Не верь, не бойся, не проси

Гиллиан Чёрный кофе, стакан воды. Двойной эспрессо и кусочек тростникового, коричневого сахара, оставшийся невостребованным на краю блюдца. Мелкие глотки сначала одного, потом другого. Уверенные жесты, никакого подрагивания рук, никакого смятения. Надменная сучка, что даже не пытается выглядеть дружелюбно, но зато с удовольствием продемонстрирует мне свои острые клыки. Увы, — для него, а не для меня, — этой демонстрацией всё и ограничится, поскольку его не просто на поводке удерживают. Его горло перехвачено ошейником, и в случае неповиновения по этому самому ошейнику пустят разряд тока. Приходится мириться с обстоятельствами, приходится приспосабливаться к ним, но ярость душит, ярость выжигает его изнутри, и он гасит её в себе невыносимой кофейной горечью, которая явно не приходится ему по вкусу. Но пьёт из принципа, периодически посматривая на часы, как будто без слов пытается намекнуть, что его время стоит слишком дорого. Если речь заходит об общении с людьми, подобными мне и Тозиеру, тариф должен оплачиваться по двойной ставке, потому как на нас тратится в два раза больше сил и нервов. Потому как именно мы для него — главный источник стресса и головной боли. Он не кривится презрительно, увидев меня, но и не изображает радушие. Я понимаю прекрасно, что мне принципиально даже руки не подадут. Слишком много чести, потому даже не пытаюсь. И если Харлин в начале нашего общения лишь прикрывается цинизмом, то здесь это в крови, основа и суть личности. Фундамент её практически. Митчелл предпочитает держаться на расстоянии, вернее, по-прежнему считает подобную персону во главе своей временной охраны грёбанной лажей, а потому даже не собирается взаимодействовать с мистером Кронбергом, полностью передавая бразды правления в мои руки. Поведение, не слишком свойственное доминанту, привыкшему всё контролировать самостоятельно, но желания общаться с паршивой пародией на книжного персонажа у него нет, о чём он заявляет сразу же после того, как мы заселяемся в отель. Кронберг и несколько его подчинённых встречают нас в аэропорту, и было бы логично, заговори кто-то из них — либо Эллиас, либо Митчелл — первым, но они лишь обмениваются мимолётными взглядами и тут же отворачиваются друг от друга. Пирс Холл будто не замечает напряжения, возникшего между этими двумя. Он в своём репертуаре. Речи ни о чём, воспоминания о прошлом, расспросы о семье, которыми он забрасывает Кронберга, а тот отвечает, но видно, насколько его тошнит от излишней эмоциональности собеседника, его навязчивости и глупости, что лезет буквально изо всех щелей. Занимай он более высокое положение, имей возможность, несомненно, заткнул бы рот навязчивому собеседнику, но вместо этого приходится улыбаться и поддерживать диалог. Пирс представляет их с Митчеллом друг другу, и оба лгут, что им приятно познакомиться, но даже формальным рукопожатием не обмениваются. Тозиер прячет руки в карманы плаща, Кронберг складывает на груди, принимая максимально закрытую позу. У него действительно эффектная и необычная внешность, привлекающая к себе повышенное внимание. Единственный альбинос в окружении членов своей семьи, чья внешность вполне стандартна. Слишком длинные волосы, слишком приметные глаза. Поразительный цвет радужки, не просто сиреневый, а с розоватыми бликами. Гармоничные черты лица. Экзотическое создание, привлекающее к себе повышенное внимание в любом месте, где бы не появился. Не сомневаюсь, что он с раннего детства был окружён вниманием и, судя по тому, как презрительно смотрит на окружающих, как высоко себя ценит и как сильно принижает мысленно остальных, это внимание было сплошь со знаком плюс, а не минус. Его не оскорбляли и не задирали, но превозносили и восхищались. Может, с самого раннего детства внушали мысли о том, что он уникален и неповторим. Так часто, что эта мысль стала звучать рефреном в его голове. Единственное, что кажется странным — отсутствие природного запаха, нет даже сладости, присущей меченным подходящими им альфами омегам, а он — меченный. Замечаю это, когда поворачивается спиной, и под воротником рубашки мелькает едва заметный шрам. От укуса, а не от скальпеля. Они с будущим супругом не истинная пара, но и не из числа тех, кто совершенно несовместим — укус заживает, остаётся лишь след от него, а не характерная татуировка. Поразительно, что омега, не имеющий природного запаха, умудряется отыскать себе пару. Обычно таких не замечают и обходят стороной, считая странными. Я прекрасно распознаю аромат его туалетной воды, но это единственное, что явственно ощущается. Даже во время приёма сверхсильных подавителей невозможно потерять свой аромат. У Кронберга же его попросту нет. На встречу со мной он соглашается неохотно, будто делает одолжение, снисходит до назойливого поклонника, основательно заебавшего своим вниманием, хотя это ложное впечатление. Я от него совсем не в восторге. Не люблю людей, подобных ему. Залюбленных, затисканных со всех сторон, обласканных вниманием и нежностью, зацелованных в задницу, а он производит впечатление именно такого человека. Если верить рассказам Холла, не напрасно. Согласно им, он такой и есть. Родители и старшие братья души не чают в своём сокровище, считая, что он — просто идеальный. Во всём, всегда и везде. У меня на него практически аллергия, потому что он — сын мэра Спрингфилда, а словосочетание «сын мэра» для меня всё равно, что триггер. Дань тёмному прошлому, чтоб его. Этот, правда, совсем не похож на ублюдка, по вине которого я умудрился попасть за решётку. Как говорится, сын мэра сыну мэра рознь. Если тот объёбывался риплексом, то этот, напротив, никогда к наркотикам не прикасался. Не уверен, что он когда-либо в жизни пробовал травку, даже будучи подростком, а они, как известно, почти поголовно хотя бы раз, но курили. Не уверен, что у него вообще есть какие-то вредные привычки, ведь совершенство должно подавать окружающим пример того, как нужно себя вести. И с этой установкой никакие вредные привычки не сочетаются. Омега на миллион долларов, с изысканными манерами, в неоправданно дорогом — для сотрудника силовых структур — наряде, но с очень грязными мыслями, в которых одна сплошная ненависть, и это, похоже, не лечится. Она давно и прочно укоренилось внутри него. Он один из тех, кто явно будет устраивать пикеты рядом с резиденцией губернатора, требуя его немедленной отставки, в случае если Тозиер действительно выйдет победителем из этой гонки. Без труда представляю это действо. Ёбаный бунтарский дух, что никак не угомонится. Личное превалирует над профессиональным, что для человека, занимающего подобную должность, просто недопустимо. Звучит противоречиво, но, неприкрыто демонстрируя отторжение, он вместе с тем ещё и показательно заботлив. Соглашается встретиться в ресторане отеля, аргументируя это беспокойством обо мне. Наверняка перелёт вас утомил, мистер Ллойд. Вам стоит отдохнуть, я приеду сам. Искренности ноль, и подозрения мои получают подтверждения сразу же, как только переступаю порог ресторана, как только замечаю за столиком интересующую меня личность, потягивающую чёрный кофе из такой же чёрной чашки. Не опускает её на блюдце, продолжая держать в руках. Смотрит поверх её. Отель, как и ресторан, внутри него расположенный, пафосен и шикарен. Вполне в духе Тозиера — выбрать себе подобное временное убежище. Экономить на себе и довольствоваться малым — не в его правилах. Плетённые кресла, цветы на столах, белоснежные скатерти. Классическое оформление без новаторства и дизайнерского безумия. Эллиас, похоже, осуждает его ещё и за это. Разумеется, ведь деньги Тозиера — это грязные деньги, а империя его построена на чужих костях и крови. На чужой смерти. Её улицы вымощены белым золотом. Тем самым, аналогов которому до сих пор не придумали и вряд ли когда-нибудь сумеют придумать. Превзойти Энджи Тозиера в плане химических разработок очень сложно, практически нереально. Химик, чей талант был дарован, по мнению многих, божественным провидением. По мне, так это скорее была дьявольская рука. Кто-кто, а божества едва ли благосклонно смотрели бы на все те фокусы, что откалывал Энджи. Не дожидаясь приглашения, опускаюсь в кресло, расположенное напротив, удостаиваясь ещё одного изучающего взгляда. Ощущение, появившееся во время просмотра фотографий, усиливается. Действительно ищейка. Профессиональная, максимально своим делом увлечённая, посвятившая себя ему практически. Жаждет забраться под кожу, поняв, чем я живу и дышу, жаждет забраться мне в голову, перешерстив все мысли, отыскать там ворох грязных тайн, самозабвенно в них покопаться, обмазавшись с ног до головы. Найти реальные причины для своей ненависти. Ненавидеть не на пустом месте, а за вполне реальные промахи. Взгляды, как молнии, а напряжение такое, что поразительно, как мы друг друга не сожгли к хуям собачьим. Он был бы рад это сделать. Я, наверное, тоже. И это совсем не те ощущения, что зарождались внутри меня при встрече с его Высочеством. Не то напряжение, в котором взаимного притяжения и сексуальной подоплёки в разы больше, чем истинной неприязни, когда рычишь о ненависти, а хочешь видеть под собой, бьющегося в экстазе и льнущего к тебе. Это напряжение, в котором именно ненависть правит бал, и своего визави хочется видеть в луже крови, желательно мёртвым, потому что живой слишком опасен для тебя, слишком сильно он жаждет именно твоей смерти. — Вы без сопровождения? — уточняет, наконец, опустив чашку и прикладывая салфетку к губам. — Да, я сегодня один. Неужели откажетесь разговаривать со мной, посчитав подобный расклад унижением? — Тозиер настолько испугался моего общества, что решил натравить на меня свою шавку? — Вы всегда начинаете разговоры с едва знакомыми людьми так, чтобы вызвать у них отвращение, а не симпатию? Долгий, затяжной взгляд. Ни капли уважения к тому, кого предстоит охранять. Зато множество открыто демонстрируемого пренебрежения. Не называет Митчелла по имени, но выплёвывает его фамилию с раздражением. Из его уст она звучит, как нечто оскорбительное, в сравнении с чем даже презрительное «шавка» кажется куда как мягче. Наверное, своими словами хочет задеть меня, но мажет мимо цели. Иммунитет, порождённый общением с Морганом. Его бесконечные «псины», звучавшие по поводу и без оного, неплохо закалили нервную систему, а потому сейчас мне не хочется бить врага его же оружием, не хочется пытаться унизить его. Моя позиция — наблюдатель, проникающий в самую суть, прикидывающий, чего ждать от дарования, в котором души не чает Холл, но которое само на дух Холла не переносит, считая слабоумным кретином, которого давно пора гнать ссанными тряпками из политики. Таким, как он там не место. Таким, как его протеже, тем более. И то, что Пирс много лет дружен с родителями Эллиаса особо симпатий ему не прибавляет. Белоснежка не обязана улыбаться всем. Хотя... Какая он, в самом деле, Белоснежка? Он сам из числа тех, кто подсунет наивному собеседнику отравленное яблоко под видом изысканного десерта, а после не станет отворачиваться и рыдать, думая, что совершил ошибку. Он будет наблюдать процесс чужой агонии, бережно вытрет пену с чужих искривлённых губ, поцелует в лоб и уйдёт, насладившись сполна своими действиями. С каждым мгновением идея Пирса кажется мне всё более неудачной и провальной. Это не та дорога, по которой можно пройти уверенным шагом. Это ебанное болото или пустыня с зыбучими песками, что обещают поглотить тебя с головой в случае малейшего промаха. Прекрасно понимаю Митчелла, который не ждёт ничего хорошего от данной поездки. Сложно сохранять бодрость духа и уверенность в себе, когда люди, ответственные за твою безопасность, жаждут расправы над тобой едва ли не сильнее, чем твои враги, а он именно в такой ситуации и оказывается. У Кронберга на лице написано, где он видел обязанности по охране бесценной доминантной задницы, и как отчаянно он хочет оказаться не тем, кто стоит на страже его безопасности, а тем, кто приставляет дуло пистолета к блондинистой макушке Тозиера. Но, сука, не может. Скован по рукам и ногам. Приказ руководства, который он не смеет нарушить, как бы сильно не хотелось это провернуть. — Только с теми, кто мне неприятен, — замечает с невозмутимым ебалом. — Я не из тех, кто любит лицемерить. Предпочитаю честность. Вас, мистер Ллойд, тоже не хочу обманывать. Зарабатываю баллы симпатии. — Называя меня шавкой? — Но это же правда. Вы палач Тозиера, его помощник, его душа и сердце, если будет угодно. А ещё — бешеная псина, и вы сами выбрали название своему боевому отряду, я лишь озвучил очевидное. — Боюсь представить, что вы сказали бы самому Митчеллу, окажись он здесь. — Боюсь, не сумею удовлетворить ваше любопытство. — Почему? — Я могу многое сказать ему, но эти слова предназначены только одному человеку. Он их и услышит в моём исполнении. Может быть. Когда-нибудь. Если не испугается. — У вас навязчивая идея о фобиях Митча? — Он сам её стимулирует, избегая встречи и отправляя ко мне стороннего человека для переговоров. — Он не знает о нашей встрече. Это исключительно моя инициатива. Вскидывает пепельную бровь, с недоумением глядя на меня. Кажется, ему сама мысль о том, что кто-то может по собственной инициативе, а не по приказу беспокоиться о жизни Митчелла, вызывает недоумение и непонимание. Разумеется, для него Митчелл — враг, красная тряпка, мелькающая перед лицом, но ведь есть и те, кому Тозиер, по-своему дорог. Но понять это уже сложнее, для него — практически нереально. — Вот как? — Именно так. — И как он относится к тому, что подчинённые за его спиной занимаются самодеятельностью? Неужели воспринимает это, как должное? Мне казалось, он из тех, кто любит контролировать всё и вся в своём окружении, не давая слишком много власти и свободы своим прихвостням. — Казалось, — повторяю эхом. — Если хотели блеснуть познаниями, стоило внимательнее изучать досье, получить доступ к которому вам не составило бы труда. — Не имею дурной привычки. — Какой? — Тратить время на то и на тех, кто мне не интересен. — Какое чудесное суждение, — несколько раз хлопаю в ладоши, награждая его притворными аплодисментами. — Покоряет с первых же секунд. — Чем же? — Своими поверхностностью и незамутненностью. С таким подходом к делу ваши профессиональные навыки вызывают множество сомнений. Ни один уважающий себя федерал не стал бы настолько халатно относиться к своим обязанностям, но вы, похоже, своё место получили не за реальные достижения, а потому, что захотелось повыёбываться и почувствовать себя кем-то важным. А папочка мэр воспользовался служебным положением и поспособствовал стремительному продвижению посредственности по карьерной лестнице. Если бы не он, вы бы, наверное, до сих пор кофе своим коллегам варили, а не приказы отдавали. — Вам тоже стоило бы уделить немного внимания досье, тогда... — Я тоже много чего могу о своей жизни придумать. Не факт, что это будут правдивые истории, — замечаю, откинувшись на спинку кресла и постукивая зажигалкой по столешнице. Мои слова цепляют его. Возможно, ранят. Грёбанный идеалист, считающий, что его заслуги должны вызывать восхищение у всех, с кем судьба его сталкивает. Что я должен уважать его только за то, что он сумел добиться высот, не прибегая к помощи родителей. Ведь это, на самом деле, так. Его предки не только не поддерживают этот опасный выбор, но и откровенно его не одобряют, считая, что их уникальная детка создана для другой жизни, в которой нет места наркопритонам и терроризму, но найдётся для светских приёмов и праздности. Золотой мальчик с такой же ложкой во рту, чьё детство прошло в норковых пелёнках, должен блистать, как яркая звезда, а не пули преступников в себя собирать. Кажется, его родственников едва удар не хватил, когда бунтующая деточка решила податься в борьбу с преступностью и упрямо шагала к выбранной цели. Кажется, они куда благосклоннее смотрели бы на его выходки, если бы он бил дорогие машины, водил в пьяном виде и трахался направо-налево, привлекая к своей персоне повышенное внимание журналистов. Но нет, столь ценная персона не могла идти по стандартному пути, она хотела выделяться на общем фоне. И пока другие его сверстники пили, нюхали и трахались, он строил своё завидное будущее. Завидное, по его мнению, но с которым никогда не были согласны его родители и братья. — Родители меня не продвигали. — А Тозиер не держит меня на цепи, как вам могло показаться. Значит, мы оба заблуждались на счёт друг друга. Наверное, виной тому ваше нежелание идти на диалог. — Не обязательно делать вид, что нам приятно работать вместе. Тем более, что это ненадолго. — Если работать так, как это делаете вы, наше сотрудничество закончится ещё раньше, — замечаю, прикладываясь к бокалу с водой. — Неужели вы окажете мне огромную услугу? — В плане? — Откажетесь от сотрудничества. — Я бы с огромным удовольствием, но, увы, времени на поиски замены у меня нет. А мистер Холл так активно уверял, что вы и ваши коллеги лучшие из лучших, что я не мог не поддаться на уговоры. — Ложь. — Частичная. Но тешить ваше самолюбие не стану, честно признаюсь, что вы в качестве охраны Тозиера меня не устраиваете от слова «совсем». — Из-за того, что во главе отряда омега? — Глупо. Я тоже не особо похож на альфу, не находите? — Омеги, признающие достижения и успехи других омег, не так уж часто встречаются, так что не аргумент. — Но я не завидую. Моё нынешнее положение меня вполне устраивает и о рокировке я точно не мечтаю. У меня, знаете ли, аллергия на законников. — Взаимно. — Не сомневаюсь. Но времени у меня действительно нет, потому приходится работать с тем, что имеется. Закатывает глаза, давая понять, насколько его заебало общение в подобном духе, насколько оно его ранимую натуру утомило. Но я же, блядь, не клоун, чтобы веселить капризных сук, а потому его ужимки благополучно мимо меня проходят. — Почему наше сотрудничество может завершиться раньше, если не по вашей инициативе? Очередной стук от соприкосновения зажигалки со столешницей. — Потому что вас перестреляют всех к такому-то папочке быстрее, чем я успею рот открыть. Не знаю, как вы обычно ведёте дела, но сейчас вижу перед собой отнюдь не профессионала, на которого можно положиться в сложной ситуации, а взбалмошную сучку, ставящую свои эмоции превыше всего, которая не способна контролировать себя, а потому будет сыпать ошибками на каждом шагу, не думая о том, что в случае опасности погубит не только ненавистного кандидата, но и половину своего отряда. Эмоции — не то, чем следует руководствоваться, когда на тебя возложена такая ответственность, а вы даже не пытаетесь их притушить. Напротив, нарочно разжигаете в себе отторжение, словно Тозиер величайшее зло на земле. — А что, мне стоило купиться на все те сказки, которыми он пичкает своих избирателей, и поверить, будто в основе его кампании лежит не стремление к расширению сферы влияния, а реальная забота о жителях штата? Что он наш добрый волшебник, а риплекс, от которого люди подыхают, это пыльца фей, творящая чудеса? Мне не десять лет, Ллойд. Но даже в свои десять я не был настолько наивным, чтобы поверить во всю эту херню. Стремительно отбрасывает деликатность, переходит на «ты», позволяет себе снять маску и показать истинное лицо. Нет больше смысла притворно раскланиваться и ходить кругами, можно говорить начистоту. — Что ты вообще делаешь в рядах федералов? — Борюсь с такими, как вы, — выдаёт мрачно, сжимая салфетку в кулаке так сильно, что белеют пальцы. — Всех явно не пересажаешь. — Но попытаюсь. — Слишком наивные суждения. Или хочешь сказать, что никогда не слышал о продажных копах, что пляшут под дудку тех, кого ты так жаждешь уничтожить? Или не слышал о том, что твои коллеги могут сотрудничать с преступниками? Не говори, пожалуйста, что реально не слышал, иначе придётся признать, что твоя наивность бесконечна. Пока ты бьёшь себя кулаком в грудь и кричишь на каждом углу о стремлении пересажать и перевешать всех криминальных ублюдков, они пожимают руку твоим руководителям. А таких принципиальных олухов потом вперёд ногами выносят, и их имена стираются из памяти так быстро, словно их никогда не существовало. — И что ты мне предлагаешь? Перейти на сторону Тозиера, подняться к нему в номер и отсосать, чтобы доказать серьёзность своих намерений и чистоту помыслов? — Боюсь представить, серьёзность каких намерений доказывают минетом, — хмыкаю, отмечая про себя, что Тозиер, возможно, действительно оценил бы подобную реплику, не пропустив её мимо ушей, а приебавшись к ней и начав развивать разговор в определённом направлении. Отмечаю про себя, что, быть может, его это предложение заинтересовало бы очень и очень сильно. Тозиер ведь любит непокорных блядей, что не желают признавать его превосходство, но раз за разом жаждут протоптаться каблуками своих ботинок по его эго, а в ладони сжать яйца и как следует прокрутить, чтобы он от боли сознание практически начал терять. В переносном значении, конечно. Просто... Выбирая между эмоциональными качелями и тихой гаванью, он, несомненно, выберет именно первый вариант, презрительно скорчив рожу при упоминании второго. Тозиер вообще создание крайне противоречивое, которому нужно слишком многое, чтобы человек сумел по-настоящему его зацепить. Список пожеланий такой, что проще сразу отказаться от идеи подступиться к нему. — Но разве