***
Остатки от служебной машины ещё дымились, однако, осмотреть их всё же необходимо. Сайно приближается к обгоревшему и перекорёженному взрывом остову, наклоняется и заглядывает в салон [в то, что осталось от салона]. Ни сидений из кожзама, ни приборной панели, ни электронного помощника, подсказывающего время до суточной нормы. Всё оплавилось, обуглилось, развалилось из-за взрыва, перекрутилось в малопонятную мешанину оплывшего пластика, уже не раскалённого, но горячего металла, и ещё бог пойми чего. Остро воняет горящей химией, и при всём желании даже не посмотреть, что именно привело к взрыву. Можно будет отыскать инициирующий заряд, но уже после того, как остов окончательно остынет. Времени на это у Сайно, понятное дело, нет. У него теперь ни на что нет времени. В голове прокручиваются всего две фразы, идеально накладывающиеся одна на другую. Генерал Махаматра крутит их и так, и эдак, не спеша делать окончательные выводы, но чем больше он об этом раздумывает, тем сильнее первоначальная мысль кажется ему правильной. «Похищение тогда замяли — участвовал кто-то из учёных». «Если что, люди Академии уже приходили к нам». Если всё складывается слишком просто, как паззл для детей от трёх лет, значит, либо ищи подвох, либо всё на самом деле действительно очень просто. Вывод напрашивается один: Сайно специально натравливают на определённую группу людей, эта группа людей не то чтобы скрывается, а вишенкой на торте можно считать тот факт, что Сайно сейчас — единственный действующий матра на всю пустыню. Может быть, конечно, и не единственный, но в таком случае терминал Акаши бы работал. А ещё на инцидент наверняка явились бы хотя бы пустынники, исполняющие обязанности местных крышевателей, но ни одного заинтресованного лица Сайно так и не увидел. Значит, всех отозвали, а ему почему-то не сообщили. Сайно вспоминает о том, что пропустил в деревне один или два вызова терминала и думает, не могло ли это быть сообщением о том, что необходимо вернуться в Управление и разработать дальнейшую тактику? Что же, это тоже палка о двух концах. Либо его действительно хотели предупредить, но, в конце концов, махнули на это дело рукой, либо намеренно вытаскивали из деревни, вот только не рассчитали, и он не успел подойти к машине в момент взрыва, вот и до сих пор жив. В любом случае, одна проблема так и остаётся нерешённой: если он не достанет время — желательно, легальным способом, но сейчас это кажется самым неправдоподобным вариантом, — то в полдень следующего дня его найдут мёртвым. Или не в полдень, или немного позже. Чёрт бы знал, сколько ему осталось жить на самом деле. Сайно уже почти убеждён в том, что оставлен в пустыне в качестве наказания за что-то, но за что — не помнит. Наверное, что-то серьёзное, если его не обнулили, а оставили на естественную [неестественную] смерть. Есть ещё шанс, что ранним утром уже этого дня заблокированные въезды за Стену Самиэль всё-таки откроют, и самого Сайно переместят в столицу для восстановления. Ну или не в столицу, или в ближайшее отделение Управления, чтобы решить, что делать дальше, и связаться с высшим руководством. Чего не любит при этом Сайно, так это связь с руководством. Иногда его попросту не хватает. Иногда он срывается на отрывистую [собачью] речь, и на него смотрят с таким недовольством, что ему приходится спешно вспоминать нормальный цивилизованный язык.***
У Сайно есть десять [наверное] часов, а изрядно подвыпившие окружающие насмехаются над ним приблизительно в одном и том же ключе: «Что, матра, совсем прижало? Рискнёшь на таймрестлинг?» Когда Сайно появляется в поле зрения, аль-Хайтам не спешит обращать его внимание на себя. Наблюдает со своего места. Получается, всё он правильно понял — генерал Махаматра оказался в пустыне совсем один, без подмоги и дополнительного времени, иначе бы пешком пошёл до первой же границы. Если есть запас часов [успел ли он запросить суточные?], то почему бы не добраться до Стены и не попытаться убедить пост матр, что ты из своих? Если ничего из этого не произошло, напрашивается логичный