Не верь, не бойся, не проси

Гиллиан Он здесь, со мной, в моих объятиях, когда горячее дыхание на губах, когда раскалённая кожа под пальцами, когда дрожь предвкушения по всему телу, и с каждой секундой вдохи-выдохи всё более сорванными, всё менее выверенными становятся. Спустя мгновение, его уже нет. Остаюсь в гордом одиночестве, с завязанными глазами, лишённый возможности видеть, что творится вокруг, не совсем понимающий, что происходит, что за блажь накрыла Харлина, будто снежной лавиной, и что он собирается делать. Импровизированное приворотное зелье оседает на губах свежестью и лёгкой сладостью. Не коктейль, а, своего рода, иносказание. Воплощение нашего тандема. Ярко-выраженный джин во вкусе, с его характерной лёгкой горечью, тесно переплетающейся со сладостью вишнёвого сиропа, чей аромат доминирует в этом напитке, порождая вполне понятные ассоциации. Я не люблю коктейли, но этот выпиваю полностью в ожидании, пока взбалмошной принцесске не надоест дурачиться, и она не перестанет говорить загадками. Он исчезает стремительно. Мгновение, и он у меня на коленях. Ластится, прижимаясь ко мне, притираясь, лаская угол приоткрытых губ горячим дыханием, играя с развязанным галстуком. Ещё мгновение, и ничего, кроме пустоты, не остаётся. Только в ушах ещё звучат отголоски его просьбы — не снимать повязку до тех пор, пока мне не дадут разрешение на это. Хочется нарушить запрет, хочется сорвать раздражающую ленту, чтобы не чувствовать себя настолько беззащитным. Не люблю ограничения, потому невозможность видеть происходящее довольно сильно напрягает. Мне нужно держать ситуацию под контролем, а не блуждать по тёмному лабиринту, таящему в себе множество тайн. У меня в крови пониженный уровень романтизма, но зато ярко-выраженная аллергия на сюрпризы, а потому действия Харлина провоцируют во мне не сладостное предвкушение. Они порождают напряжение, что ощущается в воздухе, и с каждым мгновением становится всё более концентрированным. Когда он уходит, я продолжаю какое-то время сидеть с повязкой на глазах, чувствуя себя, при этом, фантастически глупо, но чем дольше по времени это длится, тем больше напрягает повязка, и руки тянутся, чтобы сорвать её с глаз, вернув себе возможность видеть всё, что происходит вокруг. И я почти готов сделать это, когда мою руку перехватывают за запястье и медленно отводят от лица. Он появляется бесшумно. Подкрадывается на цыпочках. Так, что я не слышу его шагов, лишь вдыхаю аромат, и окончательно убеждаюсь, что не ошибся, в тот момент, когда его пальцы мягко касаются моей руки. И именно тогда ощущаю себя маленьким несмышлёным ребёнком, которого поймали на чём-то горячем, вроде попытки украсть сладости, к которым ему строго-настрого запретили прикасаться, а он нарушил приказ. Ладонь, обтянутая перчаткой, скользит по моему лицу, поглаживает щёку, в то время как хриплый, бархатный голос ласкает слух. — Ты чуть не нарушил запрет, Ллойд. Как думаешь, стоит тебя наказать за это, или же проявить великодушие и оставить безнаказанным? Лёгкие прикосновения, по щеке, по самому краю ленты, прочерчивая линию, но не торопясь снимать с меня повязку. Холод. Кубик льда, что скользит по губам, подтаивая, оставляя на коже капли пресной, чуть сладковатой воды. Прихватываю его зубами, а пальцы скользят по нижней губе, слегка оттягивая её вниз; по подбородку, по шее. Перчатки странные на ощупь. Не кожаные, не замшевые и не те шёлковые, в которых он замешивал коктейль. Не совсем привычная текстура, но чем дольше длится тактильный контакт, тем очевиднее становится, что это за материал. Они из бархата. Мягкие на ощупь. Пальцы дразнящими движениями перемещаются на шею, прихватывают развязанный галстук, стягивая его окончательно, тянут за воротник рубашки, и кнопки одна за другой расстёгиваются. Обе ладони ложатся мне на плечи, синхронно скользят вниз, приспуская с плеч пиджак. Харлин дышит тихо, хрипло, чуть сорвано, и я кожей, подсознательно, на уровне инстинктов ощущаю его нервозность. Детка пытается играть в те игры, которые ему самому чужды, в правильности и необходимости которых он сам не уверен, но отчего-то ввязывается в авантюру и с завидным упрямством, присущим всем новичкам, жаждет довести начатое до конца. Льдинка тает на языке, и сладость талой воды становится всё более ярко выраженной. Сглатываю, ощущая горячее дыхание на своих губах за мгновение до того, как Харлин прижимается к ним своими, до того, как проскальзывает языком в мой рот, пытаясь завладеть этим кусочком льда, и языки сталкиваются в импровизированном поединке. И лёд тает едва ли не в два раза быстрее от того, насколько яростной и горячей выходит эта странная борьба. Он окончательно стаскивает с меня пиджак, запускает ладони под рубашку, спускается к поясу брюк. Вопреки ожиданиям пальцы не ложатся на застёжку. Он как будто намеренно игнорирует её, но ведёт ладонями по бёдрам, поглаживая их через ткань, раскрывает мои колени, опускаясь на пол между разведённых ног. Моя ладонь прихватывает его волосы на затылке, стискивая до боли, вплетаясь в них, не отпуская. Он сладко и глухо стонет мне в рот, не пытаясь вырваться, но зато демонстрируя завидную покорность, будто жаждет оправдать одно из своих прозвищ, намертво к нему прилипших. Льнёт ко мне, как самый ласковый на свете котёночек, который жаждет, чтобы его гладили, чтобы мягко щекотали чувствительную шейку, трётся о ноги и только что не мурчит в ожидании внимания со стороны хозяина. Сомнительная мысль, но в моей голове она настойчиво заседает. Льдинка тает окончательно, и холод её исчезает. Харлин разрывает поцелуй, ведёт языком по шее, от основания её до подбородка, повторяя свои действия неоднократно. — Когда я смогу снять эту чёртову повязку? — спрашиваю, постепенно теряя терпение. — Скоро, Ллойд. Очень скоро. Носом в шею вжимается, жадно вдыхая мой природный аромат. — Но для начала тебе придётся отпустить меня, — шепчет. Отпускать не хочется. Хочется, напротив, затащить его обратно к себе на колени, вернувшись к исходной расстановке, но не позволить ему уйти, а удержать рядом любой ценой. Мысли во вполне определённом, предсказуемом направлении несутся. Нет ничего примитивнее, чем ебля в привате. Подобные развлечения множество раз опробованы, как в одиночестве, так и в компании Тозиера. Со шлюхами и с вполне целомудренными, на первый взгляд, омегами, что сначала прикрываются маской добродетели, а после срывают её с себя, открыто демонстрируя свою истинную натуру. Под сомкнутыми веками калейдоскоп из множества картинок, в котором одни образы сменяются другими. До тех пор, пока все они не меркнут на фоне его Высочества, чьи волосы по-прежнему стиснуты в кулаке, и мне до охуения хочется не отпускать его, а сжать сильнее и потянуть за волосы к своей ширинке, поддержать его инициативу и намерение — поиграть в клиента и его маленькую грязную шлюшку, отчаянно жаждущую быть выебанной на этом диване и, может быть, на этом столе. Его поза тому доказательство прямое. Стоит передо мной на коленях, продолжая стискивать ладони на бёдрах, словно ждёт чего-то. Вот только чего? — Отпусти. Теперь уже не просьбой звучит. Приказом. И лёгкие поглаживания сменяются касанием ногтей, что впиваются в бёдра через ткань. Мы идём ко дну... Знакомые слова. Не менее знакомая мелодия, что постепенно заполняет пространство комнаты. Весьма растиражированная, использованная во множестве сериалов и фильмов песня. Блюзовая аранжировка, хриплый голос, поющий о том, как все мы идём ко дну, но звучание такое, что хочется думать о чём угодно, но только не о смысле жизни. — Отпусти, Ллойд. Острые зубы сжимаются на подбородке, прихватывая его, тут же сменяются ласкающим прикосновением губ. Мы идём ко дну. Идём. Идём. Идём… И я послушно разжимаю руку, позволяя ему вновь ускользнуть. — Могу снять повязку? — спрашиваю, спустя