быть его союзником — не равно понятию «прогнуться под него»? — спрашивает, склонив голову и глядя на меня так, словно жаждет отыскать ответ в глубине моих зрачков. — Во всех смыслах прогнуться. Подставить не только плечо, но и задницу. Доминантные альфы ведь верят, что мир крутится вокруг них, ради них, по их желанию. И все омеги мира, стоит только увидеть и почувствовать рядом такого альфу, сразу же мечтают запустить руку себе в ставшие мокрыми трусики. А лучше, чтобы его Величество доминант сделал это с ними, и именно его пальцы их ублажали? Так что он вполне может хотеть подобной реакции от меня. Предсказуемой, очевидной, стандартной, но так ему льстящей. — Или ничего не хотеть вовсе. — Я не расстроюсь, — замечает со смешком, засовывая в рот сигарету и закуривая. — Серьёзно. — Тогда к чему подобные реплики? — Может, пытаюсь прислушаться к совету и отыскать точки соприкосновения с новым окружением? — Разговорами о ебле? — А что такого? Мне казалось, омегам подобные разговоры нравятся. Сначала мы откровенничаем вместе об альфах, обсуждая за бокальчиком шампанского, какие они козлы, но как охуенно на их узлах во время течки, а через пару часов понимаем, что между нами много общего, и вообще мы едва ли не закадычные друзья. И как только раньше друг без друга жили? Что скажете, мистер Ллойд? Заказать нам шампанского, или вы суровы настолько, что к шипучке принципиально не прикасаетесь? Тогда можем заказать шампанское мне, а вам — виски, но всё равно посплетничать об альфах. Искренности, конечно, минимум. Очередной спектакль, наблюдать который ни желания, ни времени. — Не стоит. — Почему же? Не верю, что ты живёшь в целибате, а потому последний раз трахался в выпускном классе и забыл, как это делается. — Предпочитаю словам дело. — И? — Можешь доказать серьёзность своих намерений и чистоту помыслов прямо сейчас. — Как это? — Отсоси мне. Не обязательно подниматься к Тозиеру. Обезоруживающая улыбка на моих губах. Стряхиваю пепел, не без удовольствия наблюдая за тем, как самодовольное выражение буквально стекает с его лица, оставляя лишь растерянность. Явно не таких заявлений он ждал, оттого и давится сейчас дымом, начиная кашлять. — Что? — Что слышал. Не думаю, что нужно повторять. — На тебе не метка Тозиера? — Нет, не его. Удивлён? Разочарован? Хочешь узнать подробную историю её появления? — И ты действительно спишь с омегами? — Досье, уважаемый, значительно снизило бы вам уровень новых открытий. Вы бы знали много больше обо мне, чем сейчас. — Мне достаточно моих нынешних познаний. — Видимо, нет, раз задаёшь подобные вопросы. — И всё же... Ты, правда, это делаешь? — А, что? Есть проблемы? Ты гомофоб? Глупый вопрос, учитывая тот факт, что со средним братом они — не разлей вода, а Максин Кронберг не брезгует связями с представителями своего пола. Не стопроцентный гей, но очевидный бисексуал. Чего не скрывает. — Нет, но... — Если есть «но», значит, всё-таки да. Но можешь особо не волноваться, меня твой рот даже в теории не интересует. Равно, как и попытки лицедейства, которыми ты меня здесь пичкал. Понимаешь ли, я не из тех, кто тратит время на пустые разговоры. И не из тех, кто привык шутить серьёзными вещами. Я не собираюсь создавать и поддерживать иллюзию дружеских отношений, тем более в предложенном тобой ключе. Единственное, что мне от тебя нужно — предельно чётко выполненная работа, без единой помарки, без единого огреха. Если что-то в итоге пойдёт не так, если твои люди будут ебланить и пропустят хоть что-то важное, тебя даже папуля-мэр не спасёт. Заруби себе это на носу и напоминай каждый раз, когда личная неприязнь начнёт превалировать над долгом. А ещё я запрещаю тебе заниматься самодеятельностью. Можешь руководить своими недоумками в любое другое время, как тебе угодно, но сейчас вы все, в том числе, и ты, прислушиваетесь ко мне. И действуете так, как скажу я. Надеюсь, для тебя это не слишком сложно. У тебя есть несколько часов на то, чтобы переспать с этой мыслью, смириться с ней, а завтра с утра приехать сюда и на все мои реплики отвечать стандартом: «Да, сэр. Есть, сэр. Будет сделано, сэр». Окей? — Пошёл ты на хер, — цедит, и это действительно искреннее проявление эмоций, в отличие от недавних фокусов, которые он откалывал с завидной частотой. — Обычно это говорят, когда достойные аргументы уже закончились, а последнее слово очень хочется оставить за собой. — Или, когда, на самом деле, посылают на хер. — Будем считать, что мы действительно поняли друг друга. Спокойной ночи, Кронберг, и до новых встреч. Я ничего не заказываю, ни к чему, кроме воды, не прикасаюсь, потому и счёт не прошу, хотя, наверное, по правилам этикета следовало бы это сделать. В конце концов, инициатива принадлежит мне. Пригласил его я, а не он меня. Однако, с ним галантным быть не хочется, равно, как и действовать по правилам. Этот омега играет против них, всем своим видом давая понять, что если операция провалится, если в ходе её с Митчеллом что-то случится, он не станет горевать и посыпать голову пеплом. Он стойко перенесёт выговор от руководства, может, даже попрощается с работой, но грустить не будет. Вероятно, претворит в жизнь часть своего сегодняшнего плана. Откроет шампанское, наполнит бокал и будет пить, отмечая радостное для него событие. Разговор с ним не даёт мне уверенности, лишь напрягает сильнее прежнего. Находясь в одиночестве в лифте, несколько раз прикладываюсь затылком о стену. Ловлю в зеркале задумчивый взгляд отражения. Пиздец, говорит Митчелл сразу после того, как ему представляют потенциального телохранителя. — Пиздец, — в унисон с ним повторяю сейчас, понимая, насколько идеально отражает это короткое, но ёмкое слово, реальное положение вещей. Пиздец, пиздец, пиздец, и снова он же. Тотальный, непроходимый, глубокий. Вместо того, чтобы отправиться к себе, встать под душ и провалиться в сон, постаравшись забыть о событиях вечера, направляюсь к Митчеллу, ощущая просто-таки жуткую потребность в разговоре. Кажется, если прямо сейчас не выплесну наружу все свои эмоции, появившиеся в ходе сомнительного общения с Кронбергом, меня разорвёт на части. Понимаю прекрасно, что он вовсе не обязан восхищаться Тозиером, что он живёт, руководствуясь определёнными принципами, что для него они превыше всего, тем не менее, его слова приводят в ярость. Попутно заставляют чувствовать себя беспомощным. От этого человека зависит жизнь Митчелла. От этого человека, готового уже сейчас, танцевать чечётку на его могиле, зависит безопасность Тозиера. Какой же это всё-таки пиздец. Словами не передать. Лифт едет слишком медленно, раздражая меня сильнее прежнего. Коридор встречает тишиной, но даже в ней явственно ощущается напряжение. Меня к Митчеллу пропускают без вопросов, и я фактически влетаю в его номер. Только, когда за спиной закрывается дверь, понимаю, насколько взбудораженным выгляжу со стороны и скольких сил мне стоило — распрощаться спокойно, а не приложить собеседника лицом о стол, чтобы перестал зубоскалить и отпускать посредственные шутки, что кажутся смешными ему, но не окружающим. Сомнительное чувство юмора, относительное умение в иронию. Вернее, полное неумение в неё. Митчелла нет ни в комнате, ни в спальне, но в ванной комнате слышен плеск воды. На столе привычно располагаются бокалы, лёд и бутылка виски. И хотя я не сторонник возлияний, хотя надо мной вечно висит призрак прошлого и воспоминания о родном отце, сегодня удержаться от алкоголя практически нереально. Я бросаю несколько кубиков в стакан, наливаю и отпиваю немного. Не снимая плаща, присаживаюсь на самый край стола. Вернее, чуть опираюсь на него бедром, отсчитывая минуты в ожидании, когда появится обитатель номера, и когда смогу вылить на него всё своё негодование, высказав всё, что думаю о Пирсе Холле, его проверенных людях, и о том, куда ему лучше засунуть в следующий раз все свои инициативы, потому что таких помощников мне даром не нужно. Как принято говорит, с такими друзьями, и врагов не надо. В данном случае, высказывание оправдывает себя на сто процентов. Содержимое стакана почти заканчивается, когда Митчелл появляется в комнате. Явно не ожидавший гостей, а потому не одевшийся подобающе. Полотенце, обёрнутое вокруг бёдер, за одежду не считается. На мгновение наши взгляды пересекаются, и я мысленно прикидываю, а что было бы, не окажись Кронберг голословным? Что, если бы он действительно поднялся сейчас сюда, что, если бы опустился перед Митчеллом на колени и призывно открыл рот. Смог бы Тозиер устоять перед экзотической птичкой и послать с подобными сомнительными предложениями на хер? Не потому, что других слов не осталось, а потому, что действительно хотелось послать. Или поддался бы искушению, позволив острому языку продемонстрировать ещё и нежность и мягкость, которые, кажется, ему несвойственны? Схватил бы за волосы, притянул ближе, прошептал что-то пошлое и грязное на ухо, наслаждаясь моментом и чужой покорностью, которой от Кронберга никак не ждёшь? Кронберг не похож на идеал Тозиера, но в нём, определённо, есть что-то такое, что могло бы Митчелла зацепить. Я слишком много времени провёл рядом с этим человеком, знаю его вкусы и предпочтения, как свои пять пальцев. Быть может, он не влюбился бы без памяти с первого взгляда, но с удовольствием уложил бы этого омегу под себя, желая вытрахать из него всю ярость, строптивость и ненависть, которой он дышит, как воздухом. Удивительная мысль, оказывающаяся не мимолётной. Приходит на ум и заседает там, получая дальнейшее развитие. Кубики льда в стакан. Виски. Стакан проезжается по столешнице, оказываясь на противоположной стороне. Тозиер ловит его, делает несколько небольших глотков и снова отставляет. Идёт в спальню, и я за ним, замирая на пороге. — Как прошла встреча? — спрашивает, потянувшись к вешалке. Полотенце летит на кровать. Нагота, которой Тозиер совершенно не стесняется. Впрочем, было бы странно, пробудись в нём внезапная застенчивость, в принципе, несвойственная доминантам. Они прекрасно знают, что красивы, и что природа никогда не скупилась, щедро отсыпая им внешней привлекательности. Тозиер — не исключение. Быть может, лицо у него не сладко-смазливое, но, определённо, цепляющее. Тело же выше всяких похвал. Истинный восторг для того, кто действительно тащится от альф. — В следующий раз общайся с ним сам, — отвечаю, постукивая пальцами по столешнице, наблюдая за тем, как Митчелл постепенно облачается в шёлковую пижаму. За тем, как прихватывает влажные волосы, отводя их назад. — Неужели папочка драконов оказался настолько омерзительным собеседником? — Предлагал темы, которые мне не слишком интересны. — Например? Мне казалось, ты совсем не против интеллектуальных бесед. — Интеллектуальных, — выделяю ключевое слово. — А не омежьих сплетен, рассказанных под бокал шампанского. У меня слишком малый опыт в подобных вещах, и не сказать, что я сильно жалею. — Стереотипная сучка, в которой много гонора и пафоса, но это единственное, что в нём есть? — В какой-то момент хотел таким казаться, но это была всего лишь одна из его масок, — поясняю, перестав тереться в дверном проёме и опускаясь в кресло. — Его ненависть к тебе куда ярче и глубже, чем могло показаться на первый взгляд. — И ты думаешь, что он решится натравить на меня своих дракончиков? — усмехается, в точности копируя мои недавние действия и прислоняясь бедром к столешнице. — Настолько отчаянный, что готов поставить на карту всё? — Надеюсь, ему хватит ума не совершать опрометчивых поступков, а сделать всё ровно так, как я попросил. У него есть время до утра, чтобы определиться со своими дальнейшими действиями. — Как думаешь, что выберет? — Не знаю. Он странный, не совсем понятный. Мутный тип. Быть может, сейчас орёт о ненависти, но утром будет стоять на пороге твоего номера, а к спальне подойдёт, окончательно избавившись от всех своих шмоток. — Такая себе шутка, Гил, — произносит сдержанно, делая очередной глоток, и я не могу сдержать смешка, вспоминая слова Харлина о том, что такие, как Кронберг, нравятся альфам. Похоже, действительно, нравятся, даже если один отдельно взятый альфа показательно игнорирует объект обсуждения и практически не смотрит в его сторону. Ничего удивительного. Достаточно вспомнить встречу с Айроном Хоупом и его громкие заявления о харрасменте после того, как Тозиер имел неосторожность поцеловать его руку, соблюдая, между прочим, правила этикета. В данном случае, он мог просто протянуть ладонь для рукопожатия, и его бы уже обвинили в сексуальных домогательствах, потому что его жесты не могут быть проявлением воспитания, во всех его действиях имеется скрытый смысл. Он явно замышляет какую-то гадость, даже если просто наслаждается жизнью, нарядившись в сиреневую шёлковую пижаму и потягивая виски. — Задел за живое? — Частично. — Моя очередь продавливать тебя фантазиями о длинных ногах на плечах или на поясе, и омегах, текущих ради тебя и от твоих действий? — Можешь попробовать. — Митч, ты, похоже, мазохист. — У меня живое воображение. — И? — Картинка цепляет. — Картинка? — переспрашиваю. — Внешность? Или?.. — Или. Такие, как он, могут быть конченными невыносимыми мразями в жизни, но как же охуенно они смотрятся, будучи натянутыми на два члена. Идеально. Словно для этого и были созданы. И как охренительно звучат их голоса, когда вместо проклятий в твой адрес летят просьбы трахать глубже и сильнее. Когда понимаешь, что всё это наносное, вся их паршивая правильность и праведность, которыми так отчаянно бравируют. Когда приходишь к выводу, что из святого в нём только имя. Прикрывает глаза, запуская ладонь в волосы. Последние слова выдыхает тихо, на грани слышимости. С шумом сглатывает, и кадык нервно дёргается. Тозиер поглощён своими мыслями. Только что не давится голодной слюной, представляя, как пялит этого выпендрёжного придурка на пару с кем-то, а тот действительно кайфует, цепляясь острыми ногтями в его плечи и сорванным голосом умоляя о продолжении. Финальная фраза на всю его проникновенную тираду позволяет посмотреть иначе. Окончательно осознать, что это всё не об абстрактных личностях рассуждение, а об одной, определённой, названной в честь святого, но мало похожего на праведника в реальности. Митчелл святости в нём не видит, но мечтает за слоем отторжения увидеть иные чувства. Увидеть, как Эллиас Кронберг течной сучкой в его руках становится, потирается об него, мечтая о разрядке, умоляет о внимании. Не насмехается над ситуацией, а действительно жаждет ощутить прикосновение пальцев, ныряющих в промокшие до нитки трусики, действительно хочет, чтобы доминантный альфа не только взглядом и на расстоянии его пожирал, а сломал сопротивление показушное и взял так, чтобы звёзды из глаз посыпались, а небо усеяло многочисленными алмазами. — Я больше не в деле. — Помню. И не стану отрицать, что жалею об этом. Мне нравились наши кратковременные тройственные союзы. — Не сомневаюсь, но я без пяти минут семейный человек. — Вы с Харлином собираетесь заключать брак? — Нет. Не отметаю такой возможности в дальнейшем, но не считаю, что свидетельство о браке действительно что-то меняет в отношениях. Оно точно не обязательно для того, чтобы считать человека своей семьёй. — А меня ты ею никогда не считал? Пальцами по переносице. Массирую. Сдавливаю слегка. Ебать... Почему всё это так сложно? Почему наш разговор сейчас так напоминает хождение по минному полю и с каждым мгновением напряжение лишь нарастает сильнее, нисколько не ослабевая? Стремительно меняющаяся тема, сворачивающая не туда, куда хотелось бы. Явно не туда. Лучше бы Митчелл и дальше продолжал предаваться сладким грёзам о Кронберге, извивающемся на двух членах, но не цеплялся к моим словам о семье и чувствах к Харлину, несопоставимых с теми, что были направлены в его сторону. Солгу, сказав, что он мне совершенно чужой, и все мосты, существовавшие между нами, сожжены. Потому что... Не чужой. Нет. Глупо было бы кричать об этом после всего, что мы пережили вместе. Но и не настолько родной, как Харлин, чувства к которому разрывают на части, превышая все существующие пределы, от которых я завишу, в которых тону, которыми захлёбываюсь, которыми живу. Чувства к Тозиеру иного типа. Более зрелые, что ли. Взрослые, как принято называть. Выверенные, взвешенные неоднократно. Более продуманные, намного лучше поддающиеся анализу. В них причинно-следственные связи легко прослеживаются, а вместе с тем приходит понимание, что когда-то давно мы могли быть вместе. Правда, могли бы. Будь я более уступчивым. Будь Тозиер более настойчивым. Но он давал мне слишком много свободы, а потому так и не сумел привязать к себе. Харлину для этого даже ничего делать не приходится. Меня к нему и без того тянет. Десять лет тянет, не отпуская ни на секунду. — Это другое, Митч. Совершенно несопоставимые ситуации. И я совсем не хочу об этом разговаривать. — А о чём хочешь? — Теперь уже, наверное, ни о чём, — признаюсь честно, поднимаясь из кресла. — Не буду отнимать твоё время. Пойду. Приятных снов, Митчелл. Оставляю опустевший стакан на столе и, спрятав руки в карманы, спешно покидаю номер, жалея, что вообще затронул тему своих ощущений и ассоциаций. Совершенно очевидно, что не этого ждал от меня Тозиер. Как очевидно и то, что я больше никогда не оправдаю его ожидания в определённых моментах и ситуациях, как бы сильно его это открытие не цепляло. * Сидит, подогнув одну ногу. Неспешно проводит полотенцем по волосам, собирая лишнюю влагу, запускает в них ладонь, и у меня моментально возникают ассоциации. Проекции одной ситуации на другую. Представляю, что ладонь в его волосах могла бы быть моей, но я бы не просто распутывал мокрые пряди. Я бы сжал, потянул на себя, прижался к его чуть приоткрытым губам. Он, вероятно, чувствует моё настроение, потому что усмехается, но никак не комментирует происходящее, продолжая заниматься своими делами. Растирает по ладоням какой-то крем, проводит ладонью по шее, чуть запрокинув голову. Не комментирует, да, но на нервах стабильно играет, зная, как отношусь к нему и как реагирую на подобные провокации. Приспускает с одного плеча чёрную шёлковую ткань, скользит ладонью по оголившемуся участку кожи, при этом глаза прикрывает, а с губ срывается не стон, но выдох, который, впрочем, тоже не назвать сдержанным — в нём слишком много эротизма. Нереально красивый, притягивающий к себе внимание, как магнитом. Нас разделяет расстояние, я вижу его не прямо перед собой, а на экране своего ноутбука, но на языке любимый вишнёвый привкус, и я сам, словно дымкой, окутан его природным ароматом. Хочу, чтобы находился рядом, отчаянно хочу прикоснуться. Мы находимся вдали друг от друга всего несколько дней, но даже они кажутся мне вечностью. Побочный эффект истинности, той самой, возведённой в абсолют, а не ложной. Ты жизни своей не представляешь без своей второй половины. Чем больше и чаще им обладаешь, тем сильнее привязываешься к нему, тем ярче горят чувства. Он — тот, кто способен одним лишь фактом своего существования и присутствия рядом подарить мне ощущение уверенности и спокойствия. Та самая тихая гавань, которую можно искать годами, но так и не найти. Похоже, я — счастливчик, и мне чертовски повезло. — Молочко для тела, — произносит, выливая на раскрытую ладонь ещё немного содержимого флакона и принимаясь растирать его по коже. — Дело не в нём, — откликаюсь. — Да? Очень жаль. Приятная текстура и очень ненавязчивый запах. Могу захватить его с собой и сделать тебе массаж после душа. Хочешь? — Когда предлагают таким соблазнительным тоном, отказаться невозможно. — Значит, так и сделаем, — произносит с улыбкой, практически сразу меняя тему разговора. — Как тебе местные жители? — Не слишком дружелюбны, но зато клыки демонстрируют с завидным упорством. — Неужели в этом мире есть что-то, способное смутить Гиллиана Ллойда? — Смутить? Нет. — Тогда что? — Повеселить — сколько угодно. Эти попытки прыгнуть выше головы ничего, кроме смеха спровоцировать не в состоянии. — Вот как? — Но, стоит признать, он довольно мерзкий. — Кронберг? — уточняет. Согласно киваю. — Он самый. — И что? Даже омерзительнее меня? — усмехается, поправляя полы халата, плотнее их запахивая и туго перевязывая поясом. Больше не дразнит, провоцировать не пытается. Делает вид, что полностью сосредоточен на разговоре. А, может, и не просто делает, а действительно цепляется мысленно за каждое слово, которое будет мною сказано в ответ. Ревность. Слишком явная. Слишком очевидная. Слишком естественная для него. Эта поездка — повод для переживаний. Я здесь, он там. Но здесь же, рядом со мной, Тозиер, который неоднократно говорил о своём неравнодушии, о желании прибрать к рукам определённого человека, о стремлении завоевать его сердце, несмотря на то что на мне метка красуется, и не какая-то там, а метка, оставленная истинной парой. Здесь же и этот омега, которого Харлин считает эффектным, как будто не понимая, что для меня самым эффектным, самым красивым и самым привлекательным всегда будет только он, сколько бы других омег не встретилось на моём пути. Он не говорит о своих переживаниях вслух, но мне в данном случае слова и не нужны. У него всё на лице написано, всё отражено в глазах. — Вы очень разные. — И как это понимать? — Именно так, как я и сказал. Ты моя сладкая сука, Харлин. Объект моего обожания, мой фетиш, моя религия, если тебе угодно. А