Не верь, не бойся, не проси

Харлин Паника. Безумие. Отчаяние. Колкая боль в области сердца. Снова и снова. Словно кто-то взял в руки тонкую, острую иголку и теперь методично тыкает ею в чувствительное, уязвимое место. Когда оно впервые сжимается болезненно, я нахожусь в самолёте, не имея возможности позвонить или написать Гиллиану, чтобы хотя бы немного успокоить расшалившиеся нервы. Метка жжёт кожу, нагревается, и постепенно по телу распространяются горячие волны. С каждым мгновением моя тревожность становится сильнее, а Спрингфилд кажется филиалом ада на земле. Я всегда выступал против этой поездки, заверяя, что в ней нет необходимости, но Тозиер настаивал на организации этого визита, а, значит, всё было предопределено заранее. Митчелл не из тех, кто запросто отказывается от принятого решения, но из тех, кто, вбив себе что-то в голову, обычно идёт до конца. Как в омут с головой в свои идеи погружается, и, если не захочет выплыть, никто его на поверхность уже не вытащит. — Центр города оцеплен, — замечает водитель такси, при этом называя мне какую-то астрономическую совершенно сумму. — Придётся ехать в обход. — Что-то случилось? — спрашиваю, боясь открывать телефон. — Взрыв в здании, где какой-то кандидат в губернаторы выступал... — Какой-то кандидат, — повторяю эхом. — Да чёрт их разберёт, — ворчит. — Все на одно лицо. Обещают, обещают, а толку чуть. Только языком болтать и могут. Эмоционально машет руками, костеря на чём свет стоит всех и вся. Тот человек, что максимально далёк от политики, а, может, просто тотально в ней разочарован, потому даже не пытается разобраться в том, что происходит на политической арене, просто воспринимает происходящее, как фоновый шум. Дрожащими пальцами провожу по экрану, выводя телефон из режима полёта. Новостные ленты буквально взрываются — как бы двусмысленно не звучало в данном случае — сообщениями о громком происшествии. Выступление, прерванное в середине. Террористический акт, плевок в лицо общественности. Грубая пощёчина. Мнения разделяются. Кто-то в ужасе и шоке от происходящего, кто-то сдержан и равнодушен, кто-то потрясающе циничен, а потому видит в случившемся очередной виток пиара, направленного на рост рейтинга популярности определённого кандидата. Диванные политологи искренне уверены, что взрывы могли быть проспонсированы самим Тозиером, чтобы он выглядел на фоне происходящего пиздеца национальным героем, который борется за правду, тем самым, становится неудобным для тех, кто пытается её скрыть. Глаза разбегаются от множества громких заголовков, от понимания того, сколько веток активного обсуждения идёт под каждой статьёй. Запись прямого эфира, в котором Митчелл даёт комментарии о случившемся, обещая разобраться во всём и наказать виновных, получает бешеную популярность и многотысячные просмотры. Кажется, что Кларк, желая уничтожить конкурента, сам того не ведая, устроил ему самую масштабную рекламную акцию, которая подняла неугодного кандидата на недосягаемый уровень. Митчелл был номером один для многих и прежде, теперь он выше этого рейтинга. Настолько, что остальных уже сейчас, за несколько недель до выборов можно сдавать в утиль. Новостной сюжет, в котором он появляется из разрушенного, охваченного пламенем здания, держа на руках блондинистого омегу, облетает сеть и вызывает дикий экстаз. Омега тот самый, которого я видел в телефоне Гиллиана. Правда, он совсем не похож на себя со снимка. Здесь он не картинка от слова «совсем». Зато я в деталях вспоминаю своё видение, накрывшее в саду у Хэнка. И эти два образа совпадают до мелочей. Та же синяя форменная куртка, та же ссадина на лице, кровь на волосах. Правда, в видении он был чертовски эмоциональным, жаждал крови, мечтал о расправе, а здесь, на экране, он без сознания, а потому представить, как он в фурию превращается, нереально. Эти кадры действительно похожи слегка на постановку. Куда сильнее, чем сюжет о ребёнке, выбежавшем навстречу Тозиеру. Его грёбанная импровизация, которая мне кажется довольно слащавой и клишированной, но он отстаивает своё право на тот маленький спектакль. Здесь же всё вполне естественно, а выглядит театрально. Они с омегой оба на фоне огня, что полыхает у них за спиной. Как кадр из какой-нибудь эпичной киноленты. Тозиер при всём желании не сумел бы провернуть задуманное лучше и органичнее, будь это постановкой, так что его жест по спасению едва знакомого омеги тоже находит отклик в сердцах потенциальных избирателей, и я вполне их понимаю. Альфа, тем более доминантный, эгоцентричный, но в момент опасности думающий не о себе любимом, не свою задницу спасающий, а бросившийся на помощь постороннему человеку. Что может быть лучше? Кто может быть идеальнее? Мы едем, кажется, целую вечность. Водитель не обманывает, говоря, что центр перекрыт, и там проехать попросту невозможно. Место происшествия наверняка до сих пор оцеплено. Там полиция, там медики, спасатели, продолжающие разгребать завалы. Пожарная служба, занимающаяся устранением последствий возгорания. Я вижу на видео, сколько там народа, вижу чёрные с жёлтыми полосками ленты, вижу толпы зевак, что попадают в кадр. Чёртова вакханалия без конца и края. Пока одни истекают кровью, рыдая и воя, другие безучастно наблюдают за ними, щёлкая пузыри жевательной резинки и снимая происходящее на камеру, потому как это всё кажется им залипательным и достойным того, чтобы быть опубликованным в сторис. Пока одни оплакивают родных и свои собственные судьбы, другие толком даже не понимают, что происходит, и от этого становится омерзительно, как будто я только что с головой погрузился в грязную лужу. Вернее, меня в неё насильно погрузили. Я набираю номер Гиллиана, кажется, тысячу раз, не меньше, за всё то время, что провожу в дороге. И ни один из моих звонков не находит ответа. Я звоню Тозиеру, но он молчит тоже. Как будто меня в этом мире не существует, как будто после взрыва они оба оказались под куполом, а меня отсекло от них обоих, и теперь мне никогда к ним не подобраться. Липкая паника, которую пытаюсь унять с самого начала, снова и снова поднимает голову, снова пытается утащить меня в свои сети, заставить погрузиться на самое дно. По спине холодный пот, в висках что-то частит, болезненными ощущениями отдаётся, в ушах шумит, а перед глазами темнеет. Горло сдавливает спазмом. Что-то вроде панической атаки, которая мне нахер не нужна, от которой нет и никогда не будет никакой пользы. Сейчас, именно сейчас, мне нужно взять себя в руки и успокоиться. Как минимум, я знаю, что Митчелл жив и здоров, ведь именно он вынес мистера Кронберга из полуразрушенного здания, именно он выступал на национальном телевидении с громкими заявлениями, обещая во всём разобраться и призвать к ответу всех, кто виновен в случившемся, обещая помочь семьям погибших и пострадавших. Он, а не кто-то другой. Сердце в груди бьётся сумасшедшей птицей, когда я думаю о Гиллиане. Когда страх обвивается вокруг меня ядовитым гадом, чьё шипение раздаётся у самого уха, сообщая, что Гиллиан ни за что не оставил бы Тозиера в одиночестве, но зато пожертвовал бы жизнью ради его спасения. Он ведь, несмотря ни на что, был и остаётся бешеной псиной, преданной хозяину до последнего своего вздоха. Впрочем, как и Тозиер предан ему. Находись они в тот момент вместе, именно его Митчелл должен был вынести на руках, а не Кронберга. Но если его рядом не было... Или, если он умер... Я гоню эти страшные мысли прочь. Не хочу ими проникаться. Успокаиваю себя тем, что чувствую Гиллиана гораздо лучше, чем он меня. Чувствую, когда ему плохо, как было уже однажды. Случись с ним что-то страшное, меня бы не только паника одолевала. Меня бы разорвало на куски, меня бы уничтожило тяжестью осознания этого. Я бы снова утонул в кровавых видениях, но всё, что у меня есть — это слегка саднящая на шее метка, от которой по телу волны жара распространяются, словно меня в крутой кипяток опускают, и я никак не могу избавиться от этого ощущения. Оно выше моих сил. Я не настаиваю на том, чтобы меня привезли к месту происшествия, хотя периодически появляются мысли о том, что мне нужно было лететь туда. Искать, рыть носом землю, разгребать завалы, крепко сцепив зубы и не позволяя страхам повелевать сознанием. При этом прекрасно понимаю, что к завалам меня не подпустят. Уже на пути к ним меня перехватят, обколют успокоительным, начнут разговаривать проникновенным тоном, стараясь успокоить, но тем выбесят сильнее прежнего. Я называю отель, в котором остановились Митчелл и Гиллиан и надеюсь, что они будут там. Что меня не приложат сейчас трагической новостью, которая уничтожит все надежды и чаяния за считанные мгновения. Новостью, что будет похожа, как две капли воды, на ту, которой когда-то чуть не разрушило Гиллиана. Жизнь ведь любит иногда жестоко пошутить, спуская с небес на землю. Не хочу думать о том, что это может быть правдой. Отказываюсь об этом думать. Просто-напросто отказываюсь. Снова попытки связаться, улетающие в пустоту. Нулевая реакция со стороны Ллойда. И в этот момент я прекрасно понимаю Митчелла, ждавшего ответа на свои звонки, а получавшего лишь тишину. Расплатившись и оказавшись у входа в отель, вновь ощущаю приступ паники. Прикрываю глаза, мысленно считаю до десяти, вжимая до боли ногти в тонкую кожу ладоней, чувствуя, как она прорывается, и на поверхности ранок выступает кровь. Процесс регистрации и заселения проходят, как в тумане. Для меня здесь давно забронирован и оплачен номер. Вернее, у нас с Гиллианом один номер на двоих. По идее, я должен был заехать несколько дней назад, одновременно со всеми, но пришлось задержаться в Чикаго. От помощи с заселением отказываюсь. Вещей при себе мало, и их я донесу спокойно. Всего лишь небольшая дорожная сумка. Ключ-карта обжигает ладонь, я иду к лифту, поднимаюсь на нужный этаж. Чем выше, тем страшнее. Хочется оттянуть решающий момент, отложить его, чтобы не столкнуться с неизбежным. Вместе с тем, хочется поскорее покончить со всем этим и получить определённый ответ, не зависая в неизвестности. Лишь два возможных варианта. Либо да, либо нет. Когда двери лифта открываются, я выпадаю в длинный, просторный, светлый коридор в состоянии, близком к трансу. Сохранить холодный ум в сложившейся ситуации не получается, меня колотит изнутри мелкой дрожью. Не той, что свойственна предвкушению чего-то желанного, а той, что идёт рука об руку со страхом. С трудом переставляю ноги, буквально заставляя себя идти вперёд, и замираю на месте, когда вижу перед собой Митчелла. Я притормаживаю, он продолжает двигаться мне навстречу. Ладонь разжимается, дорожная сумка с гулким стуком приземляется на пол. Митчелл смотрит на меня, я — на него. За те несколько месяцев, что мы знакомы лично, я успел миллион раз восхититься им, как человеком, и столько же раз пожелать ему сдохнуть, при этом периодически ловя себя на мысли о том, что готов уничтожить его собственными руками. Сложно забыть подобное, яркие картинки недавнего прошлого сами собой встают перед глазами. Но я делаю шаг навстречу, последний, самый сложный, и оказываюсь в его объятиях. Не знаю, кому, в большей степени, принадлежит инициатива: ему или мне, но его руки смыкаются у меня на поясе, а мои — на его шее. Спонтанный порыв, что кажется сейчас максимально естественным. Стоит увидеть Митчелла и мне действительно становится легче. Стоит передо мной. Как всегда безупречный, пусть и слегка помятый, немного измученный, что в свете недавних событий естественно. — Не знал бы, насколько вы друг к другу привязаны, и как сильно его ревнуешь, решил бы, что ты действительно рад меня видеть, — выдыхает мне в макушку. Его ладони покоятся у меня на поясе, я ощущаю их жар, и на мгновение в голове вспыхивает картинка. То, как он обнимает Гиллиана. А ещё... Ещё я чувствую запах Гила. На его одежде. Слишком яркий, слишком насыщенный, концентрированный. И это можно объяснить только одним словом. Течка. Именно в этот период природный аромат омеги становится невыносимо сильным. Направленный на то, чтобы свести с ума своего истинного партнёра, а в отсутствие оного — любого другого альфу или омегу, он становится таким ярким, что не почувствовать его просто нереально. И сейчас этот запах действительно завладевает моим сознанием, а понимание того, что он на Тозиере... — Какого чёрта, Митчелл? — цежу сквозь зубы, чуть слышно рыча. Вместо того, чтобы выдохнуть с облегчением и сказать, что, на самом деле, счастлив видеть его здесь и сейчас, перед собой, живым и здоровым. Кажется, как только ощущаю отголоски можжевельника и жжённого сахара, вся моя радость от встречи с Тозиером улетучивается, зато поднимает голову мирно дремавшая в глубине души ревность. Переходит в фазу активного действия, словно дикий зверь, жаждущий выпустить когти и вонзить их в кого-нибудь. В данном случае, жертвой становлюсь я. Именно меня он полосует изнутри, именно мне причиняет боль, пробуждая в памяти всё то, что так отчаянно хочется позабыть. Все те мрачные мысли, все те омерзительные ощущения, все те воспоминания о ночи в отеле, откуда я позорно сбегаю, а Гиллиан остаётся. Всё то, что было после. Больно. Практически невыносимо. Раздирает