Тени

я потерял цель. ты эту цель сшил. я до сих пор цел. ты до сих пор жив. я – всё ещё – смерть. ты – всё ещё – дар. я говорю «нет». ты говоришь «да». Мглистый заповедник

      Напрасно обещал Матео мэтру Фабьё, что зайдёт проведать покой больного в тот же вечер. Едва советник смог немного отдохнуть — поесть, помыться и забыться глубоким, но, увы, коротким сном, как его совсем немилосердно закрутила в вихре возмущённая дворцовая среда.       Начались аресты, допросы, объяснения. Матео ждал долгий разговор вначале с Фердинандом, после с Изабеллой, потом большая комиссия присяжных.       Взяли Мора, вскрыли сейф, обнародовали все бумаги. По придворным сечью прошла волна негодованья короля. Выявились все нарывы, полетели не головы, конечно, но перевязи титульные — имена стирались с гобеленов. Фердинанд был удручён, подавлен. Многие из тех, кому он доверял, с кем был дружен, оказались фарисеями*, лжецами. Матео не ошибся, стоило, фигурально выражаясь, срубить голову у главного дракона, как раскрошился весь их смрадный муравейник. В попытке избежать изгнанья и бесчестья приспешники предателя в панике жалили друг друга, вскрывали язвы, имена, обеты — всё это сыпалось на голову советника дождём вранья и трусости. Он чувствовал себя испачканным, усталым, но выполнившим долг.       Хотя вопросы были и к нему. Королева ни на йоту не верила рассказам Фердинанда и Тео о таком внезапном и добровольном покаянии Робера. Тот молчал как рыба о произошедшем в гротах и лишь порой, как загнанная мышь, косился живописно на Матео, на непроницаемую ледяную сталь, вызывавшую теперь ещё больший ужас всех без исключений, ибо история, конечно, обросла мгновенно подробностями совершенно диких зверств и методов... не лишёнными оснований, но всё ж преувеличенными стократно. Как всегда, молва шла впереди герцога Локсли, и образ его делался почти что инфернально-грозным. Но Изабелла, хоть и преданная крови, всё же была в первую очередь супруга короля, помазанника на престоле, и покой страны, династии и мужа был в приоритете. Поэтому, как не прискорбно, но пришлось признать, что, несмотря на всю сомнительность действий Матео, он снова спас семью Её Величества, вновь отвёл беду, пусть и опустившись для этого на самое дно тьмы. Матео Локсли давал показания на стремительном процессе как свидетель, и ни разу ни голос его, ни лицо не дрогнули. Он был в своём праве.       О Гелиосе герцог Локсли справлялся постоянно — два раза в день он отправлял гонца, чаще всего Пьера, и получал подробнейший ответ от мэтра Фабьё, подписанный для верности и сэром Бенджамином.       Лорд Гальба шёл довольно быстро на поправку. К нему были допущены, по приказу Тео, только врачи и сын, и мэтр Фабьё писал со свойственным ему предельным тактом, что подопечный их был возмущён такой опекой и, едва пришёл в себя, уже стремился побыстрее покинуть лечебное крыло, но, конечно, никто бы ему не позволил такого безрассудства. В остальном же Гальба был примерным пациентом — поглощал бульоны, пил настои, терпел не морщась перевязки и очень быстро выздоравливал, хоть и тосковал, судя по всему, по обществу и возможности пройтись по саду и по мастерской.       Матео каждый раз, читая эти, в общем, однотипные посланья, немного улыбался, безотчётно представляя вынужденное смиренье на лице валлийца, недовольный излом бровей, усталый, утомлённый вздох безделья. Тео улыбался и понимал, что очень хочет навестить его — просто чтобы удостовериться, что Гальба правда поправляется, но дела... Дела не отпускали вплоть до ночи, а ночью неучтиво нарушать покой больного, и Матео читал отчёты лекарей, воображал капризно-подчиняющегося Гальба и улыбался редкой той улыбкой, что возможна только в одиночестве, когда никто не видит. Улыбка-теплота, улыбка-поцелуй в висок, улыбка-нежность.       