всё ещё хочешь куда-то ехать? — спрашивает, касаясь невесомыми поцелуями виска, поглаживая ладонью щёку. — Не особо. — Тогда... — Но я хочу подарить тебе незабываемую ночь. — С тобой каждая ночь — такая. Его голос хриплый, чуть подрагивающий, чуть сорванный, заставляющий сотни мурашек вдоль позвоночника разбегаться. Он шепчет, целуя и прикусывая мой подбородок, спускается губами на шею. Хочется послать всё к чёрту. Позабыть о своих планах и идеях, но я действительно хочу, чтобы эта ночь запомнилась ему надолго, чтобы стала ярким событием, к которому мысленно раз за разом возвращаешься. Боязно, что не оценит. Боязно, что скажет, будто я маюсь дурью, и его это совсем не заводит. Но я хочу. И меня уже не остановить. Поэтому вместо того, чтобы лежать и млеть на простынях, я шепчу ему: — Поехали, Ллойд. И первым тянусь к своей рубашке, бережно развешенной на спинке стула. * Моя затея не кажется ему такой уж воодушевляющей. Вскидывает бровь, желая получить хоть какие-то вразумительные объяснения, но я продолжаю хранить молчание, будто воды в рот набрал и ничего не расскажу даже под пытками. Недоумение — всё, что прочитывается на его лице, поскольку место, куда я его приглашаю этой ночью, знакомо ему до боли. Он здесь сотни и тысячи раз бывал, а потому каждый закуток знает, как свои пять пальцев. Что тут может быть удивительного и незабываемого — для него загадка. На первый взгляд всё действительно очень просто и примитивно. Мы едем в «Ригель». Место встречи, которое нельзя изменить. Место, где я впервые позволяю себе не сдерживаться, а прикоснуться к нему в ответ, где он на мне своё воздействие отрабатывает, давя феромонами прямо в присутствии Митчелла, и только повышенная доза подавителей позволяет мне не упасть тогда на самое дно. Место, где сам ввязываюсь в упоительную игру, дразня его, заставляя возбуждаться, при этом невинно улыбаюсь, предлагая выпить чая. Как будто это единственное, что меня интересует. Место, где он в очередной раз бросает меня полуголым, мокрым и неудовлетворённым, шипя, что его самого, его член и оргазм, им подаренный, необходимо заслужить. В какой-то степени, знаковое для нас место. Обратная сторона монеты. Места наших встреч — это «Ригель» и часовни. Здесь мрак, порок и разврат, там свет и целомудрие. Чисто номинально, ведь даже там он умудряется в окружении взирающих на нас с неодобрением крылатых статуй, уложить меня на скамью и едва удерживается от того, чтобы трахнуть. Слишком вызывающий поступок, слишком тонкая грань, которую мы не переходим, но от которой нас отделяет всего несколько мелких, незначительных шажков. Здесь нет столь любимых им фресок, не звучат тонкие, детские голоса, не подрагивают в темноте огоньки зажжённых свечей, не пахнет цветами и ладаном. Здесь, напротив, никто даже изредка не вспоминает о святости, здесь о ней напрочь забывают, отдаваясь во власть порока и соблазна. Здесь приглушённый свет, музыка, алкоголь, что льётся рекой, запрещённые вещества, элитные шлюхи, готовые исполнить любые, даже самые грязные, запретные желания своих клиентов. Здесь, именно здесь, он бросает мне под ноги зажигалку, а сам тащится в общий зал и вылизывает самозабвенно рот какой-то блондинистой бляди, от воспоминаний о которой меня подташнивает. Слишком липкий, слишком мерзкий, но Гиллиан целовал его, и тогда мне казалось, что ему происходящее по-настоящему доставляет. Мы не задерживаемся особо в общем зале. Я не планирую долго здесь находиться, но зато сразу же, незамедлительно, стоит переступить порог заведения, тяну несопротивляющуюся жертву в приват. То, что было запланировано несколько дней назад. То, что реализую только сегодня, вспоминая разом несколько навыков далёкого прошлого. Надеясь, что увиденное не станет причиной для гомерического хохота, заполняющего