в клочья, заставляя кровоточить. — Он в порядке? — новый вопрос, не дождавшись ответа. И мысли лихорадочные, сбивчивые, мрачные. Совсем не радостные, напрочь её лишённые. Даже намёков на неё. Разочарование во всём, что происходит. Понимание. Истинность не преграда, не спасение. Истинность всего лишь пережиток прошлого, усиливающий влечение и обостряющий чувства между партнёрами. Однако, если истинного рядом не окажется, подойдёт любой, особенно, если предварительно... Стой, мысленно себе приказываю. Перестань тонуть в этой ебанной рефлексии, перестань накручивать себя и в мозг отчаянно трахать. Будь они вместе, чёрта с два Тозиер сейчас слонялся бы по коридорам, как неприкаянный. Будь они вместе, он бы ни за что не оставил Гиллиана в одиночестве. Его бы никто от Ллойда не оттащил. Но он сейчас здесь, а не в чужой постели. А запах на его одежде... Всему и всегда находится объяснение. Нужно только попытаться отыскать его. — Почти, — отвечает сдержанно. — Что?.. — Он не пострадал во время взрыва. Его на тот момент в здании вообще не было. — Но? — У него течка, Морган. И он один. Разумеется, ему хуёво. — От тебя пахнет Гилом, — практически заставляю себя произнести эти слова. Даются они с трудом. Каждое, словно горький ком, в глотку проталкиваю. Паршиво от осознания, что, когда она началась, рядом с Гиллианом снова находился другой человек. Тот же самый, что и в первый раз. Тот, от ревности к которому я практически слепну и глохну, не желая замечать ничего, ничего же не желая слушать. Буквально заставляю себя доверять, не поддаваться упадническим настроениям, и всё равно время от времени проскальзывает мысль о том, что на свете есть всего один альфа, которого Гиллиан любил, и которым дорожит по сей день. Его чувства к Тозиеру никогда не были настолько же сильными и разрушительными, как те, что направлены в его сторону, но они были. По сути, он этого даже и не отрицает, говоря откровенно, что Тозиер многое для него сделал, что он к Тозиеру привязан, что считать его чужим не будет никогда, сколько бы дерьма в их жизни не случилось. Пытаюсь понять его, проникнуться этими рассказами. Понимаю. Проникаюсь. И всё равно чувствую отголоски саднящей ревности, потому как не тягаться мне с доминантом, это же очевидно. Усмехается. Гладит меня по голове, словно ребёнка, отчаянно нуждающегося в успокоении. — Между нами ничего не было, — произносит. — На самом деле. — Да? — Не стану играть здесь в благородство и кричать, что никогда бы к нему не прикоснулся, зная, что у него есть истинная пара. Ты же сам знаешь, что это всё неправда. Я бы к нему прикоснулся неоднократно и с удовольствием. Мы же не дети, и все прекрасно знаем, что творится с омегами в течку, если организм не забит подавителем. Оба понимаем, насколько сильным бывает желание, от которого омеги буквально на стенку готовы лезть. А ещё я знаю, что сам хочу его невыносимо и даже мысли о том, что в прошлый раз случилось, не смогли бы меня остановить. Я всё ещё хочу его в супруги, хочу общих с ним детей, но слова врачей ни на мгновение не стихают в моей голове. О том, как плачевно может закончиться это всё. Слова о несовместимости звучат, как приговор. Мой самый страшный сон — потерять любимого человека по собственной вине. От того, что в какой-то момент не сумел удержать член в штанах. Очередная беременность может не только основательно подорвать его здоровье, но и в могилу свести. Это пиздец как дико и больно понимать, что именно твоя любовь реально может убить. Не в переносном, а в самом прямом смысле этого слова. — Что же в итоге остановило? Та самая боязнь? Тозиер качает головой. Заставляет задрать подбородок и прямо в глаза ему смотреть. В глубине зрачков отблески пламени. Доминант в состоянии, что и рядом не стояло с душевным покоем и равновесием. Доминант, захваченный потоком сильных эмоций, контролировать которые получается через раз, и то, с большим трудом. — Он. Он меня остановил. Отверг в очередной раз. — И ты согласился уйти? Так просто от него отказался? — А должен был бороться и брать силой? — Ты не похож на человека, что запросто откажется от того, что или кого считает своим. Ты похож на того, кто бороться будет до последнего. — Если видит смысл в этой борьбе, а я его не наблюдаю, Харлин. В жизни Гиллиана есть только одна особа голубых кровей, а другие ему не нужны. Ты его грёбанная Королева, которой он готов поклоняться, которую готов боготворить. Сейчас ему действительно очень херово, и я был готов облегчить его страдания, не прикрываясь лживыми словами о подвиге. Я, пиздец как хотел, чтобы он провёл эту течку со мной. Но он хочет только тебя. Он тебя ждёт. Поэтому вместо того, чтобы закатывать сцены прямо сейчас и давить морально, иди к нему. Иди, Харлин. Ты ему нужен. В этот момент — особенно. Запах, в очередной раз хочется сказать. Запах. На тебе, сука, его запах. Такой насыщенный, такой родной для меня, так легко распознаваемый. Ревность жжёт изнутри, словно калёное железо, но вместе с тем разум пытается довести до моего сведения, что Тозиер не стал бы молчать о своих сомнительных подвигах. Он бы кичился ими, он бы похвастал обязательно тем, что, несмотря на метку и истинность, сумел уложить Гиллиана в койку, а, значит, не такая уж я стена. Могу в любой момент подвинуться, а после и вовсе пойти на все четыре стороны. Оказаться отправленным в отставку, как уже был когда-то отправлен Лораном Скалетти, решившим после многочисленных интрижек с омегами стать семейным человеком и выскочившим за альфу. Но Митчелл ничего такого не говорит. Не давит меня рассказами о Гиллиане, потекшем от одного его взгляда, отчаянно под ним стонавшем и изодравшем в мясо спину. Он бы не упустил случая, но вместо этого настойчиво продолжает утверждать, что Гиллиан не сдался на милость победителя, не упал в объятия доминантного альфы. Устоял перед его обаянием и феромонами, выбрав свою истеричную принцесску, что по-прежнему бывает фантастически сильно неуверенной в себе. — Иди к нему, — повторяет, убирая ладонь, что покоится у меня на поясе. Даёт понять, что на сегодня прения сторон окончены. Нам больше не о чем говорить, поскольку выяснения отношений ни к чему не приведут. Единственное, что они могут сделать, так это загнать нас в тупик, а мы и без того постоянно в нём оказываемся. Снова темнота в сознании, а после — обрывки видений, к которым получаю кратковременный доступ. Горячие напористые губы на губах Гиллиана, его стон, звучащий в тишине, и то возбуждение, которым его прошивает за считанные мгновения. Та тонкая грань, переступить которую проще простого, в течке — тем более. Но вместе с тем накрывает осознанием, что он действительно её не переступил, и этот поцелуй, наполненный не столько удовольствием, сколько отчаянием, единственное, что получает Тозиер. Его отталкивают, его не подпускают к себе, несмотря на то что тело горит в этом огне, тело хочет, и с каждым мгновением сила желания нарастает. — Спасибо, — шепчу пересохшими губами. Получаю улыбку в ответ. Подхватив сумку, пересекаю расстояние, отделяющее меня от номера. Глубокий вдох. Открывающаяся дверь. Последний шаг. Оказываюсь в номере, ставлю сумку на пол, прислоняюсь к двери и замираю на месте, осознавая, что запах, оставшийся на одежде Тозиера, не идёт ни в какое сравнение с тем, что я ощущаю прямо здесь и сейчас. Жалкое подобие и неповторимый оригинал. Слабые отголоски в сравнении с тем ароматом, что буквально с ног сбивает, подчиняя себе, порабощая моё сознание. В воздухе столько феромонов, что у меня моментально начинают чесаться клыки, рот наполняется голодной слюной, а возбуждение распространяется по крови с поистине космической скоростью. Аромат, что берёт меня в плен с первых же секунд. Аромат, перед которым невозможно устоять. На языке привкус жжённого сахара и терпкость можжевеловых ягод. Невероятное сочетание, словно самое вкусное лакомство, которое мне когда-либо доводилось пробовать в жизни. Этот аромат, как поводок, как ошейник, что стягивается вокруг моей шеи, и становится ясно: он не отпустит меня. Не в ближайшее время. Вероятнее всего, никогда. Он наполнен непривычной тёплой сладостью, которую хочется слизывать с чужой кожи, которой хочется насытиться, но едва ли это возможно, ведь голод разгорается с каждым мгновением всё сильнее. Аромат в самом деле головокружительный. Впервые ощущаю его настолько остро и ярко. Прошлую свою течку Гиллиан проводил на таблетках, забивая её, не позволяя организму непростительную слабость. Слишком яркими оказываются его воспоминания о нежеланной беременности, а потому он предпочитает не рисковать и пьёт подавители в повышенной дозировке. Не сомневаюсь, что в этот раз он тоже собирался прибегнуть к таблеткам, но «Омиген» делает своё дело. Гормональная перестройка, спровоцированная операцией, некая нестабильность, стрессы, и течка наступает раньше положенного срока, а я получаю возможность впервые почувствовать в полной мере, как пахнет в этот период моя пара. Насколько невероятный, сногсшибательный у него запах, насколько он совершенный и одурманивающий. Неудивительно, что Тозиер от него впадает в состояние, близкое к безумию. Неудивительно вовсе, что он готов к ногам этого омеги весь мир положить. Схожие чувства сейчас и меня переполняют. Не только возбуждение, не только зуд в клыках, что отчаянно хотят вонзиться в загривок, прокалывая его и обновляя метку, вернее, подтверждая её, раз уж так вышло, что только Гиллиан кусал меня, а я его — нет. Это что-то большее, выходящее за рамки инстинктов, выходящее вообще за все существующие рамки, не поддающиеся описанию. Не существует на свете таких слов, чтобы передать, как он сейчас для меня пахнет, насколько зависимым от него я становлюсь, насколько острое желание накрывает раз за разом. Его нет в спальне, но я слышу шум воды. Очевидно, что Ллойд сейчас стоит под струями душа. Наверняка вода ледяная. Нелепая, с самого начала обречённая на провал попытка избавиться от внутреннего жара, испепеляющего кости, сжигающего, кажется, к херам все внутренности, оставляющего лишь пылающую кожу. Я сам неоднократно проходил через такое, потому прекрасно его понимаю. Как понимаю и то, что вода не приносит ему облегчения. Он не ощущает её холода, зато она как будто моментом нагревается от соприкосновения с его раскалённой кожей. Я оставляю в прихожей ботинки, швыряю пальто прямиком на дорожную сумку, сверху приземляется шляпа. Иди к нему, звучат на повторе слова Тозиера. Иди к нему. Иди. И я иду. Безуспешно пытаюсь избавиться по пути от мешающей одежды, но руки как будто не мои. Отказываются слушаться, отказываются выполнять привычные действия. Развязывать галстук, расстёгивать пуговицы, расправляться с молниями. Я оказываюсь в ванной комнате, всё так же, практически полностью одетым, закрываю за собой дверь, и застываю на пороге. В отличие от меня, неспособного держать себя под контролем, Гиллиан не торопится ласкать себя. Он действительно стоит под водой, но не прикасается к себе, даже не пытается этого делать, и я прекрасно понимаю, почему. Его чёртовы предрассудки, его сомнения, коих немало. Они продолжают отравлять ему жизни, протестуют против принятия собственной омежьей сущности. Он продолжает цепляться за постулаты, гласящие, что он должен вести себя, как альфа, а быть омегой стыдно, мерзко и противно. Быть омегой — унизительно, ведь именно они подставляются, именно их пользуют, именно их называют грязными шлюхами с текущими, ебливыми жопами. Он не тот, кто может себе подобное позволить. Он должен сам трахать своих любовников, но не ложиться под них. Он никогда и ни за что не станет ничьей подстилкой. Навязанные окружением убеждения. Приветы из далёкого прошлого, воспоминания о приюте и о тюрьме. То, что однажды он трахал сам себя пальцами, ничего не значит. Это было лишь сиюминутное помутнение рассудка, которое не должно повторяться в ближайшее время, а потому сейчас он не прикоснётся к себе, не станет делать то, что его фактически унижает. По его мнению. Которое совершенно не совпадает с моим. Потому как я не вижу в этом унижения. И не вижу ровным счётом ничего плохого в том, что он омега. Не вижу ничего ужасного в том, что его возбуждение — это не только крепкий член, но и влажная задница. Потому как для меня он всегда и во всём был, остаётся и будет лучшим, независимо от того, что происходит в нашей постели. Продолжаю стоять на месте, неотрывно глядя на него, отмечая про себя, каким нереально красивым он видится мне сейчас. Прикусываю губу, сдавливая её зубами, шумно выдыхаю. Ладонь скользит по стене, царапая её. Гиллиан поворачивает голову, и наши взгляды пересекаются, сталкиваясь в немом поединке. На его лице застывает поистине мученическое выражение, сменяющееся болезненной улыбкой. Уголок губ приподнимается. Гиллиан морщится чуть заметно, но тут же вновь становится собранным и серьёзным. Манит меня к себе, и я отлипаю от двери, к которой, кажется, прирос. Во рту пересыхает, а некое волнение, некогда накрывавшее волной, снова возвращается. Так же, как и тогда, в отеле, боюсь сделать что-то не так, боюсь причинить боль, боюсь уничтожить всё то, что между