Не верь, не бойся, не проси

Харлин Чёрные змеи. Множество чёрных мёртвых змей, которыми некто буквально выстилает полы в гостиной Хэнка. Зрелище мерзкое даже сейчас, когда мы разглядываем перфоманс художника, пожелавшего остаться неизвестным, на снимке. В реальности, подозреваю, всё выглядело в разы омерзительнее и тошнотворнее. Особенно, если учесть, что были там не только змеи, но и пятна крови, заливающие ковёр. От мысли об этом вдоль позвоночника пробегает ледяная волна, под воздействием которой, кажется, основательно промерзаю изнутри, оставаясь неподвижным, будто статуя, высеченная из камня. Лицо застывает, будто маска. Руки спрятаны в карманы плаща, в мозгах бесконечный поток мыслей, что никак не получается упорядочить. Они сталкиваются между собой, переплетаются в тесный клубок, давят изнутри. Кажется, именно от этого в висках так отчаянно пульсирует боль, растекаясь стремительно от них к затылку, и не желая никуда уходить даже после того, как я принимаю обезболивающее. Осознание случившегося накрывает меня не сразу. Внешне я сохраняю спокойствие, согласно киваю, когда Гиллиан передаёт мне слова Берта, а звонит ему именно помощник Хэнка. Одеваюсь на автомате и в тот момент, когда собираюсь выйти из квартиры, внезапно сползаю по стене. Меня накрывает самым настоящим отчаянием, тело колотит крупной дрожью. Обхватываю себя руками, удивляясь тому, что щёки совершенно сухие — ни единой слезинки в уголках глаз не выступает, но зубы выбивают хаотичный ритм, а сердце стучит в груди, как бешеное. Кажется, ещё немного, и оно либо остановится, либо разорвётся. Я цепляюсь в плечи Гиллиана, что бросается ко мне, сдавливаю до синяков пальцы на его предплечьях, вжимаю в них ногти, не думая о том, что причиняю боль. Смотрю на него умоляюще и повторяю, будто заведённый: — Пожалуйста, скажи, что всё будет хорошо. Скажи, скажи, скажи. Мои слова бесконечным повтором хлещут по воздуху. Говорю и не верю, отчаянно цепляясь за призрачную надежду, которая с каждым мгновением тает всё сильнее. Я хватаюсь за неё и за Гиллиана. И, оказавшись в его руках, понимаю, что именно сейчас меня накрывает в полной мере, именно сейчас внутренний блок разрушается, и из глаз начинают бежать слёзы, тем самым, даже меня удивляя. В большей степени. Поскольку до недавнего времени я искренне верил, что смерть Хэнка для меня — не причина рыданий, а повод порадоваться. Столько лет шёл к этому, планировал, как сам с ним разделаюсь, в определённый момент времени был уверен, что у меня получится продумать и провернуть идеальное убийство, но вместо этого, стоит услышать, что кто-то на него напал, что он ранен и находится в реанимации, как тут же, словно по щелчку пальцев, превращаюсь в сопливую сучку. Поразительное открытие. Ни он, ни Аллен никогда не имели ценности в моей жизни. Единственным кровным родственником, которого я обожал, возводя в ранг своих собственных святых, был Треннт. Тем не менее, новость о нападении ввергает в состояние шока, а сердце реагирует болезненным спазмом. Хэнк чужой мне. Хэнк, в моём представлении, не отец, ни разу не он, несмотря на то, что в моих венах течёт его кровь, несмотря на то, что именно о нём папа всегда отзывался с теплотой, становясь таким незнакомо и непривычно мечтательным, словно не федерал со стажем, прокачавший в себе цинизм и равнодушие до максимальных показателей, а юный, беззаботный омега, впервые столкнувшийся с прекрасным чувством влюблённости. Хэнк совершенно посторонний человек, с которым мы виделись всего один раз, и который называет сыном Гиллиана, в то время как на меня смотрит настороженно, будто на потенциального врага, от которого подсознательно ждёт ножа в спину. Словно думает, что я — его кара. Посланник его снежной Королевы, призванный соединить любящие сердца на том свете. Неведомая доселе сентиментальность в исполнении альфы, считавшегося одной из самых жестоких псин старшего Тозиера. Я не думал, что его смерть способна что-то изменить во мне. Но, услышав, что с ним случилось страшное, понимаю, что родственные связи для меня, оказывается, не такой уж пустой звук, и от мысли, что могу потерять отца, толком его не обретя, становится страшно. Гиллиан обнимает меня, прижимая к своему плечу. Осторожно поглаживает по волосам, но не торопится начинать разговор. Он уже успел вдоволь наговориться с Бертом, находящимся в том же состоянии, что и я. Он успел пообщаться с представителями полиции, что решили атаковать Берта бесконечными расспросами. Успел поговорить с врачами, сыпавшими множеством непонятных мне терминов. Для меня слов уже не осталось, но нашлись жесты и, как ни странно, сейчас это лучшее, что он может мне дать. Самое необходимое и самое ценное. Мне не нужны уверения и пустые сотрясания воздуха о том, что всё замечательно. После того, что я услышал от врачей, становится ясно, что замечательного ничего нет. Всё более, чем серьёзно, а состояние Хэнка критическое. Он фактически на волоске от смерти. Удивительно, как вообще умудрился выжить после стольких ранений, нанесённых ему жестоким ублюдком. Но Гиллиан сейчас рядом со мной, и его объятия действуют лучше любых успокоительных. Пока он рядом, я не боюсь ничего и никого. Сомнительные установки, но он действительно как будто вселяет в меня уверенность в том, что рано или поздно всё наладится. Глаза у Берта красные и заплаканные, лицо опухшее. Он выглядит не менее потерянным, чем я, всё время всхлипывает и повторяет, что он виноват, и не нужно было оставлять Хэнка одного. Как будто его присутствие могло реально что-то изменить и чем-то помешать потенциальному убийце. Ничего такого ведь нет и в помине. Хрупкий омега едва ли способен противостоять альфе, полному ненависти и накачанному наркотой до критических пределов, а в том, что в крови убийцы были химические вещества я не сомневаюсь. Для скорпионов это обычное дело. Они зависимы от своего хозяина, и от ангельской пыли, которой он щедро посыпает каждого, тем самым сильнее привязывая их к себе. — Вам не стоит ехать туда, — произносит Гиллиан, сжимая ладонь на хрупком плече. — Не думаю, что убийца вернётся. Смысла в этом нет, но лучше перестраховаться и не рисковать лишний раз. Я оплачу вам гостиницу и попрошу своих людей помочь с заселением. Я наблюдаю за Бертом исподтишка. В наш с Гилом прошлый визит к Хэнку толком познакомиться с ним не удалось. Всё то время, что я разговаривал с отцом, он на территории дома не появлялся. Сегодня мы обмениваемся лишь парой взглядов и едва заметными кивками головы. В его взгляде читается опасение, но напрямую он Гиллиана ни о чём не спрашивает, зато во мне просыпается любопытство, не слишком своевременное, не совсем уместное, но с каждым мгновением разгорающееся всё сильнее. Думаю, окажись я на его месте, проявленные эмоции