Лепесток белой хризантемы

      Чайные глаза неотрывно смотрели перед собой: смотрели, смотрели и смотрели. Будто смогли бы разглядеть сквозь железо эти ямочки, точку киновари и газовую шапочку.       Засовы слегка задрожали, двери колыхнулись. Нефрит изо всех сил начал колотить в двери, истошно крича:       — Цзинь Гуанъяо, открой! Немедленно впусти меня! Сию же секунду, Гуанъяо… Не Минцзюэ-сюн, Минцзюэ, ты слышишь меня? — Хуань стукнул ногой, руки уже болели. —Откройте!       — Цзэу-Цзюнь, что...       — Откройте двери! А-Яо, Минцзюэ-сюн, впустите меня. — Сичэнь прильнул к двери, но ничего не расслышал. Он заколотил по железу с новой силой.       — Глава ордена Лань, объясните…       Нефрит схватил с пояса флейту и резко приложил к губам. Перед его глазами стояли лишь кованые ручки. Кто-то резко потянул за рукав.       — Сичэнь-гэ! Что происходит?! Что случилось?       Глава Лань лишь сейчас решил обернуться. Перед ним стояли шестеро бледных слуг и молодой господин Не. Они были перепуганы до смерти.       — Отлично, Не Хуайсан, помогите выломать двери. — он вновь поднёс к губам сяо.       — Стойте! Зачем их ломать? Расскажи, что случилось. Ты весь белый, как первый снег, и... что с твоими рукавами?!       — Ляньфан-цзунь и Чифэн-цзунь, они там одни. Я боюсь, что Минцзюэ...       Не Хуайсан сдавил гарду веера и зажевал губу. Слуги поежились и задрожали, будто изнутри их бил жуткий озноб. Они пятились, дальше отходили от дверей, предпочитая прятаться в тени. Младший господин косился на железные ручки и чего-то ждал, но не получив в ответ ни звука... развернулся.       — Не волнуйся за брата Яо, я уверен: он будет в порядке.       — Да мне не за Яо страшно. — сорвалось с губ раньше, чем Сичэнь осознал. Он округлил глаза. Господин Не и подчиненные переглянулись. Младший кашлянул и натянуто улыбнулся.       — У главы Не был приступ, да? Сразу после медитации дагэ… весьма раздражительный. В прошлый раз он избил младшего слугу. Тот до сих пор в лазарете, — Хуайсан прикусил губу.— бедняга нечаянно разлил чай, если бы не Ляньфан-цзунь, то от него и костей не осталось бы. Видимо, сегодня ты ему не по нраву. Прости пожалуйста. Брат не со зла.       Нефрит покачнулся. Словно кто-то сжал сердце и перекрыл кислород, голова закружилась. Хотелось вырвать бьющуюся мышцу из груди, чтобы посмотреть на эти невидимые руки. Откуда они взялись там, за костяной решеткой ребер? Чайные глаза забегали. Сичэнь никак не мог осмыслить сказанного. Нежная, почти детская ладонь осторожно коснулась плеча. Все глазели на мужчину в синей парче, взгляды впивались в шею и затылок. Не высказанное сочувствие и жалость давили, словно шторм на маленькую лодочку. Однако, боль в их глазах делала только хуже. Лань почти слышал этот липкий шёпот в их головах: "Обезумел, сломался.", "Ох, как жаль его. Не ровен час и за Чифэн-цзунь пойдёт", " Если благородный Цзэу-цзюнь боится главу, то что делать нам? Как теперь быть?", " Не Минцзюэ умрёт, а кто после него место займёт? Дни ордена Не уже сочтены?"...       Не стоило раскрывать и каплю своего беспокойства. Проявление слабости —непозволительная роскошь для главы ордена. Он не имеет права даже мечтать об этом. Особенно в этот период, когда недоброжелатели ждут ошибки, расставляют на каждом шагу ловушки. Сяо сжали до такой силы, что побелели костяшки.        Заклинателем должны восхищаться. Даос — это тот, о ком могут говорить с гордостью, самый яркий и доброжелательный, кого ставят в пример! Как такой человек может трястись от страха? Как может это делать перед кучкой беззащитных? Как он может вселять смуту в умы подчиненных брата? Сичэнь закрыл глаза. «И всё же, почему для всех вас это нормально?! Небожители, насколько же вспышки часты, что для всех это обыденность!»       Слова так и застряли в горле. Не Хуайсан взял под руки Цзэу-цзюня и стал торопливо уводить от места, шикнув что-то слугам. Те всполошились и разбежались, как стайка мышей. Тени мельтешили в пучках света. Нефрит обернулся в последний раз и повернул за угол.       — Чтобы дагэ успокоился быстрее, нужно убрать причину... раздражения, — юноша тихо хохотнул. — Саньгэ сделал это ради твоей безопасности. Не сердись на него. Он у нас смелый, и любые конфликты сглаживает, как никто другой. Не Минцзюэ его послушает, правда. Однако не волнуйся, если что, брат Яо выбежит и закроет залу, пока старший брат не успокоится! Всё будет хорошо.       Глава Лань смотрел на подол и пытался расслышать речь. Он прилагал все усилия, но слова доходили будто из-под толщи воды. На перепонки давил стук флейты. Сичэнь не заметил, как они преодолели длинный коридор и подошли к отведенным ему покоям. Хуайсан что-то нервно стрекотал, карие глаза были прикрыты. Лучше не видеть.       