Лепесток белой хризантемы

      — Значит, вот как, сдружились! Хахоньки да хихоньки,— из горла вырвался клокочущий рванный смех. Разбитый и злобный. — С иголочкой сидим, а саблю найти не можем. Один уловочки плетёт, другой рад на них ловится. Тьфу! Интриганта я уже с лестницы спускал, теперь надо и дурака спустить. Вдруг мозг тоже на место встанет!       Полные слёз глаза метались с перепуганных лиц на лицо, перекошенное лютым гневом. Хуайсан прошипел, заикаясь не то от страха, не то ярости:       — Что ты сделал?! Ты Яо-гэ с лестницы скинул? Ты… ты! Сумасшедший! Больной, ненормальный!       Миндзюэ в ответ заорал нечто нечленораздельное. Из его носа потекла горячая кровь. Она бежала, бежала каплей за каплей, устрашая и превращая в дикое животное. Сичэнь поежился, его затошнило от этого вида.       — Марш на полигон. Будешь заниматься под моим надзором! — бордовая слюна стекла по под бородку. — Если я туда приду через пять минут, а ты без сабли и не занимаешься, то можешь попрощаться со всеми.       Цзэу-цзюнь в ужасе наблюдал, как родная друг другу кровь сейчас глотки друг другу разорвёт. Чудовищно. Ставишь себя на их место — и ноги не держат.       Нельзя позволить случится страшному. Лань Сичэнь едва заметно и быстро зашевелил губами, и в этот момент кто-то до боли сжал локоть. Гуанъяо искоса посмотрел и покачал головой. И губы самого первого Нефрита намертво склеились.       — Я. Туда. Не. Пойду! — страшнее бешеного енота прохрипел Хуйсан и кинул веер в ноги к главе. Веер, который Миндзюэ сам выбирал в дорогущей лавке.       — Неблагодарная дрянь! — глава сделал шаг, как тут же острый, словно лёд, Шоюэ и гибкий Хэньшен вылетели из ножен одновременно, преграждая путь воину. Мелодичный и легкий звон клинков сотряс комнату. Эхо отражало и продлевало крик.       Безрассудство ударило в голову, и Хуайсан хрипло процедил сквозь зубы:       — Не Миндзюэ, ты хочешь, чтобы я увидел твою смерть?! Каждое утро я вижу тряпки, полные крови. Твой кашель и перекошенное от боли лицо снятся мне в кошмарах. А вспышки гнева, твои истерики разрушают крепость.       — Замолчи! Заткнись!       Обычно после этих слов останавливались споры. Миндзюэ выходил победителем, но сегодня выдался странный день. Хуайсан топнул ногой, скорчился и зло захохотал, закрывая рот рукой. В него будто демоны вселились.       — Сам очнись! Нечестивая Юдоль переживает кризис, а тебя волнует только сабля. Сабля, сабля — тошнит уже! От тренировок тебе же только хуже, но вместо занятий с бумагами и торговлей, ты бегаешь с Бася и меня заставляешь. Хочешь, чтобы я так же умирал в муках, как и ты? Или жил в страданиях? Я не хочу хоронить твоё тело! — трясущиеся ладони сжали ткань на груди. Выпавшие из пучка волосы скрыли горячие слезы. — Хочешь, чтобы я задыхался? Так знай, изверг, мне тошно до боли!       Братья оскорбляли и поносили друг друга, на чём строится мироздание… Проклятья Миндзюэ переходили все мыслимые и не мыслимые границы. И это он орал Хуайсану, который чуток к любому мнению, который глубоко переживает, когда Чифэн-Цзун не в здравии. Однако и младший не уступал: жалил метко и много, выбирал самые уязвимые места, мстя с особой жестокостью.       Цзэу-цзюнь наконец вырвал предплечье из железной хватки холодных рук и закрыл уши. Слушать это было невыносимо. В сердце втыкались ядовитые, плохо заточенные пики. Они не пронзали, оставляя аккуратный надрез, а раздавливали и сминали ткани души.       — Вот помру, и всё, что тебе останется— это ноги раздвигать в надежде остаться живым!       Пальцы сами собой сложились в сложный знак...       — Замолчали оба! Как вы смеете говорить такое?! Вы братья — опора друг другу. Что это за речи?! Они недостойны господ великого ордена Цинха Не.       