вывод: времени на новые сутки у Сайно нет, границы перекрыты — Академия всегда идёт по своему излюбленному пути. — Есть желание сыграть? — Пустынник с фингалом под правым глазом и криво налепленным пластырем на переносице демонстрирует Сайно своё время [0009∙40∙7∙17∙20∙28]. Аль-Хайтам со своего места не слышит, что ещё пустынник говорит генералу Махаматре, может лишь следить на расстоянии. Пустынники за ближайшим столом приостанавливают игру в карты и с любопытством оглядываются на диалог. Одно из двух: либо их наглый товарищ получит сотрясение своего пожухлого мозга, либо раунд действительно состоится. На левой руке Сайно нет ничего [абсолютно]. Если не брать в расчет теорию потребления и заработка времени, как единой везде валюты, то, наверное, хорошо было бы смотреть на предплечье и ничего там не видеть, но в современных реалиях дефект буквально может стоить жизни. Рука с металлическим содержимым не будет использоваться в таймреслинге, но была бы возможность — Сайно бы с удовольствием познакомил пустынника именно с ней, потому что тот определённо намекает на таймрестлинг: демонстративно поднимает оба рукава кофты и смотрит с азартом, выжидающе, с диким, каким-то странным прищуром. Сайно не хочет знать, принимал ли этот парень за вечер на грудь и не только, и если «да», то сколько раз. Он качает головой, намеревается отойти от стола, но его останавливают — чья-то рука касается его правого плеча и вновь возвращает на прежнее место. — Знаешь, тут как в Бойцовском клубе, — проникновенно вещают ему на ухо. Сайно едва ведёт головой в сторону, ощущает жгучее желание сбросить руку, но пока что стоит на месте и слушает. — А восьмое правило Бойцовского клуба: новичок обязан принять бой. Ты же здесь в первый раз, не так ли? Сайно едва кривит уголки губ в усмешке. «А ещё есть два первых правила, — думает он, — в которых говорится, что никто и никогда не рассказывает о клубе. И ещё есть правила о том, что в поединке участвуют только двое, и никогда не происходит больше одного поединка одновременно, однако, сам поединок длится столько, сколько потребуется». — И что же, — отвечает Сайно уже вслух, перехватывает запястье чужой руки и снимает со своего плеча, — тут действует правило «если противник делает вид, что потерял сознание или говорит «хватит» — поединок окончен»? Пустынник, который так и не представился, насмешливо скалится:. — Уже сдаёшься? Если бы это правда была не рокировка, чтобы выяснить настроение оппонента и подзадорить на продолжение высосанного из пальца конфликта сторон, Сайно, может, и задумался бы о том, что предпочёл бы старый-добрый мордобой, а не изуверскую попытку перекачать время до того, как его вытянут из тебя самого. Мордобой — это просто и понятно. Вот кулак, вот лицо [грудь, незащищённый бок, открытое плечо] противника, вот тихий хруст суставов, а вот брызнувшая из рассечённой кожи кровь. Адреналин, зрение, заостряющееся только на движениях противника, а ещё никогда нельзя смотреть в глаза, потому что это равняется приблизительно сразу сорока процентам к проигрышу. Только тело (район груди), никогда не врёт, откуда последует следующий удар. Чтобы тело не выдавало направление атаки, нужно долго и упорно тренироваться, в частности наносить прямые удары, а не боковые. Генерал Махаматра ловит себя на том, что не знает, в какой раз ему самому исполнилось двадцать пять. В таймрестлинге правило действует с точностью да наоборот. Нужно смотреть оппоненту в глаза. Потому что как только начинаешь отвлекаться на часы, расцвечивающие предплечье, то мгновенно теряешь концентрацию и ослабляешь хватку. Особенно, если пытаешься рассмотреть, сколько оппоненту осталось времени до неминуемой остановки сердца. Пяти, иногда даже трёх, секунд достаточно, чтобы повернуть происходящее в свою пользу. Говорят, за пять секунд можно влюбиться, сойти с ума, свергнуть власть, основать новое государство, ну или выиграть себе право на жизнь. У Сайно есть чуть меньше десяти часов, и это всё, что у него есть. Сайно понятия не имеет, откуда он знает столько о таймрестлинге. Есть