Ветер с дождем незатейливым танцем стелились по дорогам, пленяли ветви и тревожили траву. Резкий порыв пронёсся, сбивая всё на своём пути и поднимая клубами пыль с песком. Упал и рассеялся — подхватив подолы свинцового платья, ливень сделал шаг вперёд. Шлейф его терпкого запаха назойливо щекотал нос, заставляя прохожих досадливо бежать под крыши, пока армия воды не налетела на них.       Цзэу-цзюнь моргнул, и комната серой пеленой вечера окутала гостя. Газовые занавески дрожали, отзываясь на зов ливня. Стены сузились, превратившись в маленькую чугунную коробочку. Помотав головой, Нефрит обнаружил, что спутник уже ушёл. Рвано вздохнув, он побрёл к столику, на котором листы приподнимали свои крылышки. Они не улетали, их придерживали четыре благодетели учёного. . Высокие потолки величественно возвышались, мебель из дуба давила одним видом, своими массивным узорами зверей. Воздух был холоден, что казалось из лёгких вырвется клубочек пара, но серость душила сильнее. Сичэнь впервые чувствовал себя неуютно здесь. Глаза скользили по шторам, драпировкам, однако всё равно упали на вещь, которая выбивалась из атмосферы этого места с самого начала. Она тут уже давно, появилась пять месяцев назад. Отражая блеклый свет, на столе покоился небольшой, но изящный бирюзовый треножник. Одного взгляда на него хватило, чтобы негодование, клокотавшее внутри первого Нефрита, тут же утихло. Тревога же прокралась в самое сердце, пробираясь через убеждения души и ломая крепости.       Заклинатель медленно и, останавливаясь через шаг, наконец оказался рядом со столиком. Фарфоровые пальцы никак не решались коснуться позолоченной ручки в форме нераспустившегося пиона. Указательный палец проскользил по узорчатой крышке, прошёл по веерообразным завиткам и упал на кипу бумаг. Нефрит сел и выдернул лист с последней записью. Ровный почерк, выведенный твёрдой рукой, заставлял хмуриться и ёкать сердце. Мужчина взял ещё один, потом третий, пока последний не показался на вершине стопки. Все эти слова, все эти выводы, он уже видел или слышал.       Белая бумага выпорхнула из синего рукава, пальцы взяли длинную кисть и окунули в черную стеклянную баночку. Иероглифы сверкнули, вырисовывая и переписывая выводы лекарей. Дни превращались в недели, недели — в месяцы на листе. Нефрит потёр лоб и тяжело закрыл глаза, сглатывая. Сердце скручивало, лицо тронула жгучая боль. Он ничего не видел, кроме слов. Слов, говорящих, что старший брат не доживёт до конца следующего месяца. Лань Сичэнь взял свои записи, бумага мелко дрожала. Всматриваясь в начертания на бумаге, заклинатель провел мозолистыми подушечками по последней дате. Взгляд медленно поднялся и упал на прошлый месяц. Изящные брови нахмурились, тонкая венка начала голубеть. «Дагэ становилось лучше до той ссоры с а-Яо. После же…»       Лист покрылся еле заметной паутинкой. Бумага полетела и закружилась вокруг складок парчи. Маленький сугробик расцвел около подола. На душе заскребло гадкое, жуткое предчувствие. В голове всплывала яркими всполохами радостная, добрая улыбка, теплые ореховые глаза. Но мгновенье — и вся нежность оборачивалась в ядовитый взгляд змеи и голодный оскал. Цзэу-цзюнь потёр переносицу.       Неужели глава ордена ошибся в юноше, который рисковал жизнью ради незнакомца, в блистательном стратеге и верном друге? В человеке, который вопреки лицемерию мира борется за справедливость? Встаёт, когда надежды нет, когда хихикают и гогочут. Который протягивает обидчикам руку, даёт второй шанс? Вопреки всему доказывает, что он лучше, чем эти грязные и нелепые слухи. Разве такой человек мог предать, воткнуть нож в спину, в самое сердце? Разве он мог покуситься на жизнь брата? Воспользоваться доверием и влюбленностью? Твоей открытостью, Сичэнь?       Нефрит принялся писать, взяв новый лист. Вскоре камень стал белоснежным морем, вскоре понадобилась свеча. Послышался первый гром. Всё менялось, всё шло, только догадка оставалось той же. Никакие доводы, никакие оправдания, которые придумывал заклинатель, не могли успокоить сердце. К чему эти догадки? Ему нужно услышать Цзинь Гуанъяо, увидеть его глаза.       Теплой полосой, заливая золотом руки Нефрита и стол, склонился огонек. Воск обвил его, словно убаюкивая в одеяле. Усталые глаза вцепились в иероглифы, смысл которых уже расплылся, ускользая. Звонкий, настойчивый стук неожиданно разбил все мысли. Цзэу-цзюнь дернулся и долго всматривался в темноту.       — Эргэ, ты здесь? Я могу войти?       Очнувшись, Лань быстро сгрёб записи, будто подступающая буря могла их унести с собой. Огонь задрожал, сжигая ночную паутину. Прочистив горло, заклинатель поспешил отозваться:       — Да, в...входи, а-Яо...       Скрип зигзагами протянулся до потолка. Из сумрака тихо блеснули искрами нити, шорох пышного подола заскользил по полу. Неровное очертание дымки дрогнуло и остановилось.       — Брат, что с тобой? Что приключилось?       