пространство, а я не поставлю себя в глупое положение. Сегодня все скрытые камеры в нашей комнате отключены. Сегодня здесь никто за нами не наблюдает. Мы здесь предоставлены самим себе. — Позволь завязать тебе глаза, — выдыхаю, обнимая его со спины, горячими ладонями проводя по торсу, целуя за ухом. Кончиком языка поддразниваю чувствительное место, на котором темнеет рисунок метки, что до сих пор кажется нереальной. — Зачем? — Чтобы ты оценил мой сюрприз. — Ты решил подарить мне элитную шлюху и посмотреть на то, как я буду её трахать? — усмехается. Фраза, которая не имеет ничего общего с реальностью, но которая царапает изнутри, несмотря на ярко выраженный сарказм. Потому как сразу же вспоминается видео со скрытых камер, которым щедро поделился со мной Тозиер, желая добить морально. То самое, где омега, объебошенный риплексом, самозабвенно лижет Гиллиану член, давится им, давится своей слюной, и, если бы не презервативы, давился бы спермой. Омега, которого они с Тозиером после дерут на пару, одновременно трахая и в рот, и в задницу, а тот и счастлив, что ему двойное счастье привалило. Горячий альфа, не менее горячий омега, и много-много белоснежной пыльцы на столешнице. — А ты хотел бы шлюху? — Нет. Если это действительно твой сюрприз, то давай поедем домой. — Это не он. Так, что? Ты разрешишь? Он поворачивается лицом, смотрит на меня долго и пристально, не понимая, каким ветром нас занесло сюда. Почему я выбираю именно «Ригель», почему не любой другой клуб, и почему, если я говорил, что хочу повеселиться, в итоге не остаюсь в общем зале, а тащу его в приват. С его языка готово сорваться множество вопросов, но все они так и остаются невысказанными. Он тянет за воротник рубашки, прижимается к губам. Одно действие вместо множества слов. Подобные поцелуи не дарят тем, кому отвечают отказом. Ими награждают лишь тех, кому готовы ответить согласием, независимо от того, в какую авантюру их пытаются втянуть. В зале для приватных танцев есть всё, что мне нужно. На барной стойке выставлены в ряд все необходимые ингредиенты. Разномастные бутылки с сиропами и алкоголем, лёд. Рядом все необходимые инструменты. Белые шёлковые перчатки, о которых так же предварительно прошу. — Устраивайтесь поудобнее, мистер Ллойд. Сегодня вы мой гость, и я постараюсь вам угодить. Тихо, у самых его губ. Лаская их дыханием, почти касаясь, почти прижимаясь, но уходя от соприкосновения, когда пытается меня поцеловать. — Не так быстро, — хмыкаю, добавив в голос ледяных нот, отталкивая его от себя, заставляя откинуться на спинку дивана. Внимательно разглядываю бутылки с гейзерными крышками, коктейльные вишни, кусковой лёд. Одну вишенку прихватываю губами. Приторный сироп. Специфический вкус. Перчатки, как влитые. Несколько кубиков льда в шейкер, отточенным движением. Что-то ещё помню. Навыки, которые, кажется, утрачены навеки, но которые вновь возвращаются, стоит только прикоснуться к знакомому инвентарю. Шейкеры, гейзеры, стрейнеры. Когда-то это было частью моей жизни. Чикаго помнит юного Квина Моргана в роли вполне неплохого, весьма талантливого бармена, которому нравилось мешать коктейли в свободное от учёбы время. Страницы моей биографии. Ночные подработки, профессия, которая совершенно никоим образом не пересекалась с потенциальным делом жизни. Гиллиан пристально наблюдает за моими действиями. За тем, как отмеряю алкоголь джиггером, боясь перелить лишнего, испортив вкус, как вливаю сиропы и белок для создания несливочной пены. За тем, как мелькает в моих руках пресловутый джиггер, а после — шейкер, пока я взбиваю вместе ту гремучую смесь, что должна стать коктейлем, сражающим его с первого пробного глотка в самое сердце. Что по мере раскрытия вкуса будет ещё вкуснее и приятнее, нежели в самом начале. Сцеживаю