только один вариант, приемлемый, но в который слишком сложно поверить, что он может оказаться правдоподобным: возможно, кто-то учил его таймрестлингу, показывал, как это происходит, и рассказывал, как лучше вести себя, чтобы выиграть, ну а уж если и проиграть, то с честью. — Нет. Он — матра, и естественно он должен знать, как это происходит, чтобы эффективнее с этим бороться. И его «нет», это одновременно и ответ на провокационный вопрос пустынника, и ответ собственным сомнениям, закравшимся в голову. Кто-то со стороны задорно свистит, наверное, услышав диалог и расценив слова Сайно как согласие. Он отходит от стойки и направляется к незаметно и очень удачно освободившемуся столу, садится на один из двух стульев и кладёт правую руку на стол. Левую он тоже опускает рядом, но не для того, чтобы следить за временем — на предплечье всё равно ничего нет — а просто для равновесия. Так будет удобнее. Тот парень опускается напротив и, наоборот, демонстративно кладёт левую руку так, чтобы было видно предплечье и сменяющиеся на нём цифры, отсчитывающие секунды на убыль. Чтобы всё было честно, наверное, кто-то должен следить за происходящим, но Сайно не уверен, как здесь на самом деле проходят подобного рода поединки. В конце концов, что значат десять часов, когда в полдень, скорее всего, он должен будет умереть. Правила просты: нужно удержать руку оппонента в одном положении так, чтобы успеть забрать себе как можно больше времени. При этом свободная рука всегда должна быть на виду, часы ничего не должно скрывать от прямого взгляда. Чаще всего такие бои заканчиваются весьма прискорбно, потому что останавливаться вовремя, когда в крови оказывается слишком много нейромедиаторов, люди попросту не умеют. А потому три-две-одна — и ты уже подметаешь своим безжизненным телом пол. И хорошо, если его сподобятся убрать, а не просто брезгливо запихают ногами под стол, чтобы потом под покровом утреннего тумана отдать в утилизацию или сдать на руки скорбящей по твоей безвременной кончине семье. Вдвойне не очень, когда оказывается, что ты — единственный, кто приносит [вернее, приносил] в семью стабильный доход, потому что это означает только одно: ранее зависящие от тебя люди тоже умрут. Всё взаимосвязано. Они почти что жмут друг другу руки — Сайно чувствует крепкую, отнюдь не дружескую хватку пустынника — и некоторое время смотрят друг другу в глаза. В этом контакте всегда что-то есть: прерви, отведи взгляд, и проиграешь с вероятностью в шестьдесят процентов. Просто не сможешь уследить ни за своими, ни за чужими реакциями, позволишь панике захлестнуть себя с головой, а справиться с паникой не так-то просто. Это с самого начала было нечестно. Пустынник что-то использовал, какую-то хитрую уловку. Вот только потеря концентрации на поединке и короткий спазм мышцы сыграли с Сайно не самую хорошую шутку: через секунду он уже ощущает, как тыльная сторона правой ладони прижимается к поверхности стола, а оппонент продолжает вжимать руку на пределе своей силы; по пустыннику видно, что тот старается сдержать торжествующую ухмылку, но вот последнее выходит у него откровенно хреново. Сайно опускает взгляд с лица противника, переводит на подсвечивающиеся здоровым зелёным цветом часы: там число постепенно увеличивается, не лихорадочно и быстро, как это обычно бывает, а неумолимо, в выверенном ритме: раз в шесть секунд — новый час. Зимний почти что заворожено наблюдает за тем, как семнадцать часов становятся восемнадцатью, потом девятнадцатью, двадцатью… Он знает, что на его часах, должно быть, около девяти часов и, возможно, десяти или двадцати минут. Точно не больше, а вот меньше — возможно. Он напрягает правую руку, слегка приподнимает её над поверхностью стола — и прибавление времени на часах противника замедляет ход, однако тот, увлекшись, вновь вжимает руку Сайно вниз, до упора, с плохо скрываемым торжеством. Двадцать три, двадцать четыре, новый день и ещё один час… В который раз ему двадцать пять? Он не узнает, если так и будет сидеть, ожидая собственной смерти. Сложно уловить, когда