Нежно-карие глаза взволнованно захлопали и опустились. Сичэнь неловко улыбнулся. Губы, словно склеенные самой густой смолой, были сжаты. Как бы не старались слова выбраться, молчание было ответом. Цзинь Гуанъяо нахмурился, сладкая улыбка ускользнула в завязки умао. Мгла мягко ложилась на его бархатное лицо, оттеняя усталость. Камень авантюрина блеснул, заиграл и налился гранатовым соком. К первому господину Лань подкрался холодок. Он прекрасно знал, как раздражается Яо, когда ему не отвечают, когда делают вид, что не заметили, не услышали.       — Почему ты в темноте сидишь? Глаза испортишь,— покачал головой Гуанъяо. Золотой рукав взлетел: несколько амулетов закружились и зажгли комнату желтыми светлячками. — Небеса, как же тут пройти.       Адепт Цзинь, приподняв подол, стал кружить и обходить бумажные горки, словно ступая по проталинам на снегу. Перья Феникса разлетелись, горделиво выпячивая желтый атласный чан , притрагивались к листам, аромат пионов аккуратным шлейфом следовал за хозяином. Сичэнь не отрывал глаз от ступеней, и от каждого движения сердце замерзало, болезненно покрываясь инеем. Младший приблизился и, поправив наряд, сел рядом. Непозволительно близко для соблюдения этикета. Алебастровые пальцы запорхнули в рукава и торжественно достали что-то. Брови приняли счастливый вздернутый вид, журчание голоса разлилось по комнате, укрывая волнами прибоя главу:       — Как я и обещал, принёс мазь. Давай помогу нанести, так будет удобней.       В ладонях блеснула циная баночка. Крышка тихо опустилась на столик. Фарфоровые руки всё ещё прятались под рванными шелками. Ляньфан-цзун взглянул исподлобья и застыл, спустя мгновенья елейно поднял уголки губ.       — Эргэ, синяки останутся. Нехорошо,— приторно сладкий тон, каким говорят с маленькими детьми. Это снисходительность убивала. Нефрит понурился и стал напоминать засохший жасмин.       Притворство, фальшивая нежность. Нет, нет. Не может же быть такого, чтобы вся эта восхищенность была корой из позолоты?       Заклинатель часто слышал сладкие речи Мэн Яо. Его наигранные похвалы другим, которые слетали тысячами на одном дыхании. Однако же верил, что для него брат не ищет слов, говорит от души. Искренние. Даже на приёме, даже в тихих садах. Но сейчас мягкость подобна речам в зале Несравненной Изящности, кричала об обратном. Нефрит ощущал себя Гуаншанем, перед которым необходимо лебезить изо всех сил.       Взяв аккуратно под локти, Цзинь развернул предплечья и огладил запястья, порхая над белым кусочком кожи. Алебастровые пальцы ловко отодвигали синие шелка и выводили дорожку, избегая фиолетовых пятен. Сичэнь искоса смотрел, как тот любовно обводит синяк. Спустя мгновение руки непроизвольно начали выскальзывать из этой хватки.       — Ох, эргэ, извини. Я задумался. Сейчас исправлю, — Цзинь сжал предплечья, не давая уйти. Холодная мазь коснулась царапины. Лекарство быстро впиталось в кожу, фиолетовые потёки испарились на глазах. Лицо саньди отражало свет свечи. В его руках баночка с мазью смотрелась до жути естественно.       Ланя преследовали мысли, от которых не убежать. Он не хотел думать, откуда у Яо столько мазей, бинтов, настоек с собой. Он не хотел думать, зачем они ему. Он и так прекрасно знал. Лицемерных высокомерных заклинателей много, слишком много. И его бедный Мэн Яо находится в эпицентре этого клубка змей. И возглавляет всю эту ядовитую когорту Цзинь Гуаншань. Человек, который должен был опекать, оказался первым, готовым подставить подножку, чтобы ты полетел с лестницы. И не важно, твои ошибки или чужие, виноват и побит будешь ты. И высматривая новый бинт на голове, Сичэнь вопрошал у себя: « Почему это происходит? Почему Яо это должен терпеть? Почему он до сих пор в побоях? Хуань, почему ты позволяешь этому продолжаться?»       Если разговоры не меняют ситуацию, то может пора уже… оградить, загородить собой. Нефрит солгал бы, если бы сказал, что одобрял поступок отца. Он иногда проклинал его за то, что тот пленил несчастную женщину. Сделал её соловьём в клетке. Всё ради того, чтобы спасти ей жизнь. Но разве это жизнь: не видеть солнца, не чувствовать холод ветра кожей, не слышать пения ручья, принести детей в мир от не любимого человека? Но, глядя на потухающий огонь в глазах и синяки, Лань Сичэнь чувствовал себя ближе к отцу, чем когда-либо. Уж так ли важен способ, когда есть шанс защитить, спасти? Увести, спрятать в густом бамбуковом лесу, рядам с ковром горечавки и одеялом облаков. Укрыть от этих нелюдей. Ох, сколько раз предлагал ему уйти в ГуСу Лань первый Нефрит, сколько просил… Ланфан-цунь лишь качал головой. И куда заведёт его упрямство? В этой битве только два исхода: либо ты, либо тебя. Третьего не дано.       Стук крышки вывел из раздумий. Фарфоровые предплечья поблескивали, вот и нет напоминания о соре. Облегчение коснулось сердца. Румянец пудрой осветил лицо напротив. На щеках ярко засияли ямочки, пушистые ресницы задрожали. Ласковый голос начал обволакивать ватой, изгоняя тревоги:       — Это не всё. Я принёс ещё кое-что. Надеюсь, тебе придётся по душе. Я собирался тебя посетить после дагэ. Однако, как удачно совпало, — тонкая улыбка тронула лицо и скрылась. — Эргэ сам пришёл.       