увеличившийся в объёме коктейль через стрейнер, отбрасывая лёд, который уже не пригодится. Повторный шейк. Бокал, проезжающийся по стойке, тонкая струйка напитка, что проливается через сито. Постукиваю им по толстым стеклянным стенкам, глядя, как коктейль разделяется на слои. Насыщенный красный, чуть менее яркий, розоватый, а сверху — плотная белая пена. В основе — белый вермут, сухой и крепкий, немного рома и классический сухой джин. Последний напиток в самой высокой дозировке. Сплошная импровизация, в которой находится место для реверанса в сторону чужого природного аромата. Вишнёвый сироп не убивает окончательно резкость джина, но слегка маскирует его, тесно с ним переплетаясь. Сироп и ягодное пюре, напоминающие о собственном аромате. Яркая коктейльная вишня, что ложится поверх пены и держится на поверхности, не тонет, не нарушает идеальную конструкцию. — Выглядит неплохо, — замечает, когда высокий бокал типа «паб» опускается перед ним на столешницу. — Что это? — Приворотное зелье, — отвечаю, стараясь выглядеть серьёзным. — Символичная штука, в какой-то степени. — Прямо так и называется? — Пусть так и называется, — усмехаюсь, устраиваясь у него на коленях, медленно, дразняще скользя задницей по его паху. — Почему бы и нет? Потому как я действительно хочу тебя приворожить, и, если напиток мне в этом поможет... Не договариваю. Зубами прихватываю длинный тонкий хвостик. Прикусываю часть ягоды и совсем не удивляюсь, когда Гиллиан ловит губами вторую часть. Сироп растекается по нашим губам, немного пенки остаётся на подбородке Гиллиана, и я слизываю её жадными, горячими касаниями, ощущая, как быстро и часто бьётся сердце, как гулко шумит кровь в ушах, как подрагивают руки. Он сам весь такой же сладко-пряный и чуть островатый на вкус, как этот сироп, и я тону в нём, я в нём растворяюсь. Теряюсь в его разноцветных, потемневших глазах, в его шёпоте, в прикосновении его рук, что забираются под пиджак, скользят по ткани рубашки, комкая её и пытаясь вытащить из брюк. Коктейль невостребованным на краю стола стоит, в то время как Гиллиан гораздо больше внимания уделяет моим губам, а не напитку, специально для него приготовленному в порыве вдохновения. Запускаю ладонь во внутренний карман пиджака, доставая оттуда шёлковую ленту. Широкую. Чёрную. — Не снимай, пока я не разрешу тебе сделать это, — прошу, лишая его возможности видеть всё, что происходит вокруг. Упиваюсь ощущением, пусть временной, но всё-таки власти, сосредоточенной в моих руках. Веду пальцем по его губам, растирая по ним слюну, с трудом давя в себе желание прихватить пухлую, сочную нижнюю губу зубами. И не просто прихватить, но и укусить до крови, содрать корочку со своих обветренных губ. Поцеловать, слизывая его кровь, делясь своей, ощущая, как она смешивается на языке, находя это чем-то очень интимным и волнующим. Покусываю слегка, не пуская кровь, не причиняя ему боли. Пальцы скользят по шее, по татуированной коже. Забираются под воротник, снова поднимаются выше, распускают ленту галстука, не снимая его окончательно. Наматываю её на обе свои ладони, внимательно рассматривая лицо Гиллиана в приглушённом свете. Невероятная привлекательность, чарующая красота. Я понимаю Тозиера, столько лет подряд сходящего с ума от этого человека, при этом чувства его, несмотря на отсутствие взаимности, не ослабевают ни на мгновение. Я понимаю Тозиера и отдаю себе отчёт в том, что моя болезнь Гиллианом Ллойдом, пожалуй, в разы опаснее, чем его. У Митчелла есть шанс на избавление от зависимости, у меня — ни единого. Моя стадия — терминальная. Та, что уже не поддаётся лечению, здесь ничего не поделать, ничего не изменить, только смириться. Но, стоит признать, подобная перспектива меня не пугает. Если он действительно моя болезнь, я не хочу выздоравливать.