он — всего лишь кусок напыщенного дерьма, с которым мне приходится сотрудничать в рамках определённого дела. Пока не слишком успешно, но, увы, рокировку делать поздно, поэтому работаем с тем, что есть. — И что думает об этом Тозиер? — А что он может думать? — спрашиваю, ухмыльнувшись. — Понятия не имею. — Он думает о том, как затащить Кронберга в свою постель, но, боюсь, его миссия невыполнима. Тот скорее с моста в реку сиганёт, чем станет любовником Тозиера. — Какая печальная история, — произносит, не испытывая ни капли сожаления. — Как себя чувствует Хэнк? — В разы лучше, чем прежде. Он очень быстро идёт на поправку, хотя врачи в своих прогнозах были не слишком оптимистичными. — В прошлый раз ему советовали прибегнуть к эвтаназии, говоря, что он пролежит остаток жизни овощем, потому я не верю их словам. Особенно, если речь заходит о Хэнке. В нём слишком много внутренней силы, а потому он всегда будет бороться до последнего. — Ещё одна причина восхищаться им? — Не без этого. Наши с ним жизни и род занятий — не совсем то, чем стоило бы гордиться, но раз уж нас занесло в это болото, приходится крутиться, и Хэнк — тот человек, на которого я смотрел, разинув рот, считая, что сам никогда до подобного уровня не поднимусь. Он очень стойкий, и характер у него из стали. — Он тоже тобой восхищается. Реально. Мы много говорим о тебе. — О том, каким мудаком я был, когда попал к нему для обучения? — О том, каким талантливым учеником он тебя считал. — Это единственное, что вы обсуждаете? — Нет. Есть множество всего, что мы можем обговорить, пока тебя нет рядом с нами. Надеюсь, твои щёки не пылают целыми днями, потому как упоминаний много. — Не пылают. — Хорошо. Он, кстати, передаёт тебе привет. — Скажи, что я заеду повидаться с ним после возвращения. — Обязательно. Я загляну с утра к нему в клинику, а после сразу же полечу к тебе. — Я буду ждать. — Правда? — А ты считаешь, есть повод усомниться в этом? — Я считаю, что в этой поездке у тебя слишком много дел и головой боли, с ними связанной, так что скучать не приходится. — Просто я спасаюсь исключительно мыслями о тебе. Не торопится с ответом, но смотрит долго, пристально, очень и очень внимательно. Степень моей искренности определить жаждет по выражению лица. В моём исполнении слова любви и нежности — форменная редкость и, стоит признать, со мной во многом сложно. Далеко не всегда я готов откровенничать. Далеко не всегда готов поддерживать разговоры на определённые темы, которые он затрагивает. Тем не менее, во всём, что касается чувств, я не стал бы лгать. И не стал бы деликатничать, если бы вдруг осознал, что меня больше не вставляет от чужого присутствия поблизости, если бы ничего к нему не чувствовал, если бы не прикусывал сейчас щёку изнутри, чтобы хоть немного, за счёт лёгких болезненных ощущений, вернуть себе связь с реальностью, а не тонуть снова в мыслях о том, как хочется оказаться рядом, как отчаянно он мне нужен, и как дико я по нему скучаю, словно мы не были рядом несколько лет, а не дней. Однажды я уже попробовал провернуть нечто подобное и не сказать, что мне очень понравилось. Только хуже сделал, позволив чужой мимолётной симпатии развиться в довольно сильную привязанность, заставил наивного мальчика, толком не знавшего жизни, поверить, будто все мои действия с ним связанные, полны искренних чувств, хотя, на самом деле, никогда не воспринимал его всерьёз, считая не более, чем мимолётным развлечением. Да, Флориан, несомненно, был красив, да, мне с ним было спокойно, но это никогда не было любовью, о которой он мечтал и которую успел нафантазировать в процессе знакомства со мной. Он говорил людям из своего окружения, что состоит со мной в отношениях, а я всегда воспринимал его исключительно в качестве временной замены тому, от кого и по кому, на самом деле, сходил с ума. Даже его смерть ничего толком во мне не изменила, не сломала, не заставила раскаяться и пересмотреть отношение к жизни, не заставила проникнуться мыслями о том, что мне стоило быть с ним честным, не давая ложных надежд. По сути, я их ему особо и не давал, лишь поддерживал иллюзии, периодически намекая, что наше взаимодействие не вечно, и лучше бы ему избавиться от розовых очков, начав воспринимать реальность не в романтическом ключе, а в реальном. Признать, что у нас был только секс, и ничего кроме оного, в то время как мои сердце, душа, и я сам, с потрохами буквально, принадлежу тому, кто сейчас находится по другую сторону экрана. Кто смотрит на меня проникновенно, чуть прикусив свои чувственные губы и прихватив пальцами ткань простыней. Я смотрю на него тоже, понимая, что для потери состояния равновесия даже его присутствие поблизости мне не нужно. Достаточно визуальной составляющей. Руки, скользящей по его собственному запястью и слегка его сжимающей, его прикушенных губ и чуточку насмешливой полуулыбки. Вкусная картинка, выдержанная в тёмных тонах. Волосы, одежда, постельное бельё, по которому скользит ступнёй. Освещение в спальне не слишком яркое, приглушённое, но мне с лихвой хватает и его, чтобы проникнуться, чтобы впечатлиться, чтобы любоваться Харлином, залипать на него. Мысленно возвращаться в прошлое, думая о том, сколько раз я представлял его рядом с собой, сколько раз он приходил ко мне во сне, а после все мои мечты и чаяния разбивались о реальность, в которой мистер Бреннт-младший официально считался погибшим. Даже сейчас, зная все подробности той истории, не всегда получается поверить в реальность происходящего, проникнуться знанием о том, что он действительно теперь со мной. Что я не тот зачарованный студент, который тратит время на наблюдение за равнодушным и незаинтересованным в нём волонтёре из собачьего приюта, не тот, кто считает величайшей наградой — случайное пересечение взглядов, от которого собственное сердце начинает бешено колотиться в груди, в то время как чужое остаётся таким же ледяным, как прежде. Тот, кто теперь имеет постоянный доступ к этой красоте, кто может любоваться им в любое время дня и ночи, и не только на фотографиях, где часть лица неизменно скрыта. Наяву. Прикасаясь к чувствительному телу, перебирая пряди волос, ощущая чужое дыхание на своей коже, заражаясь тем жаром, что растекается под его кожей, ощущая жар не меньший. Поразительно, но сила собственных чувств, на него направленных, нисколько меня не пугает, как не пугает и то, насколько он от меня зависим, насколько крепко мы с ним связаны, насколько тесно переплетены наши судьбы. — Уверен, что действительно спасаешься, Ллойд? — А ты сомневаешься? — Почему-то, глядя на тебя, я уверен в том, что ты снова тонешь в ворохе порочных мыслей, — произносит чрезвычайно серьёзно, без намёка на смешливость. — Все твои мысли сейчас похотью пропитаны, как сиропом. Одна картинка грязнее другой, и ты отчаянно хочешь, чтобы они стали реальностью. Всего лишь отблеск, обман зрения, но, кажется, что, когда он произносит эти слова, глаза змеи — его неизменного браслета — вспыхивают ярким светом, чтобы в следующее мгновение погаснуть. Он ничего провокационного не делает, но я ощущаю знакомый жар, разливающийся под кожей. Горит спина, горит шея. Я весь словно объят этим адским пламенем, и всё потому, что он действительно прав. Бросает несколько фраз, а они бьют точно в цель, на поражение. Все мои мысли сейчас действительно пропитаны похотью, как сиропом. Вишнёвым сиропом, с поистине умопомрачительным запахом. И я бы сейчас отдал многое за то, чтобы не на экране его наблюдать, а чтобы оказаться рядом с ним, между его приглашающе, призывно раскрытых бёдер очутиться, сжать ладони на его плечах, прикоснуться к губам, сейчас изгибающимся в понимающей улыбке. Как будто бы понимающей. Немного снисходительной. Игра. Очередной виток. Сам жаждет казаться невозмутимым, но я ни секунды не сомневаюсь в том, что его желание оказаться рядом со мной ничуть не меньше, ничуть не слабее моего собственного. Его выдают малейшие жесты. То, как ожесточённо пальцы впиваются в простыню, то, как дышит чуть сорвано и прерывисто, то, как губы свои облизывает, как в глазах разгорается знакомый блеск. Глянцевая картинка, к которой до одури хочется прикоснуться, но нет возможности, а потому единственное, что остаётся — наблюдать, жадно ловя каждое изменение, находящее отражение на породистом лице. Невозможно почувствовать на расстоянии его аромат, но я уверен, что пространство нашей спальни в Чикаго сейчас пропитано феромонами, а чёрные шёлк и хлопок — халат и простынь — постепенно становятся влажными. Возбуждение растекается по его крови, без предупреждения хватает за горло, прижимая к стене, но сегодня оно такое неуместное и такое лишнее, принимая во внимание тот факт, что меня рядом нет, а, значит, потушить это невидимое пламя, гулящее под кожей, никто не сумеет. Снова только собственные руки и, может быть, игрушки, оставшиеся с ним в Чикаго. Но это ведь совсем другое. Сублимация и суррогат. Попытка частично обмануть себя и своё тело. Тем более, что одна из них сейчас у него в руках находится. Не тот фаллоимитатор, которым я его уже трахал. Плаг, зажатый в пальцах. С грёбанной чёрной розочкой, что выглядит насмешкой. Крутит её, рассматривая внимательно, как будто прикидывает: стоит ли использовать или не стоит. В то время, как моя фантазия разгорается с каждым мгновением всё сильнее, всё ярче, словно поезд, набирающий скорость, который вскоре будет просто лететь. Представляю момент нашей встречи с Харлином. Думаю о том, как встречу его в аэропорту, и каким невозмутимым он будет казаться в тот момент. О том, как привезу его в отель, в котором мы с Тозиером остановились. Затащу в свой номер и одним рывком стяну с него брюки вместе с нижним бельём, чтобы под тканью найти этот самый цветок. Потянуть за него, вытаскивая не до конца, дразнясь, слушая горячие стоны, срывающиеся с восхительно-порочных, в кровь искусанных губ. Думаю, представляю это в подробностях, и кажется, что вся кровь, которая есть в моём организме, приливает к низу живота. Член моментально становится твёрдым, стоит только представить желанное обнажённое тело, стоит только подумать о том, как он жаждет себя разработать перед встречей со мной, как медленно вставляет в себя этот металлический плаг, и его жадная, жаркая, нежная плоть раскрывается под напором игрушки, как обхватывает её, не желая отпускать. Думаю о том, как он обожает ласку и стимуляцию, и каким чувствительным будет в моих руках. Блядские фейерверки перед глазами и в сознании. Не могу не думать, не могу не представлять, когда он так внимательно рассматривает чёртов плаг, а моё воображение рисует каждое дальнейшее действие, каждый возможный жест. В ушах звучит знакомый стон — доказательство того, как ему охуительно сладко, до упоения. — Хочешь поговорить об этом? — спрашиваю, чуть подавшись вперёд. В кои-то веки мы на равных. Халат на нём. Халат на мне. Полы слегка расходятся, но не до конца. Пояс не позволяет продемонстрировать себя полностью обнажённым, а потому моё возбуждение всё ещё скрыто от посторонних глаз. — А вы хотите исповедаться, мистер Ллойд? — отвечает вопросом на вопрос, скользя рукой по своему плечу, отбрасывая назад волосы. — Если я это сделаю, боюсь, твоё целомудрие окажется под угрозой. Скорее, я собью тебя с истинного пути, чем исправлюсь сам. — Меня подобные перспективы не пугают. — Это будет очень грязная исповедь, которую я ни за что не рискнул бы произнести в стенах реального храма. В противном случае мне пришлось бы переживать за священнослужителя, вынужденного слушать мои откровения о тебе. — Тогда действительно не стоит рисковать с посторонними людьми. Лучше прибереги откровения для того, кого они не смутят, но кому понравятся, — шепчет. — Для меня. Я буду первым, кто услышит твою исповедь о греховной страсти, сводящей с ума. — Но не первым, кто задаёт этот вопрос. — Который? — Хочу ли я исповедаться. — Кто был до меня? — Сначала Фрэнсис, жаждавший привить мне любовь к религии. — А потом? — Потом безымянный мальчик. Как мальчик... Парень лет восемнадцати-двадцати. Служитель в храме крылатого Эллиаса. Я только-только встретил тогда Квина Моргана, и все мои мысли крутились исключительно вокруг него. Он стал моей навязчивой идеей, которая мерещилась всюду и везде. Я искренне хотел избавиться от наваждения, но даже в стенах часовни сделать это мне не удалось. — Почему? — Потому что на ум пришли мысли ещё более грязные, ещё более порочные, но сладкие, как сам грех. Я смотрел на того парня, а видел Моргана. Представлял именно его. В этом чёрном одеянии с белым воротничком. Горячего, страстного и податливого, похожего на воск свечей, сгорающих там, так же отчаянно плавящегося от моих действий. Я запускал руки под твою одежду, гладил, вжимая в какую-то из статуй, а ты не сопротивлялся. Я представлял отблески дневного света. Догорающее закатное солнце, бликующее в витражных стёклах, освещающее нас с тобой. Ты не был моим в реальности, но мне отчаянно этого хотелось. Я расстёгивал мысленно все тридцать три пуговицы на твоём одеянии и трахал прямо там, не задумываясь о последствиях, и о том, насколько омерзительно, по мнению многих, поступаю. Крылатая статуя покровителя всех омег была нашим единственным свидетелем, и, возможно, даже она смотрела с осуждением, но мне было наплевать. Я готов был продать душу за то, чтобы обладать тобой, чтобы прикасаться к тебе и слышать не привычную «псину», а нечто более нежное. Чтобы ты признавался мне в любви, чтобы жить без меня не мог, чтобы был настолько же зависимым от меня, как и я. Зависимости — это очень хуёво, Харлин. Но некоторые из них безумно приятно делить на двоих. Так же, как нет ничего хорошего и в одержимости, но её у меня тоже не отнять, потому что я по-настоящему одержим тобой. — Знаешь, однажды я хотел купить себе маскарадный костюм, — произносит после выразительной паузы. — Но очень быстро отказался от этой идеи, поскольку не был уверен, что человек, для которого хотелось устроить маскарад, оценит мою выходку. Я слышал, что он весьма религиозен. Даже слишком. И потому боялся сделать что-то не так. Но, кажется, сомнения были напрасны, и мне стоит вернуться к своим размышлениям. — Что это был за костюм? — То самое чёрное одеяние из твоих фантазий. С белым воротничком и определённым количеством пуговиц, которые, зная тебя, полагаю, даже не станешь расстёгивать. Половину из них ты попросту оторвёшь в процессе, когда надоест возиться с ними, когда захочется прикоснуться ко мне гораздо сильнее и быстрее, чем закончатся пуговицы. Я буду очень внимательно слушать все твои признания, буду кайфовать от них, и ты, несомненно, почувствуешь, в какой момент они заставят меня потечь, когда моё возбуждение станет невыносимым. А потом я буду каяться в своих грехах, рассказывая тебе о том, как дико хотел тебя с момента первой встречи. Как намокал от одной лишь мысли о тебе и мечтал, чтобы это желание было взаимным. Расскажу тебе обо всех своих фантазиях, связанных с тобой. О том, как невыносимо жаждал оказаться под тобой там, на яхте, когда ты трахал свою малолетнюю сучку, а мне приходилось слушать все его стоны и крики, задаваясь при этом вопросом: «Почему именно он?». Я был пиздецки пьян тогда, но помню каждый миг, каждое своё слово, каждое ощущение, связанное с тобой. Расскажу о самых развратных мечтах, что пожирают моё сознание прямо сейчас. Я буду очень грязным мальчиком, который захочет быть наказанным за свою распущенность, но наказание примет только от твоей руки. К тому моменту, когда ты решишь взять в руки флоггер, моё бельё окончательно промокнет. Я опущусь на колени перед тобой, подставлю спину под хвосты этой плётки, а в заднице будет этот плаг. Его слова наносят непоправимый удар по моего живому воображению, потому что всё им сказанное, представляется слишком живо, слишком ярко и красочно. И его призывно выгнутая спина, на которой остаются красноватые полосы от соприкосновения с кожаными хвостами, и оттопыренная задница, и этот цветок, что сейчас мелькает в его руках, привлекая к себе внимание, акцентируя его на нём. И очередные чулки. Можно без кружевных резинок, но в сетку. Снова с подвязками, снова с поясом. Его фантазии такие же сладкие, такие же порочные и тёмные, как мои собственные. Фрэнсис точно схватился бы за голову, услышав, как мы оба умудрились извратить идею, но, кажется, ни одного из нас услышанное и представленное не смущает, но заводит в разы сильнее. Тот самый запретный плод, к которому тянешься, который хочешь сорвать, в который вгрызаешься с жадностью, и стонешь от наслаждения, когда рот наполняется сладковатым соком. Не имеет значения, что будет в дальнейшем, к каким последствиям этот поступок приведёт. Важен лишь этот кратковременный миг, наполненный наслаждением. И я — мы оба — готовы пожертвовать вечностью ради того, чтобы насладиться в полной мере друг другом сейчас. Невыносимо хочется протянуть руку и прикоснуться к нему незамедлительно, но, увы, это желание трудноисполнимое. Самое большее, что могу — прикоснуться к экрану, поглаживая такую желанную, но такую недоступную картинку. Щёлкает крышкой лубриканта, выливая его на поблескивающий в полумраке металл. Растирает смазку пальцами по поверхности. Облизывает губы, заводя руку за спину. Не стонет, не дышит сорвано, не выдыхает шумно, хотя обычно сдержанностью не отличается. Замечаю, как поджимаются в предвкушении пальцы ног и жалею о том, что всё самое интересное скрыто под шёлковой тканью, понимая, что сейчас эта блядская розочка в его заднице оказывается. И то, что совсем недавно было лишь моими мыслями, теперь становится реальностью. То, как гладкие стенки раздвигаются под напором металлического плага, как весь он постепенно оказывается внутри, порождая во мне зависть, потому что, сука, именно он там находится, а не мой член, отчаянно жаждущий оказаться на его месте. В чём Харлин не ошибается, так это в том, что выдержки во мне слишком мало, и, окажись я рядом, очередное его брендовое тряпьё превратилось бы в обрывки ткани, а сам он уже сейчас не дразнился бы и не смеялся тихо, а оказался распластанным по кровати. Не думаю, что стал бы сопротивляться и кричать. Скорее, подался бы ближе, вцепился в меня отчаянно, притираясь, прижимаясь, глухо постанывая, и оставляя капли смазки на простынях. В точности, как я, ощущал бы запах феромонов, сходил от них с ума, шёл бы на поводу у моих желаний. Он оказался бы полностью в моей власти и не стал сопротивляться, с удовольствием принимая правила игры, безоговорочно подчиняясь им, становясь в этот момент максимально ведомым. — Как тебе идея? — спрашивает. — Охуительная, — выдыхаю пересохшими губами. — Тогда нам точно стоит воплотить задумку в жизнь, но не прямо сейчас. — А сегодня? — Что? — Что ты планируешь на сегодняшнюю ночь? — Хм, дай-ка подумать... Постукивает пальцем по губам, изображает озадаченность, в то время как меня практически на части раздирает от мыслей, связанных с ним, и с его телом. Его реакциями, его эмоциями, которых каждый раз слишком, запредельно много, но которыми никак не получается насытиться, которых всегда мало. В точности, как и его самого. Ведёт себя, словно грязная шлюшка, великолепно понимающая, как я на его слова и действия реагирую, именно такой реакции и добивающаяся. Грязная шлюшка, которую хочется держать в своих руках, забив на весь остальной мир, на всё, что происходит за пределами комнаты, где мы с ним наедине остаёмся. Мысли, наполненные похотью, забивают до отказа сознание. Предтечный синдром добавляет этим фантазиям красок, усиливая желание, распаляя меня, заставляя мечтать не только о том, чтобы привычно взять свою роскошную суку, свою королевскую блядь, но и отдаться ему. Я чувствую, как медленно течёт по бедру горячая смазка, как невыносимо хочется, чтобы он оказался рядом, чтобы развязал пояс моего халата, разводя полы в стороны, чтобы уложил меня на спину, навис сверху, начав покрывать поцелуями чувствительную кожу, жаждущую его прикосновений. Вспоминаю прошлую провальную попытку. Вернее, всё то, что было до момента появления Тозиера в номере, до того, как он ворвался туда, а Харлин предпочёл исчезнуть, решив, будто он лишний, и, на самом деле, он мне не нужен. Помню, что шептал ему о ненависти, хотя выть хотелось совсем не от отвращения, а от того, насколько естественным и невероятным было — находиться в его руках, позволяя себе хотя бы иногда получать ласку, в основном, а не только дарить её. Насколько правильным было — оказаться под ним, сжимать его бока своими ногами, его спину полосовать ногтями, а не только быть меченным его царапинами. Ещё с тех самых пор, как увидел его во время обучения в университете, как захотел для себя, подобные мысли в моей голове тоже возникали, притом неоднократно. И сейчас они получают развитие, пока я смотрю на него, пока он лижет свои пальцы, пока, запрокинув голову, проводит раскрытой ладонью по шее. — Надумал? — Да. — И? — Думаю, лучшим решением будет пожелать тебе спокойной ночи и приятных снов, а после — отключить камеру и действительно пойти спать, — шепчет. Однако, блеск его глаз говорит о том, что никакого сна не предвидится. При всём желании он не сумеет сейчас уснуть, как не сумею и я, слишком сильно и глубоко погрузившийся в свои мечты, слишком ярко представивший все его возможные действия, слишком заведённый этими разговорами и мыслями о