были бы куда более сдержанными. В конце концов, Хэнк просто его работодатель, а не самый близкий на свете человек, но Берт, видимо, считает иначе, потому и слёз его проливается столько, что на целое озеро хватит. Гиллиан не бросает слов на ветер, практически сразу организовывая Берту обещанный переезд, после тянет меня в курилку, решив, что там более подходящее для разговоров место, нежели в коридоре, где постоянно многолюдно. Я делаю несколько глотков крепкого, остывшего чая из примятого бумажного стаканчика. Бесцельно щёлкаю зажигалкой, не закуривая. Отмечаю про себя, что Гиллиан тоже не торопится браться за сигарету, смотрит в окно, пристально, будто жаждет отыскать за стеклом ответы на многочисленные вопросы, одолевающие его здесь и сейчас. — Они семья? — задаю вопрос, решив удовлетворить любопытство, а не гасить его в себе. — Кто? — Берт и мой... отец, — последнее слово даётся с трудом. Запинаюсь на нём, делая выразительную паузу. Каждый раз, когда называю Хэнка отцом, а не по имени, во рту странное ощущение, будто язык сухим, как наждачная бумага, становится, а нёбо кровоточит, и этот привкус распространяется по всей полости рта. Не более чем игры воображения. На самом деле, нет ничего такого, но мне действительно странно осознавать. Странно принимать, мириться с мыслью, что мы одной крови, что он последний из моих кровных родственников, оставшихся в живых. Отчим не в счёт. Он был лишь прикрытием, и крови Бреннтов во мне нет вообще, зато есть наследие Стаутов. — С чего ты взял? — Он так переживает. Его эмоции показались мне искренними. — Он переживает, — не спорит Гиллиан. — Так и есть. Но, чтобы волноваться о ком-то, не обязательно состоять с ним в любовных отношениях. — Значит, просто показалось. — Они давно знакомы. Впервые столкнулись задолго до того, как Хэнк оказался в инвалидном кресле. Берт — тот, кто из него с завидной периодичностью пули вытаскивал. Может, когда-то они и спали друг с другом, но сейчас их связывают исключительно дружеские и деловые отношения, никаких бразильских страстей и желания получить кольцо на палец. Приятельство больше. Со стороны они и, правда, выглядят, как семейная пара со стажем, но брак не заключали никогда и не собирались. Не думаю, что Хэнку нужно что-то подобное. — Одинокий волчара, воющий у окна при свете луны? Принципиальный, решивший закончить дни своей жизни в гордом одиночестве? — Человек, влюблённый в определённого омегу и продолжающий жить мыслями о нём даже теперь, спустя столько лет. Да, я догадываюсь, о чём ты думаешь. И понимаю, что сразу принять его точку зрения у тебя не получится... — А у тебя получилось? — Нет. Но я его не осуждаю. — Не судите?.. Да, Гиллиан? — Именно. Не судимы будете, — продолжает за мной фразу из священных книг. — Мы не жили в одно время с ними. Не знаем точно, как развивались события тех дней, что чувствовали участники тех событий. Мы знаем их историю исключительно по рассказам, но даже в самых подробных рассказах иногда бывают пропущенные детали, в корне меняющие происходящее. Я не осуждаю Хэнка, пусть и признаю, что поступил он чудовищно. В то же время... Я едва не поступил так же. — Я держал тебя под прицелом. У тебя не было выбора. — Видишь? — Что? Или кого? — Меня ты оправдываешь, несмотря ни на что, а его осуждаешь, в то время как Треннт сам был готов принять смерть от его руки. — Я — тоже. Был. Готов. — Поэтому я не знаю, что посоветовать, чтобы не выглядеть человеком, оправдывающим убийцу, но и ненавидеть его не могу. Он сделал для меня многое, многое в меня вложил. Если бы не он, я бы давно сломался и сошёл с дистанции. Но я жив и всё ещё надеюсь, что моя жизнь однажды перестанет состоять из дерьма почти на сто процентов, и что в ней появится какой-нибудь просвет. Я не начну считать Хэнка чудовищем, потому что мне он заменил родителя. Стал таким отцом, каким никогда не был настоящий, о котором я так мечтал, видя агрессивное пьяное говно в раннем детстве. А Берт... Он просто мучается чувством вины. Думает, будто, окажись он рядом, всё сложилось бы иначе. Но я уверен в обратном. Хэнка спасло именно то, что Берта не было дома. Убийца оказался дилетантом с трясущимися руками, а вовремя оказанная первая помощь пришлась, как нельзя кстати. В противном случае, он прикончил бы обоих. — Как вообще получилось, что он проник в дом? Мне казалось, там охраны больше, чем в королевском дворце. — Обычно да, но сегодня охранник был один. В этом и странность. — Думаешь?.. — Его убили, потому точного ответа мы уже никогда не узнаем, но есть подозрение, что он был в сговоре со скорпионами. Не знаю, чем они его взяли. Может, просто подкупили, может, пообещали что-то, но он помог им, а они поступили с ним ровно так, как принято поступать с предателями. Избавились при первой же возможности. — Чем им помешал Хэнк? — Ничем. — Хочешь сказать… Улыбается чуть снисходительно, и всё-таки закуривает, попутно поджигая сигарету, зажатую в моих пальцах. — Ты ведь и сам обо всём догадался. Сделать это было несложно, нам не просто намекнули, открытым текстом заявили, ради кого всё затевалось. Они хотят запугать меня, не понимая, что подобные фокусы на меня не действуют. Я не стану прятаться и не стану бегать в панике, натыкаясь на стены. Жаль только змей, которых они прирезали ради антуража. Змеи ведь ни в чём не виноваты. — И что ты планируешь делать? — Всё то, чем уже долгое время занимаюсь. Продолжу их уничтожать. Просто теперь буду делать это в два раза активнее. Скорпионы бросили мне вызов, я его принимаю. К моменту, когда состоятся выборы, от Россетти и его приближённых мокрого места не останется, зато черви устроят пир. Хоть местные, хоть сицилийские. Гиллиан проводит ладонью по шее, разминая её, чуть запрокидывает голову. Его слова звучат уверенно, но тихо. Не крик в пустоту для привлечения внимания, не напрасная бравада, так присущая именно Кларку и всем, кто его окружает. Он делится своими планами не со всем миром, а только со мной, зная, что я всегда на его стороне, и какое бы решение он не принял, я поддержу его в сотне случаев из ста. При этом слова его пугают, потому как я примерно представляю дальнейшее развитие событий, мысленно готовлюсь к тому, что о спокойной жизни придётся позабыть. Это столкновение уже коснулось меня. Не прошло мимо, а зацепило. Зацепило в разы сильнее, чем я мог предположить. Буквально до самых костей продрало. И если меня настолько тревожат мысли о Хэнке, то предположения о том, что может пострадать Гиллиан, вовсе кажутся невыносимыми. Чувствую, как холодеют руки, вновь возвращаясь мыслями к моменту встречи в кафе с Кларком. Его улыбки, его обещания. Заявления о том, что он готов меня утешить, как только в этом возникнет потребность. Он дразнит словами, давая понять, что нынешний