Как-то ночью, спустя неделю беспрерывных заседаний и отчётов, постоянных уточнений и предоставлений фактов, борьбы с парламентом и журналистами, Матео так устал, что, пользуясь минутами свободы, уже в глухую ночь поплёлся в конюшню. Жан и Жак по-молодецки всхрапывали, и Матео, не будя парней, приложился к их бутыли, что свисала рядом плетёным бурдюком — кислятина, но в голову давала сразу. Матео выдохнул и опустился в сено, жалея лишь о том, что в крыше нет дыры, чтобы смотреть на звёзды. Ещё один глоток из бурдюка вытравил из головы мигрень и все заботы, обездвижил тело, разливая внутри щекотку, разгоняя усталость. Ирландская крепкая бражка подействовала лучше любых зелий. Матео развалился в сене, душистом, мягком — было хорошо. Напряжение всех последних дней спадало, будто выдернули позвоночник, и остался кисель из плоти и почти без мыслей. Вдох-выдох. Пахло конским духом и молодецким потом, кожей от упряжек и мастикой. Сено чуть покалывало шею, рядом фыркнул конь. Матео потянулся, взял одну травинку и пожевал её. Тут взгляд его упал на длинную лестницу, приставленную к сеновалу, и что-то сладко затревожилось внутри, легонько шевельнулось. Тео отхлебнул ещё немного из бутыли, поморщился, дурея от паров. Он не стал с собой бороться. Может, то внезапный хмель, а может, и усталость, но скорее... он просто не хотел сейчас сопротивляться. Решил позволить себе слабость хоть разок, совсем чуть-чуть, на полмгновенья. Лихо перекинув лестницу через плечо, Матео к удивленью ровным шагом, хоть голова кружилась, вышел из конюшни.       Покои мэтра Фабьё, его врачевальня была на третьем этаже. Лестницу пришлось немного увеличить. В радостном томленье Матео поднялся́ к окну и, словно кот, взглянул в опочивальню. Притаившись, он увидел постель, камин, мерцающие тускло свечи. Возле кровати, на которой вырисовывалось очертанье тела, дремала девушка-сиделка с вышиванием в руке. Матео сипло шепнул заклинанье сна — девушка совсем обмякла и выронила пяльцы на ковёр. Матео, поглощённый глупым звоном сердца, перемахнул карниз и лёгкой тенью скользнул к постели Гелиоса, встал у балдахина и замер. Гальба спал. Лежал на животе, обнимал подушку. В свете неярком белизной мерцала перевязь бинтов. Тео перестал дышать. Россыпь солнечных веснушек на плечах, волосы волною по подушке, расслабленный профиль, абрис губ. Часы легонько скребли стрелками, у Матео сдавило грудь, забрало́ дыханье — исчезло всё, всё истончилось, время будто замедлило свой ход. Остановилось. Гелиос был укрыт лёгким покрывалом, но ближе к краю из-под тонкой ткани высовывалась аккуратная ступня — единственная не закрытая покровом. Жидкий огонь разлился по рукам Матео, он склонился над этой невозможной красотой, ласково дотронулся кончиком носа до изящных пальцев — таких смешных и трогательных. И словно обнажились все рецепторы — тело Тео стало будто воском. Он, забыв себя, с восторгом и зажмурившись от счастья, припал губами жадно, как изголодавшийся в пустыне к воде, к изогнутому своду стопы Гелиоса и взлетел над миром, наполняясь до предела сладкой негой. Гелиос шевельнулся, и ступня кокетливо исчезла под покрывалом. Тео даже протрезвел от страха и как тать присел, прячась за изножием кровати. Сердце заходилось дробью. Матео весь напрягся и прислушался — дыханье спящего не сбилось. Тео в два прыжка метнулся к подоконнику, напоследок оглянулся, желая подобрать, найти обронённое возле постели сердце... Но оно совершенно точно осталось там — в ворохе мягком хлопка, под ногою божественного Гелиоса, что спокойно спал и точно поправлялся.       