нами есть. Своей нелепой спешкой, своей жадностью, своими слишком порывистыми действиями, своим запредельным голодом, что испытываю сейчас. Он нужен мне. Так сильно нужен, что я едва держусь на ногах. Меня ведёт от его запаха. Шатает, как пьяного, а в глазах темнеет от концентрации той похоти, которая охватывает. Я схожу с ума от него в обычное время, а во время течки это ощущение усиливается в десятки раз, и он сейчас выглядит, словно инкуб, пришедший в этот мир для того, чтобы сожрать мою душу без остатка, поглотить её, утянуть за собой на самое дно, и я понимаю, что не стану сопротивляться. Ни секунды не буду. Даже не попытаюсь. Потому как уже сейчас я, словно под гипнозом и под наркотой. Своей личной, что сильнее риплекса вызывает привыкание, что с одного вдоха зависимость во мне пробуждает. Один его жест, один взгляд, и я полностью в его власти оказываюсь. Для меня никого и ничего не существует сейчас, кроме него, а чёрная ревность, волной затапливающая душу, отступает в тот самый момент, когда рядом с ним оказываюсь, и понимаю, что запаха Митчелла на нём нет. Ни насыщенного, ни слабыми отголосками. Никак вообще. Вода действительно холодная. Больше того, она ледяная, но я практически не ощущаю этого, шагая внутрь душевой кабины. Стоит оказаться здесь, и ничего не остаётся, кроме потемневшего до черноты взгляда разноцветных глаз, что сейчас кажутся одинаково тёмными, кроме влажных волос, не уложенных лаком, а свободно спадающих на лицо и прилипающих к коже, кроме шумного, горячего, частого дыхания, кроме приоткрытых губ, с которых срывается тихий стон. Рядом с ним невозможно думать о холоде, рядом с ним всё пространство раскалено до предела, и меня стремительно в жар бросает, когда он протягивает ко мне ладонь, когда к лицу прикасается, поглаживая. Словно художник кистью черты обрисовывает и часто-часто дышит. Когда к стене меня отталкивает, собой прижимая, ладони по обе стороны от моей головы оказываются, не позволяя вырваться. Омеги в течку нежными и слабыми становятся обычно, ведомыми, но даже здесь он играет против правил. Никакого намёка на нежность, никакого состояния дрожащего желе, но уверенность и решимость, которым можно позавидовать. Взгляд удава, решившего со своим личным кроликом поиграть, полностью подавить его волю, подчинив себе, уничтожив даже минимальное сопротивление. Влажный, короткий мазок губ по моим губам, обострённые до предела чувства. Секс с ним всегда казался мне нереальным, запредельным удовольствием, но сейчас всё ещё острее воспринимается. Насыщенный течный аромат омеги разрушает все существующие барьеры. Моего омеги. Для меня так сладко текущего. От желания именно мне отдаться изнывающего. На меня сейчас так внимательно смотрящего чёрными глазами. Вижу, как напряжены вены на его шее, как хищно подёргивается верхняя губа, как трепещут ноздри, ощущая мой природный запах. — От тебя ещё и мятой пахнет, — на ухо мне выдыхает. — Ты весь такой вкусный, Харлин, что мне хочется тебя сожрать. Веду носом по шее, втягивая его усилившийся аромат, словно кокаиновую дорожку, но только феромоны его по мозгам куда сильнее ебашат, ни единого шанса на спасение не оставляя. Его хочется вдыхать снова и снова, не останавливаясь, один приход за другим ловя. Мои ладони ложатся ему на плечи, скользят по раскалённой коже. Венка на шее трепещет. Его пальцы рвут мою одежду. Делают всё то, что не получалось у меня. Развязывают галстук, раздирают рубашку, уничтожая все пуговицы, расстёгивают молнию на брюках. Всё это ненужное тряпьё летит в сторону. Мокрым комком на полу остаётся лежать. Руки скользят по его телу. По торсу, по животу. На спину перемещаются. Ведут вдоль лопаток, там, где лотосы и змея огромная набита. На поясницу соскальзывают, ложатся на ягодицы, сжимая их, но не разводя в разные стороны, не толкаясь пальцами в горячее, нежное, такое мокрое и бесконечно чувствительное сейчас нутро. Он течёт для меня. От меня. С моим появлением здесь возбуждение его, без того запредельное, ещё сильнее становится. Член практически к животу прилипает, яйца тяжелеют, смазка сочится и сочится без остановки, стекает по бёдрам. Мне хочется коснуться его языком и пальцами. Довести его до оргазма, как можно скорее, а, может, напротив, никуда не торопиться, продлив наслаждение. Смаковать его, не устраивая спринтерские забеги, но наслаждаясь каждой секундой. Мне хочется, чтобы он потирался членом о простыни в нетерпении, чтобы сам умолял его взять, чтобы на одной ноте подвывал, как это обычно бывает со мной, когда он ко мне прикасается, когда я под ним оказываюсь. Но, судя по тому, как он на меня сейчас смотрит, о просьбах и мольбах с его стороны остаётся только мечтать. Его мысли в привычном направлении летят. Другие омеги, раздвигающие ноги перед ним или перед альфами — это норма, но для него это неприемлемо. Для него это почти что слом личности. Сделка с самим собой. Сделка невыгодная, в которой он не видит себя победителем, но видит проигравшим, а потому все яркие ощущения, которые мог бы испытать, воспринимаются не как награда, а как наказание. — Моя горячая детка, — шепчет в шею, клеймя её обжигающим поцелуем. — Наконец-то ты со мной. — Я скучал, — говорю, запуская пальцы ему в волосы, притягивая ближе к себе и выдыхая практически в губы. — Я, как видишь, тоже. Вот сюрприз решил сделать. Горячий и, сука, мокрый. Очень мокрый. Очень-очень мокрый. Смешок презрительный, слетающий с губ. Напрасная, никому из нас толком не нужная бравада. Попытка скрыть за ироничными высказываниями неприятие собственной физиологии и собственного тела. Отрицания её. Как будто быть мокрым стыдно и наносит по его репутации непоправимый удар. Возможно, свой отпечаток на восприятие оказывает его постоянное общение с альфами, большая часть которых омег ни во что не ставит, предпочитая каждого из них клеймить шлюхами и суками, что текут от одного взгляда, на них брошенного. У него в голове слишком много запретов, ставших защитной реакцией. Это ощущается на уровне подсознания. От него этой уверенностью буквально фонит. Гиллиан Ллойд, как глава бешеной своры, окружённый альфами, не может позволить себе быть слабым и ведомым. Он, этот король отморозков, не должен быть таким. Позволить слабость для него всё равно, что проиграть в войне, которую он ведёт много-много лет. Сарказм на тему собственной физиологии. Очередная кривая ухмылка. — Я не наброшусь на тебя, — обещаю. — И не сделаю ничего такого, что тебе не понравится. Буду очень нежным и пиздецки заботливым. — Будто с девственником? — Если тебе понравится такой вариант. — Звучит забавно. Девственник, на котором пробы ставить негде. — А ты где-то здесь видишь святых? — хмыкаю. — Нет. — Тогда к чему эти попытки унизить себя? Тебя любят и ценят, независимо от того, какого ты пола. И то, что ты омега, хуже тебя не делает. Напротив, выделяет на фоне остальных. Единственный в своём роде, уникальный, неповторимый. Ни на кого не похожий. Должен быть сладким котиком, а по итогу... Горький, как полынь. Острый, как край битого стекла, к которому боязно прикоснуться, но так хочется. Восхитительный. Горячий, как само адово пекло. Шепчу, спускаясь медленными, неторопливыми поцелуями по торсу, по выступающим кубикам пресса, по рисункам разноцветным, что кожу его покрывают. Ладони скользят по бокам, касаясь раскалённой кожи, что действительно наталкивает на мысли об углях в аду. Такая горячая, такая желанная, так соблазнительно пахнущая. От одного взгляда на него, от его запаха, от его вкуса меня кроет и разъёбывает на множество осколков вместо одной цельной личности. Низ живота тянет от возбуждения, собственная смазка сочится и пачкает кожу, когда опускаюсь на колени и веду языком по напряжённому стволу, перевитому венами, когда целую влажную головку, прежде чем обхватить её губами, прежде чем вкус его смазки растекается по языку, прежде чем мускусный аромат окончательно лишает возможности здраво мыслить. Кусает губы, желая оставаться невозмутимым, но сдаётся слишком быстро. Стонет громко. Так громко, что, кажется, это стон слышит весь отель, несмотря на то что здесь вроде как отличая звукоизоляция. Рука скользит по моему затылку, мягко прихватывает пряди. Обманчиво-ласковый жест, за мгновение до того, как сжимает их сильнее прежнего, до того, как притягивает к паху, заставляя буквально натянуться ртом на свой член, до того, как проскальзывает в глотку, в покорно расслабленное для него горло, что так часто с ним встречается, что сладко сокращается в предвкушении. Я хочу, чтобы Гиллиан кончил, как можно скорее. Чтобы это чёртово лихорадочное возбуждение, кроющее его и буквально с ума сводящее, отпустило, чтобы не подгоняло его, не хлестало невидимым кнутом. Нужно, чтобы он расслабился, и по телу разлилась сладкая истома. В течку одного оргазма мало всегда, потому очевидно, что минетом всё не ограничится. Не более, чем проверенный способ довести его до оргазма, насладиться потрясающим зрелищем. Тем, как он закроет глаза, и ресницы будут трепетать, отбрасывая лёгкую тень на щёки. Тем, как на розоватых губах сомкнутся белоснежные зубы. За тем, как будут подрагивать, сокращаясь мышцы живота. За тем, как Гиллиан запрокинет голову, и с губ его сорвётся либо стон, либо моё имя, либо коронное «сладкая сука», от которого по моим венам пламя пробегается каждый раз, притом, что ненавидел всегда слово «сука». Особенно после той истории с фотографиями, после чёртовой «мокрой суки», прилипшей ко мне на определённый период времени. Но, когда он говорит это, я не вспоминаю об унижении. Думаю исключительно о его удовольствии, о его наслаждении, о том, с каким восторгом он эти слова произносит. Сколько восхищения в них, словно и не сукой меня называет, а своим личным божеством. Тёмным, порочным и бесконечно желанным. Продолжая удерживать за волосы, трахает меня в рот, толкаясь уверенно, так глубоко и так желанно. Всего несколько дней, проведённых вдали от него, всего несколько дней без секса, и тело, привыкшее к постоянной качественной ебле изнывает от желания, а потому сейчас принимает с восторгом эти грубые ласки, наслаждается нетерпеливостью, что в каждом жесте, в каждом движении, в каждом касании. Он стонет глухо и сладко, вгоняя свой член между податливых губ так сильно, что кажется у меня после этого вечера будет нехило першить в горле, но это желанная грубость, а потому сильнее прежнего цепляюсь пальцами в обнажённые сильные бёдра, оставляя на них красноватые полосы царапин, потому плотнее обхватываю губами, потому так жадно, насколько получается, ласкаю твёрдую, каменную плоть языком. Хочу вылизать его. Вылизать всего. Не только член, таранящий глотку, но и яйца, и мокрую, такую восхитительную, такую соблазнительную задницу. Раздвинуть его ягодицы, коснуться языком нежной плоти, собрать всю смазку, что уже успела выделиться. Нырнуть им внутрь, лаская горячие стенки. Трахать его, трахать, трахать без остановки, часами напролёт, до самого утра, пока жар течки не отпустит ни его, ни меня, идущего на поводу у его взбесившихся феромонов. Пока мы оба не уснём, обессиленные, но довольные. Трахать до тех пор, пока с его губ не сорвётся крик наслаждения такой силы, какой мне прежде не доводилось слышать. Для меня никогда не было принципиальным это разделение ролей в постели, мне всегда нравилось спать с Гиллианом, раздвигая ноги под ним, принимая его в себя, ощущая эту наполненность и горячую сперму, когда он кончал в меня раз за разом. Нравилось. Нравится. Будет нравиться всегда, потому как на секс с ним я подсаживаюсь, как на самый сильный наркотик, потому как только с ним действительно открываю все пределы собственной чувственности, о которых не догадывался прежде. Обожаю быть его сукой, которую он натягивает на свой член, при этом шепча на ухо слова о том, какая я порочная блядь, только для него созданная. Каждый раз наслаждаюсь, как в первый, а, может, и сильнее, осознавая, что с каждым разом эмоции всё ярче, всё насыщеннее. Я обожаю его. Обожаю все те грани наслаждения, что открыл для себя, оказавшись с ним в одной постели. Обожаю себя такого порочного, такого сексуального и признающего своё право на эту самую сексуальность, а не подавляющего её, не пытающегося убить её в себе. Но сейчас дико хочется оказаться в нём, чтобы мои пальцы утопали в его смазке, чтобы он прогибался подо мной, как конченная шлюха, чтобы он шептал на бесконечном повторе неизменное «пожалуйста», которым так часто ласкаю его слух я. Хочется видеть его удовлетворённым, хочется, чтобы из его головы все сомнительные мысли вылетели. О том, как стыдно, как мерзко, как грязно быть омегой, желающим члена, как отвратительно течь для кого-то, и не скрывать это. Хочу, чтобы, напротив, проникся мыслями о том, как классно, когда кто-то готов касаться тебя всюду и везде, кайфуя от твоего запаха, от твоего вкуса, жадно слизывая смазку, доводя тебя до умопомрачённого состояния. Уничтожая запреты, что в голове крепко сидят и мешают в полной мере наслаждаться жизнью. Его член выскальзывает у меня изо рта. Гиллиан обхватывает его ладонью, растирает по коже слюну и смазку. Ведёт по моим припухшим, наверняка