ход дела его не устраивает. Химическая реакция проходит слишком медленно, а потому они подливают катализатор в пробирку и, затаив дыхание, с исследовательским интересом, наблюдают за происходящим. Способны ли они просчитать возможные шаги Гиллиана наперёд? Способны ли они предугадать его действия и атаковать, нанося удар на опережение? Не знаю. Но напряжение, давящее на стенки черепа изнутри, становится сильнее, чем прежде. Пальцы, недавно сжимавшие сигарету, и всё ещё пахнущие табаком, касаются подбородка, приподнимая его. Гиллиан заставляет меня оторваться от созерцания моих нервных рук, что неизменно треплют полы плаща, опускается передо мной на одно колено, пристально в глаза смотрит. Такое ощущение, будто в глубину души заглядывает, считывает меня, словно открытую книгу, анализирует, через себя пропускает все переживания, сомнения и опасения, от которых невозможно спастись — слишком быстро и легко пробивают они мою защиту. — Хэй, принцесска, — тянет чуть насмешливо, — со мной ничего не случится. Я не собираюсь умирать так рано, потому выброси из головы мысли о том, как паршиво на твоих волосах будет смотреться траурная лента. Я гашу сигарету, выбрасываю окурок и тянусь к нему, обнимая, вжимаясь носом в шею, вдыхая такой волнующий и такой родной запах. Мне хочется верить ему. Каждому сказанному слову. Мне хочется думать, что он меня не обманывает. Не просто пытается успокоить, а знает наверняка, что все укусы скорпионов пройдут мимо него, а он так и останется твёрдо стоять на ногах, возвышаясь над их многочисленными трупами. — Будь осторожен в Спрингфилде, — прошу его. — Ради всего, будь максимально осторожен. — Разве ты не полетишь со мной? — удивляется. Я бы тоже удивился, окажись на его месте. Мы неоднократно обговаривали предстоящую поездку, спорили о деталях, пытались понять, как лучше всё организовать. Мы пререкались, постоянно расходясь во мнениях, но в итоге пришли к единому знаменателю. Хрупкое равновесие, не менее хрупкое перемирие. А теперь я внезапно заявляю, что он едет туда без меня, и это пиздец, как странно, потому как человек, возглавляющий пресс-службу Тозиера на момент проведения избирательной кампании, просто обязан находиться рядом с ним в столь ответственный момент. Контролировать всё от и до, не допуская самодеятельности или же корректируя её по мере необходимости. Я не планировал отказываться от поездки. Искренне собирался лететь вместе с ними. До тех пор, пока в мои планы не вмешались извне. Пока во мне не проснулись родственные чувства, мирно спавшие глубоко внутри. Пока не накрыло осознанием, что Хэнк — последний, кто у меня остался, и сейчас я должен быть рядом с ним. До тех пор, пока он не оправится от своих ран, не придёт в себя и не посмотрит на меня своими проницательными, светло-льдистыми глазами, способными вспарывать душу за считанные мгновения. Либо до тех пор, пока он, не сумев оправиться от своих многочисленных ранений, не отправится на тот свет. Я. Должен. Быть. С. Ним. Никак иначе. — Я останусь здесь, с Хэнком, — отвечаю после до неприличия затянувшейся паузы. — Надеюсь, ты меня поймёшь. Постараюсь прилететь при первой же возможности, но... — Я понимаю, — произносит, поглаживая меня по спине и по волосам. — Я всё понимаю, Харлин. Если ты считаешь нужным так поступить, переубеждать тебя не стану. Хэнк мне не отец, но я бы тоже остался здесь, будь у меня меньше обязательств перед Митчеллом. Однако, сам знаешь, я не слишком доверяю охране, которую к нему приставят. Предпочитаю самостоятельно координировать чужие действия, а не слепо подчиняться приказам. Мне есть о чём поболтать с Белоснежкой. Мне нужно с ним поговорить наедине, поэтому остаться не могу, как бы сильно мне этого не хотелось. — Знаю, — шепчу, прикасаясь губами к горячей коже. — Знаю. И потому боюсь в два раза сильнее, чем обычно. * Отец. Слово такое же незнакомое и непривычное, как слово «папа». В моём исполнении они оба звучат не слишком убедительно. Назвать папой Треннта получается исключительно в мыслях и в моменты, когда рассказываю о нём другим людям. В общении с ним намного проще было называть по имени. Он не возражал, хотя и удивлялся иногда, особенно, когда я пытался рассказать ему о своих мотивах. Рассказы получались запутанными, не слишком внятными, а потому мы очень быстро меняли тему разговора, начиная обсуждать нечто отвлечённое. Называть Хэнка по имени так же намного привычнее. Забавно, но отцом могу назвать только Гедеона. Такая вот ирония судьбы. До вылета в Спрингфилд ровно неделя. Я не снимаю с себя ответственности и не отказываюсь от обязательств, которыми связан с Митчеллом. Обещаю ему, что буду находиться на связи постоянно, что он может звонить или писать в любое время дня и ночи, если возникнет потребность в совете, или если появятся какие-то вопросы, связанные с предстоящим выступлением. Он явно такой подход не одобряет, но не высказывает открыто все претензии, которые, судя по виду, буквально жгут кончик его языка. Внимательно выслушивает мои аргументы и оправдания, понимающе кивает. Несмотря на то, что для него Хэнк тоже значит многое, он всё равно считает, что профессиональная деятельность и проблемы в личной жизни никак не должны соприкасаться. Я не должен целыми днями, будто привязанный, торчать в больничных стенах. Можно заплатить докторам, можно обеспечить комфорт и уровень обслуживания экстра-класса, что угодно вообще придумать, но своими обязанностями не пренебрегать. — Можешь не изображать понимание, — замечаю, глядя на него снизу вверх. — Я прекрасно вижу, что ты разочарован и ждал совсем не этого. — Но? — Но мне похуй. Честно. Усмехается, приглаживая волосы и отводя назад одну, особенно длинную светлую прядь. — Другого я от тебя и не ожидал, Морган. — Умею разочаровывать. Навыки стопроцентные. Могу даже мастер-классы давать. — Где можно записаться? — Тебе они не нужны. Ты, наоборот, оправдывать ожидания, на тебя возложенные, обязан, иначе избиратели не простят и повторно голоса свои не отдадут. Он качает головой, прячет ладони в карманах куртки. — Это не разочарование. — А что тогда? — Попытка проникнуться мотивами. Принять точку зрения. Быть может, выразить сочувствие. Для меня Стаут тоже не последний человек в команде. — Был когда-то, — поправляю. — Да, но и сейчас его заслуг никто не отменял. Я беспокоюсь о нём. — Но, по определению, ты важнее всех, и я должен забить на его болезнь ради тебя. Ты не скажешь это вслух, но подумаешь неоднократно. Может, уже думал. — А мы с характером, — произносит с улыбкой. — Как будто для тебя это новость. — Мне, правда, жаль, что так вышло. Я рассчитывал на поездку в полном составе. Ты же понимаешь... — Если всё сложится благополучно, я вырвусь в Спрингфилд. Не сразу, но вырвусь. К моменту твоего