чёрной розе, которую по-прежнему так сладко и жадно обхватывают его мышцы, как он упивается наполненностью и стимуляцией, подаренной плагом, давящим на простату, порождающим волны наслаждения, в которых он тонет. — Ты этого не сделаешь. — Почему? — Я запрещаю. — Могу сделать из принципа. Назло тебе, — выдыхает, но не тянется к ноутбуку и не отключается, продолжая смотреть на меня. — Я. Запрещаю. С паузами между словами. Громко. Чётко. Без шуток. Практически приказом, ослушаться который себе дороже. Понимает прекрасно, что даже если ослушается, ничем толком не рискует, но хочет поиграть на моих нервах, нарочно это делает. Упивается своей властью надо мной, тем, как много места в моей жизни занимает, как много значит, и как высоко оценённым оказывается. Бесценное поистине создание, которым хочется обладать, никому его не отдавая, уничтожая без сомнения всех, кто на него покусится, потому что мой, мой, мой, только мой. Только для меня созданный. Для моих чувств, в его сторону направленных. Для моей метки, что теперь на шее его красуется, неизменно притягивая внимание к себе каждый раз, когда отвожу волосы в сторону, когда впиваюсь зубами в его загривок, когда зализываю место укуса и прижимаюсь губами к рисунку характерному, целуя его, наслаждаясь дрожью, что по телу Харлина проходит в такие моменты. Слишком яркая реакция. Бесконечно яркая. Для моего члена, как бы пошло это не звучало. Члена, что сейчас отчаянно требует к себе внимания, но я не прикасаюсь к себе, не сбрасываю халат, несмотря на то что прикосновение ткани к горячей коже порядком раздражает. — А что разрешаешь? — вкрадчиво, тихо, соблазнительно. Точно знает, как действует на меня его голос, как действует он сам. Несколько минут в компании с ним, и все омерзительные эмоции, связанные с сегодняшней встречей, исчезают в неизвестном направлении. Так же, испаряются и все сомнения, порождённые разговором с Тозиером, оставившим неприятный осадок. Несколько минут наедине с моей Королевой, и все мысли только о нём. О том, какой он восхитительный в этих своих попытках провокации, которыми методично соблазняет, зная прекрасно, что обоим придётся мучиться в одиночестве, не имея возможности прикоснуться сейчас друг к другу, а ведь это то, чего хочется больше и сильнее всего на свете. — Сними с себя эти тряпки, — выдыхаю. — Тряпки? — вскидывает бровь. — Итальянский шёлк, между прочим. Ручная, чтоб её, работа, а ты... Тряпки! — Похуй. Просто сними, иначе... — М? — В следующий раз я его разорву так же, как и твоё первое кимоно. — Псина входит в агрессивный режим? — Псина хочет твоё тело. Прямо сейчас. Без промедления. — Так быстро? Просто потому, что ей это нужно? — тянет издевательски, пробегаясь кончиками пальцев по ткани. — Жадная и голодная королевская собачка, не знающая отказов? Мне кажется, это несправедливо. — Что конкретно? — Отдавать, ничего не получая взамен. — Что мне сделать? Меняет положение. Больше не сидит на кровати. На четвереньки становится, широко расставляя пальцы обеих рук. Приближается медленно к экрану, не торопясь избавляться от одежды. Прекрасно понимает, что если бы находился рядом со мной, слова из пустого сотрясания воздуха очень быстро стали бы правдой, потому что и это одеяние не устояло бы под моим напором. Потому что чем дольше он препирался бы, тем меньше во мне оставалось терпения, а отсутствие его в сочетании с диким, едва поддающимся контролю желанием — плохие союзники для сдержанности и здравомыслия. Скорее, их непримиримые враги. Потому что уже сейчас мой рот наполняется слюной, и я с лёгкостью представляю его белоснежную бархатистую кожу под своими пальцами, его губы на своих губах, его язык у себя в глотке, и его бёдра, прижимающиеся к моим. И обрывки чёрной ткани, в которые превращается его временная мантия. Он ближе, чем прежде. Запускает ладонь в волосы, захватывая их, отбрасывая назад. Прихватывает пояс своего халата, но не развязывает. Рука вновь поднимается выше, скользит по ткани и под неё, приспуская с одного плеча, затем с другого. Буквально по сантиметру обнажая молочную кожу. — А ты как думаешь, Гиллиан? Ты не хочешь раздеться для своей принцесски? — хмыкает. — Не только ты любишь вкусные визуальные образы, мне они тоже нравятся. Совсем не против увидеть, как сильно ты хочешь меня сейчас. Какой он твёрдый от твоих мыслей обо мне, как прижимается к животу, и как тебе почти больно от этого возбуждения, с которым ты так ничего до сих пор и не сделал. Хочу думать, что не только я здесь горячая и мокрая сука, изнывающая от желания и готовая трахать даже подушки, потому как от них пахнет тобой. Скажи, Гиллиан, ты ведь тоже течёшь сейчас, и ткань твоего халата промокает от мыслей обо мне, о том, какая я блядь непокорная, непослушная, но такая до безумия желанная. От мыслей о том, как я приеду к тебе, а во мне, как и сейчас, будет эта игрушка. От осознания, что я растягиваю себя специально для тебя, предвкушая наш секс после разлуки. Непродолжительной, но такой чертовски раздражающей. Скажи мне, Ллойд, что не только мои бёдра сейчас залиты смазкой, но и твои тоже. Скажи, что хочешь меня перед собой на коленях. Мой рот хочешь. Всего меня, без остатка. Пальцы не развязывают, чуть ли не рвут пояс, не желающий распускаться. Делает мою работу за меня. Сам свои шмотки портит. Вернее, почти смирился с мыслью и готов к этому. — Да, — отвечаю, ведясь и слишком быстро сдаваясь. — Да, да, да. Тысячу раз «да» на все твои вопросы, сучка моя любимая. — Говори, — не просит, но требует. — Говори, Ллойд. Говори всё, что тебе на ум придёт. И это будет твоя плата за моё сегодняшнее шоу. Компенсация за то, что ты сейчас не рядом со мной, и всё, что мне остаётся — лишь мечты о тебе, воспоминания о твоих прикосновениях, о твоих поцелуях, о твоих словах, что не на расстоянии находясь шепчешь, а в шею мне обычно выдыхаешь. Разделывается, наконец, с поясом, избавляясь от одежды, щёлкает пальцами, и полумрак ярким светом сменяется, позволяя мне увидеть его во всей его порочной красоте. Яркие от постоянного прикусывания губы, его чуть растрёпанные волосы, его расширившиеся зрачки, затапливающие радужку, превращающие её практически в чёрную. Он опускается на кровать, поджав согнутые в коленях ноги, с удивительной покорностью, которой от него практически не ждёшь. Словно всё, что ему сейчас нужно — это мои слова, мои мысли, с ним связанные, мечты, которые он готов воплощать в жизнь по мере возможности. Большинство их связано с нами обоими, а потому в одиночестве сделать их реальностью проблематично, но он ждёт, глядя на меня, но не торопясь себя трогать. — Хочу ещё одно видео, — произношу, неотрывно глядя на него. — Но не в одиночестве тобой записанное. Хочу трахнуть тебя перед камерами, а после — неоднократно пересмотреть этот ролик. Жадно ловить всё, что на экране происходит. Каждое твоё слово, каждый твой стон, каждое движение руки, каждое движение бёдрами. Чтобы камера фиксировала каждый миг, и я мог возвращаться к этому видео, наслаждаясь каждый раз, как в первый. — Ты будешь смотреть только на меня? — Да. — А на себя — нет? — А на меня будешь смотреть ты, — усмехаюсь, распуская пояс халата. Полы его окончательно расходятся в разные стороны, обнажая моё тело. Отмечаю голодный взгляд, в котором зашкаливающее желание прочитывается, отмечаю нервное движение кадыка, когда Харлин сглатывает бесшумно. — На себя мне смотреть не обязательно, потому что для меня именно ты — эстетика в чистом виде, — замечаю, облизывая свою ладонь. Несколько раз провожу по ней языком, смачивая слюной, хотя особого смысла и потребности в этом нет. Член и без того каменный практически и мокрый. Смазки много. Слишком много, и ладонь уверенно ложится, смыкаясь кольцом вокруг горячей кожи, под которой проступают напряжённые вены, так же уверенно скользит по ней, даря острые, на грани ощущения. Несомненно, приятные, но не запредельные, потому что такими они могут быть только с ним. Когда он рядом. Когда его ловкие, уверенные пальцы обхватывают, поглаживая, когда его губы скользят по головке, зацеловывая чувствительную плоть. Потому что мне для полноты и яркости ощущений необходимо, чтобы он был рядом, чтобы он ко мне ластился, чтобы шипел своё «псина», обжигая дыханием кожу, а не где-то там, вдали находясь, всё это произносил. — Мне всегда казалось, что на эстетику не дрочат, а просто наслаждаются увиденным. — Ты сам себе противоречишь. — В чём это? — Не ты ли хотел подтверждение тому, что я всё то время, что длится наш разговор, с ума схожу от сексуального напряжения? Ты. Ты же хотел, чтобы я разделся, и это я тоже сделал, — произношу, чуть прикрывая глаза, но продолжая при этом следить за ним из-под полуопущенных ресниц. — И то, что мои бёдра сейчас перепачканы смазкой, тоже правда. Даже вдали от тебя, вдали от твоих феромонов, я всё равно с трудом себя контролирую. Потому что ты занимаешь все мои мысли, никому ни единого шанса не оставляя. Я стольких омег перетрахал, но ни один из них ни на мгновение в моих мыслях не задержался. Ни один из них не смог настолько привязать меня к себе, как бы отчаянно они не пытались это сделать. А от мыслей о тебе я дурею с тех самых пор, как впервые встретил. И не в гольф-клубе, а тогда, десять лет назад. Не раз говорил тебе, что ты моя горячая мокрая сука, но правда в том, что я от мыслей о тебе теку не меньше, чем ты от мыслей обо мне. На мгновение наши взгляды пересекаются, когда вновь широко распахиваю глаза и вскидываю голову. Его колени расставлены шире прежнего. Он фактически отзеркаливает мои действия, копирует их, скользя ладонью по члену, играя с чувствительной напряжённой плотью, лаская её и поджимающуюся мошонку. Плаг по-прежнему в нём, и ощущения его сейчас наверняка зашкаливают, и от того, что чувствует, и от того, что видит на экране. Не то, чтобы очень типичное и привычное зрелище, не то, чтобы совершенно стандартное для меня поведение, не то, чтобы стандартные в моём исполнении слова, поскольку признаваться в своих слабостях я ненавидел всегда. А он, бесспорно, всегда был моей слабостью, моей зависимостью и причиной моего безумия. Безумие. Именно это слово первым делом напрашивается, как ассоциация, когда думаю о нашем сегодняшнем разговоре и о своих действиях. Когда внезапно вспоминаю слова блондинистого выродка, рассуждающего с видом знатока о возможной реакции омег на появление доминантного альфы. Когда понимаю, что для меня эти слова, в какой-то степени, актуальны. С поправкой на то, что моё нижнее бельё промокает не от мыслей о Тозиере, и не о его пальцах, проскальзывающих под резинку. Моё бельё становится мокрым в те моменты, когда я думаю о Харлине, и только о нём, и зов плоти, жажда её становится практически невыносимой. Он моё помешательство, ломающее привычные установки, он моё грёбанное наваждение, от которого не желаю избавляться. Когда прихожу к выводу, что совсем не против его пальцев, которыми он будет меня ласкать, доводя до оргазма, и не на члене, а внутри. — Ты хотел бы трахнуть меня... Снова? Вопрос, которого сам от себя не ожидаю, но который совершенно естественным образом слетает сейчас с губ. — Глупый вопрос, Гил. Действительно, глупый, если вспомнить всё, что было тогда в отеле. Как отчаянно он дрожал, как опасался сделать что-то не так, как боялся причинить боль, о чём говорил откровенно, не пытаясь маскировать свои страхи за демонстративной бравадой. — Скажи. Просто скажи это. Хотел бы? — Даааа. Протяжно. Сладко. Долго. Звук его голоса стихает в реальности, но внутри моей черепной коробки всё ещё продолжает звучать гулкое эхо. Да, да, да, Гиллиан. Он хочет тебя не только, как омега, но и как омегу. Он, сейчас жадно облизывающий тебя возбуждённым взглядом, наверняка представляющий тебя под собой, желающий доставить тебе удовольствие, от которого ты раз за разом отказываешься, цепляясь с завидным упорством и потрясающим постоянством за воспоминания о прошлом, в котором интернат и тюрьма — самые важные вехи, в которых давать кому-то — всё равно, что унизить себя, извалявшись в грязи. Но он ведь не тот, кто жаждет подобным образом самоутвердиться и растоптать чувство моего достоинства, а тот, кто мечтает увидеть, как я тону в блаженстве, которое он мне способен подарить, которое он хочет подарить, но не может в силу существования у меня множества предрассудков. Было ли мне плохо, когда он ласкал меня языком, раздвинув ноги и вылизывая сочащееся смазкой нутро? Было ли это унизительно и раздражающе? Нет. Это было из разряда «слишком хорошо, чтобы быть правдой», потому что мой мозг наотрез отказывался принимать такую правду, а тело всячески отторгало, будучи с ним в сговоре. Потому что привыкло к тому, что я должен быть в глазах окружающих альфой. И в постели — тоже, она не должна была становиться исключением, тем более что мне действительно всегда нравилось трахать податливых, нежных омег, а не подставляться им. Но с ним всё всегда было совсем иначе. А мои мысли о нём всегда были противоречивыми. На эти воспоминания наслаиваются другие. Те, в которых я сжимаю рубашку, испачканную его смазкой и спермой. В которых сорвано дышу, проталкивая в себя разом несколько пальцев, при этом думая о Квине-Харлине, о том, как он меня прижимает к дивану в гостиной, стаскивает с меня брюки, как водит членом между ягодиц, дразня и заставляя желать гораздо большего. Эти воспоминания яркие, горячие и возбуждающие, заставляющие мышцы сжиматься сильнее прежнего в предвкушении, и снова смазка стекает по коже. Мучительное, какое-то топкое, как болотная вода, возбуждение, от которого хочется избавиться, как можно скорее, но не своими стараниями, а с его помощью. Моя порочная сладость, конфетка без упаковки, которую отчаянно хочется попробовать на вкус, зная, как сильно он мне доставляет, которую хочется в руках своих держать, чтобы на коленях стоял не на кровати, и в одиночестве, а здесь был, передо мной. Окончательно выпутываюсь из халата, оставаясь полностью обнажённым. Разрываю наш визуальный контакт, запрокидывая голову, прижимаясь затылком к спинке кресла, шире раздвигая ноги. Соскальзываю вниз по сидению. Ладонь движется по торсу, цепляет затвердевшие соски, ведёт вдоль рёбер, по боку, гладит подрагивающее бедро. Вначале с внешней, позднее — с внутренней стороны. Я слышу шумный выдох, что кажется в наступившей тишине слишком громким, слышу тихий стон и вижу, как Харлин закусывает губу, поняв, что именно я собираюсь сделать. Кончики пальцев скользят по краю чувствительного входа, оглаживают, растирая смазку, которой не просто в достатке — её в избытке. — Сделай это, — умоляет, вновь на четвереньки опускаясь и кусая без того яркие губы. — Сделай, я хочу посмотреть. Хочу... Безумно. Потирается членом о простыни, жадно вглядываясь в происходящее на экране. Как будто реально трахает. Не подушки, о которых упоминал ранее, так хотя бы их, действительно хранящие отголоски моего природного аромата, действительно порождающие в его сознании определённые ассоциации. — Сделай, Гил. Хриплый шёпот, как заклинание, как толчок в спину, заставляющий падать в бездну, не боясь возможных последствий. Звуки голоса, что зачаровывает, обволакивают мягкой сладостью и нежностью. Сексуальная хрипотца и алчность во взгляде. Хочет ко мне не меньше, чем я к нему, и, кажется, именно сегодня было бы похуй совершенно на то, кто под кого ляжет, кто под кем ноги раздвинет, кто будет стонать, подаваясь навстречу чужим движениям и умоляя вставить сильнее, жёстче, глубже, до самого основания. Кто будет насаживаться с отчаянием, кто будет скулить, словно сука, умоляя выебать. Он? Я? Каждый из нас по очереди? Мысли постепенно улетают в неизвестном направлении, становятся вязкой кашей, не складывающейся в нечто дельное. Мои пальцы погружаются в мокрое, горячее нутро, гладят гладкие чувствительные стенки, тонут в непрерывно сочащейся смазке. В то время как лучший, самый восторженный, самый желанный зритель жадно ловит каждое их движение, почти позабыв о себе и своём возбуждении. Он весь сосредоточен на мне, на моих действиях, на движениях моих рук. На том, как я трахаю себя пальцами, представляя, что это делает именно он, а мои руки будут свободны. И тогда я смогу прикоснуться к нему, провести ладонями по влажной от пота коже, облизать её, ощущая солоноватый привкус на языке. Смогу схватить его за волосы, притягивая к себе, с жадностью обсасывая его губы, облизывая их, собирая тот кровавый привкус, который они на себе сейчас хранят. Прикусить их самому, а после прилипнуть к его рту и не отлипать долго-долго, до тех пор, пока не закончится воздух в лёгких. Он вновь меняет позу, раскрывая сильнее прежнего свои нереально соблазнительные бледные бёдра, позволяя увидеть больше. Проводит рукой между ягодиц, цепляя пальцами плаг, медленно вынимая его из своего тела. Как бы я хотел сейчас оказаться там. Как бы хотел самостоятельно вытащить из него эту грёбанную пробку, как хотел бы вылизать его, заставив задыхаться от оргазма, от переизбытка чувств, переполняющих его в момент, когда мы находимся в одной постели. Когда обоих ведёт от этой близости, и весь остальной мир теряет значимость, превращаясь в картонные декорации, и только он среди ненужного, не имеющего ни ценности, ни важности, барахла — живой, настоящий и так сильно мне необходимый. Напряжение нарастает во мне, с каждым мгновением всё сильнее, всё ярче. Та самая сладость патоки, в которую медленно погружаешься. Харлин не тянется к игрушкам, которые вполне мог бы использовать, он вновь отзеркаливает мои действия, в точности их копируя и заставляя думать о том, как сейчас мы могли бы ласкать друг друга. Мои пальцы скользили бы внутри его тела, задевая все самые чувствительные места, а его — во мне. Мы цеплялись бы друг за друга, лизались, как бешеные, догоняясь грубыми, с кровавым послевкусием поцелуями, отчаянно кусаясь и ни на мгновение не прерываясь, продолжая трахать друг друга, вгоняя пальцы до самых костяшек, разводя в стороны, растягивая горячую, податливую плоть. — Давай кончим вместе, — не предлагает, а просит. Голос его звучит умоляюще, немного жалобно. Я замечаю, как подрагивают ресницы, как выступает испарина на лбу, как капля пота медленно стекает по виску. Отмечаю, как цепляется пальцами за простыню, сжимая её в кулаке. Слышу его громкий протяжный стон. — Давай, — отвечаю эхом, окончательно отпуская себя и кончая с его именем на губах, ощущая горячую влагу на пальцах обеих рук. Сперма. Смазка. Слышу, как выстанывает моё имя он, вновь падая в наслаждение, но мечтая о большем. О том, что я действительно окажусь сейчас рядом. И мне чертовски сильно хочется наплевать на всё. Забить на собственную ответственность, положить хер на чувство долга, которым к Тозиеру привязан, а потому продолжаю старательно исполнять свои обязанности. Сорваться с места и приехать к нему. Два часа в пути, и он будет в моих руках, он будет со мной. Мой самый страстный и самый отзывчивый любовник, моя ненасытная шлюха, моя сука. Самая сладкая на свете. Неизменно. Неоспоримо. Два часа в пути, и он будет трепетать под моими прикосновения, под моими губами и пальцами. Под моим языком, жадно лижущим его кожу. Два часа пути — мизерное время, нас разделяющее. — Я прилечу к тебе, Гиллиан, — шепчет. — Прилечу совсем скоро. Ждать осталось недолго. — Жду с нетерпением, котёночек. Очень сильно жду. * Контраст эмоций и ощущений. Паршивый вечер. Восхитительная ночь, проведённая в компании Харлина. И снова паршивое утро. Необходимость наблюдать хмурое лицо союзника, который таковым быть не желает вовсе, но всеми силами даёт понять, что мы стоим ему костью поперёк глотки, и, будь его воля, он бы сам нас всех к херам перестрелял, а потом сказал, что так и было. От столь решительного поступка скандальную блондинку отделяет лишь собственный моральный принцип. Ещё один. Эллиас Кронберг — карающий меч, свет во тьме и единственный борец за справедливость во всём этом ёбанном, насквозь прогнившем продажном мире, утонувшем в грязных деньгах и риплексе, но он, сука, не убийца. Он готов пачками отправлять за решётку всех тех мразей, чья философия противоречит его жизненным принципам, но наставить на человека пистолет и выстрелить просто так, ради развлечения — не в его стиле. Он, как и тот святой, в честь которого его назвали, радеет за мирное разрешение проблем и конфликтов. Во всяком случае, так отзывается о нём Пирс Холл. Пиздоболит, как и всегда. Плетёт форменную чушь об ангельском характере, таком же милосердии, присущем Кронбергу, о том, каким прелестным ребёнком он был определённое количество лет назад. Как будто в упор не замечает, что от того милого ребёнка ничего не осталось, и ангелочек давно превратился в зубастую сучку, готовую лаять на тебя днями и ночами, периодически пытаясь укусить. До тех пор, пока ей не выбьют зубы и не заставят замолчать. Приветствие, которым он одаривает меня с утра, холодное и сдержанное. Впрочем, к этому приветствию слово «одаривает» не слишком подходит. Кронберг смотрит на меня так, словно накануне я лично насрал ему в тапки, а он этого не заметил и наступил. Громко кричать о своём провале он, конечно, не станет, но полоснуть парочкой убийственных взглядов — это сколько угодно. У него целый арсенал их, метает, словно ножи, в меня, в Тозиера, в нас обоих. — Хочется верить, что ты проникся моей вчерашней