Несмотря на этот вечер, Сичэню всё равно думалось, что ему позволено видеть нежного, раздражённого, смущённого, хитрого, смешного, сломленного — настоящего Мэн Яо, для всех прочих укрывавшегося под шелками и пионами, за своей улыбкой.        В тонких пальцах уже лежал подарок. Бросающийся тепло-желтый отсвет, который так контрастировал с алебастровой кожей, что в тусклом освещении походило на свечение. Коробочка осторожно опустилась в ладони заклинателя. Цзинь Гуанъяо мизинцем огладил костяшки брата и опустил голову, возвращая давно позабытый жест. Сердце предательски дрогнуло. Как же мало для счастья надо. Нефрит неторопливо поднял крышку, руки слега подрагивали. Он уставился на подвеску, лежащую на дорогой ткани.       Белый камень, искусно высеченный в форме тора, мерцал перламутром, уходящим в синеву. На снежных бусинах играли тонкие блики золотого вкрапления, очерчивая ласково грани, наполняя каким-то мистическим светом. Тугая кисточка была из серебряных нитей, будто кто-то поймал свет звезд, сплёл свой Млечный Путь.       Мысль, что Яо сам выбирал это роскошество, окрасила щеки. Уши кажется обуглились, горячая кровь неслась и стучала. Через нос дышать откровенно не получалось, Цзэу-Цзюнь приоткрыл губы. Дыхание сбилось окончательно. Нефрит сиял изнутри, будто луна в ясную зимнюю ночь. Он с придыханием промолвил:       — Очень красиво, а-Яо. Очень. Искусная работа, — Нефрит расплылся в счастливой улыбке. — Спасибо тебе. Что за камень такой чудесный?       Музыкальные пальцы так и не решились коснуться драгоценного подарка. Они гладили углы коробки. Чайные глаза поднялись в восторге на саньди.       — Беломорит. Я посчитал, что этот камень достоин украшать… мою луну, — на грани слышимости прошептал Цзинь Гуанъяо, робко заглядывая в задумчивое лицо, словно спрашивая позволения на это прозвище. И так каждый раз.       Цзинь Гуанъяо вначале говорит, потом хлопает ветром ресниц и интересуется: можно ли? Знает же, что Сичэнь не откажет. Он отдал ему всё. Он хочет услышать хоть раз, хоть раз...       — Давай помогу надеть пейю.       Мгновение, и Цзинь Гуанъяо уже держал подвеску. Руки медленно, словно предупреждая, приблизились к дайю . Не получив сопротивления, тонкие пальцы ловко прокрались под шан. Нефрит сидел статуей, забыв как дышать. Он даже через ткань чувствовал прохладу рук, которые заставляли покрыться тело мурашками. Лисьи глаза неумолимо впивались взглядом и смеялись над его смущением. Янтарно-золотая стружка отражалась в них. Свет стал будто ярче и смелее. Наверное, ветер пожалел зардевшегося заклинателя, поэтому залетел и задул пару лишних свеч. Запах дыма тонкой ниткой задурманил и без того спутанные мысли.       Гуанъяо долго и осторожно поглаживал черно-синее ню. Казалось, бастард расправлял лишнее складки после надевания подарка. Кольцо легонько касалось бедра и пряталась в узорах серебра. Нефрит смотрел на него и никак не мог налюбоваться.       Заклинатель Цзинь встал и отошел, щурясь и наклоняя голову то вправо, то влево. Оценивал, насколько хорошо сочетается, достойно ли это украшать самого Цзэу-цзюня. Прикусив большой палец и сдвинув брови, бастард смотрел и смотрел. Глава чувствовал себя глупо, будто маленьким мальчишкой в ювелирной лавке. Увидел бы дядя горящие, обычно бледные щеки — сколько возмущенных взглядов было бы. Хотя первый господин не имел такой же холодной скорлупы, как младший, и всегда отличался открытостью чувств, однако, застань его Лань Цижэнь в таком виде… перед мужчиной, то получил бы не меньший удар.       Одно дело догадываться, другое — видеть.       — Эргэ, ты затмил ночное светило. Луна должна стать венцом для тебя. — плохо скрываемый смешок разрушил пафос льстивых речей, довольный вздох младшего защекотал что-то под ложечкой. Радуется, словно лис, объевшийся курицы.       — Ты всегда меня ужасно смущаешь. Так нельзя.       — Как же так?! А мне ведь по сердцу зардевшийся первый Нефрит Гусу Лань, — Цзинь Гуанъяо всегда прекрасно чувствовал, когда сердце Лань Сичэня трепещет воробушком. И безрассудно кидал бочку масла в костер.       Уютную тишину нарушал гул дождя и танец капель. Запах мокрой земли проник через окно, волоча за собой сырость в покои. Бумага поднимала крылышки, надеясь оторваться от камня и подушек. Шорох её попыток вызывал покалывание на кончике языка, первым не выдержал Яо.       — Творческие потуги, как вижу, не увенчались успехом в этот раз. Сенси на меня не осталось. А ведь,эргэ обещал научить меня рисовать, — напускные капризные нотки отразились от стен. Если бы не ситуация, то может быть Сичэнь усмехнулся бы на надутые губки.       — Да, обещал.       