в голове не остаётся ни единой мысли, кроме холодного расчёта. Сайно сжимает пальцы крепче — ему кажется, что он слышит хруст чужих костей даже несмотря на то, что в чайной так громко, — и медленно поднимает руку с поверхности стола. При этом он больше не смотрит на часы. Ему это ни к чему: смотреть на свои в такой момент опасно, да и нет этих часов, а что касается часов противника, так Сайно и без того знает, что сначала там время замедлилось… А потом, когда Сайно преломляет положение вещей и уже вжимает чужую руку в стол, время и вовсе стремительно скатывается на убыль. — Третье правило Бойцовского клуба, — говорит Сайно и рефлекторно касается кончиком языка верхней губы. — Если противник теряет сознание, или делает вид, что теряет, или говорит «хватит» — поединок окончен. Сайно, едва склонив голову, наблюдает за тем, как постепенно меняется выражение лица противника. Тот силится что-то изменить, напрягается [даже можно представить, как играет двуглавая мышца плеча], а Сайно продолжает смотреть только в глаза напротив и никуда кроме. — Постучишь ладонью по столу — засчитаю как «хватит». Постепенно с часов стираются года. Стираются недели. Счёт идёт на часы. Тот ещё правда хочет вновь вернуть своё первенство, но уже проиграл, сразу же как потерял контроль над своей самоуверенностью. И теперь не мог смотреть никуда, кроме исчезающих часов, постепенно становящихся минутами. При приближении к тринадцати нулям часы всегда как бы издевательски замедляются, чтобы в очередной раз продемонстрировать: «время, оно всех догонит и всем покажет». Двадцать секунд. Пустынник, наконец, сдаётся, наступает на глотку собственной гордости и хлопает ладонью по столу. Жить-то хочется, естественно жить хочется. Сайно ослабляет хватку, не переставая контролировать каждый жест, переворачивает руку, подставляя свою под руку оппонента, и позволяет себе наконец-то опустить взгляд, чтобы посмотреть, как девять лет, сорок недель, семь дней, семнадцать часов и несколько минут возвращаются на чужое предплечье. Сайно не берёт себе чужое время. Он возвращает ровно столько, сколько взял. Ни больше, ни меньше. Пустынник как-то до смешного дёргано вскидывает руку и прерывает контакт. Тут же ведёт раскрытой ладонью по предплечью, словно проверяя, всё ли на месте. От давления пальцев на кожу цифры слегка мерцают, загораются чуть ярче, чтобы после вновь засветиться ровным зелёным. Сайно остаётся сидеть за тем же столом, разглядывая стыки между деревяшками. У него есть девять часов и десяток минут, чтобы разобраться, почему он на самом деле оказался в пустыне. Поэтому аль-Хайтам всё же поднимается со своего уединённого места, подходит к генералу Махаматре со спины и кладёт ладонь на его правое, живое, плечо. Не резко. Просто кладёт, словно приятеля приветствует. Сайно вскидывает голову только тогда, когда чувствует широкую ладонь на своём плече. Подходить к нему со спины опасно: у него должен моментальный рефлекс срабатывать, который нейтрализует возможного противника. Это что-то вроде профессиональной выучки: перманентная необходимость находиться в боевой готовности и моментально поднимающаяся агрессия ко всему, что он не может увидеть сразу. Он даже руку вскидывает, левую, чтобы сбросить чужую ладонь с плеча, развернуться и уложить ударом под грудь, туда, где можно проломить и заставить противника задыхаться от невозможности сделать один-единственный вдох. Знакомый голос успокаивает. В голове как будто тумблер переключается [свой — какой, к чёрту, «свой»? — свой], и Сайно неестественно медленно запрокидывает голову, чтобы убедиться. Да, слуховая память не подвела. Секретарь этот. Аль-Хайтам. Не боится подходить со спины, не боится прикасаться, смотрит на всех так, как будто разогнать щенков хочет, да рука не поднимается. Только взрыкивает коротко, и пустынники сами рассасываются, видимо не намереваясь затевать очередной конфликт. Если кого и арестовывать, так это способного направить местный сброд в нужное русло. С точки зрения тактики и здравого смысла — логично. Без опоры в виде чётко