Ещё два дня вертелся герцог Локсли между дворцом, допросными, архивом и удручённым Фердинандом. Известье о предательстве старого друга подкосило самодержца. Он впал в уныние, сменяющееся внезапно вспышками праведного гнева, и под горячий нрав Его Величества нередко попадали все близкие, и слуги, и министры. Все, кроме Матео. Его негодованье короля обошло десятой стороной. Даже напротив, Фердинанд будто вцепился в Тео, словно в соломинку, последнюю надежду, веру в дружбу. Ведь даже королю порой нужно преклонить главу кому-то на плечо, поговорить о важном, наболевшем.       — Я раздавлен, — сокрушался Дин, коротая вечер в компании советника за бокалом виски. — Я знал его с пелёнок. Много лет, Матео! — горько поднял он глаза на друга.       — Прости. Я виноват... — опустил тот руки на колени.       — Да ты-то тут причём? — фыркнул Фердинанд. — Это жадность! Вечное желанье занять не своё место, вырваться вперёд. Все они романтически считают, что трон — это величие и слава, что это божий дар. Сплошные наслажденья! Идиоты! — он брезгливо сморщился и залпом опрокинул в себя бокал. — Будто я желал такой судьбы. Будто есть выбор.       — А как бы ты... — Тео вдруг замялся, было странно такое спрашивать у короля, чья кровь, наверно, столетия назад была замешана с песком и тиной у берега Евфрата. Предки Дина были легендами, завоевателями, правителями мира... Эпохи высекали эти утончённые черты и мраморные кости. Спрашивать такое цыгану — возмутительная дерзость, но Матео всё же спросил. — Как бы ты хотел прожить свою жизнь, доведись тебе принять решенье? Что б ты делал?       Фердинанд угрюмо усмехнулся и откинулся на спинку кресла.       — Я бы просто жил, — улыбнулся он. — Как все. Не спал бы сколько мог и спал бы сколько можно. Пил, ел, охотился, любил бы Изабо, плодил детей погодок, не задумываясь о вражде меж ними, носил бы панталоны и сюртук, ходил бы в цирк — я так люблю их клоунаду. Но не пристало королю любить весь этот балаган. Мой удел — опера. Величественный Вагнер. Тесный бархат. Предателей и лицемеров полный дом. Один ребёнок, чтобы не было сомнений в престолонаследии, междоусобиц. И тоска, — он выдохнул отчаянно. — Но мне греховно сокрушаться. У меня есть ты, — он отсалютовал Матео бокалом. — Где б я был, если бы не ты, мой ненаглядный, — рассмеялся он.       Тео задумчиво смотрел в огонь. Он понимал, что тоже задыхался! Особенно последние недели, просто задыхался в стенах замка. Но у него, как и у его любимого Величества, не было выбора. Он нужен здесь. Ему. Это их путь. А где-то там смеётся вереск, жжёт босые пятки ласковый луч, греет руку повод. Где-то тихо, славно журчит ручей, и вечная весна... Где-то, возможно, был уютный домик с черепичной крышей, шиповник и смородина, и старый верный пёс под нею храпел и догонял во сне бродячего кота. Где-то пахло пылью от книг и мягкого ковра, в котором утопают ноги. Где-то кто-то его, возможно, ждал бы с пастбища, встречал улыбкой и смотрел глазами неба, обнимая взглядом, и говорил: «Отчего же ты так долго, мой ловчий? Я тебя заждался!..»       Думать о таком непозволительная роскошь для того, кто облечён властью, вынужденным величьем, впаян в стены цитадели замка как первый камень, как её фундамент. Вересковые поля... А он уж начал думать, что перестал мечтать. Как это наивно, герцог Локсли! Мечтать о заслуженном отдохновенье на границе королевства. Как банально! Нет! Ты всегда будешь лязгом стали, кровавой сечью, тенью, что чернее ночи. Ты один. Предначертанное свершилось! Впереди многие годы правленья лучшего из королей, и ты его помощник, его брат — не посмеешь отстраниться! Ты один. Да будет так. Да здравствует король! Под веками Матео вереск истончился и пророс в него горьким цветом полыни. Вереск и полынь как тьма и солнце — рядом невозможны.       