Краткий ответ полоснул по бархатному лицу. Гуанъяо нахмурился, закрыл глаза и выдохнул. Убрал левую руку за спину, распрямился и натянул штукатуркой вежливую улыбку. Он всегда так готовил себя к тяжелому разговору. И не важно с кем: с отцом, знатью, с дагэ или с Цзэу-Цзюнем. Когда знал, что окажется виноватым. Усталость и нежелание залегли тенью в глубину глаз, желая скрыться.       — Весь вечер, эргэ, ты печален и задумчив? Что тревожит тебя? — заклинатель дернул носом, будто сомневался в решении поднять эту тему. — Ты так и не ответил.       Глава наконец поднял голову и заглянул в темные глаза, голос предательски дрогнул:       — А-Яо, меня беспокоит здоровье Не Минцзюэ.       — Конечно, сегодня у него была вспышка. Никто не ожидал её, — заклинатель зашелестел одеждами, приближаясь.— Но скоро это закончится. Раны затянутся, шрамы уйдут.       Тонкая ладонь легла на плечо.       Может, промолчать, не портить эти хрупкие мгновения счастья, которые Сичэнь вылавливает после собраний и советов, крадёт у законной супруги? Обидит дорогого человека, сломает его ради своего спокойствия. Своими сомнениями и подозрениями он уничтожит всё.       — А-Яо, понимаю мои расспросы могут быть неуместны. Они могут оскорбить тебя.       Ляньфан-цзунь замер, вздохнул, помял губы и кивнул. Он не мог отказать эргэ, который уже походил на призрака. Худого, серого, помятого и полуживого.       — Пожалуйста, взгляни на это, — Лань нервно схватил и передал предпоследнюю запись лекаря. — Дагэ в плачевном состоянии. Он… искажение ци берет своё. Вот ещё…       Руки держали всё больше и больше листов. Ореховые глаза бегали по ним равнодушно, даже со скукой. В тусклом свете свечей видно было капельки пота на нефритовом лице.       — Я выяснил у младшего господина Не, что приступы участились. Особенно они ярки после медитаций с мелодией «Омовение».       Цзинь Гуанъяо моргнул и положил листы обратно на столик. Он взял дрожащие руки, которые схватили ещё одну запись, заставляя посмотреть на себя, и вкрадчиво начал:       — Да, я знаю. Я же об этом тебе писал, помню каждую строчку. Не заставляй перечитывать приговор лекарей, прошу. Я не выдержу. Ты не выдержишь.       Алебастровые пальцы защекотали ладони, манили подойти, обнять, забыться. Гусуланьское сердце повелось на нехитрую ласку, шило напряжения вышло из позвоночника, руки сами потянулись к отороченным одеждам. Лист упал у ног, будто шелуха. Газовая ткань царапала кожу. В это короткое мгновение, почувствовав его тёплое дыхание, Сичэнь ощутил себя в безопасности. Приятная опустошенность в голове, звук колыхания занавесок и мерцание свеч.       Ветер забрался под подол, дыхнул в затылок и ударил по рукавам. Изодранная ткань и спокойное дыхание Гуанъяо отрезвили, не хуже ледяного водопада.       — А-Яо, мне кажется странным, что песнь «Очищение сердца» обостряет болезнь. Может, ты ошибаешься в игре и не замечаешь?       Бастард отпрянул и вскинул голову. Весь вид кричал о задетой чести и гордости. Жилка на тонкой шее забилась сильнее.       — Эргэ, раньше ты увешивал в том, что моя игра помогает дагэ, что только благодаря мне он держится. Теперь упрекаешь, спускаешь всех собак на меня — спокойный голос убивал. — Бася главы Не влияет больше, чем моя игра. Наш брат уперт, меры нет. "Почему тебя больше волнует своё доброе имя, чем жизнь Минцзюэ? Почему…"       — Не сердись, я лишь хочу обратить внимание, — он присел и поднял упавший лист. — Посмотри на эти даты, посмотри. Гнев всё опаснее и опаснее. Ему резко стало хуже после той ссоры с тобой.       Цзинь Гуанъяо мельком взглянул. Угольные брови слегка сдвинулись, дернулся уголок рта, вежливая улыбка исчезала. Алебастровое лицо мгновенно утратило расслабленность, стало задумчивым и серьёзным.       — Что это значит, эргэ? В чём ты меня подозреваешь? Чем я заслужил?       На эти слова пролетели воспоминания о чужой, ядовитой мелодии, голодных, кровожадных глазах и довольной ухмылке. И это пред задыхающимся главой Не. Саньди не думает о жизни дагэ. Ему всё равно, что с ним. Как и сейчас. « Почему ты сразу думаешь, что обвиняю тебя? Я же подразумевал, что старшего брата подкосила боль непонимания, разногласия между вами. Если только…»       Липкий холод ярости впился в сердце, пересохшее горло сдавил спазм. Лань Сичэнь с нажимом спросил:       — Старший брат умирает, почему ты так спокойно относишься к этому? Ни тревоги за него, одна холодность.       Сказать прямо не хватает ни сил, ни воли. Однако собеседник прекрасно уловил, позволяя играть в эту игру. Гуанъяо округлил глаза, похоже это заявление его оскорбило до глубины души:       — Разве я равнодушен? Напротив! Когда Не Хуайсан сказал, что к дагэ необходимо чаще играть, то я, наплевав, на все свои нужды стал приходить, чтобы помочь брату, — сквозь боль твердил он.— Даже после той ссоры. Я не отказался.       