выверенных приказов стадо имеет свойство разбредаться. Но это же секретарь Академии, он не может быть замешан в происходящем. Ладонь соскальзывает с плеча. Сайно смотрит на то, как аль-Хайтам огибает стол и садится напротив. Зрительный контакт длится дольше положенного даже протоколом, не говоря уж о рамках приличия, негласных между едва знакомыми людьми, и Сайно думает о том, что однажды в смутном тревожном сне видел опоясывающий запястье браслет с полосатыми зелёно-чёрно-салатовыми камнями. Малахит. Эти глаза — такие же. — Вот уж точно было, на что посмотреть, — спокойно говорит аль-Хайтам, смотрит на Сайно и понимает, что тот ему ничего не сделает, хотя и привычка-рефлекс должна была сработать должным образом. Аль-Хайтам должен был остаться со сломанной рукой, либо с вдавленной в пищевод трахеей. Вообще, если подумать, есть ещё уйма способов по ликвидации противника из такого вот положения. Тут и коленные чашечки можно переломать, и выбить весь воздух из лёгких, и просто повредить диафрагму точным ударом металла. Но аль-Хайтам не совершал бы этот жест, если бы не был уверен. Уверен в том, что Сайно ему ничего не сделает. Резкий взгляд с немым предупреждением можно ожидать, но никакого применения физической силы. [«Всё в порядке, Сайно?»] Если учёные Академии корректировали память генерала Махаматры, то у них явно возникли трудности с работой над эмоциональной привязанностью — тем, что в принципе плохо подвергается какому-либо контролю. Это не вытравить, это идёт не только на уровне подкорки, увы. Именно поэтому аль-Хайтам решил рискнуть, воспользоваться шансом. Не прогадал. Нехотя, но народ стал расходиться по своим местам, возвращаясь к своим напиткам, возвращая внимание к женщинам. — И где же вы научились так хорошо играть? Подошёл бармен, исполняя роль официанта, разлил бутылку виски на два стакана и ушёл. И бутылку, к слову, оставил. — Никогда не учился играть — игры запрещены законом. — Сайно поднимает стакан и смачивает губы виски [чувствует, как спирт пощипывает мелкие трещины], после отпивает. — Просто кто может знать больше о времени, чем матра. Пустынники разве что, — напрашивается ответ на кончик языка, и Сайно сглатывает, ещё чувствуя на языке привкус виски. Он не говорит о том, что ему кажется, будто кто-то учил его играть, но он не помнит — кто именно. Это лишнее. И, наверное, слишком личное. — И как, далеко продвинулись в своём расследовании? Сайно щурится, касается пальцами прохладного бока стакана и не сводит взгляда с аль-Хайтама. Не тяжёлого даже, не пристального. Не изучает, а разглядывает. Почему-то это отчасти медитативное занятие отзывается неприятной, но терпимой ломотой в висках, как будто бы он делает что-то неправильное, как будто это не нравится организму — или тому, из-за чего он не помнит ровным счётом ничего из прошлого, включая инцидент, из-за которого и возникла диссоциативная амнезия. В висках ломит. И пальцы легонько подрагивают. Неприятно. — Можете не волноваться, я здесь не задержусь… надолго. И вам бы не советовал, вы всё-таки секретарь. И это — чистая правда. Может, стоит попробовать за ночь добраться до границы. По крайней мере сослуживцам [будущим бывшим сослуживцам] будет не так муторно искать труп, а потом избавляться от него. Может быть Азар потом скажет, что Академия на этом задании потеряла лучшего матру, и теперь остальные должны делать всё возможное, чтобы равняться на почившего, но не повторять тех же глупостей. Много пафосных пустых слов, как это обычно бывает на похоронах военных. Посмертно это уже никак его не тронет. Виски в стакане Сайно слишком быстро заканчивается. Аль-Хайтам же думает о том, что их просто целенаправленно схлестнули друг с другом: Азар наверняка на самом деле всё знает о краже, возможно понимает и кто преступник, а Сайно отправил, чтобы вся ситуация была исправлена именно руками идеального оружия. Или, что приобретает чёткие краски, если знаешь всё от и до, — чтобы избавиться от обоих. Уж где насолил Азару генерал Махаматра — аль-Хайтам понятия не имеет. Настоящий Сайно — сидит в