покрасневшим основательно губам налитой бордовой головкой. Она скользит медленно, оставляя на тонкой коже слой блестящей смазки. Языком провожу по уголкам рта. Сначала по одному, потом — по второму. Гиллиан так отчаянно, активно и яростно трахал мой рот, что даже не удивлюсь, если уголок губ слегка надорвался, и на языке сейчас останется слабый привкус крови, но, похоже, всё обходится. Крови нет, но есть бешено стучащее сердце, есть возбуждение, что накатывает всё новыми и новыми волнами. Есть привкус солоноватой смазки на губах. Головка его члена, что вновь мягко скользит по губам, и я подаюсь вперёд, обхватывая её, обсасывая, облизывая, поглаживая кончиком языка. Сперма, что заполняет рот, и я покорно глотаю, не сдержав довольного стона, когда ладонь крепко сжимается на плече. Когда Гиллиан сам передо мной на колени опускается, когда находит губами мои припухшие губы, когда впивается в них с ожесточением, когда языком в рот толкается, вылизывая его. Возбуждение не ослабевает ни на йоту, напротив, как будто становится ещё сильнее, чем прежде. Гиллиан прикусывает мою губу, язык зубами прихватывает. Отстраняется, смотрит мутным взглядом, снова накидывается с поцелуями. Течный, жаркий, мой. Но нихуя не податливый, не покорный и послушный, как большинство омег — если верить научным трудам — в течке. Сложно представить, что он будет сильнее раздвигать ноги, что попытается их на пояс мне забросить, что в какой-то момент будет елозить по простыням задницей, мечтая, чтобы ему засадили сильнее и глубже. Практически невозможно, но именно поэтому подобный вариант мне кажется самым желанным в данный момент. Обхватываю его лицо обеими руками, внимательно заглядывая в глаза, пытаясь отыскать там ответы на свои невысказанные вопросы. — Не буду ограничивать тебя, — обещаю, вылизывая скулу, поцелуями проходясь по щеке. — Не стану настаивать на повязке, не буду связывать руки. Но, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста... То слово, что хочется в его исполнении слышать, снова сам повторяю неоднократно. Шепчу горячо, истово, словно фанатик, увидевший объект своего поклонения, хватающийся за него и не желающий отпускать. Помню момент его спонтанных откровений о том, что лучше бы принуждение и быстрая, жёсткая ебля, чем долгие прелюдии, но не верю. В этих словах много показного равнодушия, много бравады, а по факту всё иначе. Он думает, что жёсткая ебля окончательно убедит его в том, насколько мерзко кому-то подставляться. В очередной раз убедит, и он сможет с непоколебимой уверенностью говорить об этом, отметая чужие аргументы. Однако мне нужны не подтверждения его сомнительной теории. Напротив, опровержение её. Во мне поднимает голову гордый омега, жаждущий в очередной раз доказать, что он ничем не хуже других. Ничем не хуже Тозиера, умудрившегося тогда подарить Гиллиану одну из лучших ночей в его жизни. И, если бы не вязка, если бы не последствия её, вполне возможно, она оставалась бы такой и по сей день, заставляя меня пылать от ревности и ненависти каждый раз, когда на ум приходят мысли об этом. Не отвечает, но тянет за собой, покидая душевую, затаскивая в спальню. Останавливается у кровати. Такая же огромная, как и тогда. Но только для двоих предназначенная. Без дешёвых спецэффектов. Ни цветов, ни шампанского, ни бордельных алых простыней, порождающих сомнительные ассоциации. Я оказываюсь у Гиллиана за спиной. Провожу ладонью по его влажным волосам, взъерошивая их. Прижимаюсь губами к шее. Там, где тёмная метка рисунка, там, где одно из самых чувствительных мест на теле омеги. К не менее чувствительному участку кожи за ухом, прихватывая зубами мочку, прикусывая её, облизывая. С волос срывается несколько капель воды, что стекают по коже, оставляя тонкие мокрые дорожки. — Ты так сорвано дышишь, — замечает, чуть запрокинув голову, прижимаясь затылком к моему плечу. На губах ухмылка. Уже не саркастично-издевательская. Больше довольная. Может, предвкушающая. Его не всегда легко понять. Иногда он — само противоречие. Вот и сейчас, когда улыбается так, когда ладонью по щеке моей ведёт, когда припухшими губами касается скулы, сложно понять, о чём он, на самом деле, думает, и в каком направлении сейчас мчатся его мысли. — Ляг на живот, — прошу, оглаживая его бёдра, прижимаясь так плотно, что он без труда может почувствовать моё возбуждение. — Реально решил, как девственника обрабатывать? — хмыкает. — Это даже забавно. По-своему. — Заткнись, а? — предлагаю, действительно мечтая о том, чтобы этот пересмешник прикусил язык и не пытался отпускать язвительные комментарии, в которых больше защитной реакции, чем реального желания посмеяться. — Заткни мне рот своим членом, тогда я буду молчать. Ты же хочешь этого, Харлин. Ты же сам от возбуждения места себе не находишь. И он такой твёрдый, такой горячий, такой большой и такой вкусный... Заводит руку за спину, прикасаясь к моему члену. Поглаживает, кончиками пальцев обласкивает. Смотрит удивлённо, когда перехватываю запястье, пытаясь отстранить. — Ляг, Ллойд, — повторяю. — Тебе понравится то, что я сделаю. Хмыкает, но не спорит. Ложится на живот, подгребая под себя подушку, обнимая её, прикрывая глаза. В очередной раз доказывая своими действиями, что отдаваться кому-то для него непривычно. Для него это не сказать, что пытка, но и не наслаждение. Просто эксперимент, который можно провести, но не повторять. И сейчас, закрыв глаза, он пытается абстрагироваться от происходящего, не думать о том, что будет дальше. Не думать о том, что между ягодиц снова влажно, что недостаточно было смыть прежнюю смазку, а вместе с ней и мысли о собственной предательской физиологии. Смыл ту, появилась новая, а жар, разливающийся под кожей, бесконечный зуд, такое же желание прикосновений никуда не делось. Оно всё ещё с ним, оно всё ещё набирает обороты и становится сильнее, а подавители лежат в аптечке нетронутыми лишь из принципа. Хочет проверить, насколько хватит его выдержки, насколько быстро он сдастся, насколько низко упадёт в своих же глазах. Я достаю из дорожной сумки флакон с тем самым молочком для тела. Вернее, его трэвел-версию. Щёлкаю крышкой, и густое молочко льётся в подставленную ладонь. Прохладное, но я согреваю его, растирая в ладонях, а после осторожно прикасаюсь к напряжённой спине. То, что Гиллиан напряжён, более, чем очевидно. Его мышцы будто окаменели, а сам он похож на того, кто всеми силами пытается смириться с неизбежным. С тем, чего совсем не хочет, но переступает через себя. Прислушаться к его словам и сделать всё быстро, с долей насилия — всё равно, что окончательно поставить крест на его возможном удовольствии, а потому я не собираюсь торопиться. Как бы сильно не хотелось сейчас оказаться внутри его тела, как бы безумно не вело от мысли о горячей податливой плоти, как бы не манил меня аромат течного омеги, как будто бы готового на всё, спешить точно не стоит. Напряжённые плечи, напряжённая шея, напряжённая спина. — Расслабься, — шепчу ему на ухо, прикусывая чувствительный хрящик, облизывая место укуса. Слегка дую на него, тихо смеюсь. Играю с волосами, отводя их от шеи, поглаживаю её, целую медленно, нежно, размеренно, окончательно позабыв о том, что спешка существует в принципе. Пойми, Ллойд, течка не делает тебя грязным. Не делает уязвимым и омерзительным. Она делает тебя нежным, чуть податливым, как мягкий воск или пластилин, оказавшийся в моих руках, и твой запах наполняет непривычной сладостью, не переходящей в приторность, а удерживающейся на определённом уровне, когда вдыхаешь и не можешь утолить этот голод. Хочется ещё и ещё. И ещё. Ладони скользят по его плечам. Он сильный. Тренированный. Убивший на занятия спортом множество часов, и я прекрасно помню эти тренировки, когда он альф, по силе его превосходящих, по полу валяет. Не только грубая сила, но и гибкость, пластичность. Сочетание этих качеств. Он тот, кем я могу восхищаться постоянно, до бесконечности, без перерывов на сон и еду. В ком постоянно буду находить только плюсы, при этом никогда не замечая минусов, либо упорно закрывая на них глаза. Мне нравится то, как он реагирует на мои прикосновения, как кожа под моими пальцами покрывается мурашками. Нравится разминать его спину, гладить её, прикасаться губами к нежной, бархатистой коже, местами отмеченной шрамами, мысли о которых заводят ещё сильнее. Я целую его плечи, целую выступающие лопатки, прокладываю дорожку нежных, невесомых поцелуев от загривка до поясницы. И вопреки ожиданиям не спускаюсь ниже, а повторяю недавнюю траекторию движения в обратном порядке. От поясницы до холки, в которую так отчаянно дико хочется вонзить клыки, зудящие, желающие несколько капель сладкой крови истинной пары. Горячий выдох на шее, касание зубов. Прижимаюсь грудью к его спине, практически вплотную притираясь, позволяя почувствовать прикосновение возбуждённых, затвердевших сосков. Отстраняюсь, вновь лаская кончиками пальцев, поглаживая, чувственно растирая его спину, рисунок на которой по-настоящему завораживает. По спине скользят не только мои руки. Кончики волос также касаются кожи. Прикосновение лёгкое и нежное, похожее на касание крыльев бабочки. Такие же поцелуи, которыми покрываю каждый миллиметр его кожи. Такое же невесомое тёплое дыхание. Собственное возбуждение зашкаливает, становясь невыносимым, в моменты, когда вижу, как он стискивает в пальцах ткань простыни, как сжимает её, впиваясь ногтями, как прикусывает губу, и чуть слышно стонет. Прикосновения не прекращаются ни на секунду. Я не разрываю тактильный контакт, стремясь к тому, чтобы он полностью расслабился, чтобы не чувствовал себя просто куском мяса, на которых хочется наброситься, хотя, стоит признать, наброситься действительно очень сильно хочется. Настолько велика эта потребность, что способность мыслить здраво меня практически покидает. Прихватываю край одеяла, стаскивая его с Гиллиана, обнажая упругую, подтянутую задницу, от вида которой во рту собирается голодная слюна. Ладони проходятся по пояснице, дразня её мимолётными касаниями, большие пальцы касаются ложбинки, поглаживают, прежде чем ладони ложатся на ягодицы, прежде чем раздвигают их, позволяя увидеть обильно сочащуюся смазкой дырку. Тугую, узкую, чувствительную. Гиллиан потирается членом о простыни. Стоны его становятся всё чаще, жарче, слаще. Течное возбуждение вновь завладевает его сознанием, затягивает, будто мутной пеленой. Он словно в забытьи, теряющий связь с реальностью, пытающийся ещё хвататься за неё, но постепенно уплывающий. Его стоны слишком вкусные, слишком подначивающие. Такие, перед которыми невозможно устоять. Я касаюсь губами его поясницы, прочерчиваю кончиком языка тонкую пылающую линию на коже, ощущая привкус смазки на языке. Жду очередного «ненавижу» в его исполнении, но он не кричит о ненависти, вместо этого стонет громче, чем прежде. И тогда я не просто прикасаюсь к нему, чуть стыдливо, неуверенно. Тогда я, наконец, позволяю себе сделать то, что хотелось. Вылизать его, не думая ни о чём, кроме общего наслаждения, кроме кожи, покрытой чуть солоноватой смазкой, кроме того, как отчаянно он под эту ласку подставляется, не начиная сыпать проклятиями и матом, но позволяя жадно лизать мокрую дырку, теряя голову от каждого нового прикосновения. Его стоны — жаркие, нереальные в своей откровенности, восхитительные — лучшая награда. Музыка, ласкающая слух. Если он будет так стонать моё имя, если будет так кричать, я готов стереть язык под ноль, только бы он никогда не замолкал, только бы продолжал так реагировать на каждое моё действие, на каждое новое касание. Я вылизываю его, получая ни с чем несравнимое наслаждение от того эмоционального прихода, которым его кроет. От той запредельной откровенности, которая сейчас ему свойственна. Он не пытается увернуться от моих касаний, он подставляется под жадную ласку, он позволяет вылизывать своё нежное, жаждущее нутро, он царапает подушку, выгибается сильнее, приподнимая задницу. Шепчет «глубже», и я проталкиваю в него язык так сильно, насколько это вообще реально, поглаживая им гладкие стенки, наслаждаясь влажной плотью, наталкивающей на мысли о раскалённых тисках. Розоватая кожа, чуть припухшее отверстие, что так отчаянно сжимается, что так нереально жаждет большего. Кончики пальцев оглаживают края, прежде чем толкнуться внутрь. То, что так хотелось сделать, находясь по ту сторону экрана, глядя, как он сам себя пальцами ласкает, как невероятно сексуально при этом выглядит. Не беззащитный, но непривычно податливый, тем самым ещё большее желание во мне пробуждающий. Роскошный. Невъебенно роскошный омега, находиться рядом с которым само по себе — нереально. Трахать которого, даже думать об этом — запредельно. Любить такого — временами мучительно, но по большей части, мучительно-прекрасно. Пальцы скользят внутри податливого тела, проталкиваясь до основания, до самых костяшек, касаются простаты, заставляя его выматериться от души. Делать это каждый раз, когда кончики пальцев задевают чувствительное место, и по телу разливается возбуждение ещё большее, нежели прежде. Яркое, острое, желанное. Я вылизываю не только розоватые края соблазнительной