выступления буду там. Но если я уеду, а с Хэнком что-то случится, мне, в любом случае, придётся возвращаться. Не хочу понапрасну тратить время. Проще остаться и ждать развития событий, чем мотаться туда-сюда с тяжёлым сердцем и мрачными мыслями. — В разговорах с Ллойдом ты такой же колючий? Вопрос внезапный. Даже слишком. Потому ненадолго вводит в ступор. — Наверное, нет. — Значит, иголки для всех, кроме него? — Митчелл, что ты вообще жаждешь от меня услышать? Зачем ты приехал? Мы могли просто обсудить всё по телефону. — Хотел поддержать тебя. Поговорить о состоянии Хэнка непосредственно с его лечащим врачом. Помочь чем-нибудь. — Но пока ты только на нервы мне действуешь, осуждая за то, за что я сам себя неоднократно осудил, — бросаю раздражённо; меня подобные разговоры действительно напрягают. — Я очень ответственно отношусь к работе и никогда прежде не подводил своих нанимателей, но это тот случай, когда не могу заставить себя бросить Хэнка и лететь с вами. Хоть миллион раз повтори мне свою точку зрения и скажи, что я поступаю безответственно, мнение не поменяю. Извини. Последнее слово звучит с минимумом искренности, даже немного саркастично и вызывающе. Словно даёт понять, что иногда в жизни случаются ситуации, в которых мнение Митчелла Тозиера не учитывается. Он может считать, что поступаю подло, что я его подставляю, буквально бросая на растерзание толпе, но при этом отказываясь оказывать поддержку. Он может что угодно себе придумать и забросать меня обвинениями, но я продолжу стоять на своём, не принимая его аргументы, как единственные верные. Однако, он не осуждает, не капает мне на мозг и не пытается взывать к совести. Он тянет меня за руку, заставив подняться и выпрямиться в полный рост. Обнимает весьма сдержанно и целомудренно, но этот жест всё равно кажется каким-то диким и странным, отчего становится неуютно вдвойне. Он так отчаянно хватается за Гиллиана, так к нему тянется... И я бы понял, если бы его объятия предназначались именно Ллойду, но по итогу обнимает он меня, и этот поступок вызывает в моём сознании жуткий диссонанс, заставляя чувствовать себя преступником. Тозиер замечает это смятение, но никак увиденное не комментирует. Его объятия исчезают столь же стремительно, как окутывают меня. — Надеюсь, Стаут поправится, как можно скорее, — говорит напоследок, а после разворачивается и уходит, оставив меня в полном недоумении. Что только что произошло? Почему? Зачем он вообще приезжал? Официальные версии, им озвученные, кажутся слишком неправдоподобными. Я в них точно не верю, но в голову ему не залезть, потому остаются лишь догадки. Крайние несколько дней сливаются для меня в один большой и бесконечный промежуток времени, наполненный тревогами и стрессом. Я боюсь. Боюсь каждое грёбанное утро. Боюсь, что, приехав в больницу, услышу трагическую новость, к которой совершенно не готов. Боюсь, что мне скажут, будто за ночь Хэнку стало хуже. Боюсь, что он так и не откроет глаза, и мы с ним больше никогда не поговорим, а невысказанных слов между нами осталось огромное количество, несмотря на то что тот единственный разговор был очень продолжительным. Я приезжаю к нему и подолгу стою у дверей палаты, не решаясь войти внутрь, а когда вхожу, ощущаю запредельную, напрягающую меня самого робость. Подхожу на негнущихся ногах, с трудом заставляю себя прикоснуться к бледной руке, что кажется мне такой холодной, практически ледяной. Шершавая кожа, покрытая старческими пятнами, которые романтичные французы называют не иначе, как «маргаритки смерти». Смотрю на умиротворённое лицо, на прикрытые веки, на то, как мерно вздымается грудь. Гиллиан не упускает случая напомнить о том, что однажды Хэнка уже пытались уничтожить, но не смогли. Он оказался настоящим бойцом, отчаянно цепляющимся за жизнь, вырывающим право на неё из цепких костлявых рук. Хочется верить, что и в этом сражении Хэнк окажется победителем. У меня в запасе много времени для того, чтобы подумать о жизни. О наших отношениях с отцом. Вернее, о наших возможных отношениях. О том, как мы будем их выстраивать, если он всё-таки придёт в себя, если выкарабкается с того света, а не решит остаться там, смирившись с мыслью, будто его снежная Королева пришла за ним и увела за собой. Я думаю о прошлом. Перебираю, словно драгоценности, собранные в шкатулке, воспоминания Треннта о Хэнке. Все его рассказы. О самой первой встрече, о столкновениях в дальнейшем, о спонтанной течке, бросившей его в объятия Хэнка. О встрече, спустя годы, когда Хэнк увидел его в аэропорту и не сумел остаться в стороне. Моя фантазия забегает далеко и глубоко, разворачивая передо мной сценарии той жизни, которая уже, по определению, невозможна. Сценарии, в которых мои родители оставались вместе, шли против всех, и в итоге обретали счастье друг с другом. Быть может, тогда папа смеялся бы намного чаще и улыбался шире, а в глазах его не застывала перманентная тоска. Может быть, Хэнк оставил бы пост главы бешеной стаи намного раньше, не пострадал во время взрыва, и сейчас твёрдо стоял бы на ногах. Может, я не был бы единственным ребёнком в семье и не чувствовал себя таким одиноким, непонятым и непринятым окружающим миром. Нелепо думать об этом сейчас, когда ничего уже не исправить, когда всё давным-давно стало частью истории, но всё равно предаюсь размышлениям, представляя себя частью семьи, в которой оба родителя по-настоящему счастливы, а не изображают радость, разыгрывая перед отпрыском талантливые спектакли. Он тебе не отец, вновь напоминает подсознание. Он не знал, чем ты жил эти тридцать лет. Чем дышал, во что верил и на что надеялся. Не отец. Я верю в это, но чем больше времени провожу рядом с ним, тем сильнее проникаюсь мыслями о нашем родстве, ловлю себя на мыслях о том, что мне хочется узнать Хэнка. Понять, чем живёт и дышит этот человек теперь. Вдоволь покопаться в его прошлом, рассмотреть коллекцию его фотографий, найти письма, которые он, может быть, писал кому-то, и те, которые отправляли ему. Хочу знать о нём всё, и это желание похоже на голод, что сосёт изнутри, не давая покоя. Не думаю, что мы с ним сможем стать по-настоящему близкими. Не думаю, что однажды он будет так же похлопывать меня по плечу и по спине, обнимать и называть сыном, как делает это в случае с Гиллианом, но и быть чужим для отца мне совсем не хочется. На ум сразу приходит множество сопливых романов. Тех самых, в которых дети отправляются на поиски своих родителей, упорно продвигаются к цели, прошибают стены лбом, а после, когда желаемое достигнуто, получают лишь чувство горечи и разочарования, а не удовлетворённости. Подобная мысль посещает меня тоже, немного пугает, но я всё равно продолжаю думать, как сложится наша жизнь, если Хэнк выживет, если придёт в себя, если сожмёт мою