Тени

Дай мне руку, нежную, как удар, улыбнись, чтоб я разучился плакать. Твоё сердце – самый бесценный дар, это пьедестал и оно же — плаха, я хочу прижаться к нему щекой, ощутить биение тысяч дрóжей. Моё сердце вторит ему другой чередой толчков, просыпаясь тоже, будто не способно теперь молчать, не болеть, не вздрагивать, не влюбляться, не метаться от белизны плеча до не повинующихся мне пальцев. В твоём сердце, созданном, чтоб гореть, и дрожать, и биться разрядом тока… Всё, что есть безжалостного в добре. Всё, что есть спасительного в жестоком. Сколько там, в тебе, у тебя внутри чувств и теплоты, тишины и света? Твоё сердце — бешено-нежный ритм. (И я так безумно тебя за это…) Светлана Усс

      В покоях Матео было всё ещё темно — прочно задёрнутые шторы скрывали зарождающийся рассвет. Камин давно потух, свечи погасли. Гелиос и Тео ввалились в эту мглу, будто провалились в темный бархат, непроницаемый, окутывающий их со всех сторон.       Матео резко дёрнул Гелиоса на себя и вжал в плотно захлопнувшуюся дверь. Навис, как неизбежность. Его лица не было видно, слышалось только дыханье, тяжёлое, сбивающееся, шальное.       — Ты говорил, только не руки, — хрипло сказал Тео и ощутил, как темнота качнулась, тревожно колыхнулась ожиданьем. — С них и начну, — прошептал он и на ощупь отыскал ладонь Гелиоса — она была холодной, нежной. Матео медленно подул на пальцы, осторожно сжал, чувствуя их волнение, и поднёс к губам, коснулся ласково, почти неощутимо, вначале каждой из фаланг, потом внутри запястья. Гелиос вздрогнул и шумно выдохнул — тёплый воздух из его губ мазнул по щеке Тео. Пальцы Элио вцепились в ладонь Матео с силой, будто требуя, и Матео сжал их в ответ, а после — резко вздёрнул руку Элио ему над головой, прижал её к двери и вжался сам всем телом, выбивая воздух и громкий стон удивления и жажды. Губы Тео остервенело впились в приоткрытый рот Гелиоса, опалили зноем, желанием, нетерпеньем алчным. Гелиос высвободил руки и взметнул их в растрёпанные волосы Матео, подался вперёд, навстречу обжигающему телу, силе, навстречу жадным поцелуям, неге языка, сладкой мякоти из горящих губ, что теперь скользили по его шее— влажные следы, вибрация по горлу — Тео рычал и метил его, сладко целовал уже плечо, ключицы, руками опаляя то спину, то затылок, то ягодицы, и сжимал до боли, до острой сладкой боли вожделения, нужды. Это была сечь из поцелуев, рук — схватка страсти.       — Свет... — прохрипел Гелиос. — Свет... Я хочу видеть...       Матео на секунду оторвался от хищного вылизыванья кадыка, от его укусов и, тяжело дыша, щёлкнул пальцами. В глубине покоев полыхнул камин — комната озарилась тёплым светом. Возле очага появилась мягкая накидка, и Тео потянул Гелиоса за руку туда. Тянул и целовал, не отрываясь, пятился, едва ли не споткнулся, лихорадочно стянул прямо на ходу с себя рубаху, бросил её комом на пол и снова впился в губы Элио, в пунцовые, истерзанные уже губы. Гелиос напирал, хватался цепко за обнажённый торс, за плечи, сдавливал, царапал и целовал почти в беспамятстве, захлебываясь страстью. У камина он толкнул Матео на накидку, и тот упал на неё, окунулся в мягкий ворс, чуть изогнулся, словно призывая. Гелиос замер. Как безумный он смотрел на сильные изгибы тела, что лизали отблески пламени, на игру теней, на запрокинутую шею, всю в цветах-укусах, на водопад волос, сливающихся с тёмным мехом покрывала. На вздымающейся возбуждённо груди блестел рубин — горел, переливался, будто капля лавы у сердца Тео. Гелиос смотрел и утопал в своей любви, в желании, в этой капле, что говорила ему больше тысяч слов, он млел от нежности, от осознанья правды.             — Иди сюда, — шёпотом позвал Матео и протянул руку. — Элио, иди...       Гелиос опустился рядом, лёг на бок, посмотрел в глаза, доверчиво, соглашаясь на всё, на любой исход, лишь бы вот сейчас не прекращалась эта минута, этот взгляд, это притяженье, сметающее всё — это мгновенье, которое он ждал всю жизнь, которое они оба когда-то упустили, потеряли. Вместе. Быть вместе. Только их любовь, только — сейчас. И будь что будет.       Матео медленно, не отрывая опаляющего взгляда, стянул с Гелиоса рубаху, прошёлся нежно пальцами по груди, по изгибу руки к плечу. По коже Гелиоса побежали мурашки, и он лёг на спину, притягивая Тео к себе, соприкасаясь кожа к коже — тепло разлилось по телу мягкой волной. Матео коснулся ласково, совсем легко губами его губ, потом щеки, шеи, груди. Он скользил легчайшими поцелуями-бабочками по обнажённому торсу, а руками расстёгивал и поочередно снимал брюки и бельё с себя и с Гелиоса. Тела радостно сплелись, слились в одно-нежное. Губы и руки Матео ласкали Гелиоса беспрестанно, жадно. Сладко танцевал по бархатной коже язык, коснулся розовых напряжённых сосков, приласкал каждый. Гелиос выгнулся навстречу, задышал часто-часто, и Матео удовлетворённо заурчал — тело Элио помнило его, а он помнил все лакомые места, помнил каждый дюйм, каждый изгиб, каждую чувственную точку. Тео несильно прикусил возбуждённую горошину соска, и Элио прошила волна наслаждения, он застонал уже громче и обхватил ногами Тео за бёдра, потерся членом о член и выгнул шею, целиком отдаваясь ощущениям.       — Ты с ума меня сводишь, — зашептал Тео, склоняясь снова к губам и целуя так медленно, сладостно, до полного забытья.       Огонь в камине потрескивал, блики плясали по извивающимся телам, что перекатывались по шкуре в страстных объятьях, жадно оглаживали друг друга, целуясь до нехватки дыханья, до воспалённой припухлости губ, до абсолютной неги в крови.       — Чего ты хочешь?.. — сбиваясь, шептал Тео, осыпая лицо Гелиоса поцелуями. — Как хочешь?..       — Тебя, — выстанывал тот и прижимался сильнее. — Я хочу тебя, Тео, тебя. Всего! Во мне...       — Хорошо...Хорошо... — будто в тумане отзывался Тео и не мог остановиться, не мог перестать целовать его, каждую чёрточку, каждый кусочек кожи, везде. — Хорошо... — сквозь поцелуи, хрипло. — Хорошо...       — Только, — Гелиос чуть приподнялся на локте — кудри спутались, взгляд шальной, влажный, улыбка, румянец, — только я...       — Я помню, — осторожно провёл ладонью Матео от его шеи к животу, широким, слитным, тёплым жестом. — Ложись, — поцеловал он бегло улыбающиеся смущённо губы. — Я всё сделаю... Я буду осторожен...       — Не надо, — усмехнулся Гелиос и запустил руки в волосы Тео.       — Надо, — потёрся тот кончиком носа об нос Элио и тоже улыбнулся. — Надо. Я хочу, чтоб тебе было со мной хорошо. Хочу заласкать тебя... — губы поймали губы и трепетно задрожали нежностью, углубили поцелуй, вдыхая один на двоих теперь воздух.       Волосы Матео заструились по торсу Гелиоса, заскользили, щекотно лаская и укрывая лицо Тео, он спускался губами к животу, лизнул игриво впадинку пупка, поцеловал её, чуть втягивая кожу, и плавно достиг члена. Тео разместился удобней между ног Элио, раскинул их шире и замер на миг, разглядывая лакомую картину. Весь гладкий, горячий, налившийся, бёдра подрагивают. Глаза Гелиоса были закрыты, губы подкушены, руки хлёстко заведены вверх за подушку — весь ожидание, весь открытый призыв. Матео залюбовался им, его телом, лицом, тем, как искры блестели в золотых волосах, как красиво напряжены были мышцы, как вздымалась волнительно грудь. Его Солнце и Бог — его Гелиос! Красивый как грех, как сладостное томленье. Тео задыхался от восторга и жажды. Жажды обладания, нетерпенья. Он хотел его как никогда! Жаркий огонь прокатился по венам, сердце стучало бешеной дробью. Тео склонился и медленно и упруго сомкнул губы на алой головке. Гелиос застонал и вздрогнул, дёрнулся, поднимая бёдра, почти что вибрируя каждой клеточкой тела. Тео ласково и неспешно обвёл языком по кругу, ужалил кончиком сочную щелку, слизывая солоноватую каплю, и вобрал уже целиком.       — О, Тео... О, боже... О-о-о... — изогнулся под ним Гелиос и толкнулся несдержанно глубже, потянул руки к голове Матео, запустил пальцы в волосы. — Ещё, Тео, умоляю, ещё... — стонал он и сильнее надавливал на затылок. Горячий, умелый рот брал его до основанья, глубоко, медленно, скользил по всему стволу, охаживая языком. Ладонью Матео легонько сжимал напряжённые яйца, их нежная, тёплая тяжесть сладко перекатывалась в руке. Тео чувствовал напряжение Элио, его твёрдые мышцы ног, изогнутый спазмом удовольствия свод стопы, белоснежный, резной — божественный свод божественных ног. Тео отвлёкся от члена и припал губами к этой манящей стопе, поцеловал страстно щиколотку, пальцы, с наслажденьем потёрся лицом о твердые икры. Член Элио он стал ласкать рукой, сжал посильнее и ровно, и быстро, ритмично стал двигать. Гелиос заметался, стонал уже в голос, не сдерживая ни звука, его бёдра задвигались в такт сильным рукам, и когда Тео стал ощущать приближение пульса экстаза под скользящими пальцами, то быстро поймал наслаждение Элио ртом — проглотил всё до капли, сжимая сильнее за яйца, будто желая опустошить их до грана. В ушах Гелиоса зазвенело, под веками полыхнули огни фейерверка, он обмяк на подушке и пытался вдохнуть раскалившийся воздух. Удовольствие острое, жгучее — губы Матео, его рот, его руки, умелые ласки и трепетные прикосновения. Гелиос был словно нерв, оголённый и алый, распалённый и жадный, просящий ещё и ещё.       Тео нежно, немного робея, стал разворачивать мягкое, разморённое тело на живот. Гелиос подчинился, он блаженно вздохнул, на короткий миг удовлетворённый, уткнулся лицом в ворс настила и слегка изогнул спину. Тео опять дал себе полминуты на любованье. Расслабленная доверчивость позы его умилила. Безупречные линии идеальной спины и любимая родинка под лопаткой. Он её обожал и теперь не сдержался, конечно, целовал с упоеньем и даже шептал ей дикий, любовный бред. Элио слушал, смеялся тихонько и млел, счастливо улыбался. Этот миг вдруг стал больше, чем он мог вместить в своё сердце, и оно почти разрывалось от любовной тоски, светлой нежности, моря блаженства.       — Моя славная, дивная, лучшая на земле... — сыпал сладостный бред Тео и целовал небольшое рдеющее пятно под правой лопаткой. Его хрупкая боль и начало начал, шелковистый елей, опаливший вдруг память.       Матео заскользил губами всё ниже, медленно, по позвонкам к нежной коже на ягодицах, огладил их страстно, размял и раздвинул, поцеловав влажно каждое полушарие, и неожиданно, сладко, игриво провёл языком по самому сокровенному, тайному месту. Гелиос выдохнул шумно, смущённо уткнулся в подушку, но наслаждение было таким запредельным, таким откровенным, и он весь подался на этот язык. Тео стал вылизывать мягко, усердно, ввинчиваться в него, то целуя, то даже слегка прикусывая, жарко гладил руками, постанывал в плоть. Гелиос умирал от желанья и от смущенья, от острого, невероятного ощущенья открытости, похоти, предоргазменно дикого напряженья в паху и сладко-смущённого жжения сзади. А Матео сильней распалялся от сдавленных стонов, от дрожи под пальцами, от того, как Гелиос перед ним раскрывался, привстав на колени, и сам уже подставлялся под ласки. У Тео член почти разрывался, даже воздух, казалось давил и дарил эйфорию — стерпеть было трудно, но Тео совсем не хотел делать больно, пусть даже слегка и вначале, на входе, нет, он хотел, чтобы Гелиос тёк под ним воском, чтоб чувствовал — если его не возьмут, он умрёт! Чтоб только экстаз, удовольствие, ласка. Колени тряслись, крики Гелиоса разрывали всю стойкость Матео — Гелиос почти умолял, шептал что-то неразличимое, огненное, оседавшее прямо на горящей и взбудораженной коже, но Тео терпел, пережав себе крепче у основанья член. Он безжалостно-ласково ввинчивался в шелковистые стенки, лизал как безумный, влажно и широко, и только когда услышал сквозь стоны: «Матео, я... Боже!... Я сейчас...» — он остановился, призвал банку с маслом, смочил щедро пальцы и осторожно стал гладить пульсирующий и заласканный вход. Гелиос резко перевернулся, раскинул развратно роскошные длинные ноги, весь вскинулся.       — Ну же, Матео... — хрипел он. — Я сдохну...       Но Тео был осторожен, хотя от такого распутного зрелища, от такого вот Гелиоса взгляд его плыл, рассудок мутился, но ловкие пальцы старались помедлить, тянуть наслажденье. Масло обильно стекало с рук на ягодицы, на член, на живот — Гелиос под ним извивался, насаживался на длинные пальцы, сильней подавался вперёд — ненасытный, несдержанный, страстный, прекрасный как ангел, порочный как чёрт! И когда в нём свободно скользили три пальца, Матео нашёл нужный угол и надавил, мучительно медленно, с силой погладил ядро наслажденья, пик вожделения. Гелиос вскрикнул, затрясся и взвыл — по животу жемчугом растеклась вязкая влага.       — Вот так, моё солнце, вот так... — лихорадочно, алчно сипел в одуренье Матео, он вытащил пальцы, размазал по телу и масло, и сперму, нырнул в эту терпкую жижу лицом, застонал, навалился всем телом и стал осыпать поцелуями низ живота. — Хочу тебя, боже, хочу, — шептал он. — Элио, можно?.. — и плавно приставил головку ко входу.       Гелиос сам качнулся, впуская, вцепился руками до боли в натужные, сильные плечи, в бугры смуглых мышц.       — Сильнее, мой ловчий, — смеялся он звонко и, приподнявшись, поймал жаркий рот своими губами, скользнул языком вглубь яркого пламени, и в поцелуе-улыбке Матео вошёл в него. Вошёл до конца, выдыхая истому, почти содрогаясь от счастья, от радости, от того, как узко и жарко, как почти нестерпимо вбирал его Гелиос, как изогнулся его гибкий стан, как дрогнули веки, и рот искривился божественным спазмом. Матео прижал его, усадил на себя до упора, вдохнул соль с висков, аромат горькой липы. Их руки сплелись, губы сомкнулись, а стон стал единым — раз за разом Матео толкался в горячие недра, разил сладкий узел внутри, рассыпался на тысячи звёзд, мириады созвездий — держал своё солнце в руках, был внутри и горел, умирал, возрождался, кусал его губы, входил всё сильнее, всё резче, не помня себя — всё скатилось, стеклось к пожару внизу живота, к кристальному, абсолютному наслажденью.       — В меня, Тео, только в меня, — застонал громко Гелиос и, оперевшись на руки, задвигал быстрее навстречу члену горящими бёдрами, освобождая Матео, беря его плотью, собой, беря без остатка, неистово, быстро, свирепо, почти подчиняя. Матео откинулся тоже, теперь угол сцепки был шире, и Гелиос так растянут, так розово-влажен, весь-весь нараспашку. Смотреть на него было сладко и невозможно — Тео видел, как исчезает внутри его плоти, как пожирает его собой Гелиос, как красиво всё в нём, бесподобно порочно! Матео кружило, внутри туго сжало, стянуло. — Иди ко мне... — успел выстонать он и вдавиться в прекрасное, жадное тело, впиться губами, взрываясь сверхновой и погибая на доли секунд... А очнувшись, Матео безжалостно обхватил член Элио, быстро задвигал рукою, всё так же сжимая его на себе, покрывая безумием губ и цепочкой нежнейших укусов.       — Хочу посмотреть ещё раз... — шало обвёл он мягкую мочку истерзанным языком. — Ну же, дикий... Ещё... Для меня... — Гелиос изогнулся, под пальцами Тео забилась пульсация — семя почти истончилось, но огненной каплей стекло по руке. — Сладкий, дикий... Весь мой... — нежно, тихо шептал Тео и гладил Элио по спине, по мокрой спине, идеальным лопаткам.       Они обнимались, не желая терять этот жар, это сердце одно на двоих, это вкусное общее пламя.       — Ты всё-таки демон, — смеясь, нежно прижимался сильнее Гелиос и чуть приподнялся, освобождая Матео от жаркого плена и чувствуя вдруг ненужную пустоту там, где было так по́лно. — Было б можно, я сидел бы верхом на тебе целый день, — утопая в эмоциях, в ласке, смешливо шептал Гелиос и искал губы Тео.       — Думаю, это можно устроить, — ластился тот и нежно прошёлся по ягодицам, на секунду вставляя в горячее, знойное тело снова свой палец, игриво снимая, как сливки, остатки оргазма и дрожь, пробежавшую тут же по Элио. — Но тебе нужен отдых, — боднул его Тео и устало стал опускаться на сваленный мех.       — Есть хочется страшно, — рассмеялся вдруг Гелиос. — Ты покормишь наездника? — он потянулся — весь пресыщенный, нежный — озорная свирель мягких губ.       — Сэр Гелиос Жадный, — мурлыкал Матео. — Голодный... — целуя саднящие губы, и плечи, и руки. — Я накормлю тебя, — усмехнулся он до́бро. — Но у меня есть условие...       — Боже-е-е! — закатил глаза Гелиос. — Снова? — откинулся он на настил.       — Не бойся, мой огненный, — улыбнулся Матео и сел сверху Элио, оседлав его бёдра. — Я просто свихнусь, если ты мне сейчас не расскажешь, — поёрзал он опадающей плотью о плоть. — Расскажи мне про Теда. Всё с самого первого дня. Всё, что знаешь. Я буду кормить, — рассмеялся он, щёлкнув пальцем о палец — перед ним появился поднос с виноградом и сыром, — а ты говорить. Это честный обмен, — он медленно отломил виноградную ветку и, улыбаясь, вложил сочную гроздь в угодливо-томно подставленный рот. Сладкий сок. Глаза закатились. По губам потекло, оседая нектаром в углах. Поцелуй и объятья, запах с примесью счастья, треск камина — тепло лизнуло бока.       — Я расскажу, — изогнул брови коварно Элио. — Но потом ты ещё раз меня покатаешь... На себе, — он дерзко коснулся члена Матео и по-хозяйски зажал его с силой.       — Я не объезжен, — усмехнулся Матео.       — О, я опытный всадник, — погладил его, открывая головку, Гелиос и чуть надавил. Тео напрягся, ствол дёрнулся, стал наливаться.       — Гелиос-с-с-с... — просипел Тео. — Ты меня убиваешь...       — Мой жеребчик, — смеялся тот громко и снова смотрел с вожделеньем и пылом.       — Постой, — умоляя, отвёл его руку Матео. — Пожалуйста, Элио, расскажи.       — Так и быть, — разочарованно выдохнул тот и отпустил неохотно ставшую уже снова твердой горячую, алую плоть. — Дай вина.       Матео изящно плеснул по бокалам до края рубиновой крепости, подал один, почти поклонившись, вальяжно сидевшему Гелиосу.       — Ваша Светлость, — склонил Тео голову, волосы заструились, и Элио подхватил их в кулак, натянул и прижал жидкий шёлк к своим пряным губам. Матео глотнул из бокала и разместился удобно у Гелиоса под рукой, тот небрежно и ласково стал перебирать длинные чёрные пряди и через глоток, обжигающий горло и грудь, начал рассказывать:       — Это случилось в тот год, когда я приехал зимою в именье...       Двенадцать лет назад. Дорсет.       Сани плавно скользили по снегу. Как и всегда, зимой завечерело резко, без плавного перехода. Просто воздух перестал быть звеняще-прозрачным и стал матовым, серым. Солнце село и стало ещё холоднее. Гелиос был благодарен вознице, что тот, несмотря на суеверные предрассудки, всё же дождался его возвращения из Сладорощи. Идти одному сейчас было бы самоубийством. И не только потому, что началась метель, и мороз люто потрескивал. Нет. Ту боль, что Гелиос ощущал... невозможно было помыслить.       