несколько долгих, томительных секунд. — Снимай, — разрешает милостиво. Не развязываю, стягиваю стремительно, порывисто, одним движением. Не сразу открываю глаза, зная, что даже умеренное освещение будет раздражать, но стоит распахнуть глаза, и рот непроизвольно открывается. Во рту пересыхает, а дар речи благополучно исчезает. Ко всем херам. Перчатки наводят на определённые мысли, но то, что я вижу перед собой, превосходит ожидания в десятки, а то и сотни тысяч раз. Сидит не у моих ног, а прямо на столе, приняв картинную позу, прекрасно зная, насколько соблазнителен в этот момент, насколько до одури сексуален и охуителен в рамках своего маскарада. Щёлкает пальцами, и этот чуть приглушённый звук, как точка отсчёта. Чёрные бархатные перчатки поднимаются выше локтя. Стройные длинные ноги плотно обтянуты чулками с кружевными резинками, к верхнему краю которых пристёгнуты подвязки — тёмные ленты на молочных бёдрах. Широкий кружевной пояс и такое же кружевное нижнее бельё с высокой талией — шнуровка тонкими шёлковыми лентами. Подхватывает мою идею с подвязкой, развивая, дополняя её, добавляя новые детали. Мысль о котёночке, что ластится к ногам хозяина уже не кажется такой уж наивной и нелепой, когда замечаю на волосах ободок с чёрными, в цвет волос, ушами. Приоткрытые губы поблёскивают влажно, то ли от слюны, то ли от тинта, нанесённого тонким слоем. Запрокидывает голову, отводит волосы, перебрасывая их за спину, и моё внимание оказывается целиком и полностью прикованным к выгнутой шее, к выступающим ключицам, к плечам, что двигаются в такт музыке. Мы идём ко дну... Стремительно мы, блядь, тонем. Он тянет меня за собой, и я действительно тону, понимая, что он может меня куда угодно за собой повести. Хоть на дно водоёма с ледяной водой, хоть в глубины самого ада, где всё раскалено до предела. Даже если я буду гореть там, не замечу этого, потому как всё моё внимание приковано к Харлину. К тому, как смотрит на меня неотрывно, глаза в глаза, как едва заметно манит к себе, прикусывая нижнюю губу и тут же её зализывая. Большая, грациозная кошка, что никогда не мяукает, но грозно рычит, предостерегая об опасности, которую таит в себе. Если однажды прикоснёшься к ней, больше жить без неё не сможешь, пристрастишься с первого взгляда, с первого вдоха, с первого касания. Ведь он, словно яд, просочится под кожу, по крови стремительно разольётся, отравит собой. Словно ангельская пыль, несущая смерть, но дарящая при этом мгновения эйфории, в которой я нахожусь прямо сейчас, восхищаясь визуальным образом, чертовски вкусной картинкой. Ведёт носком по гладкой поверхности, меняя положение, и оказывается стоящим на коленях. На мгновение. Обеими ладонями опирается на столешницу, подаваясь вперёд. Прикрывает глаза, и я зачарованно смотрю на его подрагивающие ресницы. На то, как ведёт по кругу головой, и волосы рассыпаются по плечам. Медленные, чувственные движения, никакой резкости, никакого намёка на спешку. Чувствует неспешный ритм музыки, растворяется в ней, сливается с нею. Выглядит гуттаперчевой куклой, гибкой и пластичной, способной под любым углом без труда выгнуться, наталкивает на мысли о текучей ртути, отравляющей собой пространство. Плавность, что завораживает. Прижимается к столешнице грудью, максимально прогибаясь в спине, словно реальный представитель семейства кошачьих. Вперёд скользит, так же размеренно и неспешно в исходную позу возвращается, вновь выгибается. Меняет положение, оказываясь на спине. Вытягивает ногу, очерчивая полукруг в воздухе. Сгибает в колене, отводя в сторону. Повторяет те же действия, широко расставляя ноги и провокационно приподнимая бёдра. Ладони скользят по телу, от ключиц, к груди, по бокам, по бёдрам, властно сжимая их. Так, как это мог бы сделать я, если бы не сидел сейчас на месте и не смотрел зачарованно, боясь пропустить хоть одно движение, хоть один кадр из его, судя по всему, совершенно не импровизированного, а заранее продуманного и неоднократно отрепетированного сценария. Его пальцы проходятся вдоль широких полос подвязок, скользят по металлическим застёжкам, играют с ними, но в последний момент от задуманного отступается, и я не слышу тихого щелчка, а, может, именно так и задумывается всё с самого начала. Дразнить, завораживать, манить, но при этом не делать того, чего от него ждут прямо сейчас. Разжигать интерес, подстёгивать и без того практически безграничное желание, от которого внутри всё плавится, от которого нет никакого спасения. Я раз за разом облизываю губы, понимая, что мне это нисколько не помогает. Во рту всё та же ебучая Сахара. В брюках становится невыносимо горячо, мокро и тесно. Мне хочется расстегнуть молнию и прикоснуться к себе, соблюдая правила привата. О том, что на танцоров можно смотреть, но без разрешения — не трогать. Его я и не трогаю сейчас, но себя... Почему бы и нет? Исполнитель поёт о том, как мы идём ко дну, и, кажется, я уже там. В раскалённой бездне, где температура с каждым мгновением становится всё выше, где бёдра двигаются в такт музыке, соблазняя и разжигая похоть, где выгибается спинка, которую хочется приласкать, где волосы рассыпаются по столешнице, растекаются по поверхности её чёрным шёлком. Роскошный омега в роскошных кружевах, настоящая особа королевской крови, которая для меня такой же настоящей блядью становится, не пытаясь скрывать чувства за ложной скромностью, не прикрываясь словами о целомудрии, не краснея от любого слова или жеста. Его зашкаливающая откровенность и ненасытность в постели сводят меня с ума. Слишком сильно он соответствует моим запросам. Настолько, что это почти нереальным иногда кажется. Очередная точка опоры. Взмах ногой, скольжение носка по столешнице, чтобы вновь лицом к лицу со мной оказаться. Чтобы прикусить и без того пухлую губу зубами, чтобы посмотреть с превосходством, порождённым осознанием собственной привлекательности в глазах единственного зрителя. Двигается, оправдывая на сто процентов одно из своих прозвищ. Опасность ярко выраженная. Хищник, затаившийся в предвкушении добычи, на которую можно будет напасть чуть позже, когда она разомлеет и поплывёт окончательно, утратив последние крохи разума. Он прикасается пальцами к губам, слегка прихватывая самые их кончики, так, что острый язык скользит по коже; ведёт облизанными влажными пальцами по подбородку, по шее. Не замирает в статике, ни на мгновение не прекращает движений. Выгибается волнами, туда и обратно, бёдрами двигает, выписывая восьмёрки, и от этого зрелища уровень возбуждения в моей крови стремится к максимуму, зашкаливает, переходит все существующие пределы. Он — живое воплощение соблазна. Горячая картинка. Самая вкусная на свете конфетка, которую хочется съесть без промедления, сорвав с неё шуршащий фантик. Отточенные элементы хореографии, от созерцания которых невозможно оторваться. Протягивает руку, ведёт по ней второй рукой, прихватывая край перчатки, стягивая её и бросая мне. Проделывает то же самое и с другой перчаткой. На нём практически ничего нет, но кажется, что он сейчас слишком одет. Слишком много желанного тела скрывается под кружевом и под чулками. Слишком много. Пиздец, как много. По языку будто привкус вишнёвый растекается. Руки дрожат, когда пальцы всё-таки ложатся на пуговицу, когда тяну молнию, расстёгивая, и получается у меня это далеко не с первого раза. Я видел и оценивал множество куда более филигранных, поставленных профессиональными хореографами танцев, наблюдал за профессиональными стриптизёрами, способными выдавать умопомрачительные трюки на пилоне, но ни одно из их выступлений не заводило меня настолько. Не разжигало столь сильного, зашкаливающего по силе своей желания, не заставляло чувствовать себя одержимым кем-то. Стон звучит громко, почти оглушительно. И до меня не сразу доходит, что срывается он