ладонь в своей. Если мы с ним снова заговорим, и я не стану уповать на свои обиды, которые прежде старательно выставлял напоказ, а попытаюсь свыкнуться со всем и принять, как данность, как единственный верный вариант, мысль, озвученную Гиллианом. Не суди. Не суди, Харлин, и никто не станет осуждать тебя. Попытаться принять. Попытаться простить. Попытаться пробудить в себе родственные чувства, не зацикливаясь на трагедии прошлого. Попытаться разобраться в его поступках и мотивах. Не осуждать. Простить. Однажды назвать отцом не с осторожностью, приглушённо и дрожащим голосом, а уверенно, вложив в это слово теплоту. Отец. Как странно и непривычно. Так же странно, как сидеть рядом с его койкой и трогать за руку, растирая пальцы. Так же странно, как всматриваться в его лицо, разглядывая с повышенным интересом морщинки, пролегающие между бровей и те, что тянутся лучиками от уголков глаз к вискам. Так же странно, как хотеть, чтобы в себя пришёл человек, которому несколько недель назад желал самой мучительной смерти на свете, а теперь, когда желание претворилось в жизнь практически, пойти на попятный. Ведомый своими странными желаниями, я приезжаю к нему домой. Не знаю толком, чего жду от этой поездки, что хочу найти, какие ключи и к каким замкам. Дом встречает меня тёмными провалами окон. Сейчас он пустует. Хэнк в больнице, Берт в гостинице — ожидает наступления лучших времён, когда снова получит возможность вернуться сюда, когда жизнь войдёт в привычное русло, а скорпионы окончательно передохнут. Дом находится под присмотром, но охраняют его знакомые мне члены стаи. Мы приветствуем друг друга едва заметными кивками головы, и они без проблем пропускают меня внутрь. Ненадолго притормаживаю у двери и решительно тяну её на себя. Несмотря на то, что на месте преступления успел поработать клининг, первое, что ощущаю — не до конца выветрившийся запах крови. Можно списать на игры воображения и собственную впечатлительность, попытаться успокоиться, но он не желает отступать, продолжая преследовать по пятам. Прохожу в гостиную, щёлкаю выключателем, и помещение озаряется ярким светом. О недавнем нападении ничто не напоминает. Сотрудники клининговой службы действительно поработали на славу. Ни единого пятнышка не осталось, ни одного змеиного тела, которые в порыве вдохновения раскладывал по полу непризнанный художник. От мыслей о фото, запечатлевшем этот ковёр из чешуйчатых тел, становится не по себе, и снова неприятное ощущение растекается вдоль позвоночника, заставляя задрожать. Обхватываю себя руками, замирая на середине комнаты. В прошлый визит она казалась мне довольно приятной, уютной и гостеприимной, несмотря на то что хозяин дома смотрел с подозрением, ожидая подвоха со стороны внезапного, незваного гостя. Сейчас в доме нет никого, кроме меня и нескольких бешеных псин Тозиера, а ощущение опасности в разы вырастает. Она будто бы дышит мне в спину, обжигает своим ледяным дыханием. Распахнув настежь стеклянные двери, ведущие в сад, делаю несколько решительных шагов вперёд. Место, где, по словам Хэнка, похоронено его сердце. Он не показывал его мне, даже не заикался об этом. Обо всём мне рассказывает Гиллиан, и я иду туда, где похоронено сердце Треннта, ставшее причиной того, что его хоронили в закрытом гробу. Слишком шокирующим могло стать для неподготовленных зевак то зрелище, что открывалось их взору, если присмотреться внимательно. Снег сходит окончательно, газонная трава в весьма паршивом состоянии. Она ещё не успела вырасти, осталась лишь пожухлая прошлогодняя, и много-много жидкой грязи, налипающей на подошвы ботинок. Чем дальше я продвигаюсь, тем меньше уверенности в правильности совершаемых поступков остаётся, тем больше сомнений. Я останавливаюсь на почтительном расстоянии от куста роз, высаженного на том самом месте. — Папа... Треннт, привет. Собственный голос звучит глухо и неуверенно. Дрожит, как у подростка в период, когда голос ломается, а потому боишься лишний раз слово сказать, чтобы не опозориться. Слишком высоко или слишком низко. Протягиваю руку к колючим стеблям. Прихватываю краешек промёрзшего за зиму листа, но так и не упавшего на землю. Тяну ближе к себе. Напарываюсь на длинные, острые, пугающего вида шипы. Внезапно. Слишком больно и глубоко. На пострадавшей коже выступает цепочка красных капель, а виски сковывает болью. Невероятно сильной, налетающей спонтанно, но способной сбить с ног. Чувствую, как подгибаются колени, как становится невыносимо больно. Как кровь сочится уже не только из раны, оставленной шипами, но и из носа, словно кто-то основательно приложил меня кулаком по лицу. Но рядом никого нет, лишь тёмное ночное небо над головой. Только шёпот ветра и, кажется, голос Треннта, звучащий в отдалении, зовущий меня к себе. Мой самый храбрый на свете котёнок... Слова, знакомые со школьных времён, повторённые ныне. Неоднократно. — Папа, — шепчу вновь. И кажется, ощущаю лёгкое касание его рук. Глаза закрываются сами собой, и обрывки странных воспоминаний заполняют моё сознание, раздирая его на части, но никак не желая соединяться воедино. Я слышу вой сирен, крики, крепкий мат, чьи-то рыдания. Запах крови и пепла щекочет мои ноздри. Запах, что с каждым мгновением становится всё более насыщенным, а не ослабевает, несмотря на то что ветер должен унести его от меня. Вертолёты, патрулирующие улицы, на которых настоящее столпотворение, давка, ощущение безысходности. Омега, чьё фото я видел недавно в телефоне Гиллиана. Не такой лощёный и заносчивый, каким представляется мне во время разглядывания снимков. Его глаза полны слёз, его голос сорван, его форменная куртка заляпана пятнами крови, а кожа на руках содрана. Он рвётся куда-то, но коллеги — зелёные жилеты с белыми буквами, складывающимися в аббревиатуру ФБР, — удерживают его на месте, пытаясь убедить в чём-то. Он не слышит этих людей, как не слышу сейчас их голосов я. Он продолжает продираться сквозь толпу, кусаясь, царапаясь и не желая тратить время на пустые разговоры. Единственное знакомое лицо среди моря незнакомцев. В какой-то момент кажется, что тонкая грань, разделяющая нас, исчезает окончательно. Я больше не лежу на холодной земле, не захлёбываюсь кровью из носа, не в силах стереть её, не в силах даже рукой пошевелить, а попадаю прямиком туда, в эпицентр событий. Оказываюсь не простым наблюдателем, подглядывающим со стороны за чужой — не слишком радостной жизнью, — а непосредственным участником. Омега в ярости, он похож на разъярённую фурию, что жаждет вонзить свои острые когти в глаза противнику, и не находит свои стремления слишком жестокими. Хочет видеть эту кровавую слизь, упиваться чужой болью, видеть, как бьётся противник в агонии. Он вырывается из удерживающих рук и летит прямо на меня, словно именно во