речью, — замечаю, оказавшись напротив него в холле отеля. — Съеби в туман, — цедит сквозь зубы. Истинное гостеприимство жителей Спрингфилда. Воплощение радушия, стремление расположить к себе собеседника. Стоит, привычно сложив руки на груди. Та самая закрытая поза, призванная сообщить собеседнику, что этот человек к диалогу не готов, а, судя по его лицу, с течением времени ничего не изменится. Он не переступит через себя, не заткнёт фонтан своего сомнительного красноречия, и в ответ на каждую мою реплику будет огрызаться, предлагая сходить куда-нибудь. На хуй, в задницу, в туман. Последний вариант самый безобидный из всех, что припасены для меня сегодняшним утром, но день только начался, так что у Кронберга в запасе достаточно времени, чтобы отточить свои навыки сквернословия. Сегодняшний день самый важный и самый сложный. Именно сегодня Митчелл выступает в прямом эфире. Именно сегодня, после общения с журналистами он должен выступить перед своими избирателями. И если в былое время я мог сказать, что более или менее спокоен, то сейчас моим сознанием завладевает нервозность, возникающая, увы, не на пустом месте. Я не уверен в этих людях. Я не уверен в том, что Кронберг действительно прислушался к моему совету. Не уверен в том, что он позволит руководить собой, а не начнёт залупаться на ровном месте, доказывая, что он много лет занимается этими делами, а потому разбирается в них в сотни и тысячи раз лучше, чем какая-то самонадеянная шавка, приехавшая из Чикаго, но решившая установить здесь свои порядки. Позабывшая о правиле, гласящем, что чужаков нигде особо не любят. Особенно чужаков, которых можно назвать выскочками, стремительно перетягивающими на себя одеяло. В его глазах я именно такой. Безродная тупоголовая шавка. Дворняга, решившая, что имеет право помыкать породистым созданием, указывать ему, раздавать какие-то ненужные совершенно, раздражающие советы. Единственное, что он может ответить мне — это «съеби в туман». После — неоднократно повторить, если с первого раза не дошло. И делать это он будет с нескрываемым удовольствием. Моё сегодняшнее утро начинается не с кофе и не с сигареты. Не с сообщения от Харлина с пожеланием хорошего дня. Моё утро начинается с сомнительного презента, который мне вручают на ресепшн отеля. — Мистер Гиллиан Ллойд? Вам просили передать. Письмо. Внутри плотный кусок картона. Фотография, скорее всего. Я разрываю его и совершенно не удивляюсь, поняв, что получил очередное послание от Россетти. Несмотря на свои многочисленные неудачи, он всё ещё продолжает верить, что держит судьбу за яйца, а этот мир вертит на своём, не слишком примечательном хую. Не фото. Ошибка. Всего лишь послание на открытке, написанное от руки. Фраза, которая по идее, должна испугать меня и заставить впасть прямо здесь и сейчас в шок и трепет, но вызывает лишь короткий смешок. Однажды я вырежу твоё чёрное сердце. Послание, написанное кровью. Попытка зрелищности, попытка эмоционального давления. Кронберг, отирающийся поблизости, смотрит без особого интереса на открытку, которую держу в руках. Его бледное лицо невозмутимо и лишено каких-либо эмоций. Он, словно кукла, которой совершенно похуй на всё, что вокруг происходит. Он хочет только одного, чтобы мы поскорее съебались из этого города, и тогда в Спрингфилде всё снова станет замечательно. Солнце начнёт светить ярче, трава станет зеленее, небо — голубее, а воздух — чище. — Что это? — спрашивает, пряча ладони в карманы. — Послание от старых друзей. Никогда не забывают о моём дне рождения, вот и сейчас решили поздравить. Правда, с датой немного ошиблись. — Скорпионы, — произносит понимающе. И я поднимаю на него глаза. Наши взгляды пересекаются, сталкиваясь в безмолвном поединке. Кронберг тяжело вздыхает. — Что смотришь? Удивлён, что я не настолько тупой, и очевидные вещи объяснять мне не нужно? — Хотя бы что-то ты удосужился узнать. Почти лестно. — Слишком приметные твари, чтобы ничего о них не знать. Упустить их из вида было бы ошибкой. Непростительной. А я всё-таки профи. — Хотелось бы верить. — Неуместная ирония. — А мне кажется, в самый раз. — Мы не нравимся друг другу. — Очевидно. — Но мы в одной лодке. — Увы. — Поговорим, Ллойд? — прерывает серию очевидных замечаний. — Думаешь, стоит попробовать? — Шампанское больше не предлагаю. Уже понял, что ты не из тех омег, что по шипучке загоняются, — усмехается. — Но покурить-то мы вместе можем? Обсудим некоторые детали, возможно, придём к компромиссу… — С чего такие щедрые предложения? — Нам приходится работать вместе, как бы омерзительна не была мне эта мысль, вот и пытаюсь наладить контакт. Так, что, можем? Или ты сейчас из принципа заявишь, что со вчерашнего вечера решил бросить курить? — Нет, не скажу. Я же не такой пафосный придурок, как некоторые. Закатывает глаза, но никак не комментирует мною сказанное. Мы покидаем холл, пересекая его и оказываясь на улице. Он, естественно, правила поведения в общественном месте не нарушает. Правильность, чтоб её, педантичность зашкаливающая. Закуривает только после того, как оказывается в салоне автомобиля. Дорогой внедорожник, подарок папочки-мэра, желающего, чтобы его любимое творение всегда получало только самое лучшее. Условия проживания, образование, шмотки, машина. Забавно, что, будучи сыном политика, которого назвать честным можно лишь относительно, Кронберг что-то чешет о справедливости, борьбе с коррупцией и ненависти ко всем продажным чиновникам. Мне хватает всего пары дней пребывания в Спрингфилде, чтобы разобраться, что здесь и как происходит, какая рука какую руку моет, и к чему это всё в итоге приводит. Чтобы понять, насколько папочка Эллиаса далёк от того образа, который создали ему и растиражировали СМИ. Если сам Эллиас отчаянно ненавидит всё, что так или иначе связано с коррупцией, то его родитель обеими руками это всё поддерживает, и для него такой потенциальный губернатор, как Митчелл Тозиер — это просто манна небесная, подарок свыше, очередное облагодетельствование со стороны покровителя всех омег, в честь которого он однажды назвал своего младшего сына. Эллиас закуривает. Протягивает мне зажигалку, но я отрицательно качаю головой. Свои и сигарета, и зажигалка. Могу обойтись и без подачек со стороны. Тем более, без его максимально снисходительных подачек. — Я знаю, кто такие скорпионы, — произносит, выдыхая дым в открытое окно. — Разумеется, знаю. В конце концов, нас же не с улицы набрали в охрану твоему нанимателю, другу, или кем он там тебе приходится. И понимаю, что именно они представляют самую большую опасность жизни Тозиера. — Окей. Понимаешь. И что собираешься делать со своими знаниями? Хмыкает, стряхивая пепел. Занятно, как быстро и умело этот хамелеон меняет свои маски и лица, подстраиваясь под ситуации и обстоятельства. Вчера пытался строить из себя гламурную стерву, голова которой забита типичным омежьим дерьмом. Ветер в черепной коробке, смешки, разговоры об игристом, сексе и узлах, наличием которых так гордятся альфы. Сегодня у него в арсенале совсем другое амплуа. Сегодня он понимающий, почти располагающий к себе страдалец, которого давит начальство, принуждая выполнять ту работу, которую он делать не хочет. Сегодня он не смеётся невпопад, не пытается завязать сомнительные дружеские отношения, но жаждет выглядеть в глазах собеседника профессионалом своего дела, который всё обо всём и обо всех знает. Остаётся лишь гадать: такой он, на самом деле? Или же нет? Насколько этот образ близок к нему настоящему? — Защищать его. — Прозвучало без особого воодушевления. — Я не стану лгать, говоря, что быть частью его эскорта для меня величайшая честь, и всё то дерьмо, которое принято лить в уши собеседнику в подобных случаях. Мне действительно омерзителен и сам Тозиер, и всё, что он делает. — Но собственный папаша не омерзителен, — продолжаю логическую цепочку, получая в ответ убийственный взгляд. — Ты... — В отличие от некоторых я всё же люблю получать новые знания, даже если они о людях, которые мне не слишком интересны, вот и листаю на досуге разные досье. — А потом кичиться своими глубокими познаниями? — Нет. Но информация правит миром, это и дети знают. Тебе и подавно должно быть известно. — Я знаю о Тозиере достаточно для того, чтобы не верить ни в него, ни ему. — Но при этом покрывать деяния собственного папы, уничтожая информацию, которая может навредить его репутации. — Ты меня шантажировать этим пытаешься? — Я? — усмехаюсь. — Вовсе нет. В конце концов, это ты пригласил меня на разговор, а не наоборот. Было бы глупо, начни я сейчас пытаться дёргать тебя за яйца. Обычно из таких тандемов ничего хорошего не выходит. — Но зачем-то же упоминаешь Маркуса. — Твоё поведение. — Что с ним? — Оно — главная причина, по которой я упоминаю твоего папу. Двуличие, Кронберг. Это называется двуличие. Либо лицемерие. Либо политика двойных стандартов. Покрываешь своего родителя, прекрасно зная, что он совсем не белый и не пушистый, и, если его деяния получат широкую огласку, он полетит из своего кресла с позором, как и ты полетишь из рядов федералов. При этом не устаёшь кричать на каждом углу о том, как ненавидишь всех преступников, и как готов положить жизнь на борьбу с ними. Определись, на чьей ты стороне и хотя бы изредка будь честным с самим собой. Если ты такой принципиальный и правильный, то тебя ничто не должно останавливать и тормозить на пути к построению идеального утопичного мира, которым так грезишь. Если так жаждешь уничтожить всех преступников, почему бы не начать с господина мэра, а? — Это другое, — произносит, и пальцы его крепко сжимают руль, хотя мы никуда не выезжаем со стоянки. — Разве? — Он мой папа. — Но он преступник, а они, по твоему мнению, обязаны платить за свои промахи и гореть в геенне огненной. Разве нет? Он точно так же отмывает бабло, которое должно было пойти на высокие цели, а в итоге пошло на покупку твоей тачки или на тот пригламуренный костюмчик, в котором ты вчера светился. И почему-то мысль об этом тебе не жмёт, и рожу ты не кривишь, принимая поступки своего папы, как данность. Не отказываясь от его подарков, которыми он свою любимую деточку закидывает, а она и рада стараться, демонстрируя своё благосостояние, а не пытаясь в тень уйти. — Тебе не понять. — Почему же? Потому что сирота, и мои предки давно в мир иной отчалили? Или потому, что они никогда не тратили государственные деньги на меня и мои прихоти? На бледных щеках проступает лёгкий румянец. Если игра, то пиздец, какая талантливая. Смущение, растерянность, смятение, которые не хотелось бы демонстрировать окружающим, но оно как-то само собой получается, против его воли. Тушит окурок, с ожесточением вдавливая его в пепельницу, растирая так, словно представляет на месте стекла меня, цепляющего болевые точки и триггеры, в существовании которых не хотел бы признаваться, но на попятный пойти уже не получится. Первая, самая яркая, самая искренняя реакция выдала с головой, и теперь глупо отнекиваться, делая ебальник кирпичом, насмешливо улыбаясь и говоря, что это всё холостые выстрелы. Мимо. Не цепляет. Не заставляет чувствовать себя прижатым к стенке. — Просто не понять. — Спасибо, крайне лестно. — Что именно? — Охуительно высокая оценка моих умственных способностей. Я же не пойму простейшие вещи, даже если мне их объяснят. — Откуда ты вообще всё это узнал? — У меня хорошие осведомители, на которых всегда можно положиться. — Ещё скажи, что из числа моих коллег. — Может быть, — не отрицаю. — Среди них тоже полно продажных блядей, готовых сдать тебя с потрохами, если предложить им солидное вознаграждение взамен. Так что на твоём месте я бы не выпендривался слишком сильно и не привлекал к своей персоне лишнее внимание. Рядом всегда полно тех, кто подставит подножку и воткнёт нож в спину, пока ты слепо им всем доверяешь. На щеках играют желваки. Хочет что-то сказать, но прикусывает язык, заставляя себя заткнуться, не травить меня очередными пафосными речами, от которых, судя по всему, самого периодически тошнит. Занятный контраст между тем, что довелось наблюдать вчера, когда он пытался глумиться над каждым моим высказыванием, и тем, что наблюдаю сегодня, когда нахожу его уязвимость, и, не жалея, бью прямо в центр. Да и есть ли смысл быть деликатным с тем, кто сам никогда этим качеством не отличался? У него самого понятия о деликатности очень размытые, как, впрочем, и о том, что хорошо, а что плохо. Этот разговор характеризует Кронберга куда лучше вчерашнего лицедейства, в котором не было ни капли искренности, но много всего наносного. Он действительно двуличный. Хочет казаться праведным, но раз за разом оступается, совершая те поступки, которые сам же демонстративно осуждает. Да, несомненно, здесь замешаны родственные связи, да, он старается оградить своих родителей от неприятностей, а потому всеми правдами и неправдами разгоняет тучи, периодически сгущающиеся над их головами. И как ребёнок я его не осуждаю. Если бы мои родители так же обо мне заботились, если бы они были живы, я поступал бы точно так же, как он. Местами. Покрывая одних, я не пытался бы прилюдно линчевать других, называя их грязью, мерзостью и дерьмом. Окажись я на его месте, засунул бы язык в задницу и слился с окружающей средой, а не размахивал своей показной добродетелью на каждом углу. Слишком глупо оправдывать одних, но при этом обвинять других, хотя и первые, и вторые занимаются одним и тем же делом. Потому, глядя на него, я вновь и вновь возвращаюсь мыслями к словам Тозиера, заметившего, что из святого в этом человеке лишь имя. Слишком правдивые. Самое верное определение его личности, какое только можно придумать. — Да или нет? — Нет, но в теории это мог быть каждый из них, — замечаю, посматривая на экран телефона. В запасе есть около получаса, так что можно особо не торопиться. Несколько сообщений от Тозиера, которые раскрываю, растянув ленту на весь экран, но не отмечаю, как прочитанные. Озадачен. Более чем. Не совсем понимает, куда я мог свалить в компании с выёбистой цацей, и почему мы до сих пор не вернулись. Надеюсь, вы друг друга не убили. Правильно делаешь, что надеешься. Не убили, да вроде и не собираемся. Кто-то провёл всю ночь в размышлениях и ни с того, ни с сего решил мне душу свою открыть, покаявшись. Может, эффект случайного попутчика играет. Надеется, что больше никогда омерзительную ему псину не увидит, а потому может выплеснуть на меня все свои переживания, которыми не делится с другими людьми. Не то, чтобы мне действительно была интересна история его жизни и душевные метания между чувствами и долгом, но и обострять отношения лишний раз не хочется. Сегодня от его и его придурков зависит во многом жизнь Тозиера. После того, как скорпионы напомнили о себе, передав привет, уверенность в том, что они себя обязательно проявят, растёт. Они попытаются сорвать это выступление, а уж каким окажется масштаб их задумки, остаётся только догадываться. Достаёт из бардачка резинку для волос, перехватывает их, стягивая в тугой хвост на затылке. Никогда прежде настолько длинных волос не видел. Поразительно, почти до пояса достают, и как только не бесят? У него и без того сучье, безумно надменное выражение лица, а теперь это ещё явственнее просматривается. Острые черты лица, точёные скулы, такой же точёный нос. Можно было бы списать его внешность на результат работы пластических хирургов — слишком идеальные, слишком кукольные черты, но он к пластике, как ни странно, не прибегал никогда. Ни единого упоминания об операциях. Внешность — результат удачно соединившихся генов обоих родителей. Он похож на обоих. Что-то взял от отца, что-то от папы. И на своих старших братьев тоже, несомненно, похож. Правда, из всех самый смазливый, у остальных черты резче, немного брутальнее. — Знаешь, что самое раздражающее во всей этой ситуации? — Нет. Ни малейшего представления не имею. — Уже сейчас Маркус в нём души не чает, — произносит, смеясь и опуская голову. — Он больше всех ратует за то, чтобы Тозиера в губернаторы избрали. Он готов сам ему навстречу броситься и красную ковровую дорожку перед великим альфой расстилать. Как ни крути, а все прекрасно знают, какой властью обладает Тозиер даже сейчас, ещё не будучи избранным. Новая должность, по сути, ничего не изменит. Просто раньше он был теневым королём Иллинойса, а теперь может стать общепризнанным. Папа уже сейчас вовсю строит планы на дальнейшее плодотворное сотрудничество, прикидывая, как много дел они сумеют провернуть общими усилиями, как быстро найдут общий язык и будут в восторге друг от друга. По сути, ничего и не изменится, просто их сотрудничество станет официальным, а не теневым. Я сейчас трачу огромное количество сил, чтобы прикрывать тёмные делишки Маркуса, постоянно рискуя, но это не может длиться вечно. И я это прекрасно понимаю. И не хочу, чтобы он увязал в этом дерьме по самые уши. А он именно к этому и стремится, отказываясь идти на компромисс. И он, и отец, они оба всегда были против моей деятельности. Они не хотели, что я в ряды законников лез, понимая, что однажды может произойти ситуация, когда именно мне нужно будет перекрыть им кислород. Они не хотели, чтобы я рисковал собой, переходя дорогу другим коррумпированным чиновникам. Но я всегда был упрямой сукой, о чём иногда жалею. — Не факт, что Митчелл захочет вести с ним дела. — Его отец делал это с давних пор. — Они разные, так что... — Не факт, — соглашается. — Но мы не знаем наверняка. Может, они, правда, сойдутся, и тогда от моего имени ничего не останется. Меня уничтожат потому, что я, в своё время, не смог уничтожить Маркуса. А я не могу. Не могу, и всё тут. Это же мой папа. Тот, которого я знаю совсем другим. Который поддерживал меня всегда и почти во всём, который заботился обо мне, да и сейчас продолжает это делать. Я говорю ему об этом, а он не желает меня слышать. Делает вид, будто у него уши воском залиты, и ни единого слова до слуха не долетает. Он себе чёрт знает чего навоображал, и теперь готов на любые жертвы пойти, чтобы задуманное в реальность претворить. Утопит рано или поздно себя. А вместе с ним на дно пойду и я. — М, вот оно что. — Что? — Ты за кого сильнее переживаешь по итогу? Действительно за папочку? Или за себя любимого, которого начальство вышвырнет без сожаления? Почему-то мне кажется, что второй вариант. — Я просто хочу, чтобы победу на выборах одержал другой кандидат, и тогда все папины планы рухнут в одночасье. — Истинная сыновья любовь. — Так будет лучше. — И кого же мы видим в кресле губернатора? — Мистера Хоупа. По мне, так самый достойный вариант. — И философия ваша во многом схожа. Он ведь бывшая ищейка, и тоже жаждет искоренить преступность, хотя сам своим обещаниям не верит. — На самом деле, кто угодно. Только не Тозиер. Просто победа Айрона стала бы для меня самым желанным подарком. — Но у Митчелла все шансы. — К сожалению, — покусывает губы, повторно закуривает. Снова дым в приоткрытое окно выдыхает. Смотрит задумчиво куда-то вдаль. — Я, правда, ненавижу преступность. — Ага. — И презираю всех, кто с ней связан. — Конечно. — Но Маркуса я никогда и ни за что не подставлю. — Однако хочу, чтобы это сделали другие, — продолжаю развивать его мысль. — Да, хочу, — признаётся. — Хочу, чтобы его с небес на землю опустили, пока он окончательно не превратился в монстра, не видящего границ дозволенного. — Готов поспорить, он называет себя не монстром, а деловым человеком. — Именно так. Никак не комментирую сказанное, предпочитая слушать. В нём слишком много противоречий, что разрывают сознание на части. Даже у меня от мыслей об этом начинает болеть голова, а у него, наверное, и вовсе раскалывается. Он о подобном думает намного чаще, чем я. У него есть повод для размышления. Он мечется, выбирая, на чьей стороне хочет остаться. То ли свет, то ли тьма. Я никогда не обременял себя муками выбора. Для меня ответ всегда был очевиден, предопределён заранее. Для таких, как я, варианта со светлой стороной не существовало, даже если в какой-то момент жизни очень этого хотелось. — Как бы то ни было, я не отказываюсь выполнять свою работу, не снимаю с себя ответственности и не собираюсь как-то подставлять Тозиера. Не скрою, мне бы очень хотелось сделать что-то такое, чтобы он сошёл с дистанции, но... Просто уповаю на благоразумие жителей нашего штата, которые хорошо подумают и выберут другого губернатора. Можешь передать ему эти слова, если хочешь. — А я здесь на правах переводчика с английского на английский? — усмехаюсь. — Или вам обоим кажется, что вы на разных языках говорите, а не на одном? Сказать это ему в лицо ты не решишься? Боишься? — Нет. Сказал бы, с лёгкостью. Но предпочитаю сократить наши с ним контакты до минимума. — Что так? Неужели страшно оказаться один на один с доминантом, отреагировав на него не так, как принято на врагов реагировать? Даже не удостаивает меня взглядом, продолжая дымить в открытое окно. — Потечь из-за него и потешить доминантное эго до нитки промокшим нижним бельишком? — уточняет, не сдержав саркастичной ухмылки. — Я хотел избежать столь прямолинейных формулировок, но раз уж ты за откровенность, то, да, именно об этом речь. — Доминанты все красивые, — произносит, вздыхая. — Тозиер не исключение, потому считаю, что такая реакция могла бы быть вполне естественной, и я бы даже не удивился и не считал, что это грёбанный стыд, позор и повод перепилить