дырки, но и внутреннюю поверхность бёдер, и яйца, что вновь поджимаются, давая понять, что Ллойд снова вот-вот кончит. Смазки много. Она течёт по промежности, она пачкает его бёдра, заливает мою ладонь. Смазки так много, что пальцы вскоре с лёгкостью скользят по ней, даже три, хотя ещё недавно мне казалось, что и двух будет более, чем достаточно. Мышцы обхватывают, плотно сжимаются вокруг, действительно наталкивая на мысли о тех самых тисках, из которых не вырваться. Но я и не хочу этого. Вернее, хочу. Но хочу, чтобы они так же сильно и жадно обхватывали не пальцы, а мой член, болезненно пульсирующий, желающий разрядки. Возбуждение, что приносит боль. Возбуждение, от которого хочется избавиться, как можно скорее, потому как терпеть дольше попросту невозможно. Я не альфа и никогда не претендовал на эту роль, но собственнический инстинкт делает своё дело. Подстёгивает меня, подталкивает к определённой мысли, пробуждает во мне яркое, дикое желание обладать. Сделать Гиллиана своим. Целиком. Полностью. Толкнуться в разгорячённое жаждущее тело и начать эту бешеную гонку, в которой не будет победителей и побеждённых. В которой к финалу обязательно придут оба, и сделают это одновременно. Пальцы блестят от густой смазки. Так пошло и так возбуждающе, так волнующе. Мысль о его течке заставляет кровь кипеть прямо в венах. — Наигрался, принцесска? — с характерной хрипотцой в голосе, слыша которую не веришь, будто ему наплевать. — Только начал. Даже во вкус ещё не вошёл. Бешеный взгляд, до крови прикушенные — неоднократно — губы. Желание на дне зрачков. Безумное по силе своей. Зашкаливающее. На спине оказывается, разводит ноги подо мной, раскрываясь сильнее прежнего. Дышит, словно загнанный зверь. Рычит чуть слышно, когда влажными пальцами губ его касаюсь, оставляя на коже глянцевый след. Как будто зеркало нашей ситуации. Той самой, что в гостиной моей квартиры. Мокрые пальцы на приоткрытых, зализанных, опалённых дыханием губах. Но я не проталкиваю их ему в рот, не собираюсь даже этого делать. Сам к нему ближе подаюсь, сам их облизываю, поддевая языком тонкие прозрачные нити, что появляются, стоит лишь раздвинуть пальцы. Кончик его языка соприкасается с моим. Вместе вылизываем пальцы, чтобы после, как только я уберу руку, слиться в жадном, наполненном звериной яростью и таким же желанием поцелуе. Гиллиан обхватывает меня за шею, притягивая к себе, не желая отпускать. Его грудная клетка часто вздымается, а в глазах читается то, что вслух сказать не может. Просьба. Мольба. Потребность. Трахни меня, сучка моя сладкая. Сейчас мне это нужно. Сейчас мне это необходимо. Он действительно забрасывает ногу мне на пояс, прижимая, обхватывая. Не позволяет отстраниться. Ногтями плечи царапает, извиваясь подо мной, голову запрокидывая, открывая рот в беззвучном крике, когда целую его подбородок, когда шею засосами покрываю, когда поглаживаю и сжимаю затвердевшие соски, прикосновение к которым вновь вырывает из его горла громкий, порочный, желанный стон. Нам не нужны презервативы, а потому не приходится тратить время на поиск их, на распаковку, на то, чтобы раскатать резинку по члену. Мои мысли целиком и полностью сосредоточены на той картине, что вижу перед собой и на ощущениях, переполняющих до самого края. На этих чувственных губах, подкрашенных размазанными капельками крови. На руках, что тянутся ко мне, обнимая, вокруг шеи обвиваясь, на острых зубах, кромка которых видна, на кончике языка, что скользит по губам, сильнее прежнего кровь размазывая. На разноцветных рисунках и надписях. На очередном голодном, отчаянном поцелуе, что срывают с моих губ жадным прикосновением. Три пальца явно меньше члена в диаметре, и ко мне снова возвращается давний страх. О том, что я могу причинить ему боль. О том, что стоит сделать что-то не так, и смазка будет уже не прозрачной, а розоватой, подкрашенной сукровицей. Но мысль об этом исчезает так же стремительно, как появляется. Гиллиан сам подаётся мне навстречу, сам приподнимает бёдра, сам стремится насадиться сильнее. Член медленно погружается в желанную задницу, действительно такую узкую и горячую, что все остальные мысли разом из головы вышибает. Слишком обжигающе, слишком охуенно. Как и очередное касание его руки, оглаживающей щёку, как и очередной выдох в губы, как очередной поцелуй в уголок рта. Зарывается ладонью в мои волосы, тянет за них ближе, буквально наматывая их на кулак. С силой сжимает, заставляя застонать от смеси боли и наслаждения. Коктейль, знакомый с давних пор, вызывающий привыкание, как и сам Гиллиан, от которого не смогу отказаться никогда. Больше того, не захочу это делать. Прикусывает мои губы, лижет их, языком толкается в приоткрытый рот. Без слов направляет, руководя моими действиями, запрокидывая голову, приоткрывая рот, жарко выдыхая. Его бёдра двигаются в безумном ритме, подстраиваясь под меня и мои действия. Мой член оказывается в нём, но, стоит признать, вопрос о том, кто из нас по итогу кого трахает, так и остаётся открытым. Он отдаётся страстно, пылко, расчерчивая мою спину своими короткими, острыми ногтями. Он шепчет мне на ухо слова, услышав которые невозможно остаться невозмутимым и равнодушным. Они, как мощный стимулятор, как ещё один — в дополнение к его феромонам — афродизиак, превращающий меня в безумного кролика, жаждущего трахаться до тех пор, пока не остановится сердце. Он сладко сжимает меня внутри, не менее сладко стонет, когда головка скользит по простате, когда по телу снова словно ток проходит от каждого нового соприкосновения. На его лице неповторимая гамма эмоций. Все оттенки блаженства, какие только есть на этом свете. Взмокшая чёлка прилипает ко лбу, по виску стекает капля пота, которую я ловлю губами. Аромат течного омеги становится дурманом, к которому тянусь, в котором желаю искупаться с головы до ног. Хочу оставить, как можно больше меток на его теле, чтобы помнить каждый миг этой ночи, натыкаться взглядом на следы зубов и пальцев, на начинающие наливаться темнотой засосы и снова тонуть в горячих волнах этого дикого возбуждения. Он не возражает. Льнёт ко мне ближе, позволяя иметь его так, как мне этого хочется. Словно шлюху, самую порочную в моей жизни, вместе с тем — самую желанную. Мы оба забываем о своих принципах. Я о том, что в эту ночь не хотел срываться, но планировал быть предельно нежным и заботливым, обхаживая его, словно девственное создание, прикасаясь исключительно деликатно, без намёка на грубость. Он о том, что должен вести себя так, как обычно ведут себя альфы, а им по статусу не положено ловить кайф от долбёжки в задницу. Запретное, постыдное удовольствие. Мы оба посылаем эти установки в грёбанную пропасть, когда животная страсть затмевает доводы разума, а язык тел, стремящихся друг к другу, оказывается куда откровеннее нас самих. Наплевать, кто из нас под кем раздвигает ноги в эту ночь. Наплевать, кто из нас в итоге цепляется ногтями в плечи любовника. Наплевать, чьи стоны звучат громче, и в чьих сейчас больше мольбы. Он кончает долго и красиво. Странно, но именно это слово приходит мне на ум. Впивается зубами в моё плечо, прикусывая едва ли не до крови. Выгибается подо мной, сжимает в себе так сильно и так жадно. Обхватывает за пояс не одной ногой — обеими. И я понимаю прекрасно это чувство. Знакомое мне. Неподдающееся ни контролю, ни описанию. Желание продлить этот оргазм. Самый первый, самый вожделенный из всех. Тот, что в душе не считается. В нём больше обезличенности, простая разрядка. А сейчас Гиллиану хочется, чтобы момент единения продлился дольше, чтобы член продолжал двигаться внутри, чтобы это не заканчивалось никогда. Всем омегам в течку этого хочется. Природой заложено, и никуда от этого не деться. Лёгкая боль, растяжение податливых мышц... Охуенное чувство наполненности. Эмоциональная составляющая, которая превращает механические движения — стандартный их набор — в нечто великолепное, нереальное, безумно желанное. Эмоций и, правда, через край. У него. У меня. Жар его кожи ничуть не меньше, чем прежде. Всё так же льнёт ко мне. Всё так же глухо постанывает в губы. Всё так же шепчет, как сильно любит, как безумно хочет. Как обожает меня и с ума сходит от природного запаха. В нём непривычно много сентиментальности, под напором которой, наконец, исчезает язвительность. Нечастое явление, потому поразительное и восхитительное вдвойне. Он не становится слабее в течку, но позволяет себе чуть больше откровенности, чуть меньше контроля над эмоциями, над телом, и этот контраст с ним таким, каким я привык видеть его в обычное время, возбуждает не меньше его извечной самоуверенности. Хочется крепко сжать его в объятиях, до хруста рёбер и никуда от себя не отпускать. Вдыхать его, вгонять под кожу, всё новые и новые дозы получая, и не боясь получить передозировку. Вообще об этом не думая. Его пальцы вонзаются в мою спину, сжимая до синяков, но не царапая. И без того достаточно царапин — кровь на набитых чернилами перьях ярко выделяется отдельными каплями. На спину меня опрокидывает, оказываясь сверху, прижимая к постели. Прямо как там, на тренировочной базе, когда к полу прижимал побеждённого. Тот же триумф в глазах, та же дерзкая, надменная улыбка. Длинная прядь волос, выбившаяся из причёски, падает на лицо, щекочет кожу, когда ко мне склоняется, прихватывая медленными, чувственными поцелуями губы. Влажное касание. Ладони, оказывающиеся на плечах, скользящие по моей груди, поглаживающие живот, к члену, вновь ставшему твёрдым, прикасающиеся, дразнящие его кончиками пальцев. Потирается об меня задницей, оставляя на коже следы своей смазки, постепенно избавляясь от своих сомнений, от мыслей о том, как может выглядеть в чужих глазах, насколько низко падает, примеряя на себя амплуа течной суки, любящей, когда в неё до основания вгоняют член, скулящей от предвкушения в самом начале и от восторга, когда получает желаемое. Чувствую, как по бёдрам течёт собственная смазка, как липко и влажно становится между ягодиц. Мне до одури хочется оказаться на его члене, но я не тороплюсь, прекрасно понимая, что у нас ещё будет возможность наверстать упущенное, а потому сейчас позволяю ему делать всё, что на ум придёт, не ограничивая полёт его фантазии. Обхватывает член ладонью. Крепко, плотно. Несколько движений руки, прежде чем направляет его в себя. Прежде чем опускается на него сверху, запрокидывая голову, и в тишине комнаты раздаётся его довольный стон, не болезненный, но охуительно удовлетворённый. Принимает в себя, позволяя вновь растягивать податливые стенки, позволяя мне снова улететь от ощущения горячего тела, в которое раз за разом погружаюсь, едва не поскуливая от ни с чем несравнимого наслаждения. Не просто горячего, а как будто раскалённого тела, наталкивающего на мысли об адском пламени. Он не замирает, не останавливается на мгновение. Двигается в бешеном, лихорадочном темпе, сосредоточившись на своих ощущениях, самостоятельно забирая то, что причитается, задавая тот темп, который жаждет сейчас. Устраивает дикую скачку, методично приближаясь к очередному оргазму, используя меня в качестве своей секс-игрушки, с которой, правда, в разы приятнее, чем с резиновым дружком. — Сука, как же охуенно, — шепчет, облизывая пересохшие губы. По моей шее ладонью скользит, поглаживая. Склоняется к губам, влипая в них с тихим, но от того не менее отчаянным стоном. Мои руки оказываются на его бёдрах, сминая чуть влажную кожу. Поднимаются выше, оказываясь на боках, оглаживая их. Он приподнимается, а я насаживаю его на себя с силой, заставляя опуститься, раскрываясь полностью, полностью же принимая, так, что наши тела соприкасаются с пошлыми влажными шлепками, от которых возбуждением кроет не меньше, чем от любого его действия. — Харли... Моё имя на его губах бесконечным повтором. Резонирует от стен, бьёт по ушам. Невероятно сладко звучит, невероятно желанно. Повторяет его, как заклинание, как молитву. Впиваюсь в его губы, прикусывая, вылизывая, толкаясь языком в приоткрытый рот. Наши языки сталкиваются, сплетаются, лижут друг друга, в то время как ладонь обхватывает твёрдый, чуть подрагивающий член, по которому капли смазки стекают. Несколько движений, и на моей ладони горячая сперма растекается. Которую слизываю с кожи жадными мазками, которую глотаю, а он остатки её с губ моих своими губами и языком собирает. Сжимает в себе мой член до блядских звёздочек и разноцветной карусели перед глазами. Несколько толчков, рваных, чуть грубоватых, и накрывает с головой. Он не стремится поскорее соскользнуть с моего члена, я не тороплюсь покидать его тело, продолжая вскидывать бёдра, продолжая сминать половинки задницы, оставляя на них следы своих грубых прикосновений, что вскоре сменятся едва различимыми синяками. — Такое чувство, будто у меня блядский океан между ног, — произносит, проводя обеими ладонями по моей груди. — Очень сомнительное ощущение. А твой запах сейчас такой... — Какой? — Не сладковатый, как во время твоих течек, а какой-то острый, что ли. Обладателю такого запаха хочется подчиняться, а не только трахать его. И от него я ещё сильнее намокаю, как последняя блядь. Я веду ладонью по его