Слова обрушились градом, заставили потупить взор, одуматься. Всех, как думал Нефрит. Нежные глаза, которые были захвачены праведным гневом, всё же заметили маленького в отороченных серебром и золотом одеждах человека, потупившего взор с тонкой улыбкой.       — Простите, Сичэнь-гэ, Яо-гэ. С вашего позволения я откланяюсь,— промямлил с разодранными губами молодой господин Не. Кровь стекала ручейками, смешиваясь с прозрачными солеными дорожками и капала на одежды. Жалкий вид.       Хуйсан вылетел стремглав. В этот раз он поставил старшего перед фактом, он ушёл победителем.       Он разорвал заклятье молчания, наложенное в последний момент. Сичэнь переборщил с влитой ци, и теперь ошметки вместо губ будут красоваться неделю. Если не больше. Карминовые капли уже расцвели на полу, словно опавшие лепестки сливы. Вереница «свежих чернил» прекращалась около барельефа зверя на дверях. Мужчина потёр начавший болезненно пульсировать висок, сдавленно выдохнул... Зачем он только послушал а-Яо?!       — Не-сюн, подожди, пожалуйста. Постой! — тотчас замельтешил бастард.       Он помчался за младшим, оставив старших в жаркой, пропахшей потом и кровью комнатке. Металлический вкус на языке щипал. Цзэу-цзюнь поднял согнутую руку, шевельнув пальцами, словно отодвигая что-то. Хозяин Бася сразу захрипел. Было понятно, что горло содрано в клочья.       — Я вновь всё попортил.       И что эти сокрушения? Какой в них смысл, если глава Не ведёт себя хуже разъярённого кабана? Каждый чёртов раз. Уже полный дурак понял бы, что рот нельзя открывать. Надо прекратить строить из себя великого героя и уйти в медитацию. Но нет, упрямство, граничащие с помешательством, засело глубоко в голове. Полные глубочайшего разочарования слова скользнули с языка:       — Извинись перед Хуайсаном. Немедленно. То, что ты выплюнул, ни один враг не рискует подумать. В твоём случае молчание — золото. Молчи.       Вместо удара по лицу Нефрит протянул белоснежный платок Чифэн-Цзюню. Это не знак примирения, а простая вежливость, статус велит.       — Куплю ему кисти и этот дрянной веер. Да толку! Срываюсь и говорю гадкую чушь, — грязные от крови пальцы безжалостно смяли мягкую ткань. Сичэнь нахмурился и отвернулся. — Накрывает, и одно желание — сделать больней. Может, ты сыграешь мне на гуцине… полегчает.       Демоническая безжалостность мастера сабель на удивление пересекла только словесный барьер. Как Бася не разрезала маленькую голову, словно спелый арбуз, остаётся загадкой. Может Яо прав: дагэ ненавидит всех? Он питается слезами, криками и кровью, как дряхлый цзянши?       — Я рад, что ты сам понимаешь.       Холодно и бесцветно. Но Чифэн-Цзунь уже обрадовался и такой реакции. Он-то знает, что самый страшный гнев — это тихий, и такой очень распространен в Облачных Глубинах. Выражается полным молчанием и презрением в одном только взгляде.       — Не гоже мне нотации тебе читать, Сичэнь, — начал хозяин крепости, вытирая подбородок. Нефрит поджал губы, готовясь, что ему нужно будет выслушать очередную отповедь.       «Так зачем говоришь, если не гоже? Я же прямо сказал — молчи!»       — Однако ж будь внимательнее и осмотрительней. Мэн Яо что-то задумал, не зря же он устроил это представление.       Лань помял переносицу, тяжело втягивая воздух. Опять по кругу. Глава Не припоминает одну несчастную ошибку. Что ему нужно? Чтобы а-Яо в ногах у него валялся? Так он там уже лежал, и не раз. Сколько а-Яо должен топтать свою гордость? Он ведь так остро страдает, когда его унижают, а брат сам заставляет плевать и поносить себя. Неимоверная жестокость. Сичэнь знал, знал, какой на самом деле нежный и ранимый этот маленький человек с гранитным характером и неубиваемой волей. Он помнил: худые ноги, похожие на палочки, содранные руки и большие открытые глаза, светящиеся вместо свеч мерзлой ночью. Он трепетно сохранил это в душе, лёжа на прогнившей кровати с тонким одеялом, проглатывая последний хлеб из слабых ладоней. Яо отдавал последнее для него. Сичэнь просто не может не злиться на слепоту к нему.       