с моих собственных губ, когда, запустив ладонь под резинку нижнего белья, принимаюсь ласкать твёрдую плоть, так идеально скользящую по смазке в плотно сжатом кулаке. Харлин не приказывает мне остановиться, не просит, не спешит ко мне, не торопится оказаться в моих объятиях, но пристально наблюдает за действиями, жадно ловит их все. Каждый мой выдох, каждое движение руки, каждый взгляд, ему адресованный, горящий от похоти и обещаний того, что я с ним сделаю, как только ближе окажется. Хочется грубо, властно и собственнически ухватить его за шею, притягивая к себе и вжимаясь в прикушенные до яркости губы. Хочется, чтобы мои, а не его руки скользили по этому телу, чтобы они трогали и сминали горячую плоть, чтобы они по краю кружева проходились, цепляя его. Но, в отличие от Харлина, я не стал бы церемониться с этими тряпками, и не оставил бы их на нём, разрывая на мелкие кусочки, превращая по нашей с ним традиции в ворох обрывков. Сжать в ладонях половинки роскошной задницы, ощущая, какими влажными стали кружева. Может, и не разрывать его нижнее бельё, а скользнуть под него пальцами, прикоснуться к влажной, горячей плоти, что так сладко сжимается в предвкушении. Широко расставленные пальцы рук. Ногти, вжимающиеся в гладкую поверхность, как будто действительно в роль кота, выпускающего когти и царапающегося вживается. Примитивный трюк — затяжной, чувственный мазок языком по губам, но действует безотказно. Возбуждение болезненное, хочется разрядки, как можно скорее, как будто я сотню лет не кончал, настолько отчаянное желание. Ладонь двигается быстрее, чем прежде, большой палец оглаживает головку, нити смазки остаются на пальцах. Ползёт ко мне, мягко опускаясь на пол. Благо, столик низкий. Соскальзывает плавно, с невероятной, чарующей грацией. Оказывается между раскрытых бёдер, тянет брюки вниз, одним рывком. Кончик юркого языка продолжает полировать и без того гладкую кожу. Предвкушение. Влажная от смазки ладонь у его губ. Мимолётное столкновение взглядов. Прикосновение к губам, терпкий вкус на них. Широкими мазками лижет ладонь, уделяя внимание каждому пальцу, обхватывает их губами, втягивая в рот, обильно смачивая слюной. Только теперь, когда он так близко, буквально у моих ног, осознаю в полной мере, насколько он сам возбуждён, насколько происходящее его самого заводит, насколько доставляет реакция зрителя. Ощущаю, как сильно промокают кружева. Прихватываю край тонкой ленты и тяну за неё, развязывая кокетливый бантик, поддевая, пытаясь распустить шнуровку. Провожу по его волосам, стягивая ободок и швыряя в сторону, прихватываю за волосы. Склоняюсь к лицу, не прижимаясь к губам, но собираясь это сделать. Сам Харлин первым черту не переступает, несмотря на то что очень хочется. Вижу это по его чуть подрагивающим губам, по совершенно ошалевшим, блестящим от возбуждения глазам. — Развратная, ебливая киса, — выдыхаю ему в губы, тут же сминая их поцелуем. Мне хочется ощутить этот горячий, отзывчивый рот на своём члене. Хочется толкнуться в него не языком, а членом, доставая до глотки. Хочется затащить Харлина к себе на колени, развести ягодицы и натянуть на член, твёрдый и жаждущий соприкосновения с влажной, отзывчивой, чувствительной плотью. Припухшие, приоткрытые губы ворох порочных, грязных мыслей порождают. Обожаю этот рот, обожаю состояние неземного наслаждения, которое он способен дарить, обожаю всё, что с ним связано. Объект моих греховных мыслей и таких же молитв, обращённых к моему падшему ангелу, чьи крылья оборваны и разлетаются ворохом окровавленных перьев по гибкой, чуть влажной сейчас от пота спине. Веду ладонью вдоль позвоночника, прогибается под движением моей ласкающей руки, рубашку окончательно стянуть с меня пытается. Ленты мешают. Их слишком много, и такое непрочное, недолговечное кружево расходится под моими пальцами, когда, устав расшнуровывать ленты, делаю ставку на грубость, разрывая его вычурное, ажурное нижнее бельё. Он у меня на коленях оказывается. Набрасываю ленту, которой завязывал мне глаза, ему на шею, как альтернативу поводку. Обхватывает обеими ладонями моё лицо, гладит скулы, гладит уголки губ, запрокидывает голову и давится криком, когда, преодолев небольшое сопротивление мышц, буквально насаживаю его на себя, резко погружаясь в разработанную недавней еблей дырку, и снова в ворохе феерических ощущений тону. Вгрызается в мой рот с жадностью и голодом, словно давным-давно не испытывал подобного, будто мы с ним не трахались пару часов назад на тренировочной базе, словно это вообще не с нами было, а с кем-то другим. Потому что в нас обоих слишком много жажды обладания, слишком много лихорадочного жара и порывистости, что больше присуща любовникам, впервые дорвавшимся до тел друг друга. Истинность снова и снова вступает в свои права, снова и снова усиливает наши ощущения, обостряя их до предела, переступая через предел. Я хочу им обладать целиком и полностью. Хочу, чтобы он принадлежал мне, чтобы всегда смотрел на меня так, как смотрит сейчас. Чтобы целовал с такой же отчаянной горячностью, чтобы с пухлых губ срывались удовлетворённые стоны, а ногти оставляли красноватые следы на плечах. Чтобы моё имя так же протяжно звучало в его исполнении, чтобы льнул ко мне, подставляясь под поцелуи. Чтобы наши природные ароматы всегда смешивались так же, как сейчас, переплетались между собой подобно составляющим его коктейля, дополняя друг друга, и каждая блядь на этом свете знала, что он мой. Мой, мой, мой, только мой, и никто больше не имеет на него права, не смеет даже прикасаться к этой восхитительной молочной коже, на которой так выделяется тёмное изысканное кружево. Желая получить подтверждение своим мыслям, вслух их произношу, удовлетворённо улыбаясь, когда в ответ мне выстанывает бесконечное «твой, твой, твой, навеки твой». Он двигается медленно, неторопливо, желая прочувствовать каждое мгновение, получить максимальное наслаждение. То самое, что разливается истомой по каждой клеточке тела. Не быстрый, обезличенный оргазм, а затяжной период кайфа, когда на несколько минут словно выпадаешь из реальности, а после — постепенно приходишь в себя, собирая по крупицам осколки сознания. Безумно хочется подмять его под себя, так, чтобы его ноги оказались у меня на поясе, чтобы цеплялся за меня, вонзаясь ногтями в плечи, привыкшие к остроте их, чтобы запрокидывал голову и шептал умоляюще свои коронные фразы, но я позволяю ему проявлять инициативу, самостоятельно выбирая тот ритм, в котором ему приятнее всего двигаться, наслаждаясь тем зрелищем, что мне открывается, наслаждаясь тем, как сильно, нечеловечески дико его мажет от кайфа. Его бёдра двигаются в выверенном темпе, пальцы комкают ткань так и не снятой с меня рубашки, а ресницы чуть заметно подрагивают. Аромат его возбуждения нереально кружит голову, словно кто-то лёгким движением руки вскрывает пузырёк с алкилнитритом, и вдыхаю я именно его, а не по шее Харлина носом веду, не его кожу облизываю и прикусываю, получая в ответ чуть болезненный стон, срывающийся с зацелованных до яркости губ. Больше нет порочного блеска тинта, но есть яркость природная, не менее соблазнительная, не менее провоцирующая, не менее заводящая. Сжимает пальцы на моих плечах, сдавливает до боли. Я запрокидываю голову, глядя на Харлина мутным, плывущим взглядом, признавая его безоговорочную власть над собой. Меня ведёт и кроет, притом, с каждым мгновением всё сильнее, и кажется, что сердце бешено колотится в груди. Так громко, так часто, так отчаянно, что однажды попросту не выдержит. Слишком пиздатое зрелище — то, как он двигается на мне, как искажается его лицо от наслаждения, как экстатически выдыхает он моё имя, прикрыв глаза и наблюдая за мной из-под полуопущенных ресниц. Эффект, совершенно несравнимый с ебучими попперсами, от которых вставляет на пару