себе вены ложкой, чтобы смыть его кровью. Я не стал бы с ним спать из принципа, но испытывать лёгкое возбуждение рядом с красивым и харизматичным альфой, у которого настолько сильная аура... Почему нет? Это же естественно. Все хотят получить лучшее, и не всегда эти желания невинны. Для омег естественно смотреть на альф и хотеть для своих детей лучшего отца из возможных. Прекрасная генетика, и всё такое прочее. Но дело не в том, что я тут с ума схожу от желания и больше всего на свете мечтаю на его член запрыгнуть. Скорее в том, что в его компании мне чертовски плохо становится. Не знаю, как это объяснить, но действительно невыносимо рядом с ним находиться, словно, стоит оказаться на расстоянии вытянутой руки, и моя черепная коробка на части раскалывается. Боль на грани, почти до потери сознания, от которой я слепну и глохну, и от которой захлёбываюсь кровавым привкусом, наполняющим рот. Как полная противоположность истинной паре. К истинному тянет каждую секунду, а здесь, напротив, хочется оказаться, как можно дальше, чтобы не сдохнуть к ёбаному папеньке. Меня и от других альф воротит, но находиться рядом с ним — это настоящее мучение и квинтэссенция отторжения. — Воротит от альф, но при этом ты собираешься замуж за одного из них? — Бен не такой, как все. Он, наверное, единственный альфа на свете, с которым мне спокойно и уютно, и нет этих жутких симптомов. Даже странно, что он не моя истинная пара. Мне всегда казалось... Хотя, мы не так давно начали встречаться. Знали друг друга, кажется, тысячу лет, но именно отношения завязались пару лет назад. Может, всё дело в моей болезни, она поспособствовала. Он ведь единственный вариант для неполноценного меня. — Болезни? — Мутации. Аномалии. Не знаю, как правильно это обозначить. Несколько лет назад у меня пропал природный аромат. Полностью. Хотя, раньше он был ярким и запоминающимся. Примерно в то же время начало подташнивать от всех альф. Даже от собственного брата. Мы с ним всегда не разлей вода были, а теперь от одного вида его наизнанку выворачивает. Из всех альф только Бенджамин по-прежнему чувствует мой запах. И только к нему меня тянет, только его запах кажется приятным. Что примечательно, Бенджамина папа ненавидит, а вот Тозиеру готов ботинки целовать. — Что говорят врачи? — Ничего. Разводят руками, уверяя, что никогда прежде с подобным не сталкивались. Ни в Спрингфилде, ни за его пределами. Папа пытался, искал специалистов, способных меня вылечить, но у него не вышло. Чуда не случилось. Никто не нашёл во мне никаких отклонений, но запаха нет, а отторжение к альфам есть. Папе пришлось смириться с мыслью, что я стану супругом Бена, а не какого-нибудь уёбка, способного подарить мне не паршивую страсть, а столь необходимую и желанную им власть. Он, конечно, расстроился. — А ты? — А я никогда не рвался к власти. Во всяком случае, к грязной. — Власть и чистота — понятия несовместимые. — Звучит слишком пессимистично. — Зато правдиво. Я знаю о чём говорю. — К сожалению, действительно знаешь, — признаёт, гася второй окурок. — Вернёмся в отель? Кажется, мистер Тозиер слишком сильно переживает. Стоит успокоить его, а то от звука постоянно прилетающих тебе сообщений голова раскалывается. Согласно киваю, первым выбираясь из салона. Отправляю Тозиеру сообщение, чтобы действительно остановить поток его вопросов. Читает моментально. В ответ ничего не пишет. Понял, принял, обработал информацию. До телевизионного центра мы добираемся без происшествий. Тьма журналистов, собравшихся, кажется, со всего штата, жаждущих сенсационных откровений. Продраться сквозь эту толпу практически нереально, она сносит, будто огромная волна, она бьётся в экстатическом припадке, и такой дикий, зашкаливающий фанатизм слегка пугает. Войти через главный ход не удаётся, а потому приходится воспользоваться обходными путями, оставляя людское море разочарованным. Жертве удалось сбежать, а они ждали совсем не этого. Не покидает мысль, что они Тозиера готовы буквально на сувениры разорвать. Его популярность здесь не просто высока, она зашкаливает, и только омега с именем святого и характером, которому демоны в аду позавидуют, не поддерживает общую тенденцию. — Все близлежащие здания будут проверены, а охрана уже усилена, — говорит Кронберг, окончательно отбросив от себя сопливую рефлексию и включаясь в рабочий режим. — Режим повышенной готовности. Если скорпионы вдруг решат отправить снайперов, то их планы будут разрушены ещё до того, как Тозиер окажется на месте. — В самом здании тоже нужно провести тщательную проверку. Все ходы, все выходы. Нужно быть готовыми ко всему. В том числе, к экстренной эвакуации. — Это всё тоже сделано, — произносит, цепляя в автомате стакан с дешёвым, растворимым кофе. — Я не первый год работаю, Ллойд. Меня не нужно контролировать и указания раздавать не обязательно. Не хуже твоего знаю, какая опасность может ему угрожать, где могут находиться снайперы скорпионов, что они, в принципе, могут устроить. Я всё это знаю, не надо за мной следить, каждый шаг мой анализируя. — Я этим и не занимаюсь. — Но?.. — Предпочитаю перестраховаться. — Всё-таки не доверяешь? — Честно? Нет. — В такие моменты очень хочется оправдать чужие ожидания. — Что останавливает? — Пообещал папочке охранять доминантное сокровище нации. Значит, придётся охранять. Не думай, что дело в тебе и в твоих угрозах. Я иду на это только ради папы. Отпивает, морщится презрительно. Закрывает крышку и выбрасывает почти полный стаканчик в мусорку. Тон ледяной, равно как и взгляд. Откровения закончились. Показная душевность — тоже. Сука, по головам идущая и всех презирающая, вернулась. И это единственное амплуа из всех, им продемонстрированных за время нашего непродолжительного знакомства, что видится мне естественным, а не наигранным. * Пока он следит за окружающими, я слежу за ним. Внимательно, пристально наблюдаю, понимая, что не испытываю уверенности в его словах, но зато с потрясающей частотой пытаюсь отыскать в них подвох. Возможно, кто-то покрутил бы пальцем у виска и со всей серьёзностью заявил, что у меня паранойя, с которой нужно бороться, но, на мой взгляд, в данном случае она более чем оправдана. Общество Кронберга напрягает, а его холодные взгляды, мимолётно скользящие по лицу Митчелла, только усиливают подозрение. На людях он держится вполне естественно и совсем не походит на того человека, который от близости определённого альфы готов выблевать на асфальт собственные внутренности, а потому проверить его легенду, определив процент правды и вымысла в них, практически нереально. Мои руки каждый раз непроизвольно тянутся к пистолету, и мысль об оружии как будто бы успокаивает, но длится это недолго. Мозг, стоит только подкинуть ему немного пищи, начинает генерировать мысли в промышленном масштабе, и мысли эти совсем не радостные. Всё слишком противоречиво, слишком наигранно, слишком фальшиво. Я не знаю, как относиться к Кронбергу. Верить ему или нет? Сочувствовать ему или оставить сопереживание для других людей? Более достойных, способных оценить мои чувства, а не скривиться в очередной раз, словно уксуса хлебнул. Не думаю, что его вообще хоть сколько-нибудь заботит чужое мнение. Кажется, в своё время, проникнувшись историей человека, в честь которого был назван, он решил, что тоже обязан принять участь великомученика и показательно превозмогать, как самый настоящий герой. Хотя, конечно, до святого Эллиаса, получившего в награду за свои деяния и множество достойно пройденных испытаний крылья, Кронбергу так же далеко, как мне до статуса благонадёжного члена общества. Почти как пешком до Луны. В студии всё проходит на удивление гладко. И это, наверное, должно меня успокоить, но на практике приводит к обратному. Спокойствие остаточное, что во мне было, уступает место сомнениям ещё большим, нежели прежде, доказывая правдивость слов о том, что я не умею полагаться на других людей. Мне нужно всё и всегда контролировать самостоятельно, всё проверять и перепроверять. Моё напряжение и нервозность не остаются незамеченными. Тозиер, — как всегда проницательная сука, — замечает малейшие перемены в моём настроении. Его пальцы касаются чуть ощутимо моей щеки, гладят подбородок, заставляя повернуться к нему, наткнувшись на внимательный взгляд, в котором неподдельная — дери её за ногу — забота прочитывается. Видимо, вчерашний разговор всё ещё не выходит у него из головы, он продолжает цепляться за мои ответы, за свои вопросы, которые дают новые знания. Открытие, которое ему совсем не нравится. Понимание того, что они с Харлином для меня на разных уровнях находятся, и нет никаких предпосылок к тому, что что-то однажды изменится, поскольку роли давно распределены и закреплены за определёнными актёрами. — Ты так напряжён, — произносит вкрадчиво. — Этому миру нужно хотя бы немного равновесия. — То есть? — Ты беспечен, я напряжён. Гармония, — замечаю, отмечая не без удовольствия, что руку он всё-таки убирает и на продолжении взаимодействия не настаивает. Вспоминает, очевидно, что я не из тех тёплых, уютных и максимально комфортных омег, что любят нежиться в объятиях, а потому при каждом удобном и неудобном случае стремятся к тактильным контактам. Я из числа тех, кто с завидным постоянством готов бить по руке, что прикасается вопреки моим желаниям. — Неужели я действительно выгляжу беспечным со стороны? — хмыкает. — Более расслабленным, чем мог бы быть, но не отметаю возможности, что это профессиональная актёрская игра. Никто не должен знать, что творится у тебя в душе. Не стоит радовать врагов задолго до того, как столкнёшься с ними лицом к лицу. — Ближе к истине, — соглашается с новым утверждением, проводя ладонью по волосам и приглаживая их. Образ идеального кандидата в губернаторы. Уверенный в себе и в собственной неотразимости. Как следствие, в победе, которую господа избиратели в самом скором времени притащат ему в клювике, и он сможет сполна насладиться своей безграничной властью и такими же возможностями. Идеальный альфа, о котором мечтает каждый второй омега. Не только нашего штата, но и всей страны. Блестящая глянцевая картинка. Уложенные волосы, нереально подходящий ему, со вкусом подобранный костюм-тройка. Живое воплощение человека, которому к лицу классика во всех её проявлениях. Неотразимая аура, к которой тянется большинство, которая восхищает — и всегда восхищала — даже таких скептически настроенных людей, как я. На его фоне остальные кандидаты теряются, даже Айрон, который в какой-то момент давил конкурентов и претендовал на победу. Сейчас Тозиер вне конкуренции, а его рейтинги зашкаливают. Харлин строит завершающую фазу его предвыборной кампании так, словно отыгрывает блестящую партию в шахматы, вновь напоминая всем окружающим о своих былых достижениях, принесших ему славу, как пиарщику. Королевский гамбит, часть вторая. Ни единой осечки, которая могла бы разрушить авторитет Митчелла в обществе, но множество мелких деталей, незаметных для большинства, но которые служат отличной основой блестящей репутации. Переставляет фигурки на этой доске, оттесняя на второй план пешки и оставляя только Тозиера. Сказали бы мне однажды, что он так уверенно возьмётся за продвижение по собственной инициативе, а не потому, что надо, нихуя бы не поверил. Но он делает и не видит в этом ничего странного. Тот, кто прежде ратовал за то, что Тозиер должен сесть за решётку и сгнить там, расплачиваясь за грехи своего отца, теперь едва ли не его единомышленник, и если Харлин сумел изменить точку зрения, может ли подобное случиться и с Кронбергом? Сложный вопрос, отыскать ответ на который пока не представляется возможным. Сам Кронберг видится мне очень противоречивой фигурой, в которой за демонстративным сволочизмом и стремлением цеплять посторонних, таится нечто иное. Понимать бы ещё, что именно. — О чём вы разговаривали так долго? — спрашивает, разрушив затянувшуюся до неприличия тишину. — Обо всём. О тебе, в том числе. — Теперь понятно, почему мои щёки едва не сгорели утром. Тебе поведали, какая я мразь и отброс общества, которую нужно вырезать, как опухоль, чтобы не разрасталась со временем? — Что-то типа того. Но так считают далеко не все в его окружении. Знал, что старшие Кронберги от тебя без ума? — Наслышан. — Откуда?.. Ах, да, Холл. — Он самый. Тот, кто всячески меня им рекламировал, расписывая, как одного из самых достойных альф на свете. Похоже, они прониклись и поверили. Выразили робкую надежду на то, что когда-нибудь нам удастся поужинать вместе. Готовы пригласить к себе домой, принимая, как дорогого гостя. Это ли не высшая степень доверия? В голосе плохо скрытая ирония. Похоже, его тоже забавляет контраст реакции между представителями старшего и младшего поколения. Пока одни боготворят, другой жаждет стереть в порошок и зарыть там, где никто и никогда не найдёт, чтобы больше ничто не напоминало миру о существовании этого альфы. — Будь осторожнее, Митч. Вокруг тебя сплетают крепкую паутину уже трое человек, а не один. — Ты же не думаешь, что я настолько наивен, что с лёгкостью поведусь на эти дешёвые трюки? — усмехается. — В моей жизни было немало подобных ситуаций и подобных заверений, чтобы верить в искренность. Быть может, родителям папочки драконов действительно импонирует моя деятельность, но они оба для меня тёмные лошадки, а я не ставлю на таких. Тем более, что их мотивы слишком прозрачны. Пирс не из тех, кто способен держать в тайне свои планы, и он неоднократно прожирал мне мозг словами о том, что семейные кандидаты пользуются большей популярностью, нежели одиночки. Так что здесь нетрудно сложить одно с другим и получить закономерный результат. Милые родственники жаждут выгодно пристроить задницу одного из своих драгоценных детишек, и не столь важно, какого из них. Главное, чтобы потенциальная жертва клюнула хотя бы на одного из предложенных женихов. — И какого из них ты выбираешь? — Никакого. Не люблю, когда продавцы настолько навязчивы и буквально впаривают тебе совершенно ненужный товар, а не предлагают непринуждённо. Во втором случае, я бы подумал. В первом — даже время на размышление тратить не собираюсь. — А как же твои недавние слова? — Которые из? — О желании обладать редкой, практически эксклюзивной игрушкой. — Не более, чем сиюминутная прихоть, которая забудется так же стремительно, как возникла в мыслях. Ты же знаешь, Гил. Альфы о сексе думают много и часто, мысленно укладывая в постель каждого встречного омегу, если этот омега не откровенный урод. Он точно не. Другое дело, насколько продолжительными оказываются эти фантазии. — За ночь чары рассеялись? — Не полностью. Но, откажи он мне, я не стану загоняться и посыпать голову пеплом. По сути, даже предлагать не стану. Слишком много показной правильности, притом, что свои тёмные тайны у него тоже есть. От таких меня тошнит уже через пару минут общения. Маленькие лживые сучки никогда не были моим фетишем. Ты же знаешь меня и мои вкусы, так что наверняка всё прекрасно понимаешь. Киваю согласно. Да, Тозиер, я, на самом деле, прекрасно понимаю всё, о чём ты говоришь. Каждое слово, без исключения. Осознаю, насколько ему омерзительны попытки Кронбергов устроить грёбанный, никому, кроме них, ненужный брак, предложив Митчеллу любого из своих сыновей на выбор. Договорной союз, в котором нет места чувствам, но есть — выгоде. Для них, в первую очередь. Не для Тозиера. Для него я в этом тандеме вообще никаких плюсов не вижу, только попытки застегнуть ошейник на его горле ещё до того, как он вступит в должность. А он не из тех, кто готов терпеть покушение на свою свободу. Он может наблюдать за этим снисходительно, но в решающий момент обнажить клыки, и тогда все эти интриганы глубоко пожалеют о своих нелепых планах. Надеюсь, им хватит ума осознать это до того, как они попадут в немилость к Тозиеру. * На смену дорогим шмоткам, в которых видеть Кронберга за эти несколько дней стало почти привычно, приходит совсем иное одеяние. Тёмно-синяя куртка. Часть униформы. Под ней — бронежилет. Кронберг выдаёт инструкции своим подчинённым, выглядит при этом собранным, жёстким и бескомпромиссным. Совершенно не похож на ту кривляющуюся макаку, что передо мной сомнительные спектакли разыгрывала. И на страдальца, которым во время утреннего разговора пытался выглядеть, не тянет тоже. Сейчас он воплощение профессионализма. Глядя на него, не хочется иронизировать относительно способностей, но верится без труда в то, что при необходимости он действительно способен полезть под пули и пожертвовать собой. Не ради Тозиера, но ради своих людей, ради тех, кто у него в подчинении находится, ради своего Бенджамина, которого я замечаю в толпе. Альфа, как альфа. Ничего примечательного. Не такая тухлая и невнятная серость, как Артертон, но не сказать, что охуеть какой красавец, от которого глаз не отвести. Запах у него тоже так себе. Если Эллиас находит его приятным, то он на самом деле мутант и ходячая аномалия. Редкий омега способен кайфовать от запаха, в котором смешались мокрый асфальт, кровь, не слишком ярко выраженный мускус и почему-то... ладан. Они с этим альфой не гармоничны от слова «совсем», но при этом только в его присутствии я вижу, как глаза Эллиаса загораются живым блеском, а не выглядят потухшими. Бенджамин что-то шепчет ему на ухо, запечатлевая мимолётный поцелуй на щеке, а после отходит в сторону, оставляя Эллиаса в одиночестве. Идеальная иллюстрация явления «одиночество в толпе». В здании людей безумное просто количество, но Кронберг выглядит одиноким и потерянным. Всего лишь несколько минут, прежде чем берёт себя в руки и вновь надевает свою лучшую маску — суки обыкновенной, ненавидящей и презирающей всех, кого считает недостойными. А считает таковыми практически всех. Заметив меня, не отводит глаза. Не хмурится, но и улыбаться не считает нужным. — Тоже отсчитываешь минуты до конца нашего сотрудничества? — Только мыслями об этом и живу, — замечаю иронично, хотя, на самом деле, становится почти похуй. Но не хочу разочаровывать того, кто верит, будто он — центр мира, и все мысли ублюдков из Чикаго вокруг его персоны крутятся. Как будто больше нам не о чем думать, в принципе. Приходится признать, Кронберг действительно не так уж и плох в деле. Предусмотрителен и внимателен к деталям. В отношении Тозиера неприветлив и холоден, но платят ему и не за услуги гида, готового облизывать своего клиента, а в конце вечера милостиво предлагать жопу на ночь. Со своими обязанностями он справляется, большего от него никто не требует. Встреча с избирателями — очередное доказательство бешеной популярности Тозиера. Того, насколько он востребован и интересен народу. Его едва не разрывают на сувениры и ленточки там, в телевизионном центре, здесь тех, кто жаждет прикоснуться к потенциальному губернатору, в разы больше. Дикое столпотворение, крики, сродни экстатическим, и это при том, что он даже не пытается пускать в ход свои феромоны, не использует грязные методы и не воздействует на чужое сознание. Он проходит в здание под гулкий вой голосов, скандирующих его имя, и это больше напоминает восторг, с которым бешеные фанаты встречают рок-звёзд, нежели встречу с избирателями. Митчелл машет им рукой, я слышу томные вздохи, прокатывающиеся в толпе. Такой уровень зашкаливающих восторгов одновременно пугает и смешит. Не припоминаю, чтобы во время проведения прошлой предвыборной кампании хоть один из кандидатов приковывал к себе настолько огромное количество внимания. То есть, люди следили за выборами с интересом, но только потому, что жаждали узнать, кто опозорится в ходе дебатов сильнее остальных своих соперников, а не потому, что уже сейчас, за несколько месяцев до самих выборов и объявления результатов, были перманентно влюблены в своего будущего губернатора. С Тозиером всё обстоит именно так. Его превозносят, его восхваляют, им восхищаются. Он очаровывает всех и каждого своими поступками. Даже, когда к нему из толпы выбегает какой-то ребёнок, лет пяти, не более, Митчелл не отшатывается и не прячется за спины телохранителей, хотя, по идее, именно это ему и следовало бы сделать. У меня в голове мигом проносится ворох самых разнообразных, не слишком радостных мыслей. Эти самые мысли напрямую связаны с возможными угрозами. Тозиер никогда не скрывал, что хочет стать отцом. Не скрывал этого ни в жизни, ни на экране, во время своих многочисленных интервью. Если ему задавали вопросы о семье, он всегда охотно на них отвечал. Пик его откровенности приходится на тот самый документальный фильм о благотворительном фонде «Ангел милосердия», где во время интервью он достаточно глубоко погружается в историю своей семьи, рассказывает о родителях, о собственной любви, которая не слишком-то взаимна, и о том, что мечтает однажды взять на руки своё собственное дитя. Желательно, чтобы их было больше одного, несмотря на то что для Тозиеров — почти традиция иметь одного наследника, а не десяток их. Поскольку фильм был просмотрен множество раз, а упоминание его долгое время оставалось одним из самых долгоиграющих трендов в сети, можно не сомневаться в том, что огромное количество людей знает о слабости Митчелла Тозиера. В моём представлении, этот ребёнок — потенциальная угроза. У терроризма нет разделения на пол и возраст, а потому угрозу может представлять и мило краснеющий омега, и вот такой кроха, обмотанный с ног до головы