Нефрит задрал голову к потолку. Под веками блеснула вспышка, сжигая мозг и ставя клеймо на сердце. Ничего не осталось, кроме стука крови в висках. Гул ветра был сильнее хриплого:       — Ты его никогда не простишь. Ты невозможно слеп ко всему…       — Для меня худо, когда серый человек. Ты же и во мгле свет видишь, — сильная ладонь хлопнула по плечу. —Он сладко поёт, да больно кусается. Ему твоя доброта — сподручный меч; твоя вера — сильнейший яд. Ласково петь его учили с рождения, он со всеми мил. Цветок есть цветок…       Нефрит поперхнулся воздухом. Он остолбенел, так и замерз насквозь. Он никак не ожидал таких экивоков, такого хамства. Помыслить, что Яо рядом с ним лишь из выгоды, было подобно худшей пытке. Последнее предложение намекало на происхождение возлюбленного. И неверность. Хотелось до страшного дать пощечину хозяину крепости. Такую, чтобы тот склонился. Вырвать язык, сейчас это удобней всего: Минцзюэ подошёл близко. Лань сжал рукава до белых костяшек, на внутренней стороне кистей вздулись вены.       «Успокойся! Он болен. Он пять минут назад клялся сгрызть всем печень.»       Внезапно раздался мягкий тембр, расстроив железную поучительную речь:       — Хуайсан ничего слушать не стал: заперся и не отвечает. Кажется, он сильно расстроился.       — До вечера, — не удостоив и взглядом адепта Цзинь, хозяин Бася вылетел за дверь. Топот шагов ещё разлетался по коридорам, заглушая звон колокольчика над окном.       Саньди не особо опечалился, или сделал вид, что это совсем не задевает его до слёз. Нефриту больно думать, что Яо привык к презрительному отношению. Насколько же его попытки утешить жалкие. Они не способны переубедить Цзинь Гуанъяо, что люди не так жестоки, как кажется. Хотя уже вера самого флейтиста неумолимо гасла. Он продолжал уверять себя, что всё ещё можно исправить.       Ляньфан-цзунь неспешно собирал вещи: иголки, нитки, пяльцы. Они притягивались к его рукам, будто котята к горячему молоку. Глава Лань искал пяльцы младшего господина Не и нашёл: вещица спряталась около окна, стыдливо пряча уголки. Она хотела улететь на свободу, показать свой рисунок. Её не печалил ни зной, ни влажный ветер. Одно маленькое желание, как и у её хозяина.       В такт звонкому удару круглого язычка о стенки колокольчика раздался вопрос. Горький, как плохо засушенная тысяча шлемников.       — А-Яо, зачем ты пригласил Хуайсана? Ты же знаешь отношение старшего брата ко всему этому, — индиговый рукав вспорхнул над разбросанными игольницами. — Зачем его провоцировать? Зачем эти конфликты? У него от гнева кровь из цицяо пошла! Так нельзя…       Собеседник начал поправлять золотые кисточки от умао, их тонкие ниточки вились вокруг пальцев, кружа в большом хороводе. Может, будь Яо помладше, лет так на десять, спрятался бы за ними и лишь изредка поглядывал своими большими и ясными глазами на хмурую, словно из льда снежных вершин, фигуру в одеждах звездной ночи. На свою луну. А так ему оставалось смиренно ответить, не мог же он спорить с главой. Он прожурчал:       — Брат, я же говорил. Младший господин Не с саблей бы не занимался. Чифэн-Цзюнь узнал бы об этом рано или поздно. Считай, что мы смогли защитить второго наследника. Минцзюэ даже остыл быстро, — в конце мелькнула дежурная вежливая улыбка.       — А-Яо, зачем ты привел Не Хуайсана?       Веер ресниц несколько раз быстро опустился. Яо наклонил голову набок. Озадачился. Ну что ж…       — Ты ждал, что они, как собака с кошкой, вцепятся в друг друга. Ты остановил меня, когда я хотел прекратить эту ругань. Ты не дал применить заклинание молчания.       Что, гуль дери, значило то ликование?!       