минут, а после — откат с огромным списком побочных эффектов. Эйфория, в которой тонет моё сознание, слишком велика — бескрайняя и не имеющая границ, накрывает с каждым новым мгновением всё сильнее. Он насаживается сильно, максимально глубоко, до основания принимая в себя мой член, с такой самоотдачей и нереальным самолюбованием, словно и сейчас продолжает свой танец для единственного зрителя, зная, какой властью над ним обладает, наслаждаясь, упиваясь собственным влиянием. И я срываюсь, кончая, чувствуя, как сильно сжимается нежная, горячая плоть, как обхватывает, не желая отпускать. Харлин вновь тянется ко мне, яркими закушенными губами прилипая к моим, дрожа в моих объятиях. Он и сам близок к оргазму, до предела распалённый, напряжённый, будто струна, что вот-вот лопнет. Коротко вскрикивает, когда укладываю его спиной на стол, когда на колени между его раскрытых в приглашающем жесте бёдер опускаюсь, когда накрываю губами его член, слизывая солоноватую смазку, что буквально льётся по напряжённому, твёрдому стволу. Когда дразню кончиком языка чувствительную уздечку, когда спускаюсь поцелуями по всей длине, когда вылизываю поджимающиеся яйца, уделяя им повышенное внимание, одновременно с тем проталкивая в него несколько пальцев, слыша, как дико возбуждающе хлюпает внутри него смазка, смешанная с моей спермой. Протягивает руку, цепляясь пальцами в волосы, притягивая ближе, не позволяя отстраниться. Но я и не собираюсь. Не раньше, чем он кончит. Не раньше, чем вкус его спермы останется у меня на языке, а капли её окажутся не только во рту, но и на губах и, возможно, на лице. Не раньше, чем его громкие стоны заглушат музыку, перекрыв её собой, а я сделаю всё для того, чтобы он сорвал к херам голос, испытав целую гамму эмоций, ярких, насыщенных, невероятных по силе своего воздействия. Гладкость чулок под моими пальцами. Сжимаю бёдра, лаская губами внутреннюю поверхность их, целуя тонкую, словно бумага, и гладкую, словно шёлк, кожу. — Отсоси мне, — стонет умоляюще. — Ллойд, пожалуйста, возьми его в рот... Слишком потерян в своих ощущениях, чтобы отдавать приказы, но для меня и этот стон — всё равно, что приказ. Не имею права ослушаться свою Королеву, своего единственного правителя, каждое слово которого — закон. И я послушно прикасаюсь губами к члену, облизываю головку, погружая горячую плоть в глубину рта, покорно расслабляя горло. Он кончает, практически сразу же. Бурно, долго, с громким криком. Запрокидывая голову, прижимаясь к столешнице затылком и лопатками. Хватаясь обеими руками за мои плечи. Я чувствую пряно-солоноватый вкус на языке. Глотаю, высасывая, вылизывая всё до последней капли, и только после этого губы соскальзывают с его члена. Прикасаются к выбритому до гладкости лобку, поднимаясь выше. К животу, вернее, к кружеву, под которым скрываются кубики пресса, скользят по торсу. Языком провожу вдоль рёбер. По груди, прикусывая и вылизывая твёрдый сосок, в то время как другой прихватываю пальцами, сжимая, получая в ответ ещё один довольный, сладкий стон. Надеюсь, чёртов стол выдержит вес обоих. Надеюсь, он рассчитан на подобные эксперименты. Надеюсь, он не рухнет в процессе. Надеюсь. Потому что в потемневших зелёных глазах всё ещё прочитывается вызов и не до конца удовлетворённые желания. Сладкая сука, получившая разрядку, хочет ещё. А потому, стоит нависнуть над нам и запустить ладонь ему в волосы, обхватывает меня ногами, скрещивая их у меня за спиной. Дышит горячо в губы, улыбается, провоцируя, подначивая. Без слов, одним лишь взглядом давая понять, что ей нужно, как ей нужно, в очередной раз напоминая о том, почему в ту ночь на яхте я впервые называю его в мыслях ненасытной блядью. И не отказываюсь в дальнейшем от своих слов, а получаю подтверждение своим мыслям, наслаждаясь осознанием того, насколько мне нравится его темперамент, его жадность к ласке, его стремление к удовольствию. Насколько он соответствует мне и моим запросам. Перехватывает мою руку, сжимая запястье. Устраивает на своём бедре, отстёгивая подвязку от краешка чулка. Позволяя мне отстегнуть вторую, подцепить и потянуть кружевную резинку вниз. — На тебе слишком много мишуры, конфетка, — говорю тихо, склонившись так близко, что наши губы практически соприкасаются. — Это пиздец как раздражает. — Так сними её с меня, — откликается в тон, тем же горячим шёпотом. — Сними, Гиллиан. Я не стану возражать. И, правда, совсем не возражает, когда одно за другим щёлкают, расстёгиваясь, металлические крепления подвязок. Когда поддеваю крючки, расстёгивая пояс, сминая его в кулаке и швыряя куда-то в сторону. Красивая мишура. Соблазнительная, разжигающая сексуальный голод и великолепно поддразнивающая воображение, но сейчас такая лишняя и такая раздражающая. Не возражаю и я, когда он всё-таки стягивает с меня рубашку, когда мы сравниваем счёт, и ни на одном из нас не остаётся ничего, кроме природных ароматов, как собственных, так и друг друга, причудливо смешавшихся между собой. Будто капли изысканных духов, нанесённых точечно на запястья, на шею, на волосы. Его вишнёвая сладость, моя можжевеловая терпкость. Специи и жжённый сахар. Немного свежести озона, как финальный аккорд, разделённый на двоих. Мои пальцы путаются в его волосах, отводя их от лица, оттягивая назад. Он прикрывает глаза, подставляя под поцелуи шею, и я прижимаюсь к ней губами не в силах противиться соблазну, не в силах оторваться от своей любимой детки, от сладкой, нереально соблазнительной сучки, что льнёт ко мне, крепко обнимая, что шепчет моё имя и тянется за всё новыми и новыми прикосновениями. Не отпускает. Ни в прямом, ни в переносном смысле. И, похоже, вообще никогда не отпустит, но в кои-то веки подобный расклад совершенно не пугает. * Во сне он выглядит мягким, податливым и беззащитным. Ни намёка на острые зубки, что способны укусить обидчика в ответ, ни убийственных взглядов, пылающих праведным гневом, ни яростно сжимаемых кулаков, что готовы встретиться с твоим лицом в любой момент, если что-то тобой сказанное или сделанное, не придётся их обладателю по нраву. Он во сне — воплощение невинности, возведённой в абсолют. Я протягиваю руку, чтобы ненадолго прикоснуться к его щеке, но практически моментально отдёргиваю, чтобы не нарушить его сон. Мы покидаем «Ригель» ближе к утру, в крови плещется остаточное возбуждение вперемешку с коктейлями, перед глазами по-прежнему ярко вспыхивают картинки событий, имевших место в привате. Наряд, подобранный специально для меня. И танец, исполненный специально для меня. Представление для самого желанного зрителя, оценившего увиденное по достоинству и не сумевшего устоять перед соблазном. Даже не пытавшегося сделать это, потому что увиденное отключает мозги и умение мыслить здраво за считанные секунды. Моя машина остаётся на стоянке клуба, ключи я отдаю своим подчинённым, обещающим, что вскоре она окажется на подземной стоянке моего дома. Сами мы едем в такси. О том, что происходило в приватной комнате, почти ничего не напоминает. Харлин в очередной раз проявляет натуру хамелеона, сливаясь с окружающей средой. Затянутый в строгий костюм, собранный, серьёзный. Образ, абсолютно несопоставимый с тем, что мне довелось видеть ранее. Словно два разных человека, а, может, две сути, показывающие своё лицо. Целомудренный ангел, сосредоточенный исключительно на делах, ни на мгновение не отрывающийся от созерцания экрана своего ноутбука, и разнузданный демон, что тонет в похоти, что целиком и полностью состоит из вожделения, и его настроение передаётся тому, кто находится рядом с ним. Потому как смотреть на него и остаться равнодушным к происходящему — нереально. Он спящий наталкивает на мысли об уюте и спокойствии. Морщинка, пролегающая между бровей, разглаживается. Он не выглядит озадаченным и не выглядит напряжённым. Мысли, мелькающие в моей