взрывчаткой. Непроизвольно дёргаюсь вперёд, собираясь схватить Тозиера за руку и оттащить в сторону от счастливо улыбающейся деточки в рюшах и кружевах, но не успеваю. Эллиас хватает меня за локоть, заставляя притормозить на середине пути. — Остынь, дружок, — шепчет на ухо. — Не порти мистеру Тозиеру выступление. — Хер резиновый тебе дружок, а не я, — огрызаюсь, сбрасывая цепкие пальцы со своего локтя. — Ну, знаешь, сейчас так много крутых моделей, в сравнении с которыми меркнут альфы, что я даже не стану спорить и утверждать, будто у меня нет таких друзей. — Нахуй мне это знать? — Ты всё-таки любишь разговоры о сексе, и ты начал первым. Я лишь подхватил начинание, — усмехается, но тут же мрачнеет и снова становится серьёзным. — Неужели не видишь, что этот трюк с ребёнком не более, чем паршивая постановка, в которой Тозиер на все деньги отыгрывает? Сейчас он вернёт ребёнка папочке, тот обольётся счастливыми слезами, и тем самым Тозиер влюбит их всех в себя ещё больше. Такая до жути примитивная схема, но такая действенная. А ты чуть её не угробил своими никому не нужными порывами. — О подобных вещах стоит предупреждать заранее. — Извини. Совсем из головы вылетело. Не хватало только ресницами похлопать и надуть губы ебаной уточкой, чтобы совсем под классического омегу, не обременённого интеллектом, закосить. Но он этого не делает. Просто пялится на меня, даже не пытаясь изобразить раскаяние. Да, он забыл. Да, у него короткая память. А мне всё-таки стоит расслабиться и меньше напрягаться, доверившись профессионалам. Может, они и не те методы в работе используют, к которым привыкли бешеные псины, но на них тоже можно положиться. Им тоже можно доверять. Их можно и нужно воспринимать всерьёз, а не считать, будто они — ничтожества. Сценарий, описанный Кронбергом, разыгрывается, как по нотам. Всё происходит в точности, как он говорит. Сначала ребёнок, тянущий к Митчеллу свои крохотные ладошки. Спотыкающийся, едва не падающий, но подхваченный крепкими, сильными, надёжными руками. Затем, словно из-под земли появившийся папочка этого ребёнка, трогательно краснеющий, смущающийся, сбивчиво шепчущий слова благодарности. — Практически беспроигрышный вариант, — произносит Кронберг, а после вырывается вперёд и уходит, давая понять, что разговаривать нам больше не о чём. Больше не предпринимаю попыток заговорить ни с ним, ни с его подчинёнными. Старательно делаю вид, что не замечаю никого из них, хотя это, на самом деле, довольно сложно реализовать. Они стоят живой стеной между Митчеллом и людьми, пришедшими послушать своего идеального губернатора. Они находятся по всему периметру зала, готовые в любой момент отразить нападение, если в этом возникнет потребность. А их блондинистая принцесса мельтешит то тут, то там, не задерживаясь подолгу на одном месте. В наушнике то и дело слышится треск. Посторонние голоса. Я не принимаю живого участия в обсуждении, но хотя бы убеждаюсь в том, что они работают, и никакой угрозы жизни Тозиера не представляют. Однако, о спокойствии речи не идёт. Внутри что-то предательски дрожит и трепещет. Это можно назвать как угодно. Интуицией, результатом профессиональной деформации, чутьём собачьим, чтоб его, либо просто играми подсознания, но я не чувствую уверенности. Мне всё время кажется, что они что-то упустили из вида, а моя интуиция ошибается крайне редко, когда речь заходит о моей грязной, но ставшей стилем жизни, работе. Звук входящего сообщения. Незнакомый номер. Фото, сделанное откуда-то сверху. Затылок Тозиера. Светлая макушка, которую я множество раз видел перед собой, которую ни с чьей другой не спутаю. Поднимаю глаза туда, где предположительно должен находиться папарацци. Всё внутри не просто дрожит. Всё внутри к херам замерзает, покрываясь в мгновение ока ледяной коркой, потому что человека, стоящего там, на балконе, я узнаю сразу. Мне не нужно присматриваться, чтобы понять, кто передо мной находится, а присутствие этого человека ничего хорошего не сулит, зато буквально кричит об угрозе, о трагедии, что у меня в мыслях пока мелькает, но в ближайшее время может стать реальностью. Россетти. Но не Кларк. Вивьен, или же просто Вив, его называют родственники. Ещё одна сицилийская мразь, решившая поиграть в жестокие игры на чужой территории. Младший брат Кларка. Омега, которого никто и никогда не воспринимал всерьёз, но теперь, когда большая часть скорпионов превратилась в корм для червей, вероятно, вспомнили и о нём. О его талантах, умениях и навыках. Мальчик, играющий со спичками. Чаще всего его называли именно так. Ещё — Огонёк. Прозвище, конечно, не с потолка взялось. Поджоги и взрывы — то, чем с самых ранних лет увлекался этот ублюдок. Кажется, он начал собирать свои первые взрывные устройства с раннего школьного возраста, когда другие омеги наряжали пупсиков в кружевные рубашечки и играли в будущих пап. Кажется, уже тогда Вив отнимал у своих сверстников этих самых пупсов, складывал в одном месте поливал бензином и поджигал, смеясь над тем, как рыдали другие дети. Забирать кукол из костра, пытаясь их спасти, Вивьен, конечно, запрещал. Тому, кто нарушал приказ младшего Россетти, грозило жестокое наказание. Отделаться сотрясением и парой синяков считалось счастьем, иногда непослушание каралось в разы жёстче. Переломанные рёбра, раскалённый пластик, прилипший к коже... Разумеется, мальчику со спичками всё сходило с рук. До определённого момента. Позднее стало поводом родственников гордиться им. Омега, чья жестокость не имеет границ. Омега, способный в этом плане оставить далеко позади многих альф. Омега, который всегда утверждал, что псинам Тозиера никогда его не убить, никогда с ним не разделаться. Всё потому, что у него нет сердца. Потому, что вырезать псинам будет нечего. А тот, кто бессердечен от рождения, по идее, бессмертен. Тонны ёбаного пафоса, просто максимальная концентрация его. Всё это Вив Россетти. Человек, что смотрит на меня сейчас. И улыбается. Шепчет одними губами всего одно слово, и я без труда считываю с них, адресованное мне послание. Ka-boom. Обещание взрыва. Ничего иного от него и не ожидаешь. — Начинайте эвакуацию людей незамедлительно, иначе будет поздно. Кронберг оборачивается, пытаясь отыскать меня взглядом в толпе. Находит без труда. Хмурится, словно жаждет спросить, не ебанулся ли я, но не может определиться, стоит ли озвучивать подобные слова. — Начинайте, — повторяю уверенно. — Ты... — Да, сэр. Есть, сэр. Будет исполнено, сэр, — практически рычу, напоминая ему о нашей сомнительной договорённости, выполнять которую он не планировал, но которую я ему навязывал. — В противном случае, все они сдохнут здесь. Не знаю, сколько времени в запасе, но явно немного. А ты должен вывести отсюда Тозиера. Живым и невредимым. — Я? Но ты же знаешь... — Именно ты. — А что будешь делать ты? Разве это не твоя обязанность? Сука. Даже сейчас пререкается вместо того, чтобы взять себя в руки, наступить на горло гордости и просто делать то, что сказано. — Делай, что говорят. Живо! — Есть, сэр, — давит из себя практически нежеланные слова. Цедит сквозь зубы. Послать меня в очередной раз не успевает. Визг противопожарных сирен бьёт по ушам, а воздух заполняется запахом гари и дыма. Дыма слишком много. Пиздец, как много. От него вмиг начинают слезиться глаза. Когда я поднимаю их и смотрю туда, где недавно стоял Вив, нахожу лишь пустоту, и понимаю, что это шоу нужно было только для того, чтобы эффектно исчезнуть, посеяв панику среди того столпотворения, что здесь собралось. Всё самое страшное впереди. Я уповаю лишь на то, что он не может испариться бесследно. Он всё ещё в здании, и не на первом этаже, как я, а на втором. Значит, ему нужно время, чтобы выбраться. Значит, у меня ещё есть шанс перехватить его. На душе мрачно и неспокойно. Я покидаю чёртов зал, обернувшись напоследок у самого выхода, отмечая, что Кронберг, вопреки своей любимой привычке залупаться на ровном месте и идти наперекор, делая не то, что просят, а ровно наоборот, оказывается рядом с Тозиером. Я вижу их вдвоём, а после — завеса густого дыма разделяет нас окончательно. На самом деле, Кронберг прав, а я совершаю непростительную ошибку и поступаю в корне неверно. Это я должен сейчас быть рядом с Тозиером, я должен выводить его из здания. Ответственность и должность главы его службы безопасности с меня никто не снимал, никто не отменял. Но я иду на риск, и доверяю жизнь Митчелла тому, кто с куда большим энтузиазмом вонзил бы нож ему прямо в сердце, а не подставлял плечо в трудный момент жизни. Люди орут, визжат, несутся куда-то, рыдают, молятся. Вакханалия в чистом виде, как она есть. План здания стоит у меня перед глазами. Я рассматривал его сотни раз, прикидывая в уме разные варианты развития событий, в том числе, не самые позитивные. Выучил эту схему наизусть, будто свои пять пальцев, а потому ориентироваться в тёмных коридорах не составляет труда. У Вива не так много путей к отступлению, и я уверен, что он не так быстро бегает, а потому поймать его у меня рано или поздно получится. Мы пересекаемся слишком быстро. Для него. Верившего, что он сумеет уйти незамеченным. Очень вовремя и очень предсказуемо для меня, не сомневавшегося, что именно здесь и случится наша встреча. — Ты же не думаешь, что я так быстро сдамся, а, Ллойд? — хмыкает, швыряя что-то в мою сторону. Очередной хлопок. Слезоточивый газ, разъедающий глаза, наполняющий их огромным количеством слёз. Я слышу удаляющиеся шаги и упрямо следую за ним, наплевав на дискомфорт, вызванный едким дымом, распространяющимся в узком коридоре с фантастической скоростью. Вив движется в направлении подземной стоянки, в этом нет никаких сомнений. Когда я оказываюсь там, Вив стоит рядом с малоприметной машиной. Обхлопывает себя по карманам. Его губы шевелятся, повторяя одно ругательство за другим. Похоже, кто-то, убегая, потерял ключи, а вместе с ними и время, которое мог выиграть. Преимущества больше нет, и он, заметив меня, снова срывается на бег, направляясь к выходу со стоянки. Вылетает на улицу. Беспорядки, созданные им, отвлекают охрану, подарив ему возможность уйти незамеченным и не быть перехваченным по дороге. Я прикусываю щёку изнутри, стараясь не думать о том, что творится сейчас в здании, стараясь не думать о том, как проебался перед Митчеллом, бросив и доверив его жизнь блондинистой твари, не вызывающей доверия, но настораживающей меня каждый миг, проведённый рядом. Прости, обращаюсь к нему мысленно, понимая прекрасно, что он меня не услышит. Вив бежит по улице, петляя в многочисленных переулках, пытаясь запутать, но псины на то и псины, чтобы безошибочно брать след и идти за своей жертвой, не позволяя ей выдохнуть с облегчением. Он ведёт меня сетью мрачных, тёмных, тесно переплетённых подворотен, напоминающих сраный лабиринт Минотавра, из которого, не оставив себе опознавательных знаков, выбраться практически нереально. Он явно не один вечер потратил на обдумывание плана, а потому свой путь к отступлению блестяще нарисовал. Там, где я плутаю в темноте, он с лёгкостью скрывается под покровом ночи. Не знаю, как долго гонюсь за ним, и в какой момент земля под ногами приходит в движение, но в этот момент я прекрасно понимаю, что это не просто подземные толчки природного происхождения. Взрывная волна, отголоски которой долетают до нас, вырвавшихся из здания, напичканного взрывчаткой, как рождественская индейка бывает нашпигована черносливом. Блядский фейерверк из огня, пламени и дыма, что ослепляет, растворяя оранжевыми всполохами ночную темноту. Так сильно и ярко, что становится светло, как днём. И от этой яркости глазам больнее, чем от слезоточивого газа. Кажется, я на мгновение забываю, как дышать, оглушённый и ослеплённый происходящим. А после ярость затапливает меня изнутри, уничтожая все остальные чувства. Ныряю в очередную арку и чудом умудряюсь увернуться от бутылки, что должна была прилететь прямиком мне в голову, но соприкасается со стеной, разбиваясь, и оставляя в руке Вива острую розочку, которой он жаждет разрезать мне горло, раз уж голову разбить не удалось. — Надеюсь, ты не откажешь мне в одной маленькой просьбе. — У тебя ещё хватает наглости просить о чём-то? — вскидываю бровь, в очередной раз уворачиваясь от острых стеклянных зубцов, что так хищно смотрят в мою сторону. — Небольшая, крошечная просьба. Я приглашаю вас на танец, мистер, и надеюсь вы не откажете красивому омеге. У вас ведь слабость к ним. И, кажется, я даже вписываюсь в ваш любимый типаж. Вновь и вновь полосует по воздуху импровизированным оружием, пытаясь оттеснить меня к стене, а после, загнав в угол, добить одним молниеносным движением. — Увы, откажу. Не умею танцевать. А если бы умел, то мне есть, кого пригласить, помимо тебя. — О, это танец вам давно известен и отточен до блеска. Как никто иной, умеете его исполнять. — Что за танец, милашка? — Пляска смерти, — выдыхает, понизив голос, и вновь на меня бросаясь. Это хождение по кругу на танец мало походит, скорее на столкновение двух хищников, приготовившихся к прыжку. Оба жаждут жестокости и крови, но вместо того, чтобы решительно сделать первый шаг, продолжают тянуть время, рычат, изредка обнажая клыки, применяя тактику запугивания. У меня преимущество. Пистолет. Достаточно одного выстрела, чтобы самый яркий огонёк семьи Россетти потух окончательно, затушив сияние собственной кровью, разливающейся по асфальту, но есть несколько факторов, останавливающих меня, заставляющих искать иные методы решения проблемы. Я не в Чикаго, это не наше с Митчеллом королевство, и здесь принято играть по другим правилам. А ещё здесь полно федералов, и если кто-то должен убрать преступника, начинившего здание взрывчаткой, то один из них. Никак не я. Мне он нужен живым, а потому всадить в него всю обойму не представляется возможным, хотя, стоит признать, очень хочется это сделать. Стараюсь сосредоточиться на его действиях, не позволяя тёмным, мрачным, безрадостным мыслям завладеть сознанием. Не думать о Тозиере. Не думать о его сомнительном эскорте, чьи презрительно сжатые губы — лучший ответ на все мои просьбы. Безмолвный посыл на хуй, коих получено огромное количество за непродолжительный период знакомства. Ненавижу обороняться. Предпочитаю нападать. Но провернуть это у меня не получается. Он продолжает размахивать перед моим лицом стеклом, а я никак не могу сосредоточиться, чтобы продумать возможную тактику. Не получается. Чувство вины за сделанный выбор, чувство тревоги, наполняющее душу. Быть может, во мне нет той любви к Митчеллу, которой ему так хотелось на протяжение всего времени, что мы знакомы. Быть может, я не сумел ответить однозначно на вопрос о том, считаю ли его своей семьёй, но в глубине души я прекрасно знаю, что, да, считал. Не потенциальным супругом, не отцом своих детей, но очень близким по духу человеком, практически братом, если закрыть глаза на то, что периодически мы оказывались в одной постели. И если с ним что-то случилось, если сучья Белоснежка, оравшая громче всех о своём профессионализме, пустила всё под откос своими тупыми решениями и непрофессиональными действиями, я никогда себя не прощу. Никогда не смогу этого сделать. Если с ним... Глухой скрежет. Снова звон. Стекло соприкасается с твёрдой поверхностью, разлетается сотнями осколков. Поняв, что это оружие стало ненадёжным, Вив молниеносно выхватывает из кармана нож. Хоть что-то умудрился не потерять, пока убегал, словно трусливый заяц. Нож раскрывается с характерным щелчком. Вив смотрит на меня насмешливо. Ведёт кончиком языка по стали. — Моя малышка хочет пить, Ллойд, а я уже чувствую запах мокрой псины. Её свалявшейся шерсти, слипшейся от крови. Ты ничего подобного не чувствуешь, а? — Нет, — отвечаю сдержанно. — А вот пафос твой настолько заебал, что блевать хочется. — Поблюёшь, детка, — обещает. — Кровью своей поблюёшь. И прямиком к приятелю Тозиеру отправишься. Посмертное фото твоей сучке, так и быть, отправлю. Пусть полюбуется тем, что от тебя останется. — Боюсь, у тебя ничего не выйдет. Мы с ним проживём долгую совместную жизнь и умрём в один день. Лет этак через шестьдесят. — Мечтай, ублюдок. Наша борьба продолжительная, изматывающая и ожесточённая. Малышка, действительно, хочет крови. Хочет слишком сильно, отчаянно. Десятки холостых ударов, разрезающих воздух. Вив злится. Он рассчитывал на лёгкую победу, но вместо того, чтобы выйти из схватки победителем, рассказав брату о том, что шавка сдаёт и давно уже не такая грозная, как кажется, вынужден уйти в оборону. Его верхняя губа хищно подёргивается, обнажая ряд ровных, белых зубов, что с удовольствием вонзились бы мне в глотку, перегрызая её. А сам он застонал бы от удовольствия, ощутив, как струится по губам тёплая кровь. Кажется, он сотни раз представлял это знаменательное событие, но чем дольше продолжается наше столкновение, тем меньше в нём уверенности, но всё больше злости. Злость хуёвый напарник и советчик. Она не помогает. Напротив, мешает сосредоточиться и заставляет сыпать ошибками. Чертыхается, цедит ругательства сквозь стиснутые зубы, но вновь и вновь пытается добраться до меня, надеясь, что ему удастся то, что не удалось его названным братьям. Верит в собственные умения и таланты. Верит, что брат научил его виртуозно обращаться с ножом, значит, победа у него в кармане. Но удача от него, похоже, отворачивается. Ветренная сучка, решившая, что сегодня стоит улыбаться мне, а не кому-то другому. И, стоит признать, мне чертовски нравится её улыбка. * Россетти никогда не молят о пощаде. Эти слова срываются с его губ вместе с кровавой пеной, а сами они изгибаются в странной улыбке. В странной от того, что со стороны она выглядит мученически-издевательской одновременно. Два совершенно не сочетающихся между собой понятия, но это единственное определение, которое получается подобрать. Мои планы летят в глубокую пропасть, а противостояние заканчивается не торжественной поимкой опасного преступника и передачей его в руки правосудия. Заканчивается оно смертью и очередным скорпионом, срезанным с мёртвого тела. Очередной сигаретой, скуренной в темноте. На ноже, ставшим орудием убийства, не мои отпечатки. Нож не мой. Кровожадная малышка действительно получает в эту ночь желанный напиток, но только пьёт она не мою кровь, а кровь своего хозяина. Я прячу руки в карманы, радуясь тому, что большая часть моих вещей чёрного цвета, а потому на ткани не так заметны кровавые пятна. Какой-то спортивный бар, в котором битком народу, и все разговоры исключительно о взрыве. Больше сплетен и тупого сотрясания воздуха, нежели проверенной информации. Я проскальзываю в туалетную комнату. Долго и тщательно смываю кровь, смываю капли розоватой воды с фаянса. Перехватываю собственное отражение в зеркале, усмехаясь криво. Генри Ллойду, человеку, чью внешность я скопировал практически один в один, когда-то пророчили головокружительную карьеру в Голливуде. Как минимум, видели его успешной, востребованной и охуеть, какой высокооплачиваемой моделью, а он оказался мерзким алкашом, поднимающим руку на супруга и однажды решившим изнасиловать собственную, более юную копию. Тогда-то и получившим множественные ранения. Иронично, что тот, кто действительно мог бы сниматься в кино или ходить по языку, в итоге находит своё призвание в такой дерьмовой работе, как ликвидаторская. Иронично, что тот, кто мог занять высокооплачиваемую должность в какой-нибудь международной компании и стать известным финансовым аналитиком, в итоге копается в теневой экономике и ощущает себя в этом дерьме так же уверенно и на своём месте, как рыба в воде. Наверное, Фрэнсис всё-таки ошибался и видел во мне то, чего там никогда и в помине не было. Он видел какой-то внутренний свет, а во мне всегда преобладали тёмные начала. Прикрываю глаза, делая несколько глубоких вдохов и выдохов, чтобы успокоиться окончательно. В баре шумно, а все экраны, коих тут, как грибов после дождя натыкано, вместо спортивных соревнований транслируют выпуски экстренных новостей. Сегодня альфы, потягивающие лагер из высоких бокалов, делают ставки не на любимых спортсменов, а на то, сколько людей погибло и сколько осталось в живых. К месту преступления стягивается полиция, кареты скорой помощи. Федералы и так на месте. Раньше всех там оказываются, и так бездарно проёбываются, не сумев предотвратить терракт. Журналисты. Спасатели. А ещё — праздные зеваки, желающие знать, что произошло. У меня перед глазами лицо Тозиера. Его обворожительная, до охуения самодовольная улыбка. Его слова. Новость о взрывах на севере штата. Чистая работа, практически ювелирная. Работа, которой он так гордится. Сучка-карма, или что это, на самом деле? Сложно сказать, но кажется дико закономерным то, что его предвыборная кампания начинается со взрывов и заканчивается ими же. Только те он сам финансирует, желая подорвать не только здания, возведённые на территории, незаконно отданной под строительство Россом Такером, но и его авторитет. Сейчас практически то же самое проворачивают с ним скорпионы. В углу экрана плашка. Прямой эфир. Журналист, эффектный омега, обращается к своему собеседнику. Задаёт вопросы. Очередная импровизация, но, как всегда, пиздецки талантливая, даже без вмешательства Харлина в процесс написания речи. Голос Тозиера, как мёд и патока в уши доверчивых избирателей. Он убедителен настолько, что, не знай я всех