Прекрасная роща. Благоуханье цветов и... прощенье. Прощание! Теперь уже точно — всё кончено. Нет ни надежды, ни веры, ни единого шанса. В груди разрывалось разбитое вдребезги сердце. Матео Райвен простил его! Он отпустил. Он шёл дальше.       Руины. Не Гелиос. То были руины былого — любви и всего ломко-нежного в этой бессмысленной жизни. Той хрупкой, давно опостылевшей жизни, что Гелиос выстроил после Матео, собрал по крупицам из пепла. И всё теперь изничтожено, развеяно в прах — испарилось!       «Я прощаю...»       Как жить теперь, зная, что он где-то есть, где-то точно вдыхает такой же вот воздух, что дышит, спит, ест, смеётся, влюбляется, с кем-то проводит часы, смотрит на звёзды, ласкает кого-то. Простил! Он простил. Он смог идти дальше. Карающий ад растерзал всё, что ещё оставалось для Элио, всё, что было, что всё ещё тлело. «Когда-нибудь» — это единственное, что держало! «Когда-нибудь» — очень наивное, неистребимое, едкое, как сладостный яд. Когда-нибудь... Никогда. Никогда не случится. Не будет. Не будет покоя, спасения, счастья. Одна пустота. Заслуженный ужас. Хохот льда между стен — не будет, не будет. Его никогда не случится! Остался напраслиной жалкий порыв. Свет потух. Слишком поздно.       Сиял снегопад. Бубенцы так звенели. Возница курил самокрутку... а Гелиос умирал. В санях, средь полей прощался с надеждой, с любовью, с Матео. Прощённый бессмысленно и безнадежно.       Вдалеке в белой вьюге будто из негатива проступили ворота, знакомая крыша, колонны у въезда. Этот дом его счастья теперь был тюрьмою. В нём без права помилованья томилось всё, что было у Гелиоса дорогого — память сердца, сухие цветы поцелуев, плавно греющие обнажённые плечи рассветы, каждый миг словно бисер судьбы был рассыпан по имению Гальба, каждый взгляд, каждый выдох.       Собираясь сюда, Гелиос знал, что будет невыносимо. Но чтоб так! Только уважение к Барту не позволило Элио малодушно развернуть эти сани обратно. Гелиос знал, что его управляющий точно не стал бы искать личной встречи, просить о визите без очень серьезной причины. Гелиос предполагал, что Бартоломью будет просить об отставке, и был полон решимости её не принимать. Он помнил, как Тео ему говорил, что становится с одинокими стариками после выслуги. Нет. Этого не случится. Гелиос твёрдо решил во что бы ни стало позаботиться о тех, кто был дорог Матео. Это меньшее, чтоб он мог для них сделать.       Сани медленно приближались к воротам, и чем ближе они подъезжали, тем горше были чувства на сердце у Гелиоса. Ему было больно и страшно. И стыдно. Было невыносимо!       Возница раскатисто гаркнул, к воротам метнулся привратник. Гелиос кутался в мех и боялся поднять взгляд на дом.       На крыльце стоял Барт, опираясь на трость, но стоял, как всегда, безупречно. На лице выражение строгой любезности, но, конечно, не тёплое. Какая уж тут теплота...       Весь подрагивая изнутри, Элио вышел из саней, возница присвистнул и стал разворачивать лошадей.       — Ваша Светлость, — почтительно поклонился Барт, но навстречу не сделал ни шагу. — Ваш багаж будет позже? — учтиво спросил он, оглядывая небольшой чемодан, что Гелиос сам поднимал по ступеням.       — Я налегке, — попытался искренне улыбнуться лорд Гальба, но получилось натужно и жалко.       — Мы ждали вас раньше, — между делом заметил Барт и взял чемодан в свои руки. — Нас известили, когда вы наняли возничего. Были трудности по дороге?       — Нет, — качнул головой Гелиос. — Мы сделали остановку, — пространно ответил он, всё же надеясь, что Барт не станет расспрашивать о причинах. Так и вышло. Управляющий промолчал и, склонившись, впустил лорда в холл.       — Добро пожаловать, Ваша Светлость, — церемонно сказал он. — Ужин будет, как и положено, в восемь. Но если вы голодны, я могу распорядиться приготовить вам сэндвич.       — Спасибо, не стоит, — отмахнулся Гелиос. Голод — последнее, что его волновало.       Стоило только шагнуть внутрь дома, и голова закружилась. Этот запах! Дерево, пыль и трофеи. Запах детства и юности. Безмятежности, счастья. Эхо стен, треск в огромном камине, что, конечно, к приезду милорда угодливо разожгли. Шорох ветра за витражами, картины, портьеры. Память резала тонкими лоскутами душу Гелиоса.       Невыносимо!       — Ваши комнаты мы подготовили, — громко разнёсся по залу голос Барта.       — Я отдохну, — улыбнулся ему Элио как ребенок и опасливо всё-таки посмотрел украдкой в глаза.       Постарел. Серебро вместо глаз и виски в зимней вьюге. Трость — Барт при ходьбе припадал на левую ногу. Тонкий росчерк всезнающих губ, воротник по линейке. Идеальная выдержка и осанка.       — Ваши слуги?.. — Барт вопросительно посмотрел.       — Я один, — помотал головой Гелиос и различил неподдельное удивление управляющего. — Образ жизни, который я веду последние годы... — он замялся неловко, — достаточно скромен. Я учусь...       — Да, вы мне сообщали, — сухо отозвался Барт без особого интереса.       — Да, прости, я забыл, — сбился Гелиос. — Со мной был Романо... — он осёкся, вдруг понимая, что ступает на тонкую почву. — Он погиб в том году. Лихорадка, — совсем тихо добавил Элио.       — Это мне тоже известно, — так же без интереса ответил Барт. — Что ж, на время визита я могу вам прислуживать лично...       — В этом нет никакой необходимости, — перебил его Гелиос. — Я привык теперь сам.       Барт вскинул язвительно брови, на лице промелькнула усмешка.       — Вы очень переменились, Ваша Светлость, — полыхнул он глазами, и Гелиос побледнел. Ему показалось, что Барт его ненавидит, и было за что, но ещё — будто он всё о нём знает, читает как книгу, вскрывает без лезвий.       — Я многое пересмотрел в своей жизни, — робко ответил на взгляд Гелиос.       — Рад это слышать, — уже без издёвки сказал Барт и поднял чемодан, давая понять, что они могут подниматься в покои, раз Гелиос хочет с дороги передохнуть.       Войдя в свои комнаты, Гелиос застыл на пороге. Пять лет! А совсем ничего не сменилось. Зеркальная рама из оникса, тёмные шторы, персидский ковёр, гобелен на стене, хрусталь и картины. Постель... Покрывало с узором — он помнил, как Тео ворчал от того, как сильно колется ворс этой шерсти по пламенной коже, не нежной, но гладкой, залюбленой зноем, почти почерневшей на шее и на предплечьях. Так ярко в глазах промелькнул образ Тео — нагого, раскинувшегося на этом вот самом покрове, смеющегося и зовущего: «Элио, хватит там красоваться, я всё равно всё сейчас растреплю...» «Тео! Мой Тео!» — забилось, заныло в груди, заскрипело.       