Цзэу-цзюнь вглядывался в темные, ледяные, сквозившие безразличием глаза и не верил. Горькая ухмылка отразилась на благородном лице.       — Почему ты никогда не говорил, что Не Минцзюэ необходимо больше медитировать? Мы могли бы разделить эту обязанность. Тебе не пришлось бы надрываться.       — Не хотел тревожить. Не хотел, чтобы эргэ видел страдания брата.       Нефрит покачал головой. Он не верит. Это не единственная причина, не истинная. Кажется, сейчас инеем покрываются пальцы, уши. Хочется плюнуть на это всё, просто запретить, не разбираться, не выяснять. Не пытаться понять человечка в газовой шапочке, увенчанной авантюрином.       — Тебя долгое время не было рядом с Чифэн-цзунем. Ты о многом и не подозреваешь. Брат, я вижу эти жуткие вспышки несколько раз в неделю, вижу, как дагэ готов ломать слугам кости, выворачивать шеи! Он последние несколько дней кашляет кровью, — потёр переносицу бастард, будто нестерпимо болела голова. Он измученно шептал, объясняя какие-то очевидные вещи. — Пойми: я смирился. Что-то мы не можем изменить.       Режет без меча. Сказанного хватило с избытком: ладони похолодели, кровь прихлынула к лицу.       — Смирился? Как с этим можно смириться?! — сдавленно, несколько сумбурно отчеканил. — Хорошо, тогда объясни мне, что произошло сегодня. Ты всегда боялся дагэ, трясся перед ним, прятался, убегал. Говорил с Минцзюэ только тогда, когда рядом другие и желательно из-за моей спины. Но что же? Ты выгнал меня, закрыл двери пред самым носом преспокойно! Запечатал их, зачем вообще эти печати? Весь этот страх и ужас - показное.       Сичэнь отдернул руки от похолодевших ладоней. Он чувствовал, как грудная клетка бешено вздымается, как начинают неметь скулы. В носу отчаянно защипало. Нефрит больше не может слушать, ему больно слышать эти бесстыдные речи.       — Эргэ, с чего ты взял, что не боюсь его? Я трясусь и сейчас, вспоминая его крики! Но я смог, смог подавить это низкое чувство. Ради твоей защиты, защиты его подчиненных. Если я бы показал хоть долю испуга перед ним молодым заклинателям, то остались бы они до сих пор в ордене? Разбежались бы, как тараканы. Показывать слабость нельзя, особенно Чифэн-цзуню. Он будто зверь: учует кровь— сожрёт. Печати нужны, чтобы двери не разлетелись от сабли брата в порыве гнева. Что касается сегодня, то дагэ был зол на тебя. Я не знал, что может приключиться. Чтобы он ничего с тобой не сделал, я увел тебя. Понимаю без объяснений это было грубо и невежливо, но как ещё тебя было защитить?       — Ты улыбался мне… ты улыбался…       — Разумеется! Ушел бы ты, зная, что у меня от страха ноги подкашиваются? И с меньшем количеством людей дагэ успокаивается быстрее. Ему лучше стало… Вскоре ушел в свои покои. Хуайсан сказал, что старший брат смог заснуть.       Цзэу-цзюнь слушает его лишь краем уха, но вопреки всему, каким-то образом, слова вливаются, заполняют и впитываются даже в кости. Всё, что он говорит. «Он волнуется за меня , а я… даже не спросил, как он.»       Голос а-Яо почти неуловимо дрожит. Он спрятал своё беспокойство, свою боль. Он продолжает это делать даже перед Хуанем. На душе стало так гадко и плохо. Сичэню хотелось провалиться сквозь землю. Несмотря на спазм, он прошептал:       — А-Яо, извини меня за эти подозрения. Я не ставил целью оскорбить тебя, — Лань опустил веки, ему было так стыдно. — Мне страшно потерять вас обоих.       Гуанъяо приблизился и крепко прижался к груди. Глава мог поклясться, что тот слышал каждый стук сердца и вздох. Мог уловить крошечное сомнение. Ни у бури, ни у тусклого света не получилось скрыть тяжелые думы. Трепетные руки застыли около лопаток и всё же опустились, пытаясь слиться в единое целое. Многие считали бастарда Гуаншаня отстраненным, человеком, не любящих лишних прикосновений. Но Цзэу-цзюнь-то знал, насколько эти мнения ошибочны. Мэн Яо эмоциональный и тактильный юноша. Он не рос среди знати и строгих правил, был свободен, как птица в небесах, в проявлении чувств. Это мир заклинателей заставил надеть скорлупу степенности и равнодушия. Поэтому Нефрит ценил эти моменты близости ещё выше, вспоминая ту неуклюжую заботу и уход, ту открытость.       — Не извиняйся. Разве я могу злиться или обижаться на эргэ? Это невозможно.       — Брат тебе не навредил? — Нефрит чувствовал, как младший без стеснений играется с белоснежной лентой.       — Не успел. Я раньше убежал, — хихикнул тот, прячась в складках каньцзяня       — А словом?       Цзинь дёрнулся и задержал дыхание. Лента ослабла, сверкнула молния, освещая сумрак на лице. Нефритовое сердце сжалось в ответ.       — Не думай об этом. Я бы предпочел не вспоминать.       Прозвучало многозначительно и глухо. Цзэу-цзюнь крепче сжал плечи и хотел было уточнить, но Яо неловко перевел тему:       — Нужно немедленно зашить их, а то узор расползётся совсем.       