голове этим утром, кажутся почти безумными. То, что совершенно не в моём характере и абсолютно против моих правил, но то, что приходит на ум и заседает в голове, не исчезая моментально. Я, привыкший жить одним днём, не забегая далеко вперёд, ничего не загадывая и не планируя особо, внезапно ловлю себя на мысли о том, как сложится наша дальнейшая жизнь. Спотыкаюсь о слово «мы», анализирую его неоднократно, приходя к выводу, что оно не кажется мне чужеродным и пугающим, не кажется обузой или кандалами на моих запястьях и щиколотках. Непривычная, зашкаливающая омежья мечтательность, столь мне несвойственная, столь непривычная, столь странная, но постепенно становящаяся если не нормой жизни, то, как минимум, не вызывающая больше напряжения и иррационального страха. Мои мысли бегут далеко вперёд. Я прикрываю глаза, глубоко затягиваясь сигаретным дымом, и представляю Харлина в белом фраке, торжественно обещающего мне быть рядом в богатстве и бедности, в болезни и в здравии. Я представляю его, встречающим меня после тяжёлого дня. Я представляю его, перепачканным с ног до головы мукой, но не стесняющегося своего вида, а находящего это забавным, и задорно смеющегося. Я представляю, как мы выгуливаем в парке наших собак. Не бешеных, а вполне себе обычных доберманов, которые появляются у нас спонтанно, после посещения какого-нибудь собачьего приюта — дань воспоминаниям о юности, о периоде волонтёрской деятельности. Я представляю его... беременным. И вот это уже последняя капля. Почти выстрел в висок, раздающийся громко-громко в звенящей тишине. Потому как дети для меня всегда были запретной темой, с которой я предпочитал не иметь дел и никогда не понимал Тозиера, для которого рождение ребёнка с определённого момента стало едва ли не смыслом жизни, навязчивой идеей, от которой он не желает отделываться, но при этом даже думать не хочет о суррогатном папочке, который бы выносил и родил для него. Сколько бы Тозиер не строил из себя циника, а некая доля сентиментальности не обошла его стороной, потому папой своих детей он видит лишь того омегу, к которому не будет равнодушен. Того омегу, что разделит его взгляды на жизнь, его принципы, его сомнительную философию; не будет типичной карамельной блядью или стервой, жрущей мозги без соли и сахара. При этом и монашкой, тихой, забитой и скромной, ратующей исключительно за правильные поступки, не будет тоже. Его требования к потенциальному папе своих детей настолько высоки, что, кажется, он никогда не найдёт свой идеал, и его мечты о детях — а он, в отличие от своих предков, жаждет получить не одного, а нескольких наследников, — так и останутся мечтами. И если после его признания о желании стать отцом, говорю, что у него глубокий кризис, то я, похоже, не просто в кризисе. Я, вероятно, окончательно и бесповоротно свихнулся, потому что мысль о Харлине и нашем возможном общем ребёнке не оставляет меня равнодушным. Она цепляет что-то внутри. Она вызывает только тёплые и приятные ассоциации, несмотря на то что себя я автоматически вношу в список самых мерзких потенциальных родителей. Я жалею о том, что не смогу стать настоящим отцом для нашего ребёнка. Только на бумаге, но никак не в реальности, хотя именно сейчас мне безумно хочется, чтобы Харлин выносил дитя с нашими общими генами. Чтобы мы могли стать родителями, не прибегая к услугам доноров, чтобы ребёнок был похож на нас обоих, вобрав всё самое лучшее. У меня было сомнительное детство, а потому нет никакого полезного опыта, который я мог бы перенести на ребёнка, однако... Быть может, эти мысли — всего-навсего результат гормональной перестройки организма, вызванной постоянным приёмом «Омигена». Может, виной тому приближающаяся течка. Может, совокупность первого и второго, но факт остаётся фактом. В голове возникают мысли о детях, и меня это не ввергает в состояние ужаса, как было в тот момент, когда я узнал о собственной беременности. Не прямо сейчас, не в ближайшее время, спустя несколько лет. Но нереальным подобный вариант больше не кажется. Это утро можно было бы назвать идеальным, если бы не размышления о предстоящей поездке в Спрингфилд, значительно омрачающей мою жизнь. Инициатива Митчелла, которую не поддерживаю и не разделяю, видя в ней больше риска, чем выгоды, но он наотрез отказывается слушать мои аргументы. Телефон оповещает о приёме нового электронного письма. Доливая воду в стакан, скачиваю приложенный к короткому письму файл. Весьма тяжёлый, а, значит, меня ожидает объёмное увлекательное чтиво. Информация о человеке, которого горячо рекомендует Митчеллу Пирс Холл. Мастер во всём, что касается советов. Тот, кто знакомит Тозиера с Морганом. Тот, кто теперь жаждет познакомить его с ещё одной занимательной личностью, заверяя, что на этого человека можно положиться. Он всё организует на высшем уровне, он обеспечит безопасность так, что мимо даже муха не пролетит, не будучи замеченной. Пирс Холл — гуру во всём, что касается громких заявлений и откровенного пиздобольства, но я не привык верить людям на слово, а потому жажду своими глазами увидеть очередного хвалённого специалиста. На сей раз в области безопасности, а не маркетинга и связей с общественностью. Холл верен себе. Всё так же многословен, как и во время других наших встреч. Всё так же одаривает окружающих приторными, липкими улыбками, но на меня смотрит волком, давая понять, что за время проведения предвыборной кампании Тозиера ничего ровным счётом не изменилось. Меня по-прежнему не рады видеть рядом с блестящим кандидатом, и, если есть на его репутации какое-то грязное пятно, от которого не отмыться никогда и ни за что, это — знакомство со мной. Самый большой промах Тозиера за всю его жизнь, равного которому не было прежде и не будет в дальнейшем. Однако, на открытое столкновение со мной Пирс не выходит, зная, что Тозиер меня никогда и ни за что не задвинет, скорее, его на хер пошлёт с многочисленными советами, о которых никто не просит. — Я начинал свою карьеру в Спрингфилде, — разливается соловьём, пичкая нас рассказами о своём тернистом пути, который, по сути, никому особо не интересен, но из вежливости приходится слушать. — Естественно, что с тех пор у меня осталось немало нужных, полезных знакомств. Я знаю родителей Эллиаса ещё со времён университета, и могу с уверенностью сказать... — Эллиаса? — переспрашивает Тозиер, цепляясь за такую незначительную мелочь. — Тебя что-то смущает? — уточняет Холл. — Дать ребёнку имя одного из главных святых — это немного... эпатажно, как по мне. — Довольно распространённая практика. Не вижу в этом ничего зазорного. Некоторые люди верят, что если назвать ребёнка в честь святого, у него будет сильный покровитель, а сам ребёнок обязательно будет счастлив. Тозиер дёргает плечом, но никак это высказывание не комментирует. — Зато иногда мне кажется, что ваши родители промахнулись с именем, — произношу, неотрывно глядя на своего визави. — Почему же? — Вас стоило назвать Спайдером. На мой взгляд. Не первый раз замечаю за вами стремление оплести свою потенциальную жертву паутиной, из которой не удастся выбраться. Окружить её, словно коконом, чтобы не смогла сбежать, чтобы всегда была рядом с вами, как рыбка на крючке. У вас вместо паутины — проверенные люди. Сначала Морган, теперь вот этот парень... — Тебе ли жаловаться? — вскидывает бровь Пирс, не намекая, а открытым текстом выдавая свою осведомлённость о моих отношениях с его Высочеством. Что ж, ничего удивительного. Слухи в обществе распространяются быстро, особенно, если новость по-настоящему горячая, а персоналии, в ней фигурирующие, всегда привлекали к себе повышенное внимание. — Просто счастливое стечение обстоятельств. Случайность. — Пусть так, но, думаю, тебе стоило бы поблагодарить меня за эту случайность, а не накидываться с обвинениями. — Спасибо. Весьма