подкорке. Такое не вывести даже руками учёных Академии. — Если рискнёте поступиться принципами матры хотя бы немного и примите от меня помощь, то… — аль-Хайтам протягивает правую руку ладонью вверх, укладывает её на стол. Предлагает напрямую и отдаст столько, сколько понадобится. Сутки, двое-трое, неделю. — Кто знает, может, и разузнаете всё от и до. Это я вам как служащий Академии говорю. Сайно более или менее помнит, как на предыдущем задании пришлось ликвидировать незаконную лабораторию не самого последнего человека в Сумеру-сити. Тот покрывал у себя маньяка, который вырезал своих жертв, оставляя им только красивые числа на предплечьях. Потом в этих числах стали появляться послания. Последнее послание, которое поставило точки над «i», состояло лишь из четырёх серых шрамов цифр на коже: 0000∙00∙0∙07∙07∙34. Эту цифру можно было бы сделать ещё красивее, если бы в часе было больше, чем шестьдесят минут. А так маньяк использовал доступные ему минуты и часы. Всё оказывается просто, стоит набрать «7734» на калькуляторе, а затем перевернуть калькулятор вверх тормашками. «7734» — «HELL». Сайно не взял время у пустынника… просто потому что. И дело тут не в принципе «не брать у пустынников». Если бы перед ним сел за стол любой другой житель пустыни, любой человек, занимающийся таймрестлингом, Сайно всё равно не взял бы время, а вернул обратно. Потому что знает: баланс в дальних зонах должен сохраняться. Они самые нестабильные, самые шаткие, но они кольцами опоясывают столицу, и столица прячется за ними, обрастая собственными укреплениями. Правда, неясно от кого: от попыток обвалить систему или от граждан собственной страны. Сайно смотрит на протянутую руку. Протянутую ладонью вверх, открытый жест для передачи, добровольный. Это вызывает смятение, минутное помутнение в голове, наверное, отразившееся в кроваво-красной радужке глаз. Дела секретаря и матры — это дела секретаря и матры, ими уже практически не интересуются, лишь поглядывают искоса, вероятно, ожидая, когда законник [да не такой уж и законник, ведь примкнул к играм, пусть и отказавшись от своего честного выигрыша], наконец, освободит помещение и перестанет сгущать атмосферу своим присутствием. Да и едва ли присутствующие понимают, что аль-Хайтам по-своему тоже законник. Сайно смотрит на аль-Хайтама прищурившись, словно действительно думает над его предложением. У Сайно, по сути своей, выбор невелик. Принять помощь секретаря или сдохнуть, третьего не дано. Как и, наверное, любому живому существу, не перевалившему вековую черту [он не знает, в который раз ему двадцать пять, и, наверное, не хочет знать, потому что если ему больше сотни — то к чёрту так жить], ему всё-таки хочется жить. Например, для того, чтобы ещё раз посмотреть в глаза Великому Мудрецу и подумать, какой же тот всё-таки больной ублюдок. Просто подлая мразь, не желающая пачкать не то что руки — перчатки. — Вы же знаете, господин секретарь. Сайно почти ощущает оседающий на корне языка горечью привкус. Тело, в отличие от памяти, не так часто обманывает. В голове — глухой щелчок. Как будто уже делал то, о чём думает, когда-то давно, с кем-то… с кем-то. Сайно поддаётся ближе, бессознательно протягивает руку над столом и выхватывает у аль-Хайтама стакан из-под руки. Смотрит ему в глаза, подносит стакан к своим губам и немного отпивает. Горечь всё-таки оседает, это именно то, чего и хотел. Потом запоздало соображает, что сделал. Ему тут время добровольно предлагают — весьма доверительный жест, потому что время, это всё-таки нечто очень и очень личное, — так что значит этот жест в контексте всего остального? — Служащий Академии — это и звание, и приговор. — Сайно возвращает стакан аль-Хайтаму, опускает взгляд на протянутую руку и едва жмёт плечами. — Дезертиров отдадут под трибунал, ценные кадры — постараются завербовать обратно. Все остальные — в утиль. Сайно всё-таки касается предплечья аль-Хайтама ладонью, обхватывает пальцами, чувствует кожей внутренней стороны запястья контакт с его запястьем, и едва склоняет голову, смотря на часы на другом