Несчастные рукава и правда выглядели жалко. Облака испарились: серебро распалось водопадом нитей. Любое прикосновение грозило непоправимыми последствиями, просто так сложить и забросить в дальний угол не получится. Жалко, ведь оно новое.       — Не стоит, не трать своё время. Я сам, или прислугу попрошу.       — Эргэ, они испортят тебе наряд: в ордене Не слуги отродясь не зашивали серебром.       Он тактично опустил тему умений самого первого Нефрита в шитье. Сичэнь усмехнулся, будто его это может задеть. Отказываться от предложения не было желания, будоражила мысль о ещё нескольких часах вместе.       — Коли ты желаешь.       Ляньфан-цзунь нашёл в огромном шкафу маленькую металлическую коробочку. Нитки разных цветов: золотые, серебряные, индиговые, тонкие и маленькие иголки, нефритовые бусины, синие и белые пуговицы, кусочки шелков и газовых тканей — в этой сокровищнице было ещё много чего. Саньди сам её собирал под стиль Гусу и хранил в покоях эргэ. И вот, как будто из прошлой жизни, они так же сидели: заклинатель, наследник ордена в шань и юноша, штопающий его одежды.       Тонкие пальцы ловко и быстро скрывали иглой разрывы, выводя на их месте завитушки и облака. Сичэнь не помнил, когда ему полюбилось наблюдать за работой Яо. Уже тогда Ланю нравились его руки. Одутловатые из-за жизни впроголодь, серые и сухие, со множеством кровавых трещин и синими ногтями, и все-таки энергичные, исполненные особой выразительности и творческой силы. Такими руками Яо мог делать всё.       Во время шитья он был молчалив и отстранен, поэтому не замечал кротких взглядов, коими одаривал его Цзуэ-цзюнь, или делал вид. Сейчас ладони сверкали бархатной кожей. Под иголочкой распускался османтус.       — А-Яо, я завидую тебе. В твоих руках это искусство расцветает, в моих — гибнет.       — Тут нечему завидовать, заклинателю твоего положения знать и уметь это не дóлжно. — горько сказал младший.       Заклинатель в золотых одеждах отвергал свои умения, которые никак не могли пригодиться на пути самосовершенствования. Дети из великих орденов не стирают одежд, заплатки не делают, не готовят. Для этого есть слуги. Сороки не способны оценить цветок— заклюют и оставят умирать под палящим солнцем, не дав распустить лепестки.       — Это не так, а-Яо. Думаю в следующий раз нужно заняться с дагэ вышивкой! Ты нас будешь обучать. Минзцюэ будет хохотать над моими потугами, у него явно лучше получится, чем у меня. Скажи какие нитки брать и иголки…       Глава совершенно не заметил, когда Ляньфан-цзунь оказался непозволительно близко перед лицом. Ореховые глаза налились лисьим блеском и мерцали странной мечтательностью. В горле у Нефрита пересохло так, что казалось не хватит и озера, чтобы напиться.       — А-Яо, что ты...       Он обязан был отстраниться, отвернуться, создать дистанцию между ними, но спина только натянулась струной и дыхание сбилось. Зачем делать то, чего не хочешь? Сичэнь ощущал взгляд, который жадно впитывал и источал усладу от лёгкого румянца.       — Лань Сичэнь, — они сидели очень близко друг другу, практически разделяя одно дыхание на двоих, однако Цзинь Гуанъяо не осмеливался приникнуть к губам. Хоть и говорил он томно, зрачки расширились в неуверенности, в ожидании конца.       Лань Сичэнь прикрыл глаза, и только тогда саньди нежно и осторожно коснулся кончика губ, медленно скользнул в центр, давая понять серьёзность намерения и возможность закончить это сладкое безумие в любой миг. Невероятная мягкость и теплота таких желанных губ ударила по здравому рассудку. И жар бешено полился по венам главы лавой, уничтожая последние сомнения и терзания совести.       Благородный Цзуэ-цзюнь был неискушен в делах любовных, и нежный, но всё же напор Цзинь Гуанъяо порождал трепет предвкушения. Сичэнь закрыл глаза плотнее, давая молчаливое согласие, и Гуанъяо тут же нахлынул пожаром. Он умело отвлекал внимание, уводя стеснение в темноту забытья. Одна рука бережно нырнула под волосы, надавливая на затылок, другая — легла на шею, на сильно пульсирующую венку. Ладони были непривычно горячими. Гуанъяо одаривал хрупкими и ласковыми поцелуями, не позволяя себе проникнуть языком внутрь. Движения были медленными, плавными, затягивая в пропасть. Хуань плавился, словно воск, и прогибался под нажатиями пальцев, полностью доверяясь. Его длинные ресницы дрожали, легкие разошлись, впитывая родной запах пионов и чернил.       Теперь их близость порочна для всех.       Для белоснежного Гусу и весеннего сада Цзинь особенно будет горько. Влюбленные рады не думать о предстоящих невзгодах, препятствиях, о законной супруге. Тайны стали только сближать и объединять. О Цинь Су действительно легче было не вспоминать: забыть, как она хвостиком ходит за мужем, как добро улыбается главе Лань, как она делится секретами и волнениями с ними обоими. Девушка даже советуется с Цзэу-цзюнем по поводу мужа. Знала бы она, что именно этот человек внёс холод в их семью.       