мне скрывается источник его бед. — Ненавижу, — шепчет, выплёвывая из себя это слово, как кровавый сгусток из распадающихся на составные части лёгких. — Ненавижу тебя. Ненавижу! Это ты должен был сдохнуть там, а не он! Так сделай одолжение. Сдохни теперь. Срывается на крик, в котором больше отчаяния, чем злости. Глаза сверкают, грудь вздымается. Волосы спутаны и тоже частично окрашены кровью, что уже успела запечься, превратившись в кирпично-красную из ярко-алой. На лбу царапина. Размах. Предсказуемо. Жаждет ударить, и я почти готов к тому, что щёку опалит болью, но ладонь его проходит сквозь меня, а в воздухе раздаётся звук ощутимого удара. Он бьёт кого-то, продолжая шипеть в лицо противнику слова о бесконечной ненависти, и в этот момент я окончательно проваливаюсь в темноту, так и не поняв до конца, какого чёрта именно он проник в мои видения. * В момент, когда пальцы Хэнка сжимают мою ладонь, не сразу верю в реальность происходящего. Но минута тянется за минутой, а соприкосновение не исчезает и не ослабевает. Его прикосновение осторожное, если не сказать робкое. Хэнк не делает резких движений, прекрасно видя, что из его рук торчит множество трубок, и лучше лишний раз не шевелиться. Однако, пальцы мои гладит медленно и неуверенно. Открывает глаза, смотрит с изумлением, ему явно несвойственным. Кажется, этот человек привык всё на десяток, а то и сотню шагов вперёд просчитывать, привык к тому, что все его оппоненты были предсказуемыми, а потому ни разу не сумели удивить его. Я внезапно выбиваюсь из привычной схемы. Сначала прихожу к нему домой и бросаюсь обвинениями, а после делаю вид, что ожесточённого спора между нами не было. Мы просто мирно дискутировали, чтобы в финале вечера принять чужую точку зрения и разойтись по разным углам. А после встретиться вновь и общаться, как цивилизованные люди. Жаль, место встречи вышло именно таким. Безликие и холодные больничные стены, пропахшие лекарствами, пропитавшиеся болью и страданиями многих пациентов. В светлых глазах живой огонь любопытства, но Хэнк не торопится расспрашивать меня о причинах визита. Не оттачивает на мне мастерство остроумия и злословия, не даёт понять, что совсем не рад меня видеть. Странные, мне самому не до конца понятные чувства. Противоречивые. Не представляю, что должно случиться, чтобы мои принципы рухнули, и я бросился на шею биологическому отцу, заливая его больничное одеяние слезами, чтобы начал причитать, заламывать руки и расцеловывать в обе щёки, крича при этом: — Хвала Эллиасу! Ты жив! Излишне вызывающее, наигранное поведение, от которого даже в теории подташнивает. Однако, наши ладони продолжают соприкасаться, и я впервые за эти долгие, изматывающие нервы, мучительно-напряжённые дни, ощущаю теплоту чужой кожи. То, как он стремится продлить тактильное взаимодействие, как сильно, почти до боли сжимает мою ладонь в своей. Меня не бросает из крайности в крайность. Никаких показательных выступлений, минимум эмоций, но улыбка вполне искренняя. — Ненавижу весну, — первое, что произносит, нарушив затянувшееся до неприличия молчание. — Почему? — Меня не первый раз пытаются убить именно в это время года. — А?.. — В апреле 2017-го меня едва не отправили на тот свет, — замечает. — Именно после взрыва в особняке, расположенном прямо в историческом центре города, у меня отняли возможность передвигаться самостоятельно. А хотели — жизнь. Прикрываю глаза, не зная, что ответить на данную реплику. Пару недель назад я, скорее всего, усмехнулся бы криво, посмотрел на отца с нескрываемым превосходством и заявил, что это карма, судьба, не иначе. Ты это наказание, сука, заслужил. В тот самый миг, когда принял окончательное решение, когда разодрал в клочья чужую грудную клетку, когда притащил своему хозяину подарок, а потом сидел и вилял перед ним хвостом, рассчитывая на похвалу. На награду. И, стоит признать, получил, пусть и специфическую. Тозиеру хватило одного взгляда, чтобы насладиться триуфом, в очередной раз восхитившись своими безграничными возможностями и неограниченной властью. После он милостиво отдал ненужное ему сердце своему верному слуге, разрешив сделать с этим сомнительным подношением всё, что на ум придёт. Абсолютно. И Хэнк не придумал ничего лучше, чем зарыть сердце любимого омеги в саду своего дома, чтобы рядом было вечное напоминание о совершённом преступлении, в сравнении с которым меркли все остальные его промахи. Пару недель назад я жалел бы лишь об одном. О том, что тело Хэнка исполосовано ножом, который сжимали не мои руки, поскольку во мне давно и прочно жила уверенность в том, что именно я должен отнять его жизнь. Око за око, кровь за кровь. Сердце за сердце. Пару недель назад я не стал бы сидеть у его постели, не пытался бы с ним разговаривать, не держал бы за руку. Ухватился бы за неё только для того, чтобы переломать каждый палец, улыбаясь так сладко и нежно, что самому стало бы страшно от противоречивости ситуации. Показная нежность улыбки и реальная жестокость совершаемых поступков. Но это пару недель назад. Не сейчас. — Помнишь, что произошло? Знаешь, кто это был? — спрашиваю, меняя тему. Нужные слова так и не находятся. Не хочу лишний раз копаться в прошлом, вороша его. Не хочу возвращаться к нему, потому как размышления об одних событиях неизменно тянут за собой другие. Те, что мне не импонируют. И в моменты, подобные этому, напоминаю себе старую заевшую пластинку, что по кругу одни и те же мысли проигрывает, на бесконечном повторе. Мысли цепляются друг за друга, погружая меня в тёмное, вязкое прошлое, нагнетая обстановку, в то время как я жажду разрядить её. — Скорпионы нашли самое уязвимое место на теле бешеных псин и решили ужалить, — произносит сдержанно. Поразительное, завидное, я бы сказал спокойствие. Ни намёка на переживания, ни грамма страха. Как будто не по вине сицилийских скорпионов он оказывается на больничной койке, словно рассуждает о чём-то отвлечённом, а не о событиях собственной жизни. Меня будто отбрасывает на добрый десяток лет назад, и я вижу перед собой не пожилого альфу, прикованного к инвалидному креслу, а действующего лидера своры бешеных псин, безжалостных к врагам, никогда не идущих на уступки и не стремящихся решать конфликты миром. Вижу того, кто никогда не позволял страху превалировать над здравым смыслом, шёл на риск и такому же отчаянному бесстрашию учил всех, кто попадал в его команду. — Боишься? — Нет, Харлин, конечно же, нет, — его губы складываются в слабую улыбку. — В моём возрасте никто уже не боится смерти, есть даже те, кто жаждет встретиться с ней, как можно скорее. Мы с ней давным-давно свели близкое знакомство, она часто стояла у меня за спиной. В какие-то моменты я даже верил, что она пришла за мной, а она брала и проходила мимо. Лживая обманчивая