лицу. По шее. По груди, в области сердца. Неотрывно в глаза смотрю. Кончик языка скользит по губам, а во взгляде наверняка огонь предвкушения вспыхивает. Не тот, что во взглядах доминантов бывает, но не менее возбуждающий. — Что ты задумал? — спрашивает. — Тебе понравится, — обещаю. Стремительно к себе его подтаскивая, раскрывая уверенным жестом его бёдра сильнее, чем прежде. Заставляя чуть откинуться назад, уперевшись ладонями на кровать. Так, что его задница прямо у меня перед лицом оказывается, и я могу видеть, как сочится из разъёбанной дырки смазка, смешанная с белёсой спермой, к счастью, не подкрашенная кровью. Сами края припухшие, чуть потемневшие, но всё так же глянцево-блестящие от смазки. Кончиком языка по ним провести оказывается просто и естественно, желанно. Желанно вдвойне после того, как с губ Гиллиана довольный стон срывается. Один, второй, третий. В такт мазкам моего языка, в такт его толчкам, когда, преодолев сопротивление мышц, вновь ныряю им в нежное омежье нутро. Стоны из отдельных сливаются в один бесконечный, а во мне просыпается жадность, граничащая с одержимостью. Снова, снова, снова. И снова. До умопомрачения, до беспамятства, до очередной волны удовольствия, которым его накрывает. Которым накрывает и меня в момент, когда смотрю на него, отчаянно цепляющегося пальцами в простыни, бесконечно повторяющего моё имя, подающегося ближе, позволяющего осыпать его ласками, не сомневаясь в собственных действиях, в том, что они ему нравятся. В том, что он действительно кайфует от того, как язык скользит внутри его тела, лаская горячие упругие стенки, не сомневаясь. — Сука моя сладкая, — стонет в полузабытьи. — Грешная, сладкая сука. Очень сладкая и запредельно грешная. Та, что за все свои сомнительные деяния совершенно точно от рая уже, по умолчанию, отлучена, и лишь на место в аду претендовать может. Но если он будет там со мной, я согласен и на ад. * Просыпаюсь от прикосновения чего-то мягкого к бедру. Касание практически невесомое, деликатное. Пальцы уверенно стягивают с меня одеяло, прохладный воздух скользит по коже, а вслед за этим прикосновением следует другое. Открывать глаза совсем не хочется, потому пытаюсь перехватить одеяло и вернуть его на место, но сделать это мне, естественно, не позволяют. Перехватывают за запястье, вокруг которого привычно обвивается змеиный браслет, приподнимают металл, поглаживают выступающую косточку, спускаются ниже по кисти, прикасаются к пальцам. В этом прикосновении нет попытки спровоцировать возбуждение, но чётко прослеживается проявление заботы и нежности. Окончательно убеждаюсь в правдивости своих мыслей, когда прикосновение пальцев сменяется невесомыми поцелуями. Природный запах Гиллиана становится несколько слабее того, что был несколько дней назад, из него исчезает течная сладость. Менее соблазнительным, впрочем, это его не делает. Вместо этой сладости, ощущается какая-то другая, и я не сразу понимаю, что за запах дразнит обоняние. Слишком густой и невероятно насыщенный. Нехотя открываю глаза и натыкаюсь взглядом на огромное поле чёрных роз. Они везде. Ими практически всё пространство номера заставлено. Не тёмно-красные едва раскрывшиеся бутоны — цветы насыщенного чёрного цвета. Местами краска легла неровно, и я понимаю, что прежде они были белыми, однако, Гиллиан решил, что мне цветы, символизирующие невинность, не слишком подходят, потому решил добавить красок. Одной, определённой. — Традиционные чёрные розы для чёрной Королевы моего сердца, — произносит у самого уха, покусывая обнажённое плечо, отводя от шеи растрёпанные волосы. — Опять? — Снова. — Спасибо, — выдыхаю растерянно. — Но, наверное, не стоило... — Ты достоин всех цветов мира. И мне хотелось сделать нечто подобное уже очень и очень давно. Не для того, чтобы подбодрить тебя в больничных стенах, а просто так. — Как будто бы, — усмехаюсь. При этом пытаюсь сохранить серьёзность, но губы сами собой, непроизвольно, вопреки всем моим стремлениям, растягиваются в дурацкой улыбке. Этот жест — чистой воды импровизация, мы никогда не разговаривали о моих вкусах, и о том, какие подарки мне хотелось бы получать. Но Гиллиан, сам того не ведая, попадает в цель. За тридцать лет мне ни разу не дарили цветов. Именно так, по собственной инициативе и без повода. На каких-то официальных мероприятиях, несомненно, но лично, адресно, не как специалисту, а как омеге — никто и никогда. Все те букеты, которыми я украшал дом, были куплены мною. А сейчас я получаю их столько, что хватило бы на три жизни, как минимум. — Серьёзно, — замечает, ложась на кровать, закидывая руку за голову, а вторую, в которой ещё одну розу сжимает, поднимает вверх. Прикладывает цветок к лицу, вдыхает тонкий аромат. В отличие от меня, Гиллиан уже одет. Строгий костюм, рубашка. Галстука нет, верхние пуговицы расстёгнуты, обнажая ключицы, и меня в жар бросает при мысли о том, как жадно я их вылизывал недавно, как отчаянно прикусывал, оставляя отметины на коже. О том, как не удержался и всё-таки укусил его за холку, позволив себе обновить нашу метку, получить очередное подтверждение истинности, которое, в общем-то, не требовалось, но было чертовски приятным. Гиллиан в своём репертуаре. Снова собран, сдержан и мало похож на того себя, каким мне довелось увидеть его несколько дней назад, когда в него словно сотни демонов похоти вселились, и он явно этим соседством наслаждался. От него всегда веет сексуальностью, но сейчас это ощущение не сшибает с ног, не подавляет, не сводит с ума. Животный магнетизм неизменно с ним, но феромоны под контролем, и течный жар отступает. От него. От меня, проникнувшегося его настроениями. И мне хочется мягко к нему прикоснуться. Так же мягко поцеловать, а не набрасываться на его рот одержимо, как будто жажду отхватить кусок, а то и вовсе сожрать его. Целиком и полностью. Три дня его течки проходят, словно в тумане, напоминая форменное безумие, в котором нет места для сдержанности, но есть для бесконечного, безграничного, бесконтрольного желания. Мы трахаемся в кровати, трахаемся на полу, трахаемся в душе. Везде и всюду, словно сорвавшиеся с цепи, оголодавшие, никогда прежде не касавшиеся друг друга, а теперь получившие желаемое, дорвавшиеся в полной мере. Искусанные губы, расцарапанные в кровь спины, многочисленные отметины на коже, словно мы оба побывали в руках обезумевшего маньяка. Вот только этим маньяком каждый из нас был друг для друга... Осознание этого безумия приходит под конец третьего дня. Отпускает постепенно, когда мы оба вновь оказываемся под душем. Когда Гиллиан обнимает меня со спины, с волосами играет и губами к шее прикасается. С осторожностью и щемящей сердце нежностью. Когда шепчет «принцесска моя», бережно промывая мои волосы от шампуня, не менее бережно укутывает в тёплое, пушистое полотенце и стирает капли воды с кожи. — А повод? — Разве он нужен? — Возможно... — Без повода, ваше Высочество. Просто потому, что захотелось. Ради твоей улыбки, ради удивлённых, восторженных глаз, ради мимолётного ощущения счастья. И мне действительно давно хотелось сделать что-то подобное. Помнишь то своё фото? — Какое из них? — Десятилетней давности, в инстаграме. То, где половина лица скрыта волосами, где губы закушены, а в руке — цветок. Тогда я впервые поймал себя на мысли о том, что хотя бы раз должен подарить тебе много-много роз, но в университетские годы мне хватило бы денег максимум на один энергетик и протеиновое печенье, никак не на роскошные букеты, достойные моей Королевы. — Я не смогу забрать все их в Чикаго. — И не нужно. В Чикаго будут новые, если захочешь, — произносит, откладывая цветок в сторону и поворачивая голову. Так, что наши взгляды пересекаются, и я действительно вспоминаю то фото, о котором он говорит. Удивительно осознавать, что кому-то оно запало в душу, а не прошло незамеченным. Сколько помню, у меня всегда был не самый просматриваемый профиль. Ни комментариев, ни оценок. Паршивые снимки, наполненные цифровым шумом, короткие подписи, а не глубокомысленные заметки, которые тогда были так популярны. Я сам себе казался невидимкой, а кто-то ведь смотрел, и ему нравилось. Даже детали определённые запомнил. В том числе, цвет розы, которую сжимаю в руках на том памятном снимке. Розы, которую я красил в чёрный краской из баллончика, решив, что она подойдёт для передачи настроения лучше стандартного белого цветка. Внимание к деталям, в очередной раз доказывающее интерес Гиллиана к моей жизни, и ко всему, что со мной, так или иначе, связано. Закутываюсь в одеяло, тянусь к Гиллиану, прихватывая его за воротник рубашки. Прикасаюсь к губам. — Даже если я не умею красочно выражать свои эмоции, на самом деле, мне безумно приятно. Спасибо, — выдыхаю повторно. Собираюсь отстраниться, но он не позволяет. Обхватывает лицо обеими ладонями, поглаживает подушечками больших пальцев уголки губ, пристально смотрит мне в глаза. — Позавтракаете со мной, ваше Высочество? — спрашивает. — Думаешь, я могу отказать? — Кто знает? — произносит философски. — Никогда и ни в чём нельзя быть уверенным на сто процентов. Так, что? Позавтракаешь? — Глупый вопрос. — Тогда жду тебя в холле. Надеюсь, ждать придётся не очень долго. Смазанный поцелуй. Мимолётный. Когда не до конца понятно: был он или нет. Слишком стремительно. Слишком порывисто. Слишком быстро. Так, что даже распробовать его толком не успеваю, не то, что насладиться. Гиллиан прихватывает розу с собой и скрывается в коридоре, оставляя меня в одиночестве. Весьма предусмотрительно, стоит признать. Поскольку в противном случае я потянул бы его обратно, и мы никуда не поехали. Вполне возможно, так и провели бы весь день в номере. Только теперь, оставшись в одиночестве, возвращаюсь мысленно к событиям нескольких крайних дней. Нервно покусываю щёку изнутри, размышляя о трагических событиях в Спрингфилде. О том, что до того, как прилететь сюда, я не думал о возможной трагедии, а потому планировал нечто очень важное и нужное, нечто очень личное и романтическое, а теперь оно кажется неуместным, словно насмешка над местными жителями. Пока они погружены в траур, я фонтанирую идеями о дальнейшей, счастливой жизни. До поездки Спрингфилд казался мне идеальным местом для претворения в жизнь моих планов, а теперь все задумки оказываются под угрозой срыва. Пальто обнаруживается не там, где я его бросил. Оно бережно развешено на вешалке, шляпа покоится на полке. Дорожная сумка остаётся нетронутой, стоит на прежнем месте, ровно там, где её оставил, и я с облегчением выдыхаю, поняв, что в моих вещах никто не копался, а, значит, и ничего подозрительного среди них не обнаружил. Относительно подозрительного, конечно. Импульсивная покупка, которую совершаю незадолго до вылета. Никакой практичности и продолжительного планирования нет и в помине. Мне просто хочется сделать это, и я, не отговаривая себя, останавливаюсь у входа в ювелирный. Захожу внутрь и направляюсь к витрине с обручальными кольцами. Несусветная глупость, как по мне. Тем более, что Гиллиан совсем не похож на человека, сходящего с ума от восторга при мысли о возможном заключении брака. У него не слишком радостный бэкграунд в этом плане. Сомнительная история родителей, которые были максимально несчастливы в браке, а потому нет ничего удивительного в том, что семейную жизнь он считает обречённым начинанием. Нет ничего удивительного в том, что свидетельство о браке, по его мнению, ничего не меняет. Во всяком случае, в лучшую сторону. Усугубить и испортить может, сделать счастливее — вряд ли. Не то, чтобы у меня самого был фетиш на брачные узы. Его-то как раз и не наблюдается. Стоит только вспомнить то нелепое явление, заложником которого я был на протяжение определённого периода времени, и мысль о заключении очередного союза тут же провоцирует приступ тошноты. Тем не менее, я гоню от себя мрачные мысли прочь и выхожу из магазина не с пустыми руками. Помолвочное кольцо, которое выбираю для Гиллиана, подходит, на мой взгляд, идеально. Тонкий платиновый ободок. Не вычурный, а очень сдержанный, элегантный, украшенный не огромными булыжниками, а мелкими чёрными бриллиантами. Украшение, которое гармонично смотрелось бы на его руке. Украшение, которое я хотел бы видеть на его пальце. Коробочка лежит на самом дне сумки. Я открываю её и несколько секунд зачарованно смотрю на кольцо. Через пару дней у Гиллиана день рождения, и именно в этот день я планировал преподнести ему подарок. Но стоит ли делать это сейчас? Сложный вопрос. Едва ли я найду ответ на него прямо сегодня, а потому решаю не торопить события и ещё раз хорошенько обдумать свои дальнейшие действия, но поторопиться самому, не заставляя Гиллиана ждать. Спускаюсь в холл через несколько минут, при полном параде. Костюм, рубашка, идеально подобранный галстук, пальто. Волосы собраны в хвост, лишь одна прядь свободно на лицо спадает. Гиллиан, до того разговаривавший в холле со своими подопечными, замечает меня сразу же. Быстро прощается с собеседниками и направляется ко мне. Присутствие здесь членов бешеной своры не удивляет, но настораживает. Насколько мне известно, из всех псин в Спрингфилд собирался с визитом только