Язык Ляньфан-цзуня скользнул по верхней губе. Нефрит непроизвольно приоткрыл рот навстречу, позволяя невинному поцелую перетечь в вязкое блаженство. Фарфоровые пальцы схватили отороченные золотом рукава, и это словно сорвало последнюю печать со страсти бастарда. Он слишком быстро и неожиданно перевёл поцелуй в огромную яростную волну. Язык не позволял сомкнуться зубам и хозяйничал внутри, обжигая. Лань Сичэнь распахнул глаза и обмер, потом задрожал в руках брата. Для чистого и непорочного Цзэу-цзюня было всё слишком резко, дерзко и пугающее. Поняв это, Яо с усилием вернул буйный поток чувств в берега. Первый господин Лань не видел ещё настолько нахмурившегося, превозмогающего и извиняющегося саньди. Всё застыло в сладко потемневших ореховых глазах.       Цзинь замедлился и вернулся к наслаждению вкуса губ эргэ, иногда только проникая. Нефрит прижался к нему всем телом, желая слиться в долгожданном единстве с любимым человеком.       О такой близости он мечтал по ночам, мечтал, что души сольются. В обществе заклинателей тоже ходят пересуды о желтых книгах, которые помогают удовлетворить и расположить понравившегося человека. B библиотеке их было мало и написаны иносказательно, что лишь позволяло дать общее представление и убрать излишнюю робость... ах, да, он тоже их читал.       Лань Сичэнь неуверенно отвечал, он пробовал повторить движения языка: поглаживания неба и щёк, сплетение.       Хрустальные касания и теплота дыхания близ разгоряченной кожи волновали, туманя разум и увлажняя шелка. Хризантема расцвела, наливаясь соком под бархатностью пиона.       Как же хотелось передать то томление, выплеснуть весь скопившийся за годы воздержания голод и тоску, наплевав на нормы и правила. Почему он должен гнить в белых облаках, не имея права на близость с дорогим сердцу человеком? Почему его а-Яо принадлежит той глупой особе? Почему, несмотря на взаимность он не может приклониться три раза с а-Яо?       Родившееся между ребрами «а-Яо, мой милый а-Яо, я люблю…» захватило сознание. Короткое, наивное и чистое признание облеклось в вибрации проникновенных стонов. Он отстранился, проведя по лицу Яо рукой, словно пальцами запоминая черты.       Поцелуи с губ беспорядочно переместились на щеки, висок. С плеч начали спадать ткани белых одежд, словно лепестки, трепеща под алебастровыми ладонями. Запах зимней ночи окончательно спутался с весенним ароматом и наполнил комнату. Казалось, нужно разойтись и дать друг другу успокоиться, но расстаться они не могли. Легкие покусывания ушли с рта на мочку и открывшуюся шею. Маленькие пылающие следы звездочками украшали фарфоровую кожу, ярко поблескивая даже в интимном освещении. Всё могло и дальше продолжаться, но прохлада пола заставила почувствовать себя и тяжесть тела, навещающего над собой.       — А-Яо, это слишком. Прошу, не сейчас. Извини. — Гуанъяо моргнул и послушно отстранился, отпустив порозовевший подбородок. От ласк тело Нефрита расслабилось и стало напоминать распластанную тряпичную куклу. Щеки горели так, что слегка саднили.       Его нежданный любовник был не лучше: весь растрепанный и зардевшийся. Губы немного опухли, издалека казалось, что их намазали клюквой. Его тяжелое дыхание обжигало уши, пион рвано вздымался, умао съехало. Однако, шаловливый и полностью счастливый взгляд забирал всё внимание.       — Прости, я забылся. Я очень долго этого ждал и представлял, — пряча глаза, ломая пальцы, он прошептал. — Я не был слишком дерзок?       Видеть его смущенным, ошеломленным, было чем-то особенным, позволеным только ему. Нефрит предполагал, что для а-Яо близость очень важна. Но не думал, что опытный в делах романтичных и интимных саньди будет переживать перед ним. Но ему оказалось так важно, чтобы всё прошло хорошо. Эта мысль грела душу.       — Мне понравилось. Я на мгновение забыл своё молочное имя.       Ляньфан-цзунь схватился за живот и согнулся в три погибели. Раздался перезвон ручья, Цзэу-цзюнь не удержался и подхватил смех. Звонко и открыто, до колючей тяжести в голове и легких. Будь он не на полу, то завалился бы, как бастард.       — Что за глупость я только что сказал, — глава спрятал лицо за ладонями.       — Эргэ, ты оказывается умеешь льстить!       — Прекрати пожалуйста. Не смейся. Мне и так жутко стыдно!       — Прости-прости-прости, я.., — пытаясь задушить хихиканье, Гуанъяо взял ладонь брата. — Это была самая лучшая похвала. Мне тоже очень понравилось.       Он опустил голову на грудь эргэ, подложив под щеку ладонь, и долго вглядывался в глаза напротив.       Тихое дыхание, грохот грома, колыхание занавесок, потухшие свечки, уже не пугающая мебель, листы бумаги и они, радостно лежащие на полу.       — Знаешь, эргэ, я хочу быть таким человеком, какого видят твои глаза.       — Ты таковым являешься, всегда являлся, — уверено и открыто смотрели чайные глаза.       Гуанъяо как-то обречённо покачал головой и прильнул в новом поцелуе.

***