признателен. Но знайте, если этот Эллиас покажется мне подозрительным, я его к Митчеллу ни на шаг не подпущу. Холл примирительно выставляет перед собой ладони, подняв их вверх. Человек с самой чистой душой на свете, с такими же точно помыслами. Ни намёка на камень за пазухой. Действительно заботится о Митчелле, как о перспективном политике, действительно ждёт его процветания, действительно хочет помочь. Искренне. Никакого двойного дна в поступках, никаких попыток подсунуть Митчу очередного хорошего мальчика, на которого стоит обратить внимание, став, наконец, тем самым, благонадёжным и достойным повышенного уровня доверия семейным кандидатом. Хотя... Вряд ли Пирса беспокоит теперь моё присутствие рядом с Митчеллом. Раз уж я теперь меченный, и метка на моей коже прижилась, значит, со мной, как с потенциальным супругом, в жизни Митчелла всё кончено. — Разумеется, Гиллиан, — выдаёт елейным тоном. — Это твоя обязанность, и я не пытаюсь вмешиваться. Лишь предлагаю помощь, понимая, насколько всё серьёзно. Эти скорпионы... Он говорит ещё что-то, но я благополучно пропускаю мимо ушей его слова. У нас взаимная неприязнь. Не только он меня недолюбливает. В этом плане я отвечаю ему взаимностью. Может, всё дело в том, что терпеть не могу приторных людей, что хотят нравиться всем, может, просто ощущаю отторжение, направленное в свою сторону, и это вызывает во мне естественную ответную реакцию, но факт остаётся фактом. Мы с Холлом редко ведём задушевные беседы, намного чаще обмениваемся колкими фразами, на которые Митчелл смотрит сквозь пальцы, не осаживая ни меня, ни марионетку Аарона, доставшуюся ему в наследство и временами мечтающую оказать влияние на жизнь Тозиеров, устав от многолетнего подчинения. Не бросаю слов на ветер, запрашивая информацию об очередном достойном омеге из достойной семьи, которого нам расхваливают на протяжение всего вечера, находя в нём исключительно положительные черты, при этом подчёркивая полное отсутствие недостатков. Если Пирс действительно жаждал подработать сводником, то получается у него из рук вон плохо. Кандидат, которому предстоит обеспечивать нашу безопасность во время поездки в Спрингфилд, не вызывает у Митчелла ни малейшего интереса. Тозиер мажет равнодушным взглядом по фото, на котором запечатлён омега не самой стандартной внешности, упакованный в форменную синюю куртку с тремя буквами, вышитыми на груди. ФБР. Ещё один федерал. Законник, на чьём лице застыло поистине сучье выражение. Хороший мальчик из разряда тех, что с удовольствием защёлкнут браслеты на твоих запястьях, зачитают список обвинений, а потом с обворожительной улыбкой отправят гнить за решёткой. Похоже, ещё один принципиальный фанат торжества справедливости, столкнуть которого с Тозиером можно лишь после отчаянной накурки, когда мозг расплавляется и не соображает вообще. Эллиаса можно было бы назвать почти ординарной ищейкой, у которой на лице написано, чем она занимается по жизни, каких идеалов придерживается, во что верит, и какими принципами никогда в жизни не поступится. У него слишком цепкий взгляд, что прожигает насквозь даже через фото. Такие люди не представляют для Тозиера интереса, но цвет глаз и волос привлекают к себе внимание. Альбинос. Волосы оттенка пепельный блонд, — от природы, а не сделанный виртуозом колористики в дорогом салоне, — и фиолетовые глаза. — Меня начинает напрягать эта поездка, — усмехается Митчелл, когда мы с ним остаёмся наедине. — Почему? — Я не готов доверить свою жизнь паршивой пародии на одного из Таргариенов. Хотя, не спорю, охрана, использующая в качестве оружия драконов, смотрелась бы весьма эпично. — Ты судишь по внешности? Не замечал за тобой такого прежде. Во всяком случае, в вопросах, касающихся профессиональной деятельности. Ты ведь даже не знаешь, каков он в деле. — И не хочу узнавать. — Почему? — В мире есть только один омега, которому я готов доверить собственную жизнь, и он на меня уже работает. — Уверен, его предстоящая операция тоже не привела в экстаз. Холл ведь говорил, что Эллиас слишком предан своему делу, да и по фото видно, что он — сука, готовая грызть глотки тем, кто преступает закон, а от тебя фонит незаконными аферами и риплексом. Он ненавидит террористов и наркобаронов, а ты у нас и то, и другое, Митчелл. — Тогда какого хуя вообще? — Так вышло, — развожу руками. — Раз уж ты решил навестить жителей Спрингфилда, готовься к тёплому приёму. Я поеду с тобой, но большая часть псин останется здесь. Там твою безопасность будут обеспечивать SWAT, как бы сюрреалистично это не звучало. Так что тебе придётся довериться им, а не только мне. Митчелл бросает в мою сторону красноречивый взгляд, способный сказать гораздо больше слов. Губы его едва заметно шевелятся, и я без труда считываю с них слово «пиздец». В чём-то я с ним согласен. Даже не в чём-то, а во всём. Подобрать более неподходящую охрану было просто нереально. Но факт остаётся фактом, охрана Тозиера в поездке целиком и полностью ложится на плечи команды SWAT. Элитный отряд, а я так... Беспородная дворняжка на подхвате у истинных профессионалов своего дела. Ирония, не более. Я не из тех, кто принижает свои способности, нарываясь на похвалу, и в тот день на неё не рассчитываю тоже, потому вслух свои мысли не озвучиваю. Сейчас передо мной досье с фотографиями, которых немало. Первое фото — уже знакомое мне, пролистываемое стремительно. Элли, как мило называет его ближе к концу вечера Холл, он же Эллиас Кронберг. Двадцать девять лет. Сотрудник Федерального Бюро Расследований. Не рядовой мальчик на побегушках, а человек, возглавляющий отряд SWAT. Если бы Тозиер знал об этом, разразился бы гомерическим хохотом прямо там, сидя за столиком в ресторане. Омега, которого он принижает словами, и над которым не устаёт насмехаться всё время, что мы проводим в дороге, оказывается действительно изворотливой, хитрой, хладнокровной сукой, о которой отзываются, как о весьма сдержанном, практически безэмоциональном человеке. Вернее, как о человеке, прикрывающемся этой маской. На самом деле, он прекрасно знает, чего хочет, ставит перед собой определённые цели и стремится к их достижению. Вертит альфами, которые находятся у него в подчинении, загоняя их всех под каблук форменных ботинок. Не только отдаёт приказы, наслаждаясь властью, но и сам лезет под пули. Отчаянное создание, не знающее страха, не ведающее, что такое сомнения. Говорят, часть подчинённых его боготворит, считая восхитительным руководителем, чутким, понимающим, но не сопливым, а решительным и непоколебимым. Часть ненавидит, мечтая увидеть падение, но не рискуя подстраивать несчастный случай своими руками. Для кого-то кумир, а для кого-то кость в глотке. Младший ребёнок в семье. Своих детей пока нет. Холост, но собирается замуж. Длительное время состоит в отношениях со своим коллегой, с которым знаком ещё с момента обучения в университете. Неземная любовь, бесконечная преданность, восторженные взгляды, адресованные друг другу. Помолвочное кольцо, поблёскивающее на пальце. Почти на всех фото, где видны руки, без труда можно разглядеть это самое кольцо. Глядя на их совместные снимки, ловлю себя на мысли, что первое впечатление окажется правдивым. Ни я, ни Тозиер не найдём с этим омегой общего языка. Он, конечно, постарается сохранить лицо и не демонстрировать эмоции слишком ярко. Возможно, у него это даже получится, но отторжение, направленное в сторону Митчелла, не станет меньшим. Едва ли Эллиас окажется тем, кто поплывёт от одного взгляда на доминантного альфу. Скорее тем, кому доминантность на хуй не упала, ебал он её во всех позах, перемножая на ноль. Наше сотрудничество станет обузой для обеих сторон, а когда оно подойдёт к завершению, и они, и мы выдохнем с облегчением. Митчеллу не придётся ловить на себе осуждающие взгляды того, кто с куда большим