чертовка, уважающая тех, кто смотрит на неё с вызовом, а не покорно идёт в её объятия. — Да ты, оказывается, философ. — Как будто бы. — В определённой мере. — Мои суждения на высокую философию не тянут. Так, наблюдения и банальные суждения, в ходе них извлечённые. Невнятное бормотание выжившего из ума старика. Голос Хэнка тихий и спокойный. Неторопливая, размеренная речь, практически лишённая эмоциональной окраски. Он кажется живым воплощением завидного самообладания, с которым никто и никогда не сумеет тягаться, никто не сравнится, оставшись жалким подражателем на фоне неповторимого оригинала, но вижу, что какие-то сомнения в нём есть. Ничего удивительного. Живой человек, чей контроль над чувствами, изредка даёт сбой, и он возвращается мысленно ко всему, что доводилось пережить в былые годы. Анализирует, пропускает через себя, проживает заново. Далеко не всё даётся ему просто, хоть он и скрывает это старательно. — Ты к себе несправедлив. — В чём же? — Твоё сознание яснее, чем у многих. — Тебе кажется. — Со стороны виднее. — Я бы поспорил, но не стану этого делать. — Боишься проиграть? — Нет. Помню, что омеги редко прислушиваются к чужому мнению, предпочитая стоять на своём до последнего. — Не стоит всех под один шаблон подгонять. — Помню, что Треннт был таким, — произносит тише, чем прежде, едва слышно выдыхает. Папино имя из его уст, как пуля, настигающая меня и входящая в тело, аккурат между лопаток. Удар, нанесённый исподтишка, которого я совсем не жду, хотя и понимаю, что рано или поздно мы всё равно темы моего папы коснёмся. Он ведь единственное, что нас с Хэнком связывает. Наше общее воспоминание, общая тема для разговоров, о которой можно болтать часами, если, конечно, получится переступить через себя, закрыть глаза на события прошлого и не думать о боли, что тычет иголочкой прямиком в сердце. Именно сейчас, когда с его губ слетает папино имя, во мне снова просыпается нечто тёмное, нечто злое, и хочется, до боли сжав его руку в своей, но не от прилива родственных чувств, а на фоне желания причинить боль, выдохнуть, что он недостоин, а потому не смеет даже мысленно обращаться к Треннту. Не смеет произносить его имя вслух! Но я довольно быстро давлю в себе этот агрессивный порыв, прикрыв глаза и сделав несколько глубоких вдохов и выдохов. — Мы не похожи. — Говорил прежде, но повторю ещё раз. Напрасно ты так думаешь, — замечает так, будто моё вмиг изменившееся настроение ничего не значит, и он этих перемен не замечает, в принципе. — Треннт был другим. Человеком более... многогранным. Сложным, если тебе угодно. Чтобы понять его, чтобы проникнуться его мотивами, нужно было постараться, как следует голову поломать. Я более поверхностный. Знаешь, как копия, которая жаждет стать оригиналом, но окружающие всё равно видят, что сделана она на китайском рынке, и даже обманчивая огромная надпись с названием бренда не перекрывает правды о том, что подделка сделана в Китае. На одном дыхании, чтобы вскоре резко замолчать, словно на стену невидимую налетел с разбега. Вмазался в неё, будто грузовик, летящий вперёд на огромной скорости. Понятно, что после такого столкновения не выживают и не остаются невредимыми. Чувствую себя на редкость паршиво. Замолкаю, и в ушах моментом начинает звенеть напряжённая тишина. До тех пор, пока не исчезает наше соприкосновение рук. До тех пор, пока Хэнк, высвободив ладонь из моей хватки, не прикасается к моему лицу, к пылающим от праведного негодования щекам, поглаживая чуть ощутимо, отводя назад пряди слегка растрепавшихся волос. Я не могу проникнуть в сознание отца. В отличие от Гиллиана, которого я чувствую без труда на запредельном уровне, фактически кожей, он для меня — тайна, скрытая за ста семью замками. К которой хочется прикоснуться, но вместе с тем — боязно. Слишком высоки риски, а обжигаться страшно. — Ты похож на него намного сильнее, чем тебе кажется, ребёнок. Треннт, несмотря на ту уверенность, которой он, казалось, был окружён в режиме 24/7, на самом деле, тоже много в чём сомневался. В том числе, в себе. Никто не знал, что творится у него в душе, а он состоял из противоречий. Страхи и сомнения тоже не были ему чужды. Он ведь был обычным человеком, а не роботом, у которого все реакции автоматически отлажены. — В моих глазах он не был обычным человеком. В моих глазах он был героем. — Все мы — герои для своих детей. Просто кто-то с приставкой «анти», — усмехается. И я, в очередной раз, вспоминаю рассказ Гиллиана о его семье. Об отце, которого он бросил подыхать в луже крови. О папе, который оставил свои отпечатки на окровавленной рукояти, взял всю вину на себя и отправился в тюрьму, прекрасно осознавая, что там ему не выжить, но при этом отдавая себе отчёт, что для ребёнка это место ещё страшнее, а потому ни в коем случае нельзя допускать, чтобы кара настигла истинного убийцу. Впрочем, в данном случае, я не назвал бы Ллойда убийцей. Он не нападал первым. Он защищался, и в моих глазах его поступок более чем оправдан, несмотря на то что сотрудники полиции едва ли поддержали бы и разделили моё мнение. — Даже не надейся, что рядом с твоим именем нет этой приставки, — говорю, перехватывая его ладонь, прижимающуюся к моей щеке, но не отталкивая. — Не надеюсь. Коротко и по существу. Не пытается влезть в душу, не травит меня сентиментальными байками, не изображает раскаяние вселенского масштаба, при котором для пущей убедительности начинают посыпать голову пеплом и в ноги собеседнику падают, притворно вымаливая прощение. Совсем нет. Он вообще не похож на того, кто много говорит, но в нём явно просматривается склонность к наблюдательности и стремлению анализировать всё и всех подряд. Профессиональная деформация, умение видеть людей насквозь, чтобы с первого взгляда понимать, кто перед ним находится. Некто, представляющий опасность, или же невинная овечка, от которой не исходит угроз, а всё, на что она способна — это жалкое блеяние. А я не давлю на него никому здесь нахер не нужным пафосом и громкими высказываниями о том, что он обязан передо мной унижаться, чтобы я однажды пересмотрел своё отношение и простил его, чтобы больше не воспринимал подсознательно, как врага, чтобы каждый раз, когда называю отцом, голос не дрожал с непривычки. Он не обязан. Мы оба не обязаны исполнять здесь роли клишированных отца и сына, что души друг в друге не чают. Если мы сразу станем такими, пряча наши разногласия за приторными улыбками и громкими словами о неземной родственной любви, наши проблемы никуда не денутся, а процесс принятия друг друга со всем тем дерьмом, что мы в себе скрываем, станет вечным. Треннт всегда говорил, что нарывы стоит вскрывать и только потом использовать лекарства, не маскируя, а действительно исцеляя, пусть даже в какой-то момент станет