подробностей этой истории, действительно поверил бы, что его хотят убрать не потому, что он у него в руках самый вкусный пирог, от которого жаждут откусить другие наркобароны, а потому, что он говорит неудобную правду, срывает покровы с коррумпированных действующих политиков, не боится и готов бороться за справедливость. Двуличная сука, у которой не отнять таланта. Приспосабливается к любой ситуации играючи, чем восхищает невероятно. Он уверяет, что в связи с этими трагическими событиями не уедет завтра, как планировал, а продлит визит ещё на несколько дней. Постарается самостоятельно разобраться в сложившейся ситуации, отыскать и наказать виновных. Только что слезу не пускает, уверяя, что скорбит вместе с жителями Спрингфилда. Великий лицедей, достойный десятка «Оскаров». В этом плане он вполне может посоревноваться с Харлином. У того был свой королевский гамбит, у Тозиера будет свой, потому что его сегодняшнее выступление — это шах и мат остальным кандидатам. Потому что даже действующий губернатор Такер не в состоянии сделать заявление так быстро, как делает его Митчелл. Ведь это не он сейчас стоит на фоне полуразрушенного здания, пылающего в огне, не его глаза светятся особым пламенем, присущим доминантам, не он обещает наказать виновных. Не он, а Тозиер. Достаточно увидеть его на экране, и меня отпускает. В очередной раз убеждаюсь, что Митч из числа любимчиков Фортуны, что выберутся отовсюду, в какие бы экстремальные условия не закинула их жизнь. Да, несомненно, сейчас он выглядит совсем не таким лощёным, как несколько часов назад, во время выступления на телевидении. Его идеальный некогда костюм испорчен безнадёжно. Где-то кровь, где-то пыль и грязь. Но сам он не пострадал практически. Возможно, кровь на его одежде чужая, потому как ни ран, ни даже царапин на нём я не наблюдаю. Доминант, чтоб его. Там, где от обычного альфы или омеги мокрого места не останется, эти выкарабкаются. Живучие, выносливые, видящие цели и не замечающие никаких препятствий на своём пути. Не досмотрев новостной выпуск до конца, выскальзываю из бара обратно на улицу, растворяясь в ночной мгле. До места происшествия добираюсь пешком, пытаясь упорядочить множество лихорадочных мыслей, мелькающих в голове. Странное чувство беспокойства за человека, которого я практически не знал, и который меня вообще-то раздражал порядочно, но о судьбе которого думаю сейчас, зажимая зубами фильтр и закуривая. Выёбистая блондинка в законе. Я не наблюдаю его в кадре рядом с Тозиером, и это настораживает. Всё то время, что смотрю новости, подсознательно ловлю себя на мысли о том, что ищу его глазами, но не нахожу. К зданию, разумеется, никого не подпускают. Всё оцеплено огромным количеством полиции и вновь прибывшими сотрудниками подразделения SWAT. Погибшие, раненные... Чёрные полиэтиленовые мешки с телами погибших. Люди в окровавленной одежде, с окровавленными лицами. Те, кого эвакуировать не успели. Те, кто поддался панике, и погиб в давке. Те, кто стал случайной жертвой. Для меня запахи смерти и крови привычны настолько же, насколько привычны ароматы элитных парфюмов для омег и альф из высшего общества, но здесь слишком много и первого, и второго, потому к горлу подступает тошнота. А несколько ударов ножом и лоскут срезанной татуированной кожи кажется слишком малой ценой за такое количество прерванных жизней. Как Россетти обещает вырезать однажды моё сердце, так и я мысленно обещаю себе разделаться с ним. Его сердце вырезать, вложив в эти действия все свои ненависть и презрение, накрывающие сейчас тёмной волной. Даже не одной. Они поднимаются одна за другой, с шумом разбиваются, а на смену им приходят новые. Потираю переносицу, стараясь унять переживания, переполняющие меня в этот момент. Но на языке привкус горечи и пепла. Слишком ощутимы, чтобы позабыть, как незначительное событие. Для человека, связанного с наркоимперией, знающего прекрасно, что риплекс убивает множество людей, я оказываюсь чрезмерно сентиментальным. Смерть там, смерть здесь, и вроде бы одно и то же явление, но ощущения разнятся. Те, кто покупает смертоносное белое золото, обычно остаются безликими тенями для меня, а здесь внезапно появляется какое-то чувство сопричастности со всеми этими людьми. С тем ребёнком, что бежал навстречу Митчеллу, с его папой — не знаю, настоящим ли? — или актёром, изображающим перепуганного родителя, которому радушно улыбается будущий губернатор. С Кронбергом. С его альфой, что носит на себе весьма условно-приятный аромат, но в котором сам Эллиас души не чает, становясь не безжизненным роботом, а искренним любящим омегой с горящими глазами. Перебираю в голове картинки этого дня до тех пор, пока на плечо мне не опускается тяжёлая ладонь. Пока знакомый аромат не окутывает меня со всех сторон. Зная о том, как остро я реагирую на вторжение в моё личное пространство, он, тем не менее, не спрашивает разрешения. Обе руки ложатся на пояс, обхватывают поперёк живота, притягивая ближе к себе, впечатывая в него буквально, прижимая к жёсткому, твёрдому, тренированному телу. — Ллойд, — выдыхает, буквально обжигая кожу на виске. Сначала дыханием, горячим и прерывистым, затем — поцелуем. — Тозиер. — Я не стану спрашивать, где ты был. Во всяком случае, не стану делать этого сейчас, но потом... Он хочет продолжить, но замолкает так внезапно, словно язык прикусил. Замирает. Каменеет буквально. Замираю и я, а после — поворачиваю голову, чтобы увидеть то же, что видит он. Того же. Кронберг. Сейчас он совершенно не похож на того самовлюблённого выродка, каким пытался выглядеть во время пребывания на территории телецентра. Его лицо — опухшее и заплаканное, лоб расцарапан, волосы спутались и частично из платиновых стали грязно-красными. Он продирается сквозь толпу, активно работая локтями, пытаясь прорваться вперёд, рыча на тех, кто пытается удержать его на месте, на всех, кто хватает его за рукава куртки, превратившейся из тёмно-синей в грязно-сине-кровавую. Так же, как и волосы, его одежда в крови. — Не трогайте меня! — голос его дрожит, словно хрустальный. — Уберите от меня свои руки. Блядь, не останавливайте... Я должен попасть к нему. От лоска и надменности не осталось ни следа. Есть злость, есть ярость, ненависть. Он летит прямо к нам, и Тозиер неожиданно разжимает объятия. Отступает на шаг от меня. Смотрит на Кронберга, нахмурившись. Расстояние между нами сокращается стремительно. Замирает прямо напротив Митчелла. Пытается отдышаться. Его губы все в глубоких кровавых ранах. Он так сильно зажимает губу зубами, что по подбородку сочится тонкая струйка крови. Ладони сжаты в кулаки, а глаза пылают гневом. Они смотрят друг на друга неотрывно, не разрывая этот внезапно возникший контакт ни на мгновение. И от их взглядов, направленных друг на друга, становится жарче, чем в аду. Кажется, ещё немного, и на территории прогремит ещё один взрыв. И если в первом нам удалось уцелеть, то пережить второй уже не суждено. Взрывной волной разметает всех, равно, как и осколками изрешетит. Пухлая нижняя губа подрагивает, от Кронберга волнами исходит какое-то дикое отчаяние, от которого даже мне становится не по себе. Он сейчас, словно безумная дикая кошка, привыкшая к свободе, но внезапно оказавшаяся в заточении. Клетка, в которую его посадили, не простая, а та, по прутьям которой идёт ток, и его этим током неоднократно ударило. Однако он не сдаётся, продолжает рваться наружу, получая новые разряды. Не спрашиваю у Митчелла, что произошло между ними, но и без того понятно, что спасительная операция, возложенная на плечи Кронберга, радостно провалилась, улетев в глубокую задницу. Для того, чтобы понять это, не обязательно быть экстрасенсом. Не обязательно задавать наводящие вопросы. Достаточно просто посмотреть на них обоих, и всё сразу становится на свои места, видится предельно ясным, как на ладони. — Ненавижу, — шепчет Эллиас, глядя на Митчелла, как на воплощение вселенского зла, внезапно оказавшееся перед ним. — Ненавижу тебя. Ненавижу! Это ты должен был сдохнуть там, а не он! Так сделай одолжение. Сдохни теперь. Его шёпот переходит в отчаянный крик, в дикий вопль. Слёзы бегут из глаз непрерывным потоком, размывая по щекам пыль и кровь. Губы повторяют одно и то же слово. Он сокращает расстояние, разделяющее их с Митчеллом, оказывается рядом и наотмашь бьёт его по лицу. Звук удара слишком громкий. Пощёчина такой силы, что на щеке все пять пальцев отпечатываются. — Ненавижу, — продолжает хрипеть Эллиас, размахиваясь повторно, но Тозиер с лёгкостью перехватывает оба его запястья. Не отталкивает от себя, просто удерживает на расстоянии. Смотрит с презрительной ухмылкой. Кажется, от меня ускользает что-то очень важное. Понять бы только, что именно. — Восхитительная благодарность, Белоснежка, — цедит сквозь зубы. — После такого невольно задумываешься: а нужно ли было рисковать жизнью, вытаскивая тебя? Или стоило оставить подыхать там, под завалами? — Стоило, — звучит бесцветный голос. — Определённо, стоило. Зачем мне жить, если он умер? Скажи, зачем? Какой в этом смысл? Тот самый живой блеск, что появлялся в присутствии рядом Бенджамина, из глаз Эллиаса исчезает. Его как будто выключают, и он гаснет. Умирает изнутри, оставаясь живым снаружи. Его глаза не светло-сиреневые сейчас. Они почти чёрные, и в них плещется безумие, смешанное в равных пропорциях с безумной болью. — Такие, как ты, Тозиер, умеют только разрушать, — бросает горько. — Ничего кроме. Ненавижу таких, как ты. Пытается вырваться из захвата, но Митч слишком сильно сжимает его утончённые запястья, которые сейчас кажутся поразительно хрупкими, словно высушенные птичьи косточки. Надави сильнее, и переломишь. Кронберг как-то стремительно съёживается. Ни стати, ни лоска, ни надменности. Сломанная игрушка. Выпотрошенный плюшевый мишка, лежащий у ног Митчелла. Глаза — бессмысленные стекляшки. Очередной рывок в попытке вырваться. Слишком резко. Слишком эмоционально. Слишком неожиданно разжатые руки. Митчелл отпускает его внезапно. Он едва не падает. Чудом умудряется сохранить равновесие и удержаться на ногах. Обхватывает себя руками, обнимает за плечи и медленно оседает на землю. — Кронберг, — окликаю его, не совсем понимая, что могу сказать сейчас, кроме ненужных ему соболезнований. От других — быть может и нужных. Но явно не от меня. И не от Тозиера. — В задницу засунь свою грёбанную жалость, — выплёвывает, насквозь прожигая взглядом и подтверждая мои недавние подозрения. Окей. В задницу, так в задницу. Унижаться перед кем-то, прыгая на задних лапках, желая добиться расположения, не в моих правилах. Скорее, против них. А он — точно не тот, чьё хорошее отношение для меня жизненно важно. — Идём отсюда, Гил, — произносит Тозиер, сжимая мою ладонь в своей. Уверенно продвигается вперёд, не притормаживая и не оборачиваясь ни на секунду. Тянет за руку, как ребёнка, который не желает идти куда-либо и упирается до последнего. Эллиас продолжает сидеть там, где мы его оставили. В той же самой позе. Сидит до тех пор, пока к нему не подходит кто-то из коллег, пока не протягивает ладонь, помогая подняться. — Как так получилось, что тебе пришлось его спасать? — Стечение обстоятельств, о которых совсем не хочется вспоминать, особенно на фоне такой вот признательности, что изо всех щелей хлещет. — И всё же? — Он умудрился потерять сознание, когда мы покидали здание. А до того огрызался и ныл о том, что ты редкая сволочь, знающая о его проблеме, но всё равно заставившая делать то, что он не хочет. Не совсем, правда, понятно, что за проблема, но похуй. Я не его лечащий врач, чтобы копаться в истории болезни. Выдыхаю с шумом, вспоминая в очередной раз откровения Кронберга о его непереносимости альф. В частности, Тозиера, стоящего особняком. Может, всё дело в его доминантности. Всё-таки представители этой малочисленной группы не на каждом углу встречаются. Не совсем уж редкость, но и не повсеместно распространённое явление. Может, именно из-за этих генов его общество так действует на Кронберга, которого и от обычных-то альф выворачивает. Что говорить о доминанте? Вспоминаю в деталях рассказ о том, как ему становится плохо рядом с ним. До этого момента его признание кажется мне выдумкой, не имеющей под собой никаких оснований, но чем сильнее погружаюсь в размышления, тем меньше сомнений остаётся. Ему ведь действительно может быть плохо рядом с альфами. То, что он сдерживается и не блюёт показательно на каждого из них, вовсе не означает, что проблема его надуманная, высосанная из пальца и не имеющая под собой оснований. — Мне не нужна такая охрана. Мне нужна моя свора. Здесь. Хотя бы частично, — бросает Митч раздражённо. — Раз уж мы задерживаемся в этом блядским городишке на неопределённый срок. — Окей. Уже сегодня ночью будут здесь, — говорю. — Мне, знаешь ли, тоже с ними как-то спокойнее. — В ближайшее время нужно будет заняться этим вопросом вплотную. Раз ты остаёшься в Чикаго, мне нужен будет новый начальник охраны. — Отправляешь меня в отставку? — усмехаюсь. — Как же так? А ведь такая дружба была. Весь Чикаго с ума сходил от зависти. — Не отправляю. Отдаю свой бизнес в твоё полное распоряжение. Едва ли у тебя получится совмещать обязанности и жить на два города. — Это была просто шутка. Попытка разрядить напряжённую обстановку. — Не надо. Сейчас я шуток не понимаю. — А подарки принимаешь? — Какие? Вместо ответа — очередной зип-пакет, извлечённый жестом фокусника из внутреннего кармана. Очередной скорпион, срезанный с руки своего владельца. — Кто? — Мальчик, играющий со спичками. — Стоило догадаться. — Да. Узнаваемый почерк, — соглашаюсь; закуриваю, тянусь, чтобы забросить в бардачок сигареты и зажигалку. — Но это было последнее его послание. Больше мы его не увидим. — Туда ему и дорога, — произносит Тозиер, внимательно наблюдая за тем, как тлеет в моих пальцах сигарета, за тем, как срывается с губ густой дым. — Что? — спрашиваю. — Что? — повторяет эхом. — Что за взгляд, Митч? — хмыкаю. — Что-то не так? В твоей жизни сегодня было слишком дыма, и этот запах теперь раздражает? Он не отвечает. Я успеваю лишь потушить окурок, прежде чем Митчелл прихватывает меня за ворот весеннего пальто и резко тянет к себе. Адреналин разливается по крови стремительным потоком, взгляды пересекаются. Выдыхаю его имя, прежде чем он, наплевав на все наши многочисленные договорённости, прижимается губами к моим губам, жадно слизывая с них сигаретную горечь. Его поцелуй далёк от того сдержанного и нежного, практически невесомого прикосновения к виску. В каждом его движении жадность и жажда, стремление обладать, стремление присвоить. То, с чем он так отчаянно борется в последнее время, давит в себе, а оно продолжает рваться наружу. Не встретив сопротивления, толкается языком в приоткрытый рот, врывается, буквально насилуя его, жадно вылизывая и не желая останавливаться. Его ладонь ложится мне на щёку, гладит с нежностью, соскальзывает на шею. Контраст между нежностью прикосновения и грубостью поцелуя просто колоссальный, и, кажется, что от этого он становится ещё слаще, ещё желаннее в этот момент. Кожа пылает под его пальцами, воспламеняется и горит, словно Вив не пупсиков своих бензином поливал, а меня, и ко мне же поднёс горящую спичку. Тозиер лижет и обсасывает мой язык, прикусывает его, запускает пальцы под воротник рубашки, ногти слегка царапают ключицу. С моих губ срывается тихий стон. Жар разрастается под кожей, становясь поистине невыносимым, в то время как задница стремительно намокает. Не просто выступающая, а льющаяся из меня смазка, пачкает нижнее бельё, и желание, охватывающее стремительно, становится практически невыносимым. — Хочу тебя, — шепчет мне в шею Тозиер, вылизывая её, прикусывая слегка подбородок. — Блядство, Гил, как же сильно я тебя хочу... — Но... Ведь... Харлин... — имя, как попытка протеста. Стремление не потерять связь с действительностью. — А лучше вас обоих, — выдыхает Тозиер, вновь нападая с жадными, голодными поцелуями на мой рот, не желая отлипать от него, надеясь получить, как можно больше. — Даже я признаю, что твоя детка чертовски горячая. Жар. Жар. Жар. И снова он же. Вязкая боль в самом низу живота. Острое, как лезвие, возбуждение. И море смазки. Не просто адреналин, не просто желание почувствовать себя живым, насмотревшись на смерть вокруг, а грёбанная течка, наступившая на фоне стресса раньше, чем должна была. Течка. Снова в его объятиях. Снова в сопровождении его шёпота. Снова не так... Как должно. В его глазах вспыхивают отблески пламени. Пугающие, напоминающие о той самой ночи в отеле, в полной мере пробуждающие мои воспоминания. Натура доминанта снова жаждет обладать тем, что ей по праву принадлежит. Снова толкает его к краю, снова шепчет на ухо, что нужно присвоить, нужно сделать своим. Нужно окутать запахом и наполнить своей спермой. Не гон, но что-то очень на него похожее. Была бы рядом истинная пара, он бы вмиг с цепи сорвался. На истинного он бы уже набросился, как тигр на кусок мяса, и ничто не остановило бы его. Ни просьбы, ни угрозы, ни удары. Течка истинной пары сделала бы его безумцем, не поддающимся контролю. — Нет, — выдыхаю, упираясь ладонью ему в плечо и пытаясь оттолкнуть. — Не надо, Тозиер. Не порть то, что у нас есть сейчас. Не делай хуже. Наше равновесие и без того слишком хрупкое. Пожалуйста, прошу тебя. — Но ты же хочешь альфу, — его голос хриплый, чуть сорванный. — Именно сейчас тебе нужно это... — Я хочу его, как альфу, а не просто альфу, — поправляю, закрывая глаза и прижимаясь затылком к сидению. — Мне нужен Морган. Не ты. Прости. Кажется, что ярость его полыхнёт тем же пугающий огнём, каким светятся сейчас глаза. Ладонь окажется на горле, сдавит, лишая доступа кислорода, и Митчелл скажет, что я чёртова шлюха, которая сама не знает, в чём нуждается. Кажется, он поступит в точности, как тогда, и я из-за своей ебучей физиологии пойду на новый круг ада. Очередная ненужная вязка, очередная беременность, очередной выкидыш, очередное напоминание о том, что мы несовместимые, очередной ворох ненависти к себе при мысли об измене, спровоцированной не моим желанием, а несовершенной природой, заставляющей омег течь, а альф терять голову от обильно текущих дырок. Но нет ни рычания злобного, ни удушающей ладони. Есть лишь прикосновение к волосам. Очередной поцелуй в висок и в кончик носа. Есть горячее дыхание на губах, без соприкосновения. — Я тебя услышал, Гил, — произносит шёпотом, проводя подушечкой большого пальца по чуть припухшей нижней губе. — Если ты не хочешь, я не прикоснусь к тебе, как бы сильно этого не хотелось мне. Он отступает, не настаивая, не ломая меня, не стремясь продавить феромонами, хотя именно сейчас мог бы попытаться. Он ведь столько раз отрабатывал на мне этот трюк, так почему не попробовать сейчас? Однако... Вместо того, чтобы давить и ломать, вместо того чтобы идти путём обычного альфы, теряющего разум и не готового прислушиваться в подобные моменты к чужому мнению, он одёргивает себя. Словно дикого зверя на поводок себя сажает и отчаянно тащит назад, не позволяя гормонам и, как следствие, инстинктам одержать победу над разумом. Не распускает руки, не продолжает лапать меня, хотя прекрасно видит, как ломает меня внезапная течка, как отчаянно хочется, чтобы ко мне сейчас прикоснулись, и делали это, как можно чаще. Моё сознание размывается и уплывает. Цепляюсь за осколки его, будто утопающий за соломинку, а перед глазами лицо Харлина, которого не хочу предавать, несмотря на то что сейчас тело к подобному более чем готово. Оно ведь действительно хочет, и ему совершенно наплевать, кого именно. Не имеет значения: альфу или омегу. Оно просто хочет. Тозиер наверняка это прекрасно понимает. Он же всегда насквозь меня видел и с полуслова понимал. Понимает и сейчас, но всё равно заставляет себя отступить от желанного омеги. Мою душу затапливает тёплая волна щемящей нежности. Я тянусь к нему, обнимая. Не прикасаюсь губами к коже, не противоречу своим прежним словам, не вешаюсь отчаянно на шею. Мои объятия очень сдержанные, целомудренные. Глажу его по спине, чувствуя, как с жадностью втягивает мой природный запах, как едва слышно рычит. — Мне жаль, Митч. Прости. Мне, правда, очень жаль, что так вышло. — Тебе не за что просить прощения, — выдыхает в висок, и звуки его голоса как будто успокаивают. Есть, Митчелл. Есть. За то, что не в состоянии полюбить тебя и подарить всё то, о чём ты так мечтаешь. Сердце. Душу. Себя. Семейное счастье. Детей. За всё, что ты так хотел со мной. За то, что столько лет мучился от невзаимных чувств. За то, что они ломали тебя, не давая спокойно жить. Мы не в состоянии контролировать чувства, не выбираем сами, в кого влюбляться, и на ком обжигаться. Всё происходит спонтанно, само собой. И в том, что он однажды полюбил не того омегу, нет моей вины, тем не менее осознание этого терзает меня. Саднит, как заноза. Эта мысль неуместная, почти дикая на фоне всего того, что я знаю о Митчелле Тозиере и его грязных секретах. Но именно сейчас, отступив, он кажется мне лучшим альфой на свете. Самым чутким, понимающим и нежным из всех, кого мне когда-либо доводилось встречать на своём пути. И именно сейчас становится очень грустно от мысли, что рядом с ним нет того омеги, которому он смог бы в полной мере подарить все свои чувства, которых в нём так много, и которые совершенно не нужны мне.