рвением выпустил бы пулю в лоб ему самому, а не его противникам. Эллиасу не придётся прогибаться под обстоятельства, защищая того, кто вызывает неприятие и отторжение за счёт своей реальной деятельности, а не той, которую ныне выставляет напоказ. Зачитавшись, не сразу замечаю, что моё одиночество нарушено. Харлин стоит у меня за спиной, орудуя палочками и поедая роллы, заказанные ещё утром. Ничто не напоминает о его вчерашнем выходе. О провокационных лентах, оплетающих тело, о чулках, о кружеве, плотно прилегающем к коже. Рубашка, закатанные до локтя рукава. Джинсы. Распущенные волосы. Прихватывает один ролл, поднося его к моим губам. — Спасибо. С набитым ртом получается не слишком разборчиво, но всё равно понятно. — Кто это? — спрашивает, поставив тарелку на стол и глядя на экран моего смартфона. — Эллиас Кронберг. Глава подразделения FBI SWAT в Спрингфилде. Он и его люди будут заниматься охраной Тозиера во время поездки. — О! — выдаёт многозначительно, постукивая палочками о тарелку. — И что бы это значило? — Выглядит эффектно даже в своей безразмерной униформе, которая больше скрывает, чем подчёркивает. — И? — Альфы таких любят. — Тозиеру не понравился с первого взгляда. — А тебе? На мгновение кажется, что в его голосе слышатся нотки ревности. Слишком пристально рассматриваю, слишком много внимания уделяю, пусть оно и адресовано пока лишь фотографии, а не живому человеку. Наверное, окажись рядом сам Кронберг, ревнивыми нотами дело бы не обошлось. Возможно, в момент очной встречи глаза Харлина метали бы молнии, а сам он походил на разъярённую фурию, ходящую вокруг меня кругами и шипящую угрожающе, несмотря на то что на меня никто не покушается и не претендует. — Нет. Мне он интересен исключительно, как объект исследования и потенциальный союзник. Нам придётся встретиться и работать сообща. — Почему Тозиер против него, если вы союзники? — Ожидает столкновения на фоне неразрешимых противоречий. — Каких? Больше не заглядывает через плечо. Обходит вокруг стола, опускается на стул, расположенный на противоположной стороне. Снова прихватывает палочками ролл, поднося его к моим губам. Заботится, чтобы не ходил голодным, принимая поздний — очень поздний — завтрак, состоящий из кофе и сигарет. Пытается меня накормить, как любят делать альфы из моего окружения, и я даже не сопротивляюсь, принимая с благодарностью это проявление заботы. — Они играют по разные стороны закона, а потому едва ли проникнутся мотивами друг друга. — Тот, кто решил привлечь этого омегу к подобному делу, явно любитель пошутить по-чёрному. — Юморист года. И мне кажется, ты знаешь его имя. — Пирс Холл? — Бинго! — Ожидаемо. Ему нравится вмешиваться в ход кампании, теша себя иллюзией бурной деятельности и собственной значимости. — При этом он имеет право на вмешательство. В конце концов, Тозиер баллотировался не как самовыдвиженец, а как кандидат от республиканской партии. Неудивительно, что человек, поддержавший выдвижение, старается держать руку на пульсе. Другое дело, что мне этот человек никогда особо не нравился, но зато стабильно вызывает подозрение. — Холл довольно скользкий тип, но он не предатель. Сам по себе он очень слабый, и дальше роли марионетки едва ли продвинется. Самое обидное для него, что он это понимает, потому и пытается расширить влияние за счёт подобных акций. Надеялся, что я перетяну внимание Тозиера на себя, и, добившись поставленной цели, начну вкладывать в голову последнего те мысли, которые удобны Пирсу. А Митчелл, по уши влюблённый и доверчивый, станет их озвучивать, как свои собственные. Наивно, если вспомнить, какой у Тозиера характер. В отрыве от моей профессиональной деятельности, если бы я не был успешным пиарщиком, он ни за что не стал бы ко мне прислушиваться. Безграничным влиянием на Тозиера обладает только один человек. — Да? И кто же? — Нарываешься на комплимент? — Ни секунды. — Вы, мистер Ллойд. Если кому-то Митчелл и доверяет, то лишь тебе. С тобой готов советоваться по всем вопросам. Да, иногда и твою точку зрения оспаривает с пеной у рта, но, по большей части, твоё мнение волнует его сильнее мнения остальных людей. — Тебе кажется. — Гиллиан, я не слепой. Многое вижу и многое же подмечаю. Тозиер во всём на тебя полагается, и, как показывает практика, не напрасно. У вас мозг в одном направлении работает. То, что кажется отличной идеей одному, находит отклик в сознании другого. Несогласие — редкое исключение из правил, когда ему кажется, что ты слишком перегибаешь палку, перетягиваешь одеяло на себя и как будто бы принижаешь его доминантную натуру своими выходками. Доминанты такое редко кому-то прощают, они привыкли сиять в глазах окружающих, словно самые яркие бриллианты, которыми обязательно нужно восхищаться, но, ни в коем случае не говорить, что они в чём-то неправы или несовершенны. Ты же так часто танцуешь на его больных мозолях, что любого другого, оказавшегося на твоём месте, он бы давно удавил, а тут не давит, но открыто восхищается, нисколько не жалея о том, что однажды рискнул и вытащил тебя из-за решётки. — Он сделал это по ошибке. — Какой? — Сказал, что человек, убивший сына высокопоставленного чиновника и не раскаявшийся, может далеко пойти, если развить его таланты. Но я не убивал. — И он наверняка знал об этом. — Знал, но продолжал утверждать, что дело именно в моём поступке. — А нужно было сказать, что он готов рисковать только потому, что у него в штанах при взгляде на тебя начало зудеть? — Ты сегодня критически, до неприличия прямолинеен. — Настроение такое. Уверен, он с самого начала понимал, что всё шито белыми нитками, но, прежде чем решиться на авантюру, неоднократно ознакомился с досье на тебя. Только после этого протянул руку помощи. Доминанты просто так рисковать не станут. Больше того, не видя выгоды для себя, они палец о палец не ударят. Энтузиазм и мысль о возможных успехах — не их методы. Они в борьбу вступают только тогда, когда уверены в своей безоговорочной победе. — Откуда такие глубокие познания о доминантах? — Период увлечения биологией о себе даёт знать. Одно время пытался заняться самопознанием, вот и изучал особенности физиологии и психологии обоих полов. Тозиер — идеальная иллюстрация доминантного альфы. Может, чуть мягче, чем должен быть, но в остальном, практически стопроцентное попадание. — Как стремительно мы тему разговора сменили. — Сменили, но есть ли смысл говорить о Пирсе и его неоправданных надеждах? Пусть он сам их смакует. — Он был бы расстроен. — Чем. — Твоими словами. О тебе он отзывался намного теплее, чем ты о нём. — Жизнь вообще редко бывает справедливой. Увы, ничего не могу с этим сделать. Просто констатирую факт, а он заключается в том, что Пирс довольно слабая политическая фигура, которую Тозиер давно обошёл по популярности. Ты видел его рейтинги и индекс доверия потенциальных избирателей? — Видел. — Ну вот. Они же Тозиера уже сейчас готовы облизывать с ног до головы, слишком уж он харизматичная фигура. И, что примечательно, внимание к себе притягивает не разнузданными выходками и не заявлениями на грани слабоумия, которые так любят наши демократы. Он умный, он талантливый, и они в него верят. В него и ему. — Даже не подозревая о том, что в 2020-м году он выступал против легалайза марихуаны вовсе не потому, что беспокоился за судьбы детишек, среди которых уровень употребления травы автоматически вырос, а за то, что потеряет часть своего дохода, когда деньги от продажи будут поступать в государственную казну, но не в его карман. Как не подозревают и о том, что законопроект о запрете свободной покупки оружия в Иллинойсе, которым сейчас размахивают в воздухе демократы, может прищемить ему яйца, потому он и беспокоится. Я не сомневаюсь в том, что Тозиер всегда сумеет отыскать лазейку и поставщиков, которых эти законы нихуя не напугают, но