Гиллиан. Но по итогу он не один — мелькают ещё знакомые лица. Зато ни блондинистого омеги, ни его свиты я в отеле не наблюдаю. Не то, чтобы это была самая подходящая тема для разговора, тем более, если тебе в кои-то веки решили устроить подобие романтического свидания, пригласив на завтрак, но любопытство гложет меня. А я не из тех, кто привык его скрывать. Зато явно отношусь к числу людей, что до смерти любят совать нос в чужие дела. Не задаю лишних вопросов, пока мы едем, но собираюсь спросить обо всём, что интересует, как только окажемся на месте. Чем дольше размышляю, тем сильнее становится информационный голод. Находясь в Чикаго, я слишком многое пропустил. Обрывки разговоров, не слишком подробные комментарии о людях, с которыми им обоим довелось здесь столкнуться, лишь сильнее подогревают интерес. Кажется, будто мимо меня прошла целая жизнь. Для завтрака Гиллиан выбирает место, расположенное на окраине города. Вполне закономерное явление. Более чем оправданное. Едва ли кому-то из них в ближайшее время захочется возвращаться в центр, едва ли там сейчас хоть кто-то рад гостям. Занимаем столик на застеклённой веранде. Пока рядом с нами находятся официанты, о делах не разговариваем. Да и вообще стараемся никаких серьёзных тем не цеплять. Бессмысленный, лёгкий трёп о погоде, о том, куда мне девать огромное количество роз, о том, почему я прежде так редко фотографировался. Сделав заказ, мы остаёмся в одиночестве. Крайне обходительный официант, чьё присутствие граничит с навязчивостью, наконец, покидает нас, оставляя наедине. Гиллиан не притрагивается к алкоголю. Пьёт воду из бокала, в то время как я принимаю комплимент от заведения. Игристое. Целая бутылка его, по какой-то там акции, в суть которой даже не вникаю. Моя ладонь покоится на столешнице, и я невольно вздрагиваю, ощутив лёгкое прикосновение. Гиллиан накрывает мою ладонь своей, чуть сжимает, отстраняется. Вновь тянется к ней. Невольно включаюсь в эту игру, соприкасаясь с ним кончиками пальцев. Мимолётное обжигающее прикосновение, прежде чем переплетаю его пальцы со своими, сжимая до лёгких болезненных ощущений. — Это был крайне хуёвый день, — произносит, глядя мне в глаза. — Если не хочешь об этом говорить... — Возможно, и не хочу, — соглашается. — Но я же вижу, что о нём хочешь поговорить ты. Буквально сгораешь от любопытства, но не знаешь, как подступиться ко мне с наводящими вопросами. — Иногда твоя проницательность по-настоящему пугает. Усмехается. — Возможно, мне и самому стоит обсудить события того дня с близким человеком. Я не из тех, кто бегает на приём к психологам по поводу и без оного, но иногда выговориться не помешает. — Как так вышло, что в Спрингфилде оказался не только ты, но и другие члены стаи? — Мистер Холл облажался, — произносит без капли сожаления, но таким тоном, будто с самого начала не сомневался в чужом провале. — Притом, максимально. Его хвалённые специалисты оказались не настолько хороши, как он их описывал, потому от их услуг пришлось отказаться. Жаль, мы не сделали этого раньше. — А тот омега?.. — Особенно, он. Впрочем, он и сам, похоже, понял, что это не его. — То есть? — Пока ты собирался, я успел послушать последние новости. Говорят, Кронберг в тот же вечер подал в отставку. Похоже, Спрингфилд лишился рьяного борца за справедливость. Не знаю, где он теперь будет искать призвание, но, надеюсь, его светлую голову не посетит мысль о создании частного охранного агентства. Телохранитель из него никакой. Да и федерал посредственный. Фыркает презрительно, давая понять, что мнение его об этом человеке не слишком высоко. Оно не было таким раньше, до поездки. Оно не изменилось и теперь, после личной встречи и непродолжительного общения. — Мне казалось, люди, подобные ему, не сдаются так просто. Неужели ошибся? — Есть один момент... — Да? И какой? — Под завалами погиб его альфа. Это тоже накладывает определённый отпечаток. У него не самая простая ситуация в жизни, и, честно говоря, не уверен, что имею право трясти его грязным бельём перед другими людьми. Здесь замешано больше личного, чем того, что принято делать достоянием общественности. Но кажется, он был очень сильно привязан к этому человеку. Почти болезненная связь, без которой он не представляет дальнейшей жизни. Связь, граничащая с зависимостью. Не знаю, может, это преувеличение, и я ошибаюсь, но он за считанные секунды в бледную тень самого себя превратился. Он утром и он же вечером, как два разных человека. — Они истинные? — Нет, но чувства никто не отменял, — произносит назидательно, и у меня перед глазами моментально образ Митчелла появляется, которому никакая истинность не нужна, настолько он к определённому человеку привязан. — Не могу точно сказать, что их связывало, и насколько сильна была их любовь, но, знаешь, именно рядом со своим альфой он не выглядел безучастным роботом, выполняющим определённый набор механических действий. Не был куклой, которая смотрит на тебя стеклянными глазами и хлопает ресницами. Кажется, Бенджамин, не будучи истинной парой Кронберга, стал для него центром вселенной и целым миром. Превращал его из язвительной самовлюблённой суки в ласкового котика, готового гладиться о хозяйскую ладонь и довольно мурчать. — Кронберг винит себя в его смерти? — Себя? — хмыкает Гиллиан. — Нет. — Кого тогда? — Тозиера. Искренне считает, что Митчелл — исчадие ада, которое, придя к власти, окончательно откроет врата, в него ведущие. Именно тогда мир погрузится во тьму и хаос. — Кронберг, что, религиозный фанатик? — спрашиваю, чуть прищурив глаза. — Нет, — произносит с коротким смешком. — Он просто лицемерная сволочь, у которой два лица. Одно для небес, как оправдание имени. Святая невинность, что ратует за справедливость и торжество закона. Одно для людей. Он совсем не белый и не пушистый. Если копнуть чуть глубже, становится понятно, что скелетов в шкафу у этой запредельно правильной деточки слишком много. Начиная историей его семьи, заканчивая интимными связями. — А что в них такого страшного? — Страшного? Ничего. Для меня. А вот для жителей Спрингфилда... Было в своё время. Вряд ли тебе это имя скажет о чём-то, но... — Рискни. Вдруг я не такой уж непросвещённый. Если этот человек хоть как-то связан с политическими кругами, то вполне возможно, что хотя бы раз действительно слышал его имя, а, может, и лично пересекался. — Он связан не с политикой. — Тогда?.. — С Тозиером. — Которым из? — уточняю. — Аароном. — Надо же. Куда ни глянь, везде наркоимперия нашего общего знакомого фигурирует. И всё же, что за человек умудрился в своё время покорить сердце заносчивой деточки? — Крайне занимательная личность, пересекаться с которой тебе точно не доводилось. Хотя бы потому, что он фигурировал в жизни Кронберга двенадцать лет назад. Ты тогда ни к пиару, ни к политике никакого отношения не имел. Да и Треннт был жив, потому едва ли тебя интересовала жизнь семейки Тозиер. — А сейчас? Чем этот человек занимается теперь? — Удобряет собой землю, — замечает, поднимая глаза и глядя прямо на меня. — Ансель Фернандес, больше известный, как Ансель Бернадотт. — Удивлю, но, кажется, мне доводилось слышать о нём прежде. Треннт ведь не только чикагскими наркобаронами занимался. Он всю сеть жаждал уничтожить, а если этот Ансель имел определённый вес и влияние в империи Тозиера, возможно, они даже пересекались. — Редкостной тварью он был, если верить Митчеллу. Впрочем, он погиб до того, как Митч перехватил бразды правления, а потому знакомы они были лишь косвенно. — Но нельзя не отметить, как всё переплетено. — Мир вообще тесный. Плюнь, и попадёшь в знакомого. — А у этого Анселя явно не было проблем с самооценкой. Почему вообще Бернадотт? Он же вроде испанец, а не швед и не француз? — Мексиканец. Наполовину. Папа был шведом. Вот и потянуло к корням. — Не слишком ли раздутое самомнение? — Зато какое совпадение! Знак судьбы. Человек, взявший себе в качестве кодового имени фамилию шведской королевской семьи и надменная шведская принцесса. Идеальная пара. — Видимо, не такая уж идеальная. — Именно он курировал и контролировал на тот момент весь наркотрафик в Спрингфилде, считался одним из самых влиятельных и, стоит признать, жестоких последователей Тозиера. Для него Аарон был примером для подражания, на которого Фернандес равнялся и жаждал походить во всём. При этом, он очень близко и тепло общался с Кронбергами. Со старшим поколением, во всяком случае. У них уже тогда традиция закладывалась. Делать вид, будто они всё делают для блага народа, а, на самом деле, сосредоточиться исключительно на собственной выгоде. — Как он умер? — Говорят, его уничтожили люди Тозиера. В какой-то момент их взаимопониманию пришёл конец, Фернандес не оправдал надежд, на него возложенных, проявил слишком много своеволия и поплатился за это. Его прикончили прямо в кровати, на глазах у юного возлюбленного. — А Эллиас?.. Они были любовниками? Он тот самый мальчишка, на глазах которого убили Анселя? — Тот самый. Парочка, достойная порицания. Семнадцатилетняя нимфетка и её влиятельный обожатель. Однако, ни у кого не возникало вопросов, и родители не протестовали. Считали, если деточке нравится принимать ухаживания подобного человека, они не станут препятствовать. Главное, чтобы он был счастлив. Но, судя по тому, как они оба облизываются, глядя на Митчелла, и как отчаянно жаждут затянуть его в свои сети, они бы слова против не сказали, даже если бы Ансель принуждал Эллиаса к отношениям, а не обхаживал его со всех сторон, называя любимой деткой. Им чертовски импонирует тёмная сторона, и уповают они, несмотря ни на что, отнюдь не на помощь высших сил, а на сильных мира сего. Тех, у кого в руках безграничная власть, огромные деньги и такие же возможности. — Сколько на тот момент исполнилось Фернандесу? — Тридцать. Но, похоже, никого из них разница в возрасте не смущала. — Занятно. — Эти отношения с лёгкостью ставят крест на его репутации. Их не назовёшь мимолётным увлечением, они больше года длились, а начались, когда ему было шестнадцать. Неудивительно, что он так тщательно скрывает информацию о своём прошлом, стараясь не светить определённые страницы биографии. Слишком противоречивая натура. Странно слышать слова о ненависти к людям, подобным Митчеллу, от того, кто раздвигал ноги под Анселем, который, по сути, ничем не отличается. Хотя, нет, погоди, отличия всё-таки есть. У Тозиера власти больше. — Почему люди Аарона не убили Эллиаса? Неужели побоялись гнева божества? Обычно в таких случаях свидетелей в живых не оставляют, от них избавляются в самую первую очередь. Ни за что не поверю, что отпетые головорезы повелись на смазливую мордашку и слёзы, застывшие в уголках глаз, а потому решили отпустить с миром. Мы же не в паршивом сериале, где герою-омеге стоит только глазками похлопать, и перед ним моментально на колени опускаются все и вся. Мафия не щадит обычно ни омег, ни детей. Им похуй, кого убивать, если отдан приказ. Больше того, эти отморозки не упустили бы возможности поиздеваться над ним перед смертью. Что такое голый, юный, соблазнительно пахнущий омега для альф? Красная тряпка, мельтешащая перед глазами. Причина помутнения рассудка. Вряд ли их остановило и то, что он сын известного общественного деятеля. Можно сказать, что он выжил чудом, но я в чудеса не верю. Всё это как-то слишком подозрительно. Не находишь? — Нахожу, — соглашается. — Чем сильнее погружаюсь в его историю, тем больше в ней тёмных пятен появляется. Разрозненные кусочки, шитые белыми нитками, а потому он всё более подозрительным мне кажется. Кажется, это один из тех случаев, когда человек надевает на себя крестик и начинает истово расшибать лоб не потому, что религиозен по природе своей, а для того, чтобы демонстративно замаливать грехи, зная, что в ближайшее время совершит их ещё больше. Показательная добродетель, скрывающая тёмную натуру. За то время, что он как будто бы сотрудничал с нами, я так и не увидел ни капли искренности в нём, но зато наблюдал море фальши. Разные маски, разные образы, которые он менял по настроению. — Да он, похоже, мастер в деле перетягивания одеяла на себя. Столько внимания его персоне, как будто он главная звезда событий последних дней. — Тебя утомили разговоры об этом человеке? — усмехается. — Можем сменить тему, если хочешь. Ладонь, покоившаяся поверх моей, ласкающая её мягкими прикосновениями, исчезает. Гиллиан подтаскивает к себе пепельницу, закуривает, глубоко затягиваясь. Официант вновь возникает у меня за спиной бесшумной тенью, подливает игристое в бокал, успевший опустеть. Качаю головой. — Дело не в этом. — А в чём? — Ты подозреваешь его в причастности к организации взрыва? Считаешь, он может быть как-то связан со скорпионами? — Вряд ли. Однако неприязнь к Митчеллу у него очень ярко выражена, и упускать этот факт из виду, беспечно. Скорее я опасаюсь, как бы он не проникся какими безумными идеями и не попытался разделаться с тем, кого считает источником своих бед. Маловероятно, конечно, но люди в состоянии аффекта иногда совершают такое, на что никогда не решились бы в любое другое время, и даже не помнят об этом. Удивляются самим себе. Если Тозиер