предплечье. Он не возьмёт больше шести часов. Пока этого хватит, дальше — дело техники. Либо границы откроют и недоразумение утрясётся, либо его всё-таки решили ликвидировать без его ведома, и эти шесть часов всё равно застынут мёртвым временем. — Вы хотели сказать «цепной пёс Академии»? — аль-Хайтам сжимает предлечье Сайно достаточно сильно, чтобы тот не мог убрать руку сразу. Расчётливый и такой честный. Как всегда, чёрт. Это не то чтобы раздражает аль-Хайтама, но определённую реакцию вызвает. Он сжимает предплечье ещё сильнее, впиваясь пальцами до побеления в кожу. А время на его часах тем временем продолжает перетекать. Ещё час, ещё, затем ещё два, ещё два, ещё час. — Эти ублюдки вцепились слишком крепко. Не сбросить. Ублюдков в Академии и всех её даршанах — не счесть, запутаешься во всех своих ненавистных чувствах. Но был один особо крупный ублюдок, которому бы очень пошло пулевое отверстие меж бровей и застывшее время на предплечье. Сайно не замечает того, что задумчиво, почти что механически, кивает, соглашаясь с утверждением. Аль-Хайтам говорит о «цепном псе», а Сайно при этом думает об огромном экране во всю стену, по которому расползаются графики использования времени по двенадцати зонам, различными цветами отмечаются взлёты и упадки, а также красными маркерами расцвечиваются проблемные места, в которых требуется вмешательство Матр. Этот омерзительный кричаще красный, на который матры обязаны реагировать с преданностью собаки. Аль-Хайтам расслабляет руку и плавно её отнимает. Подаренная половина суток должна помочь Сайно решить некоторые проблемы. Берёт в руку возвращённый стакан и отпивает; кажется, что на краешке стекла ощущает чужой вкус. Вкус отдалённо знакомый, но закрытый к доступу во избежание излишнего искушения. Аль-Хайтам цедит алкоголь и приглядываясь к пустому взгляду Сайно. Незнакомому. Не такому, неправильному. Времена знавали и совершенного генерала Махаматру, который своими поступками и зарабатывал себе имя. Не только биография за него это делала. Сайно опускает взгляд, чтобы заметить, сколько времени осталось на часах собеседника. Не приглядывается даже к тому, сколько там месяцев или лет — раньше он бы обязательно обратил на это внимание и спросил за каждую минуту, что увидел бы, но не сейчас, — а смотрит на сами часы. Аль-Хайтам отдал ему в два раза больше, чем он намеревался забрать. Двенадцать часов. Это значит, что Сайно сможет прожить до полуночи. С Сайно ещё шкуру сдерут за эти двенадцать часов. Если узнают, что они у него есть. Вообще-то он может сказать, что получил пару часов на то, чтобы добраться до границы зоны, но не более того. Он может сказать, что вообще не получал времени, а эти несколько часов — те самые неизвестные, которые у него остались после получения бионики, на которую «нет оборудования, чтобы имплантировать биологические часы». Они, — успокаивает Сайно себя мысленно, — никак не узнают, сколько получил часов, потому что, чтобы узнать, им придётся убить его, попытаться выкачать время до нуля или близко к нулю, сделать то, на что они никогда не решались, чтобы не потерять одного из своих матр. — И без процентов. Это ваше время, — Аль-Хайтам кладёт ладонь на плечо Сайно, опять. — Это ваше время, — отвечает Сайно и кажется, будто он повторяет фразу, но на самом деле зеркалит, переадресовывает, а после добавляет: — Я запомню. Аль-Хайтам уходит из чайной, а Сайно ещё некоторое время сидит за тем же столом и наблюдает за тем, как люди вокруг всё ещё нервничают. Как будто они не видели игры. Сайно тоже покидает бар, потому что у него есть ещё несколько незаконченных дел. Наверное, когда он их завершит, его собственного времени останется часов на восемь или на семь, а к ним ещё подаренных двенадцать. Больше, чем половина суток. Это как если бы он только недавно получил свою норму и не успел отработать часть смены до следующего витка. Добираться до границы — сложнее и дольше, чем от границы до деревни. Тогда у него была служебная машина, а теперь она стоит в пустыне, раскуроченная и обгоревшая. От пустыни до