Барт незаметно исчез, растворился бесшумно за дверью, а Гелиос долго ещё не мог сделать шаг, прикоснуться... к любому предмету здесь — всё было болью! Всё было о Тео! О них! О любви! Об их счастье!       Гелиос умылся. Наспех разобрал чемодан. Бездумно побродил вначале по своим комнатам, потом по галерее — дом полнился тишиной, забытьём. В нем давно почти никто не живёт, кроме небольшого штата прислуги, включая Барта, няню Айлин, что так и не вышла поприветствовать, как бывало раньше, своего милого Элио, да ещё Сильва, пара лакеев и конюх — весь штат. Запустенье — вот слово, подходящее более всего. Гелиос не вкладывал денег в именье, и оно приходило в упадок. Бережно поддерживаемое твёрдой рукой Барта, всё ж истончалось. Мало прислуги, чтобы пестовать такие угодья, мало денег и мотивации. Большую часть состоянья, полученного от отца, Элио сберёг для будущего — он планировал после учебы, если осилит, открыть ювелирный салон — это требовало большого капитала и, смотря немного вперед, вопреки своей лихой когда-то натуре, Гелиос очень экономил. На всём. Да, как выяснилось, если не вести беспечный и сатирический образ жизни, средств для себя было нужно немного. В Мадриде он снимал хороший дом — не особняк, но для одного даже шикарно. Хороший стол и редкие визиты к портному — вот и все его расходы за последнее время. Теперь, прогуливаясь по анфиладе пустых комнат, Гелиос думал, что стоило бы продать этот старый и совершенно не нужный теперь ему дом. Но рука б не поднялась. Да и он был отчего-то уверен, что старики не поедут с ним не то что в Мадрид... Особенно Барт. Значит, всё, что ему оставалось — это поддерживать имение, пусть и вот так, очень скромно, но всё ж на плаву.       В галерее эхом раздались его же шаги, довершая картину запустения звуком. Было зябко. Барт явно экономил на отоплении. Дрова были в цене. Гелиос, ёжась, вошёл в библиотеку, побродил по ней и через смежную дверь вышел прямиком к оружейной. Сердце замерло, сжалось где-то в подвздошье. Словно вчера... Смех, томный взгляд, крылья волос и лязг шпаги, скольженье, царапина и поцелуй со вкусом крови, жар тел, его руки, его томный шёпот: «Мой лорд, ты мой ангел, моё сердце, мой навсегда!..» И то письмо! То решение! Всё в этих стенах. Будь они прокляты трижды, как и сам Гелиос Гальба!       Гелиос подошёл к стене и дотронулся до эфеса той шпаги... Как же Тео был прекрасен в тот день, как красив и как дерзок!       В дверях послышался шорох и вежливый кашель.       — Ваша Светлость, — обратился Барт. — Я вас искал.       Гелиос обернулся — сгусток боли в глазах, бездна отчаянья. Это было так очевидно, так разяще, что Барт на миг стушевался и отступил, словно не желая мешать этой драме, плескавшейся во взгляде разбитого вдребезги лорда.       — Я здесь, Барт, — выдохнул Гелиос. — Ты что-то хотел? — тот кивнул и вошёл внутрь, встал у камина, и решительно стал разжигать в нём огонь. Полыхнули поленья, затрещала щепа — пламя затрепетало.       — Поговорим? — обернулся Барт и, не дожидаясь ответа, сел в кресло. Дерзость, но объяснимая. Гелиос понимал, что уважение управляющего для него потеряно навсегда. Барт, очевидно, его едва выносил.       — Сэр, — начал Барт, поглядывая то в огонь, то на Гелиоса, — я хотел бы просить отставки.       Гелиос улыбнулся с грустью и присел в кресло напротив.       — Я так и думал, — с горечью выдохнул он. — Я не принимаю твою отставку, Барт. Ни теперь, ни после. Я знаю, все вы невысокого мнения обо мне. Но... — он тоже посмотрел на огонь. — Я изменился. Всё иначе теперь. Я не хочу всех вас бросать. Всех без исключений, — с нажимом подчеркнул он. — Я решил предоставить вам пожизненное содержанье и этот дом. Живите здесь. Старейте. Вы не будете нуждаться ни в чём, — он надеялся, что голос его твёрд, что Барт поймёт, услышит, что он говорит со всей искренностью, от души.       — Что ж... – Барт, совсем не тая изумленья, развел руки. — Это очень щедро с вашей стороны, Ваша Светлость. Не скрою, что для многих в этом доме такое ваше решенье спасительно и отводит от бесславного конца в приюте для стариков.       — Этого не будет! — пылко заверил Гелиос. — Пока я жив, имение будет принадлежать нашему роду. Я не продам. Не распущу штат. Всё будет как раньше...       — Не будет, — горько усмехнулся Барт.       — Да, ты прав, — с пониманьем отозвался Гелиос, — как прежде не будет...       — Я болен, Ваша Светлость, — вдруг прервал его Барт. — Лекари обещают не более года.       Гелиос привстал с кресла и сражённо сел снова. Такого он не ожидал. Не предвидел.       — Та рана, что я получил, — Барт пристально посмотрел на пылающего Элио, — пять лет назад, имела последствия, — Барт встал и подошёл к бару, раскрыл его и достал оттуда початую бутылку скотча. — Будете? — предложил он Гелиосу, и тот кивнул. — Дела мои подведены, — разливая, продолжил Барт. — Я не богат, но и не босота. Я оставил распоряжения Айлин насчёт имущества и похорон.       Гелиос поморщился, желая возразить, ободрить, утешить. Его коробило, как этот сильный, совсем не чужой ему человек так запросто рассуждает о смерти. Это было так страшно. И очень в его стиле. В стиле Барта. Невозмутимость. Сила духа. Благородство.       — Я оставил завещание. Все бумаги у вашего юриста и копии есть у Айлин, — Барт сел в кресло и глотнул немного из бокала. Гелиос свой выпил залпом.       — Я могу что-то для тебя сделать? — хрипло спросил он, горло было сжато спазмом и алкогольным ожогом.       — Да, — твёрдо сказал Барт. — Я за этим вас и позвал, — он допил свой скотч, бережно отставил бокал и встал. — Дело в том… — он на мгновенье задумался, словно решаясь. — Я хочу вас кое с кем познакомить, — выдохнул он, и голос его будто дрогнул тревогой.       Гелиос напрягся. В недоумении он наблюдал, как Барт выходит из оружейной — пару минут его не было, а потом он вернулся, но не один!.. Рядом с ним стоял ребёнок. Маленький мальчик в домашних брюках и рубашечке с проймой и вышивкой.       — Познакомься, Тео, это Его Светлость лорд Гальба. Он хозяин дома, — ласково произнёс Барт и потрепал мальчонку по тёмным волосам.       — Тео?! — вздрогнул Гелиос и встал из кресла.       — Да, милорд, — улыбнулся Барт. — Это мой внук — Матео Райвен.       Гелиос побледнел и шатнулся, сердце колотилось так часто.       — Райвен?.. — еле слышно повторил он за Бартом.       — Да, я назвал его в честь отца, — бескомпромиссно отчеканил Барт.       Гелиос, не чувствуя пол под ногами, подошёл ближе и присел возле мальчика, посмотрел, не веря. В тусклом освещении в него вперились чёрные глазищи! Не было сомнений. Не нужно было никаких иных подтверждений. На него смотрел Матео! Маленькая копия. Разве что нос чуть вздёрнут и по-детски пухлые щёки, что со временем наверняка превратятся в острые скулы... как у отца. Порода. Этот мальчик был наполовину цыганом и полностью пошёл в своего отца. Кожа была чуть светлее, но жгучие волосы, глаза, изгиб бровей — всё до крупицы. Это был без сомнений ребёнок Матео. Его сын! Сын Матео!       — Смотри, что у меня есть, — сказал мальчик и протянул руку, в которой был зажат деревянный конь. — Это мой Одиссей, — похвалился малыш и покрутил игрушку перед лицом Гелиоса.       — Любишь греческие сказки? — улыбнулся ему Элио и, робея, дотронулся до маленькой ручки. — Сколько ему? — поднял он взгляд на Барта.       — Скоро пять, — ответил тот и, снова потрепав мальчонку по вихрам, ласково-строго сказал ему: — Беги, Тео. Айлин тебе приготовила шоколад, — мальчишка разулыбался и, не простившись, побежал прочь, стуча пятками по паркету.       В оружейной повисла гнетущая пауза. Барт ждал. Гелиос задыхался. Стало жарко и душно — невозможно вдохнуть. Сын Матео! Ребёнок! Часть его!       — Вот об этом я и хотел говорить, — не дождавшись, когда опомнится Гелиос, начал Барт. — О малыше Тео. О его судьбе, — он сел обратно в кресло. Гелиос на негнущихся ногах последовал его примеру. Он был ошарашен! Разверзнись прямо сейчас перед ним бездна Аида, он был бы меньше удивлён.       — Малыш Тео — бастард, — продолжал Барт. — Сын Матео и местной девицы лёгкого поведенья, с которой у него была неосторожная близость. Эта мисс принесла ребёнка в наш дом, ища помощи от Матео. Но... — Барт резанул по Гелиосу острым взглядом. — Матео давно уже не было тут. Он был в бегах, — Гелиос опустил глаза. Столько месяцев, лет он старался не думать о том дне. Не вспоминать. И вот теперь — беспощадно, в лоб, в сердце — память и правда!       — Юной леди было не по карману воспитать дитя. Она его едва вскормила и принесла нам, сюда, — рассказывал Барт, перестав сверлить Элио взглядом. — Я не мог его не принять. Матео Райвен был моим сыном, пусть не по крови, и кто бы что ни сказал, он им и остался. Я взял ребёнка, растил его. Он — бастард, — повторил Барт, — но будет всем обеспечен. У меня скопилось небольшое состояние. Всё оно достанется ему. Поверьте, Тео не будет обузой в материальном плане. Но ему нужна протекция, — Барт снова посмотрел на Гелиоса, но уже пытливо, будто на слабоумного, желая убедиться, насколько тот его понимает, и понимает ли вообще, что сейчас происходит. — Ребёнку, — продолжил он, — нужна сильная рука. Опекун, если хотите. А за вами... — он строго выпрямился, губы его тонко поджались. — Вы задолжали кое-что его отцу, — припечатал Барт. — И мне. А значит, и малышу Тео тоже.       Гелиос слышал слова, звук, но смысл доходил будто сквозь пелену. Разящая правда. Голос Барта. Лавина новостей, судьбы и решений. Он не мог поверить в происходящее, он весь дрожал, сжался в кресле, он чувствовал себя как рыба, выброшенная на мели. Но сердце не покидал взгляд мальчишки! Глаза! Глаза Тео! Ошеломительно!       — О многом я вас не прошу, — говорил Барт. — Когда меня не станет, устройте его в пансион — денег хватит. А потом, может, в школу магическую. Малыш Тео... Он... Он одарён, как и его отец, — в голосе Барта сквозила гордость и любовь. — Он силён. В будущем Тео мой будет умелым чародеем. Он уже много может, умеет, — Барт встал, расправил складки на сюртуке. — Подумайте, — замер он возле Гелиоса, и тот подскочил, забегал по Барту глазами, горящими, чистыми.       — Нечего думать! — выпалил он. — Я всё исполню. Всё, как говоришь, — он сделал шаг, щёки его запылали. — Больше того, если позволишь… если доверишь... — он осёкся, видя, как Барт передёрнул плечом. — Я понимаю, что это почти невозможно. Доверие для меня. Но я... Я хочу, — он подошёл совсем близко и, больше не пряча глаза, полыхнул. — Я усыновлю Тео! — с жаром выдохнул он. — Дам ему своё имя. Он станет Гальба. Не бастардом прислуги, а титулованным лордом. Моим продолжением. У него будет будущее лучшее из возможных. Я сделаю всё, что потребуется. Отдам всего себя...       Барт ошарашенно отпрянул, по его лицу мелькнуло истовое удивление.       — Ваша Светлость, — протянул он. — Это слишком. Это большая ответственность. Ребёнок — не игрушка.       — Я знаю, Барт, — уже спокойно выдохнул Гелиос и отошёл на приличествующее расстояние. — У вас нет ни единой причины мне доверять, я понимаю. Но я вам клянусь! — он пылко воздел руку к сердцу, в глазах столько боли, желания и решимость. — Не было дня, что бы я не сожалел о том, что сделал! — Барт потупил взгляд, было видно, что он не ожидал такого вот поворота и откровений, что для них обоих были болезненны, но и целебны. — Я искал Матео! Я так его искал! Так хотел всё исправить!..       — Я ничего о нём не знаю, — резко выпалил Барт, и Элио вдруг показалось, что такая поспешность — лишь попытка солгать.       Он почти угадал.       