Наконец, когда порядок и покой ещё не до конца, но были восстановлены, жизнь дворца неспешно потекла своим укладом. Возобновились ужины и суаре, посиделки в музыкальных залах, придворные немного отпускали свои страхи, венценосная чета стала выезжать снова на прогулки. Шторм утих, хоть отголоски всё ещё мелькали в разговорах — такое не забудется так скоро. Но жизнь брала своё. И вот уже опять слышался смех, звуки рояля, шелест нежный юбок по аллеям. Лето всё ещё сияло, жгло, томило.       Матео выбрал время для визита к Гальба — не рано, но и не затемно, как и подобало по этикету, в тот бестревожный час между послеобеденным отдыхом и вечерним гонгом. У дверей в покои мэтра Фабьё Тео ненадолго замер, словно не решаясь, но заметив, как на него косит любопытным взглядом вытянувшийся по струнке лакей неподалеку, лишь поправил воротничок и громко постучал. Дверь отворил сам мэтр.       — Ваша Милость, — улыбнулся он и поклонился. — Очень рады вашему визиту, проходите. Мы как раз только закончили перевязку.       — Как он? — коротко кивнув, благодушно спросил Матео.       — Всё прекрасно, Ваша Милость. Лорд Гальба в полном здравии, свеж и бодр. Я бы рекомендовал ещё покой, но он точно уже мог бы выходить гулять, хоть повторю — без приключений. Ране нужно время. Организм почти восстановился, но всё же это не укус нетопыря.       Матео прошёл глубже в комнату. Внутри было так ярко залито всё светом. Распахнутые окна, ветерок, летающие пылинки в рассекающих пространство полосках солнца.       — О, слава богу! Локсли! — раздался из постели голос, и Матео, не сдержавшись, улыбнулся.       Гелиос полусидел в ворохе подушек, румяный, гладкий, золотой — совсем здоровый. В вырезе синей пижамы мелькнул лоскут бинта — но то была единственная примета, по которой угадывалось ранение. В остальном лорд Гальба разве не светился — отдохнувший, сытый, разморённый бездельем и жарой.       — Я заждался, — серьёзно выдал он, но глаза смеялись.       — Меня? — изогнул бровь Тео.       — Если честно, кого угодно, — рассмеялся Гальба. — Но тебя предпочтительнее остальных. Матео подошёл поближе и встал возле постели, ожидая объяснений.       — Дай мне сигарету! — шало округлил глаза Гелиос и посмотрел на Тео с нетерпеньем. — Твои церберы не отпускают меня даже в сортир ходить одного. Никому не разрешают приходить. А я хочу курить! — выпалил он и недовольно дёрнул ногой.       — В сортир ходи, — весело хмыкнул Тео, втайне потешаясь этими капризными нотками, — а с сигаретой обойдёшься. Ты ещё пока больной, а значит, слаб.       — У меня достанет сил пнуть тебя, — сморщил гневно нос Гелиос и лягнул воздух, демонстрируя Матео готовность биться.       Вошёл мэтр Фабьё.       — Ваша Светлость, — с укоризной глянул он на Гелиоса, — я же говорил...       — Да сколько можно! — простонал тот. — У меня ранение не в лёгкое же. Вы специально меня изводите! Все вы такие — лекари! Вам лишь бы мучить. Садисты и сатрапы, вот вы кто!       Целитель пошёл пятнами смущенья, а Матео не таясь смеялся.       — Мэтр, простите, — через смех обратился он к возмущенному врачу, — оставьте нас, я всё улажу.       Фабьё поклонился и вышел. Гелиос, насупившись, умолк и отвернул голову, картинно игнорируя всех разом.       — Ты несносен, — прищёлкнул языком Матео.       — А ты в курсе, что они тебя боятся пуще смерти? — блеснул хитро глазами Гелиос, кивая в сторону только затворившейся двери.       — В курсе, — откинув полу длинного камзола, сел в кресло рядом Тео.       — Говорят, Робера Уортона арестовали? — спросил Гальба, поудобней устроившись в своём гнезде из подушек и простыней. — И ещё кого-то?       Матео сдержанно кивнул, говорить об этом не хотелось, впрочем, он вообще предпочёл бы ничего не обсуждать, а просто посидеть, справиться о здоровье, немного повдыхать один на двоих воздух — этого было бы довольно.       — Да, растрясли этот гадюшник, — подтвердил он сухо.       — Ты растряс? — изогнул бровь Гелиос.       — Выходит, ты, — усмехнулся Тео и, видя недоумение в глазах напротив, объяснился. — Это ты же тогда услышал нужное имя — Мор. Сообщил мне... — он поджал губы, чуть досадуя. — И вот теперь валяешься здесь. Главный герой! — улыбнулся слабо Тео.       — Я тебя обесславил? — рассмеялся Гальба и хитро́-хитро́ сощурился. Тот самый рысий взгляд, что не поменялся с годами, лишь усугубляя своё воздействие на неподготовленные умы, но Тео был готов и отмахнулся.       — Ты меня достал, а не обесславил. Вот зачем? — скрипнул он зубами. — Зачем ты это сделал?       — Сделал что? — похлопал ресницами Гелиос, и правый край его улыбки изогнулся едко.       — Не кривляйся, — как бычок нахмурился Матео.       — Ты знаешь почему, — пожал плечами Гелиос, и Тео тут же чуть не поперхнулся воздухом и возмущением.       — Не смей, — шикнул он. — Даже не думай...       — Как скажешь, — равнодушно согласился тот. — Я хочу курить, — снова посмотрел он с просьбой.       — Обойдёшься, — сложил Матео руки на груди, усмиряя дыханье, сбившееся после таких простых и зрячих слов Гелиоса, что вновь почти слетели с его губ.       — Герцог Локсли, — строго позвал Гелиос, и Матео вскинул лицо. — Вы садист?       Матео сделал самые невинные глаза и ядовито усмехнулся.       — Брось, — заканючил Гальба. — Одна-другая сигарета мне не повредит. Я изнемог.       — Что же ты не попросил у сына? — удивился Тео.       — Он не знает, что я курю, — обиженно надулся Гелиос.       Матео рассмеялся в голос.       — О, боги! Ваша Светлость! — всплеснул он рукавами. — Ты неподражаем.       Гелиос сидел нахохлившись и явно крайне рассержен.       — Что это? Боже! — хохотал Матео. — Я вижу крылья!       — Очень смешно, — скривился Гелиос и закатил глаза. — Просто не хочу, чтоб Теодоро брал пример.       — Брось, — мягко улыбнулся Тео и небрежно толкнул мыском сапога край постели. — В его годы ты такое делал!..       — Вот поэтому и не хочу, чтобы он что-то знал, — сощурился Гелиос. — Ты ведь не говорил ему? — вдруг нервно встрепенулся он.       — Не говорил что? — уточнил Матео. — Что ты тайный курильщик? — потешался он.       — Нет, не об этом, — в голосе Гальба вдруг послышалось явное напряжение, почти укор.       — А о чем тогда? — изумился Тео, ему и в голову не приходило, что Гелиос может воспринимать его как сплетника или как угрозу спокойствию своего сына.       — О другом... — замялся тот. — О том, что было.       — Нет, — строго отрезал Тео. — Я не разглашаю чужих секретов. Да с чего бы мне говорить твоему сыну о таком?       — Спасибо, — явно с облегченьем выдохнул Гелиос и расслабленно вернулся на подушки. — Мне бы не хотелось, чтоб он узнал о моём прошлом. О таком вот прошлом, — смутился он.       — Опустим, — деликатно прервал его Матео и, раскрыв ладонь, материализовал две сигареты, обе прикурил. Одну он протянул тут же повеселевшему Гелиосу, а вторую оставил у себя меж пальцев.       Гелиос сладко, вкусно затянулся и закатил глаза, всем видом источая блаженство. Тео тоже затянулся и выпустил колечко в воздух.       — Как ты? — спокойно спросил он, сходя со скользкой темы и спрашивая, собственно, о том, за чем пришёл.       — Теперь прекрасно, — с наслажденьем урчал Гелиос. — Я курю. Почти здоров. И ко мне пришёл друг...       — С каких пор ты записал меня в дружки, Гальба? — фыркнул Тео, делая ещё одну затяжку и невольно отмечая, как красиво сжимают пальцы Гелиоса тонкий фильтр.       — А разве это не подразумевалось? — вскинулся тот. — Я спас жизнь тебе. Ты мне. Мы квиты, — с каждым словом из него струился белый дым, рассеивался вокруг хитрого лица. — Это ли не дружба? — махнул он сигаретой в воздухе. — Сильнейшая из всех. Замешанная на крови. А, Ваша Милость? — улыбнулся он лукаво и затушил окурок в вазе рядом.       — Кстати, вот об этом, — нахмурился Матео, всё внутри у него снова сжалось. — Вот какого чёрта ты полез тогда? Ты ненормальный? — горячился он.       — Я — нет, — просипел Гелиос, тоже закипая. — А ты? — Матео ошалело вперился в него, и тот гневно продолжил, будто упрекая. — Мэтр Фабьё мне рассказал, что ты сделал мне переливание! В поле! В полной грязи! Что чуть сам там не погиб. Сам... Кто ещё тут ненормальный?!       — Мне пришлось! — взревел Матео и вскочил из кресла. — Потому что кто-то вдруг возомнил себя героем! Идиот!       — Я не возомнил, — шипел как угли Гелиос. — Я вообще не думал...       — Вот именно! — кричал Матео. — Ты не думал! И полез куда не надо! Покрасоваться захотелось? Что-то доказать?! Ты бы умер, понимаешь?! Это не игра!       — Я не хотел, чтоб ты погиб, — взвился Гальба. — Я думал о тебе! О нас! Не хотел опять остаться... Потерять тебя!       — Молчи! Заткнись!!! — взревел Матео, грудь его вздымалась, жгла пожаром, раскрывалась плотью. — Заткнись уже! Ты слышишь, прекрати!       — Но это правда, Тео, — вдруг осел, будто обессилев, Гальба. — Это правда, я тебя...       — Я не верю! — перебил его Матео и сжал кулаки. — Ни слову! Знаю какова цена! Ты! Ты... — слова потерялись, спутались, мысли тоже. Гелиос смотрел в него, в самую душу, в сердце — будто заклинатель.       — Я не хотел остаться без тебя, — медленно повторил он. — Причина только в этом, — и губы его дрогнули, кадык взметнулся, щёки покраснели.       — Ты невыносим! Ты меня просто бесишь! — рыкнул Тео. — Слышишь, Элио, ты мне как кость, — он резанул по Гальба недовольным пылким взглядом и осёкся, потому что тот смеялся — вдруг просиял, как луч в кромешной тьме, весь словно радость, теплота — одна сплошная ласковая улыбка. Тео даже оторопел, споткнулся на полуслове об этот ясный нежный взгляд. — Чего ты лыбишься? Я говорю что-то смешное? — едко заметил он.       — Нет, — помотал головою Гальба. — Вовсе нет, — мягко весь светился он довольством и нежностью. — Но ты впервые назвал меня Элио.       Тео вздрогнул и забегал глазами по постели, по окну, по стенам,       — Придурок! — выпалил он, сам от себя не ожидая, и резкими шумным шагом пошёл к двери.       Уже у порога его окликнул Гелиос. Всё ещё смеясь, он крикнул:       — Матео!       — Что тебе ещё? — остановился тот, весь закипая гневом, стыдом и глупым счастьем, совершенно необъяснимым, неуместным, несуразным.       — Я тебя люблю! — искрясь весельем, через все покои громко крикнул Гальба.       — Заткнись! — рявкнул Тео. — Я клянусь, я тебя покалечу.       — И всегда любил! — не унимался Гелиос. — Не переставал ни дня!       Матео не дослушал, вылетел из спальни, задевая порожек и косяк, почти выпал в коридор, тут же натыкаясь на мэтра Фабьё и его лакея.       — Он здоров, — буркнул Тео целителю, и, не смотря в глаза и пряча лихорадочные щёки в завесе тёмной из волос, спешным шагом пошёл по коридору. Прочь отсюда! Прочь! Прочь! Прочь! Он почти бежал и делал вид, что хмурится, сводил сурово брови и скрипел зубами, но на деле не мог сдержать улыбки, рвущейся наружу. В сердце закипало, давило счастьем в грудь, рвалось восторгом, смехом, пустозвонным хохотом, задором. Какая глупость! Но как же хорошо. Как манко. Как прекрасно!       Элио.       Это имя слетело с губ так правильно, так просто, словно вспорхнула птица из души, из клетки рёбер, из усталых тонких губ, затрепетала крыльями, защебетала звонко.       Элио, Элио, Элио!       И Матео теперь не мог это остановить. Он ворвался в свой кабинет, рухнул на козетку и смеялся, всё повторяя, будто помешался:       — Элио! Элио! Элио!       Хотелось разорвать грудину, вырвать из неё всё, что там таилось, и заменить, расставив по углам в нужном порядке те четыре буквы: Э, Л, И, О!