ворот, разделяющих две временные зоны, ведёт одна-единственная дорога, а всё вокруг — сплошняком Стена Самиэль под высоковольтным напряжением и наблюдением. Поверх — не перелезть, не подрыть, только законным путём. Сайно ещё на подходе знает, что за ним следят. Будто бы чувствует взгляды загривком, иногда замечает тени или что-то ещё. Его не выслеживают, его провожают, это понятно без слов, и он очень хотел бы знать, чем он так обязан Пустынникам, раз с ним обращаются так, а не пытаются обнулить при первой же возможности. Он вспоминает свой чисто рефлекторный жест: забрать стакан, почти что коснувшись губ костяшками пальцев, отпить, зная, что стакана касался другой человек, потом вернуть обратно, — и не может понять, почему где-то на задворках сознания возникает стойкая ассоциация, что он так уже делал. Да, может быть делал, до инцидента, который лишил его всех воспоминаний, имени и лица того, с кем он мог без проблем обмениваться личными жестами. Это раздражает. До крепко сжимающихся челюстей. Тремор кончиков пальцев усиливается. Сайно это не нравится, как не нравится и ворох мыслей, прочно поселившийся в голове вместо обычных выверенных подпунктов общей миссии. Когда мысли путаются клубком, разобраться сложнее, чем если всё разложено по строчкам от A до Z. Ему не нравится зарождающееся смятение, ему не нравится, что голова начинает болеть от всего этого. Он устал гадать, почему лица некоторых людей, которых он видел в чайной и в первый, и во второй раз, кажутся ему знакомыми, но он не может вспомнить, почему именно. Рядом с переездом нет прилегающих домов, деревня Аару остаётся далеко позади. Разве что несколько зданий, наверное, использовавшихся в качестве складов или чего-то вроде того. Сайно навскидку оценивает их взглядом, ему кажется, будто он замечает блик на крыше одного из них — как от оптики, — но заставляет себя отвернуться, потому что бдительность — это хорошо, но паранойя — это уже финиш. С этой стороны Стены Самиэль значится обезличенная цифра «12», нарисованная тёмной краской по светлому камню. Обычно всё работает на автоматике, но, раз границы перекрыты, значит, тут должны быть люди. Охрана, может быть, наёмники Бригады Тридцати. Приказа снимать оцепление с зоны не было, а если дело касается гетто — и приказов Азара — такое в принципе не обсуждается. А если обсуждается, то наедине, где-нибудь на задворках зон, в перекрытых глушилками помещениях и с прочими мерами предосторожностей. Ага. Люди. Сайно, наверное, больше слышит, чем реально видит, как кто-то снимает оружие с предохранителя. И слышит не один такой щелчок. Сайно почти что готов к тому, что придётся доказывать свою принадлежность к матрам, к тому, что придётся объяснять, почему он задержался в Аару и не отбыл вместе с другими матрами [Да потому что какой-то покойник взорвал служебную машину и обрубил связь. Почему покойник? Потому что если генерал Махаматра его вычислит, то жить ему всё равно не долго, пойдёт по всем формальным правилам обращения с преступниками.] Когда громыхает первый предупредительный выстрел, Сайно вскидывает левую руку, чтобы защитить лицо. Свистит где-то выше макушки, но ещё бы немного — и пришлось бы соскребать серые комки мозга с камней. Он отступает на шаг назад, уже знает — следующий может оказаться не предупредительным. Ему явно показывают, что через переезд не пропустят. У Сайно при себе только табельный пистолет, он успевает вытащить его до того, как ещё один выстрел царапает по живому предплечью. Сайно шипит сквозь зубы, прикрывается бионикой и экстренно прикидывает, как отступить, не имея рядом прикрытия, а только лишь прямую, как палка, дорогу, ведущую назад, в Аару, а до деревни ещё надо добраться. Решение приходит оттуда, откуда лично Сайно не ждал. Несколько ответных выстрелов — с крыши ближайшего здания, не иначе. Пока наёмники Бригады отвлекаются, пытаясь понять, кто по ним палит, у Сайно появляется не совсем призрачная, но и не такая уж ощутимая возможность отступить обратно к Аару. Через переезд его не пропустят. Стоило соглашаться на другие пути…