сама ситуация. А ещё уверен в том, что мистер Кронберг от инициативы демократов просто в экстазе и кончает от неё фонтаном. Он крайне резок в суждениях, судя по тому, что мне довелось узнать о нём. Консервативен в определённых вопросах и не готов идти на компромиссы. Они с Митчеллом не найдут общего языка, как раз потому, что Тозиер воплощает собой всё то, что Кронберг так ненавидит в людях. Им нужно работать сообща, а не воевать, но, подозреваю, он не восторге от перспективы и с большим удовольствием наступил бы в дерьмо, чем протянул руку Митчеллу. — Он не может отказаться? — Это приказ свыше. Он привык подчиняться руководству. Кронберг может сколько угодно крутить своими подчинёнными, но начальству не скажет ни слова. — Как бы это всё не обернулось трагедией. — Я позабочусь о том, чтобы не обернулось. В конце концов, я не в качестве праздного зеваки еду в Спрингфилд. Думаю, у меня получится донести до его сведения, что дух противоречия и враждебность, в данном случае, не лучшие помощники. Лично ему Тозиер ничего не сделал. — Пока. Но стоит Митчеллу сесть в губернаторское кресло, стоит начать проворачивать свои тёмные дела на более высоком уровне, они из потенциальных врагов превратятся в явных, чьё противостояние станет открытым. — До этого момента ещё нужно дожить. На данный момент, Тозиер — высокопоставленная персона, которой необходимо обеспечить безопасность, а не повелитель белого золота. Так что пусть Кронберг засунет свои возмущения в задницу, стиснет зубы и выполняет работу, за которую ему заплатят сверх того, что он получает. И заплатят щедро. — Я это понимаю, — тянет Харлин, поднося плошку с соевым соусом ко рту и отпивая несколько маленьких глотков. Усмехается, заметив мой изумлённый взгляд. Пожимает плечами, будто без слов говорит, что, да, он со странностями, но кто вообще без них? — Понимаешь, — повторяю эхом. — Да. Но вместе с тем понимаю и его. Если он действительно такой принципиальный, то для него эта обязанность — всё равно, что попытка слома личности, как бы громко и пафосно мои слова не звучали. У меня перед глазами был пример одного крайне принципиального человека, и ничем хорошим для него эта принципиальность не закончилась. Хотя, может, это досье не передаёт и сотой доли правды. Может, в жизни он окажется совсем другим, и они с Тозиером поладят с первых секунд разговора, потому не стоит заранее настраивать себя на поражение и столкновение с идейным врагом. — Мне его лицо в какой-то показалось смутно знакомым, но вспомнить, как и когда с ним пересекался, не получалось... — Неужели пересекались прежде? По работе? — усмехается, намекая на наше возможное противостояние в прошлом. Отрицательно качаю головой, внимательно наблюдая за его незамысловатыми действиями. За тем, как размешивает васаби в соевом соусе, как цепляет тонкие лепестки имбиря, отправляя их в рот по одному. — Нет. Не доводилось. — Тогда?.. Смотрит вопросительно. Вариантов немного. Либо работа, либо постель. Второй, по его мнению, даже реальнее, если вспомнить наши с Митчеллом приключения, и то, скольких омег мы перетрахали на пару. Если вспомнить, что Митчелл не такой уж страстный поклонник брюнетов, и намного сильнее его всегда заводили блондины. До тех пор, пока не появился я. Есть два варианта, как мы с Кронбергом могли взаимодействовать в прошлом, которые приходят Харлину на ум. И тот, и другой — далеки от истины. — Он пару лет возглавляет этот отряд, и за это время успел отлично зарекомендовать себя в качестве непримиримого борца с преступностью. Международные террористы и наркобароны — его профиль. Не знаю, помнишь ли ты тот случай с мексиканцами... Полтора года назад. На самом деле, если бы не досье, я бы тоже не вспомнил, но сейчас всё ясно перед глазами встаёт. Я слышал об этом. Просто Тозиера это не затрагивало, и мы не придавали особого значения произошедшему, но Кронберг тогда руководил операцией, и с его помощью удалось накрыть довольно крупный картель. Кронберг получил ранение, но быстро оправился. Был приставлен к правительственной награде, а руководство признало, что он не напрасно входит в число наиболее перспективных сотрудников. Действительно хорошая ищейка. Если вцепится — живым не отпустит. Если же отпустит, то, как минимум, знатно помятым. — Не помню, — честно признаётся. — Тогда моё внимание было сосредоточено исключительно на деятельности Тозиера и его единомышленников, остальное я пропускал мимо ушей. Если бы это было дело, связанное с его лабораториями, возможно, оценил бы, но так... — В любом случае, я не одобряю выбор Холла и считаю, что он совершил ошибку. Но раз иного материала у нас нет, придётся работать с тем, что имеем. — Будет непросто. — Вы же знаете, ваше Высочество, я не боюсь трудностей. Заметив, что откладываю телефон в сторону, протягивает мне нераспечатанную упаковку палочек, подвигая плошку с соусом на середину стола. Завтрак — компромисс. Не идеальная сервировка с накрахмаленными салфетками, натёртыми приборами и бокалами, но и не заправка с покупными бутербродами, запитыми газировкой. Не плебейские пончики с беконом, которые так нравятся мне, но от взгляда на которые кривится Харлин. Не молекулярная кухня, поклонником которой вполне можно представить его. Нечто среднее. То, что вполне заходит обоим. Моя очередь. Я поддеваю палочками один ролл, обмакиваю его в соус и подношу ко рту Харлина, наблюдая неотрывно за тем, как медленно, чувственно размыкаются губы, как он обхватывает ими подношение, превращая даже завтрак в эротическое представление. Соблазнительно. Даже слишком. Запредельно. — Ллойд? — М? — У тебя фетиш? — На что? — На то, как люди едят. Ты сейчас так смотришь, будто вместо роллов готов меня сожрать, и самое аппетитное из всего, что здесь есть, это я. — Ты слишком сексуально это делаешь. — Неужели? — Да, — отвечаю, отложив палочки в сторону и пристально на него глядя. На то, как нарочно дразнит, облизывая и без того влажно поблескивающие губы. На то, как чуть-чуть зубами их прихватывает. Одну. Верхнюю. Знакомая с давних пор привычка. — И о чём ещё ты сейчас думаешь, кроме моего рта? — О том, что когда-нибудь я соберусь с силами и приготовлю для тебя действительно королевский завтрак. — Тот, во время которого я буду пить вино из инкрустированного золотом и драгоценными камнями черепа своего врага? — хмыкает с невозмутимым лицом, но тут же смеётся. — Не будь таким серьёзным, Ллойд. Я же просто шучу. — Звучало на редкость убедительно, знаешь ли. — Это эпатажно и больше в духе семьи Тозиер. Я не настолько кровожаден, — замечает беззаботно. — И, что касается завтрака... — Да? — Тебе не нужно ничего делать, если это исключительно обязаловка и что-то вроде ответного жеста. Мне достаточно того, что ты сейчас со мной. Что мы разговариваем, что ты улыбаешься искренне и открыто, что мне рядом с тобой уютно. А уж что мы с тобой в этот момент едим, не имеет значения, как и то, кем оно приготовлено. Откладывает салфетку, которую до этого момента комкал в пальцах. Перегибается через стол, опираясь на него обеими руками. Склоняется ко мне, лаская губы мягким, тёплым дыханием. Моя ладонь ложится ему на затылок, вплетается в волосы, прихватывая их. Я собираюсь поцеловать его, но в тот момент, когда наши губы практически соприкасаются, раздаётся звонок. Слишком громкий, почти пугающий, слишком... неожиданный. Как и имя, отражённое на дисплее. Это не тот человек, что станет звонить просто так, без особого на то повода. Если он решил набрать мой номер, значит, случилось нечто, выходящее за рамки. Что-то, от мысли о чём внутри всё холодеет. Харлин замечает перемены в моём настроении, и его взгляд становится обеспокоенным. Но он не задаёт лишних вопросов. Просто терпеливо ждёт. А я провожу пальцем по экрану, принимая вызов, и мысленно готовлюсь услышать худшую новость этого дня.