переберётся в Спрингфилд, у него здесь будет, как минимум, один заклятый враг, желающий ему падения и смерти. Быть может, я напрасно накручиваю себя, и Кронберг позабудет о нём через неделю, но всё же... — Не самый блестящий старт, — замечаю. Гиллиан кивает. — Сколько бы Кронберга не расхваливали, я так и не увидел в нём описанных Холлом качеств, но заметил множество черт, что не пришлись мне по душе. Он как будто бы кристально-чист, но на деле... Крайне мутный тип, себе на уме, способный из любой передряги выбраться и извлечь выгоду. В точности, как тогда выбрался невредимым из переделки, в которой любого другого мальчишку прирезали бы, не дав и слова сказать. Он кажется мне весьма злопамятным. И даже опасным. Именно поэтому передо мной сейчас стоит сложная задача. — Сложная в чём? Ты ведь всегда занимался безопасностью Тозиера, и не сказать, что эта обязанность загоняла тебя в тупик. Подумаешь, одним недоброжелателем больше, одним меньше... Огромное количество людей мечтает о его падении, что совсем не удивительно, учитывая его положение в обществе, его доходы и происхождение. Тозиер имя нарицательное, ставшее своего рода брендом задолго до того, как Митчелл решил податься в политику. — Мы обсуждали этот вопрос с ним и пришли к закономерному выводу. Я не стану разрываться на два города, и, если он всё-таки одержит победу в этой гонке, не поеду за ним в Спрингфилд, сосредоточившись на деятельности его компаний в Чикаго. Свора, по большей части, останется со мной, а его охрану придётся собирать практически с нуля. И, говоря откровенно, у меня пока нет на примете ни одного кандидата, способного взять на себя такую ответственность. Большинство членов стаи — хорошие исполнители, преданные, верные, бесстрашные, но что касается тактики и стратегии... — Главное не проси о помощи Холла. Его советы вечно боком тебе выходят. Давится дымом, кашляет. Смотрит на меня хмуро, не оценив мимолётную попытку пошутить. — Холл — последний, к кому я когда-либо прислушаюсь. Его идея с самого начала дурно пахла, и даже то, что это дерьмо старательно маскировали авторскими ароматами, нисколько не спасло ситуацию. — Я знаю, Гил. Знаю. Просто... немного иронии. — Мне нужно найти за несколько недель человека, которому я смог бы доверять, как самому себе, и который сумеет сработаться с Тозиером. Сам знаешь, несмотря на то что для большинства окружающих он милый и обаятельный альфа в самом расцвете лет, иногда он бывает невыносимым. Сложный характер, определённые особенности натуры доминанта, с которыми приходится мириться. У меня есть целый список требований к кандидату, и я пока слабо представляю, как всё это может ужиться в одном человеке. — Но в тебе ведь уживается. Стряхивает пепел. Прикрывает глаза. Очередной нервный смешок. Пальцы, потирающие переносицу. — А я не идеальный кандидат. Я просто, как мне на тот момент казалось, сиюминутная прихоть Тозиера, которую он решил ввести в свои дела, сделав это несколько радикальным способом. Может, он и не думал, что я настолько втянусь в процесс, потому и удивился тому, что получил в итоге. Тут же всё иначе. Мне не нужен мальчик — чистый лист, из которого придётся самому лепить то, что необходимо Тозиеру. Может, попытался бы, но нет на это времени. Мне нужен готовый специалист, великолепно осознающий, в какое дерьмо ему предстоит нырнуть, связавшись с Митчеллом. Понимающий, что, став губернатором, Тозиер от своего прошлого не отречётся, а, значит, они всё время будут ходить по тонкой грани, играя с судьбой. Я, конечно, постараюсь сделать всё, что в моих силах, но пока в голове пустота. Все, кто пришёл на ум первым делом, когда Митчелл завёл разговор о новом начальнике службы безопасности, не дотягивают до нужной планки, а принимать на работу первого попавшегося человека — всё равно, что добровольно стрелять себе в ногу. Я такие развлечения не люблю. Хватило недавнего экстрима. Разумно. Логично. На сто процентов продуманно. Неоднократно осмыслено и переосмыслено. Иного от Гиллиана и не ожидаю. В конечном итоге, даже если изначально Митчелл, действительно, ничего особенного от него не ждал, то в дальнейшем явно не только за красивые глаза рядом продолжил держать. Тозиер из тех, кого цепляет не только внешность, но и характер, и интеллект. На красивые картинки он, несомненно, ведётся тоже, но и интерес к ним угасает стремительно. У Гиллиана всего в достатке, а, может, и в избытке. Внешность, харизма — не самые главные его козыри, хотя, и они, несомненно, стоят упоминания. Кажется, даже не будь он моей истинной парой, рано или поздно я бы всё равно зацепился за него взглядом и однажды поймал себя на мысли, что уже не в состоянии отвести глаз. Он логичен во всём и всегда. Всё и всегда продумывает на несколько шагов вперёд, потому странно видеть его таким, немного растерянным и не совсем понимающим, куда двигаться дальше. То, что он будет заниматься делами Тозиера в Чикаго, неоспоримо и давно предопределено. Этого следовало ожидало. Митчелл, с головой погрузившись с головой в политику, начал отходить от своей основной деятельности, переложив обязанности на плечи Гиллиана. Ничего удивительного. Эта новость — не гром среди ясного неба, не сенсация, а вполне себе закономерное развитие событий. Просто... Прежде это ещё казалось преходящим явлением, а теперь всё чаще становится ясно, что временное перетекает в постоянное. Гиллиан прав. Он не станет разрываться на части, пытаясь успеть и тут, и там. В этом попросту нет смысла. Без того понятно, что не получится. Не тот у них бизнес, чтобы можно было забить хуй на него и не вникать в детали неделями, а система по-прежнему продолжала функционировать, как идеально отлаженный механизм. Но и безопасность Тозиера — не тот вопрос, на который можно закрыть глаза, отнеся его в раздел второстепенных по важности. Гиллиан с его повышенной степенью ответственности, разумеется, жаждет отыскать компромисс, чтобы ни там, ни там не облажаться. Прикидывает варианты и, судя по тому, как с каждым новым мгновением мрачнеет его лицо, оптимального решения не находит. — Я знаю, что ты привык полагаться, по большей части, на себя, и на фоне недавних событий к советам ещё меньше желаешь прислушиваться, но всё же... Возможно, я смогу помочь? — Среди твоих знакомых найдётся несколько беспринципных изворотливых ублюдков, готовых нести ответственность за жизнь вип-персоны? — Среди моих знакомых сотни таких найдётся. Ты же понимаешь, долгие годы усердной работы не прошли даром, а, значит, я успел обзавестись множеством полезных связей. — Какой кошмар, — вздыхает притворно. — С кем я связался вообще? — Тем же вопросом задаюсь постоянно. Но вроде пока о принятом решении не жалею. А ты? — Ни секунды. — Кажется, я знаю, к кому тебе нужно обратиться. Эллиот Хаксли. — Впервые слышу о таком. Кто это? — Приятно знать, что в мире существует что-то, известное мне, но прошедшее мимо тебя, а, значит, хотя бы в чём-то я могу быть полезным. Эллиот руководит международным охранным агентством. У них довольно широкий профиль, и они занимаются всем, чем угодно, начиная от предоставления клиентам вооружённой охраны, заканчивая антикризисным управлением и вопросами информационной безопасности. Его телефон забит нужными контактами под завязку, а потому уверен: через пару часов после разговора, перед тобой будут стоять сотни подходящих кандидатов, один другого лучше, и ты поразишься многообразию. — И где расположена их штаб-квартира? Точно не в Чикаго, иначе бы я хоть раз, но слышал об этом человеке. — Не в Чикаго. В Нью-Йорке. Но современные технологии легко решают проблемы общения на расстоянии. Я позвоню ему, а он свяжется с тобой. Выберете удобное для обоих время и обсудите условия возможной сделки. В отличие от Холла с его пустыми восторгами, слова этого человека действительно заслуживают внимания. Услуги стоят дорого, но не думаю, что для Тозиера это проблема. — Вообще не она, — соглашается. — Если речь заходит о сохранности его жизни, он готов заплатить любую сумму. Главное, чтобы у него было всё лучшее. — И я прекрасно его понимаю. Окажись на его месте, тоже не стал бы экономить на охране. — Он иногда готов платить не только за качество, но и за бренд. Впрочем, это же Тозиер. Может себе позволить. — В мотовстве его упрекает человек, спустивший целое состояние на розы, и ещё столько же на услуги по окрашиванию цветов? — Иногда во мне просыпается безумный романтик, не привыкший выражать свои чувства, а потому слабо представляющий, как это делается, — произносит, потушив окурок и потянувшись к чашке, чтобы привычно смыть сигаретный привкус глотком кофе. Его пальцы снова соприкасаются с моими, поглаживая их. Поднимаются выше, вдоль кисти. Решительно ныряют под манжету, лаская запястье. Простое прикосновение, но безумно желанное, приятное, согревающее. Чем больше я смотрю на него, чем больше времени провожу рядом с ним, тем сильнее становится уверенность в собственных чувствах. Мне уютно рядом с ним. Он — тот человек, что дарит мне ощущение комфорта. Ощущение дома, что ли? Как будто именно рядом с ним я чувствую себя в безопасности, именно на него всегда могу положиться. Ему доверить все свои тайны, зная, что они так и останутся между нами. Папа, так старательно заметавший следы и так скоропалительно выскочивший за Гедеона, всегда говорил мне, что брак — это трясина, вступать в которую нужно с осторожностью, а лучше — не вступать вообще. Но если уж рискнул, и сомнений в тебе нет вообще, то, наверное, это стопроцентно твой человек, и он сумеет сделать тебя счастливым, несмотря ни на что. В то время, как тебе захочется сделать счастливым его. Находясь рядом с Гиллианом, я не думаю о каких-то широких жестах и сомнительном списке подвигов, которые он обязан совершить для того, чтобы завладеть моим вниманием, потому как никакое геройство и никакая пыль в глаза мне не нужны вовсе. Достаточно его присутствия. Достаточно его объятий. Достаточно его приглушённого шёпота в затылок и мягких поцелуев в висок. Достаточно всех мыслей, с ним связанных, и тех картин, что рисует воображение, когда смотрю на него. Понимание того, что с ним и за ним я готов куда угодно. То самое ощущение, о котором говорит Хэнк, когда между нами повисает Дамокловым мечом имя Треннта. Мы оба намеренно избегаем упоминания папы в общении, но в тот раз что-то идёт не так. Для Хэнка тот разговор оказывается столь же тяжёлым, как и для меня. Но в конце концов, он замечает, что их любовь, несмотря на истинность, была больше поверхностной. Ни он, ни папа в итоге не дали ей шанса на существование, но методично убивали, хватаясь за собственные взгляды и устои своей жизни, не оглядываясь при этом на жизнь любимого человека. — Мы оба были эгоистами, — замечает Хэнк, сминая чуть подрагивающими пальцами край больничной подушки. — Тянули одеяло каждый на себя, но при этом каждый считал, что пожертвовать тем, что имеет, должен другой человек. Перекладывали ответственность друг на друга, но так ни к чему и не пришли. — У нас иначе, — отвечаю упрямо. — Уверен? — Более чем. — И что же ты по итогу готов сделать для Гила? — Всё. Без преувеличения. — А он для тебя? — Всё, — повторяю тихо. — Надеюсь, что так, Харлин. Надеюсь. Не могу знать наверняка, но безумно хочется верить, что я не ошибаюсь в своих предположениях, и всё действительно обстоит так, как говорю. Что это не самообман, и те чувства, что присущи мне, так же естественны и для него. Находят в нём отклик не меньший. Пальцы Гиллиана поглаживают моё запястье, и под кожей разливается тепло. Кроме того, волна его затапливает меня изнутри, в который раз заставляя думать о том, как чертовски мне повезло — не только встретить истинную пару, но и отыскать ключ к его сердцу, а не проебать всё так глупо и бесславно, как сделали мои родители. И мысль о покупке кольца уже не кажется такой уж нелепой. Он прижимается губами к моей ладони, а я ловлю себя на мысли о том, что хочу провести рядом с этим человеком всю свою жизнь. Хочу быть с ним, несмотря ни на что. Хочу быть его. Каждый день своей жизни рядом с ним встречать, носить его фамилию и, возможно, однажды решиться на поистине безумный поступок — восстановить свою репродуктивную систему и выносить его ребёнка. Сентиментальные мысли, над которыми сам готов был насмехаться ещё год назад, но которые теперь одолевают с завидным постоянством. Которые одолевают с каждым днём всё сильнее и сильнее. — Люблю тебя, моя Королева, — произносит. И кажется, что в голове разом сотни разноцветных фейерверков взрываются. Гиллиан. Моя страсть. Гиллиан. Моя любовь. Гиллиан. Моя жизнь. Как я прожил без него столько лет? Кажется, до встречи с ним я не жил вовсе, и все три десятка лет прошли, словно в тумане. Его признание эхом звучит в ушах, не позволяя сразу же забыть эти слова. Услышать их от него — редкость, почти недоступная роскошь, но оттого и вкус этих слов так сладок. Не впервые произнесённые, но такие важные, такие необходимые мне, испытывающему дикую потребность быть любимым, быть важным для другого человека. Люблю тебя, шепчет он, и для меня эти слова стоят больше всех тех роз, что остались в номере. Гораздо дороже.