Барт не видел Матео с того самого дня, когда тот бежал из поместья, но был прекрасно осведомлён о его судьбе и месторасположении. Получив от Тео много лет назад первое письмо и все его деньги, впоследствии Барт систематично получал также письма от Перри, в которых тот рассказывал, и довольно подробно, на радость Барту, о самочувствии, достижениях, заслугах и становлении его названого сына. Персиваль поддерживал не только связь с Бартом, но и помогал ему и всем в имении Гальба финансово. Каждый месяц на банковский счёт Барта поступала довольно значительная сумма, которую тот бережно сохранял и откладывал, не теряя надежды на возвращенье Матео. Месяцы шли, и когда на пороге их дома объявилась девица с ребенком, Барт был окрылён, взбудоражен, он будто помолодел. В те же дни, практически сразу, случился и знаковый личный визит Перри к Барту — их первый и единственный тет-а-тет, по итогам которого принято было решенье не сообщать Матео Райвену о том, что он так неожиданно в одночасье стал отцом. Перри привёл Барту нерушимые доводы, аргументы, и Барт был вынужден согласиться — не мешать взлёту Тео, не перечить судьбе, не становиться обузой. Перри расписал Барту будущее Матео так ясно и красочно, был так убедителен, пылок, что сомнений не оставалось. Тайну рожденья малютки Тео нужно сохранить. По крайней мере до того дня, пока имя его отца не будет очищено от клеветы, и сам он не сможет громко и без трагичных последствий заявить права и на ребенка, и на всё, что было его по закону. Матео Райвен должен был свободно и налегке идти дорогой своего величия. Барт должен хранить секрет и не мешать. А Перри дал слово обеспечить будущее малыша и поддерживать самого Матео до тех пор, пока это будет необходимо. Минуло четыре года с того разговора, и Барт ни разу не колебался и не нарушил данного обещания. Он был спокоен за Матео, а теперь был спокоен и за его сына. Причудливый фортель судьбы! Юный цыган был обвинён и с позором бежал из дома Гальба... Его сын когда-нибудь этот дом возглавит! Что это, как не возмездие, воздаяние, справедливость высшего порядка!? Барт не доверял Гелиосу, но он видел в его глазах нетушимое пламя любви, верности и отчаянья, желание измениться. Так кто Барт такой, чтоб мешать провидению, промыслу свыше?       — Даже если б и знал — то не сказал бы мне, — с горечью выдохнул Гелиос, видя тревогу и след тёмных дум на лице Барта. — Я понимаю, — сокрушённо добавил он. — Но я клянусь! Поверь, я любил Матео! — выпалил Элио. — И я всё ещё люблю его! Клянусь, чем возможно. Жизнью! — глаза его блеснули не пролитой за столько лет влагой. — Я сделаю всё, чтобы его сын стал счастливым. У него будет дом, забота, любовь, будущее, какое он пожелает. Я отдам всё, что есть. Всего себя!       Барт поражённо смотрел на этого когда-то дерзкого, вспыльчивого юнца, а теперь сломленного, печального мужчину и видел море боли, водопады слёз, океан нерастраченной нежности. И он понимал его. Барту было известно это чувство — любить! И если не можешь любить того, о ком грезишь, то любить его часть, его кровь, его продолженье.       — Я верю вам, Ваша Светлость, — чуть теплее ответил Барт. — Вижу, что вы мне не лжёте. Что ж, — он шумно выдохнул и впервые за всё это время слегка улыбнулся — будто тусклый луч солнца мазнул по лицу. — Тео останется со мной до весны, — подытожил Барт. — Ну а после — приезжайте и забирайте его. Документы я подготовлю. И самого Тео тоже. Всё ему объясню. Будет непросто... — он поджал губы. — Он чудесный ребёнок. Просто невероятный. Точь-в-точь как Матео. Добрый, честный, распахнутый миру, — он дотронулся мягко до плеча Элио. — Сберегите, — и чуть сжал его по-отечески сильно, но с теплотой.       Гелиос оставался в поместье ещё две недели. Отложив все дела, он, по совету же Барта, решил, что неплохо немного поближе познакомиться с маленьким Тео. Тот со всей непосредственной радостью счастливо принял нового друга — хватило пары часов, чтобы Гелиос Гальба из великого лорда превратился в домашнего пони, приятеля-эльфа, в ездовую собаку и главного побратима. Гелиос брал мальчугана на пляж, индевелый и ветреный, стылый, там лепил с ним огромных нелепейших зайцев, ездил в тёплых санях до кондитерской в город — Тео первый раз покидал дом и был просто в восторге! Они оба объелись тогда профитролей и вдвоём изнывали наутро касторкой. Всё имение ожило, будто сбросило саван. Смех и игры, визг Тео, хохот Гелиоса и Барта, даже грозная туча Айлин потеплела и к концу первой недели легонько приобняла лорда Гальба за плечи, не потрепала, как раньше, но смирилась с его пребыванием и причудой судьбы.       Как-то Гелиос попросил разрешенья уложить Тео спать — опробовать себя нянькой. Они долго болтали, боролись, играли в замок из одеяла, Гелиос даже спел... попытался спеть колыбельную. Он поглаживал тёмные волосы мальчика, млел от странного чувства, незнакомого, робкого, пока не имевшего даже названья. Но впервые за последние годы Элио жил, он сиял, он дышал, он хотел дышать дальше.       Успокоившись, Тео уснул. Гелиос подошёл тихо к окну и, расшторив его, посмотрел в темноту. Ночь глухая, ни месяца, ни луны — темнота. Только отблеск вдали, где-то над очертанием леса. Мерцание яркое переливалось — то исчезало, то снова являло свой свет. Совсем небольшая горящая точка, пульсирующая в темноте этой ночи. Гелиос вспомнил, что там, у окраины города, на скале был старый маяк — видно, он и мигал. Прерывисто, будто азбукой Морзе, подмигивал Элио — давал ему знак! И Гелиос улыбнулся, дотронулся до стекла, ощущая какой-то незыблемый, странный приток теплоты, уверенности — он всё делает верно.       — Спасибо, — погладил он яркую точку через стекло.       Если б он только знал...       Оставшиеся дни Гелиос продолжал приручать к себе малыша Тео, играл с ним, гулял, баловал и смеялся, читал ему сказки, брал с собой покататься, выслушивал все секретики и желанья. И Элио был очень счастлив. А Барт наблюдал, настороженно, строго, бдил зорко, но день ото дня все более понимал — не ошибся! Маленький Тео в надёжных руках, а главное... в любящих. Гелиос не притворялся. Он любил! Любил Тео. Любил сразу и крепко. Любил безоглядно. Просто любил. * * *       В камине всё плясал огонь, ласкал кожу Матео, что уютно устроился у Элио на груди и, почти не дыша, с замиранием сердца всё слушал и слушал эту боль, эту радость и правду, переплетенье судьбы. Ведь он был совсем рядом... но даже не мог и помыслить, что, сокрытый стенами старинного маяка, упустил столько важного, главного, неисправимого нынче. Тео думал о том, что в те дни, когда Гелиос знакомился с маленьким Тедом, сам он выхаживал на маяке своего дорогого Латифа. Это было так больно, так страшно, так несправедливо! Всё могло быть иначе...       — Весной я вернулся в имение и увёз с собой Тео в Мадрид, — говорил тихо Элио, ласково перебирая лёгкий шёлк на затылке Матео. — Барт умер летом, — с грустью рассказывал он. — На похороны мы не смогли быть, но позже каждый год приезжали повидаться с Айлин и со всеми, — пальцы Элио нежно спускались к плечу и скользнули, лаская, по коже. — Сильва нас покинул, когда Теду было пятнадцать. Айлин осталась одна, но ни в какую не захотела покидать дом. Теперь она всем управляет, — улыбнулся Гелиос. — Немного сдала, но по-прежнему рядом не забалуешь. Я всегда для неё что мальчишка — не указ и уж точно совсем не хозяин, — он весело хмыкнул. — Там совсем ничего не изменилось, как мы с Тедом уехали. Мы покинули Англию и с тех пор не разлучались. Детская память с годами что-то стёрла. Что-то он помнит, но смутно, скорей как штриховку. Но воспоминания эти наполнены теплотой. Он знает, что был там любим. Знает, что я его забрал не потому, что от него отказались, а по уважительной причине. Я старался воспитывать Теда в любви, в близости, хотел отдать всё, что не получилось растратить, — он коснулся лёгким поцелуем волос Тео. — А потом, — вдохнул он сладко, полной грудью любимый, единственный запах, — потом ты знаешь, — рассмеялся. — Я приехал поработать на короля и встретил здесь божественного Локсли. — Матео поднял лицо и потянулся губами к Гелиосу, тот склонился и в поцелуе закончил: — И жизнь моя перевернулась опять.       Неохотно прервав прекраснейший из поцелуев, Тео сел поудобней.       — Так, значит, Теодоро не знает?       — Нет, конечно, — покачал головой Гелиос.       — И как мы ему всё расскажем? — сбивчиво дышал Тео, он волновался — было страшно, но и чудесно. Он ещё не до конца осознал, что у него есть сын. Это счастье, обрушившееся на него, было таким непомерным, что не умещалось в сердце, груди — разрывало.       — Мы? — вскинул бровь Гелиос, и в глазах мелькнула капля тревоги.       — Я хочу быть частью его жизни, — так же тревожась, сказал будто просил Тео. — И твоей... — протянул он руку к лицу Элио, к пылающим скулам, тот настороженно уклонился. Тео замер в ожидании.       — Это... — несмело поднял взгляд на него Элио, — это только... Это всё только из-за Теда, да? Ты со мной...       Матео вспыхнул и рывком подался вперёд, сжал Гелиоса в объятиях, стиснул почти до скрипа и уткнулся ему в висок.       — Глупый! Глупый... — зашептал он жарко и нежно. — Я люблю тебя так, что не могу дышать! — действительно будто бы задыхаясь шептал он и целовал исступлённо и нежно. Гелиос сразу обмяк, обвился вокруг Тео, вжался, уткнулся ему в шею и притих, будто всё ещё и не веря, что не спит, что всё это действительно происходит.       — Я не верил, — хрипло нашёптывал Тео, ласково проводя по ровной гладкой спине. — И не поверил бы никогда. Мне было так больно. Так долго... Ничто другое меня бы не убедило. Ничего, кроме этого, — он снова нежно поцеловал спутанные локоны, их мягкую теплоту. – То, что ты... — он запнулся, не найдя слов. – Это — доказательство длиною в жизнь! Наглядное свидетельство правды, любви, верности. Боже!.. Элио... — он в порыве захлёстывающей нежности зарылся лицом в дивные волосы, золотые. — Я люблю... Так люблю тебя... Почему же ты сразу... сразу же не сказал мне? — он чуть отстранил Гелиоса от себя и посмотрел в полные восторга и счастья глаза.       — Я думал, — улыбнулся тот. — Много думал об этом. Даже раз порывался. Но увидев тебя — вот так… — он покачал головой, словно вновь переживая в моменте те эмоции, — так вблизи, услышав твой голос, я понял, что люблю тебя даже сильнее, чем прежде. Что всё живо. Что я с ума схожу от тебя. Что хочу, чтоб ты был моим! Не из-за сына. Чтоб был со мной из-за любви. А ещё... — он смущённо опустил взгляд и улыбнулся. — Если честно, я очень боялся, что ты его отберёшь. Заберёшь Теда. О тебе ходили такие слухи...       Матео горько скривился.       — Это не слухи.       — Да, теперь я это знаю, — поднял глаза Гелиос и посмотрел бесстрашно и дерзко, даже будто со скрытым восторгом, словно его не пугали те слухи, а напротив — пленили.       — И ты всё равно возьмёшь меня? — испуганно замер Матео, смотря в эту синюю бездну — не мог наглядеться. — Возьмёшь вот такого?! — голос дрогнул. — Всё равно любишь? — удивлённо вскинул он бровь. — Даже зная, что я — почти что Калигула?       Гелиос рассмеялся и звонко чмокнул его в нос.       — Ты всегда был склонен преувеличивать, — ластился он. — Я люблю, — томно нежился. — Люблю. Всегда. С первой минуты и до последней, — руки взметнулись к лицу, лёгкие, обняли щеки. — Только больше... — сглотнул острый ком. — Не покидай меня, — выдохнул. — Нас.       И Тео сорвался, накрыл его губы и страстно проник языком, целовал и оглаживал спину, шептал:       — Никогда, слышишь, — через дыханье. — Никогда... Никогда, Элио, никогда. Я не покину тебя. Буду рядом всегда с этой минуты... Элио... Элио... — поцелуи опаляли улыбку, глаза, шею, снова ласкали раскрытые мягкие губы. — Я всю жизнь пытался забыть. Не любить тебя, — страстно лаская, шептал Тео. — Забыть и жить дальше. Я пытался, честно... — голова уже снова шла кругом, Гелиос в его руках изгибался и льнул. – Ты — ранение, Элио. И совсем не сквозное, — всё целуя хрипел Тео. — Ты — медь, засевшая прочно в груди, в самой её сердцевине. Ты — часть меня, что болела годами, ныла, тлела, стихала порой, а потом вновь терзала. Ты — основа всей жизни. Без тебя меня просто не существует. Нет Матео! Есть только Локсли, а он — неприятнейший тип... — Тео тихо смеялся.       — Я люблю вас обоих, — смеялся в ответ ему Гелиос.       Тео на миг остановился, перестал жадно шарить по распалённому телу.       — Ты прощаешь меня? — посмотрел он на Гелиоса... и струна внутри лопнула, побежала по телу дрожью восторга, любви, понимания.       — А ты меня? — так же в тон, утопая в экстазе момента, вторил Гелиос. — Ты мне прощаешь?       Губы Тео поджались и дрогнули, по щеке покатилась слеза, горло сжалось.       — Я прощаю... — еле выдавил он наконец.       — А я тебя, — поймал поцелуем соль с его щеки Гелиос и скрыл лицо у изгиба сладостной шеи — кожа на ней тут же намокла, Гелиос плакал, не скрывая, не прячась, чуть вздрагивал мелко.       — Ты ему сам скажешь? — поднял его к себе Тео и ласково стёр в уголках глаз слезинки.       — Скажем вместе, — прижался к ладони Гелиос и, прикрыв глаза, подставил лицо под горячие, нежные, ненасытные губы, что шептали: «Люблю тебя, Элио... Я люблю тебя. Я люблю!!!»