невыносимо больно и сложно. Отношения с родителями — это сложно, по определению. Мои отношения с недавно обретённым родителем — это и вовсе неразрешимая задача, над которой предстоит биться долго и муторно, не представляя даже смутно, к какому результату мы придём. Наше общение настороженное. Мелкие шажочки, даже не шаги, но, в любом случае, какой-никакой, а прогресс. Когда я прощаюсь с ним, он снова называет меня по имени, а не сыном. И это естественно. Это правильно в данный момент времени. Мысль о том, что он мог бы изменить правилу, царапает изнутри. Всё ещё бунтует и отторгает, всё ещё шепчет настойчиво, что он мне не отец, несмотря на общую кровь. Но кажется, что постепенно — оооочень медленно, — ледяная корка на моём сердце начинает подтаивать. Не сразу, не за неделю, не за месяц, не за год, но я смогу принять мысль о нашем родстве. Смогу принять его в качестве своего отца. Сможет ли он принять меня, как сына? Неизвестно. Равно как и то, а нужно ли ему это вообще? Несмотря на данное Тозиеру обещание — вылететь в Спрингфилд сразу же после того, как Хэнк придёт в себя, я не тороплюсь, решив задержаться в Чикаго ещё на пару дней, каждый из которых вновь провожу в больнице. Мы больше не затрагиваем тему Треннта. Она для нас самая важная, но вместе с тем — самая колкая, хрупкая и болезненная, цепляющая обоих и оставляющая шрамы в душе. Я играю роль образцового сына или такой же образцовой сиделки, что день и ночь проводит у постели отца. Развлекает его разговорами и чтением газет, смакующих подробности предвыборной гонки, стремительно приближающейся к завершению, кормит с ложечки, рассказывая о том, как полезно малопривлекательное на вид овощное пюре, и всячески старается поддерживать. Берт приезжает тоже, они разговаривают в моём присутствии, подтверждая слова Гиллиана о том, что они, скорее, приятели, играющие в семью, чтобы не чувствовать себя одинокими. Между ними нет напряжения и искр, но есть взаимопонимание и поддержка, так характерные для давних друзей. Похоже, умение определять связи настолько близких кровных родственников присущи не только родителям, но и детям. Характерная особенность, работающая стандартно в обе стороны. Самой благодатной и приятной обоим темой нашего общения оказывается Гиллиан. Мы говорим о нём много и подробно. Тема, которая не оставит меня равнодушным, и Хэнк наверняка замечает голодный блеск моих глаз. Словно у профессиональной ищейки, которая после долгих бесцельных блужданий, наконец, взяла след. Он — тот человек, который знает Гиллиана от и до. Есть ещё Тозиер, но лезть с расспросами к Митчеллу я не стану из принципа. В случае с ним, это выглядело бы и звучало насмешкой, а здесь естественно. Я жадно ловлю каждое слово, впитывая в себя информацию о том, как и чем жил эти годы Гиллиан. В моей голове формируется его прежний образ. Привычки, особенности характера и поступки, наиболее ярко его отражающие. Бунтующий юный омега, стремящийся доказать окружающим, что он достоин, что он способен ломать суку-жизнь в ответ, а не только она его. Хэнк не рассказывает мне об их общих делах, но я и не настаиваю. Наверное, именно это мне и не нужно. Я не из тех, кто станет с наслаждением смаковать подробности жестоких расправ над врагами Тозиера. Достаточно того, что Хэнк готов мне поведать, приоткрывая завесу тайны, и кажется, что после этих рассказов я влюбляюсь в Ллойда ещё сильнее, чем прежде, хотя иногда кажется, что это просто нереально. Он и без того мой идеал, равных которому не найти при всём желании. Воплощение моей мечты, о реальности которой я даже думать не смел, но которая сама нашла меня в реальности. Хэнк восхищается им, его выдержкой, силой воли, стальным характером. Восхищаюсь и я, пусть и не демонстрирую свои восторги открыто. Попутно отмечаю про себя, что если и есть на свете человек, способный окончательно примирить нас с Хэнком, то только Гиллиан Ллойд. Только он, никто, кроме него. До вылета успеваю в очередной раз заехать в больницу. А, узнав, что у Хэнка всё хорошо, и он продолжает идти на поправку, с лёгким сердцем покидаю его. У меня в запасе несколько часов до начала посадки. Регистрация пройдена, Спрингфилд ждёт. Впереди выступление Тозиера. Его встреча с журналистами, официальная часть, очередное стремление засветиться на национальном телевидении, привлекая к себе внимание. После — встреча с избирателями, которая, судя по всему, вызывает небывалый интерес и воодушевление среди жителей Спрингфилда. Тозиер набирает мой номер пару раз, уточняет детали, и мы заново прорабатываем стратегию его дальнейших действий. Не то, чтобы жители Чикаго разительно отличались от Спрингфилда, но тем не менее, нюансы есть. Для Чикаго Тозиер — неоспоримый хозяин, власть и влияние его семьи в рамках этого города неоспоримы. В Спрингфилде о нём, несомненно, слышали тоже, — слухи ведь быстро разлетаются и всегда идут впереди того, о ком повествуют, — но лично никогда не пересекались, потому Тозиер размышляет о том, как его примут в новом месте. — Неужели вы отказались от привычной тактики, мистер Тозиер? — интересуюсь с усмешкой. — Не понимаю, о чём речь, мистер Морган, — в тон мне. — Поясните? — Использование феромонов доминанта перед избирателями, влияние на их сознание, формирование того образа, какой желаете создать у них. Или вы хотите быть максимально честным и открытым со своей новой аудиторией? — Я рассматриваю этот вариант, как запасной. Не хотелось бы сразу заходить с козырей, — хмыкает. Он не нервничает, но переживает, и это очень заметно. Даже голос выдаёт. Если бы мы видели друг друга, наверняка его нервозность прочитывалась бы ещё и на лице, и в жестах. — А что по этому поводу думает Гиллиан? — Спокоен и непоколебим, как скала. Мне стоило бы поучиться у него этому. Не лжёт. Гиллиан действительно не испытывает ни малейшего трепета перед местными жителями, признавая, что некоторые из них действительно относятся к ним с Тозиером враждебно, чего не скрывают. Но это было слишком ожидаемо, потому Гиллиан не удивляется. Ему вообще откровенно похуй, что думает о нём местная Белоснежка и его гномы. Не семь, правда, а в разы больше. С Пирсом Холлом — а он тоже составляет Тозиеру компанию в поездке, — мистер Кронберг мил, учтив и почти искренен, когда улыбается. Сказывается давняя дружба Холла с его родителями. Но для других недорогих гостей у него припасены только холодные взгляды и презрительно поджатые губы. Гиллиану он не нравится, как не нравится и сама идея о том, чтобы подключить подобного человека к охране Тозиера. В целом, Гиллиан действительно спокоен. Его не способно выбить из седла даже столь неприятное открытие. — Не волнуйтесь, ваше Высочество. Всё будет хорошо, — говорит. — Верите мне? — Верю, — откликаюсь эхом. Но сердце моё не на месте.