Угольные брови встали домиком и губы поджались умилённой волной. Родительское выражение лица перед наивностью ребёнка. Ланя покоробило непринужденность, с коей вёлся столь серьезный разговор. Разве он сейчас о безделице и пустяках говорил? Цзинь отложил катушку ниток и мягкой поступью прошуршал ближе.       — Их отношения переживают кризис. Если делать вид, что проблемы отсутствуют, то молчание породит большую беду. Твоё заклинание не помогло, как видишь, — из прекрасных, таких ласковых уст объяснение звучало хуже яда. — Беду, которая их погубит обоих, невозможно решить милыми словами. Они должны были высказаться: раскрыть раны, тревожащие души.       Раны, которые только покрылись корочкой, безжалостно разодрали и посыпали жгучим перцем Юньмэна. Так, чтобы шрамы остались напоминанием на всю жизнь. Вот это лекарство!       — Хорошо. Почему мне сказать об этом ты не удосужился? — в голосе Нефрита неожиданно загудела сила, подобная метели, секущей скалы.       Младший заклинатель понурил голову. Такого напора он не ожидал.       Они не скрывали друг от друга ничего. Рассказывали, что гложет душу и рвёт сердце. Легкие намёки, блеск в глазах, мелкие морщинки на лбу превращались в целые истории, исповеди. Любые вопросы читались на лице — ответы находись во вздохе. И спустя столько лет за один день тысяча слов обратились в ледяную тишину. Это было подобно погружению под толщи студёных вод. Так же безжалостно и страшно. Когда ноги и руки не шевелятся, когда воздух выходит уродливыми пузырьками, шрамами в горле, когда в лёгких вода, сжигающая их, лишает последнего, даже болезненного вдоха.       — Понимание ко мне пришло внезапно, словно выпавший снег летом, — неуверенное бормотание. Глупые оправдания. — Мне жаль, Цзэу-цзюнь возлагал на меня надежды… и я вновь их не оправдал.       Оправдывается, будто перед господином каким-то. Чужим и опасным. Лицо Цзиня сделалось удрученным. Колокольчик легонько покачивался, его тревожный голосок разносился, отражая снежинки в чайных глазах. Сичэнь покачал головой. Обида клокотала до скрежета зубов и сжатого желудка. Пальцы сжали Лебин, дымка облаков отпечаталась на подушечках. Всё повторяется, снова и снова, со вчерашнего дня, как бесконечный проклятый сон.       Жёлтая парча, порхая бабочкой, закружила вокруг серебряных узоров. Беломритовое кольцо затерялось в струящихся золотых и индиговых тканях. Один робкий, извиняющийся взгляд, кроткая улыбка должны были растворить жгучее негодование, заменяя нежностью прощения, однако запах цветов был слишком близко. Резкий и фальшивый.       Ветер разносил пух и щекотал барильефы колокольчика, тот же смущенно молчал. Клёны изредка разрушали тишину. Жара душила и дурманила, утяжеляла веки и манила в прохладную кровать. Даже занавески едва колыхались, не позволяя солнечным партизанам пробраться в крепость, к лукаво опущенному взгляду. Всё замерло в ожидании.       — Не похоже, что вы сожалеете, молодой господин Цзинь.       Одежды, перекрещение лунными узорами, качнулись назад. Нефрит грустно покачал головой. Их ссора впервые заходила так далеко, впервые она длилась дольше, чем тлеющая палочка благовония. Цзинь Гуанъяо поджал губы и глубоко вздохнул. Голос стал серьёзен, из него исчезла ласковость. В него пробралось куда более страшное — напущенное раболепство.       — Это не так. Благороднейшему господину нужно лишь услышать сердце этого недостойного. Позвольте, я докажу вам — тонкие пальцы бережно коснулись и прижали ладонь чуть выше пиона, вжимая её до сладкой боли в грудь.       — Цзэу-цзюнь, чувствуете?       Чувствует. Несмотря на десятки плотных одежд стук проходил через кожу кончиков пальцев, заставляла дышать в унисон. Бедное сердце заходилось пойманной птицей. Непонимание и страх проникли в него. Но Нефрит знал: раскаяния в этом жесте не было.       — Прекратите.       — Что именно, эргэ?       — Это? — он склонил голову, Сичэнь сделал тоже самое. Белый ботинок стоял на ткани с рисунком сливы, вышитой самым Чифэн-Цзюнем. Адепт пошатнулся. — Или же вот это? — Яо прижался к руке, сильнее сжимая кисть, не давая уйти. Казалось, музыкальные пальцы вот-вот проникнут сквозь мягкую плоть, и кровоточащая горячая мышца упадет в бледную ладонь.       — А-Яо, прекрати!       Лис сглотнул, в его взгляде печаль распускалась, прорастая корнями отчаянья. Сколько Сичэнь наблюдал за игрой этой души! Он совсем потерялся в глазах, он уже перестал понимать, где правда в этих кривых зеркалах.       — Вам нужно лишь выбрать сторону, чьё расположение вам важнее.       — А-Яо, — к Нефриту неподдельным ужасом приходило понимание. — ты не отрицаешь содеянного, ты открыто…       Ляньфан-цзунь тяжело выдохнул, наклонил голову, натягивая самую тонкую и вежливую улыбку, похожую на острое лезвие:       — Понятно. Вы не хотите мне говорить. Лик ваш холоден и отрешен. Ваша душа колеблется — вы боитесь. Вы боитесь меня, скрываясь под подозрениями и упреками, или боитесь потерять расположение Чифэн-Цзюня? Я не могу понять одного: почему вы готовы безоговорочно ловить каждое слово главы Не, а моё ставите под сомнение?       Снова учтивый донельзя тон, лишь с намеком на надрыв. Гуанъяо сам возводит стену, бережно кладя кирпичик за кирпичиком. Вот настоящий лёд и отстраненность, желание спрятаться в тёмной пещерке.       — Нет, твоё поведение говорит больше, чем что-либо ещё… Гуанъяо…       Сичэнь качает головой и пятится вновь. Это не Цзинь Ганъяо, это не Мэн Яо, не Яо. Перед ним кто-то другой. Злой. Его а-Яо бы никогда не заставил его жертвовать одним из братьев. Он никогда не манипулировал чувствами Сичэня. А-Яо никогда бы не радовался горю в семье Не.       Конечно, всё было на поверхности, и как он не понял?! Нефрит же заметил за игрой на цине эти узкие зрачки, фальшивый, нечеловеческий голос. Он сам услышал идеально сыгранную мелодию, что принесли из Дунъина демоны. Однако продолжал закрывать глаза на очевидное. Вчера попытки выдворить и неожиданный поцелуй, чтобы забрать силы, сегодня утром много лишней одежды, чтобы наверняка скрыть поломанные кости, кровь, звериный запах… Заклинатель затаил дыхание, запечатывая в легких аромат — и действительно, разило кисло-сладкими яблоками и энергией инь.       Ляньфан-цзунь вздёрнул брови, подавляя смешок:       — Моё поведение ничем не отлично от обычного, брат.       — Значит я был слеп столько лет? — длинные пальцы незаметно легли на сяо. «Как же узнать, когда ты захватила тело а-Яо?! Куда ты его дела, демоническая лисица?!»       Цзинь Гуанъяо поражено замолчал. Он окинул болезненным взором строгое лицо и прошептал, кивая чему-то:       — Теперь и вы хотите, чтобы я спокойно слушал клевету, подставляя голову и нагибая спину. Эргэ, вы верите пересудам и столь лживым наговорам Минцзюэ? Это жалкие наветы, в которых нет и доли правды. Если я для вас хоть что-то значу, прошу: не слушайте даг..       — Я доверяю только своим глазам, — Лань медленно качнулся к дверям, уверено преграждая выход, и в лживых речах, и из залы. Нельзя спугнуть столь могущественного демона, однако и медлить нельзя. Эти секунды могут стоить жизни Мэн Яо. — И они видели одну палочку благовония назад, как вы хотели поссорить этих двоих.       — Вы меня совсем не слышите.       — Прекратите делать из меня дурака, — оскалился флейтист. Его неимоверно раздражало, как эта тварь превосходно копировала интонации саньди, что и не отличить. Из рукавов незаметно выплыли бумажные талисманы.       — Дурака? Я показываю истинное лицо нашего дорогого брата! — Цзинь потер лоб, кое-как сдерживая крик. — Дагэ сходит с ума, несёт чушь. Сам бросается на Хуйсана. Разве не так? Я заставляю его поносить брата, я заставляю ломать его драгоценности? Я лишь похвалил работу.       Последние слова он процедил сквозь зубы:       — Комплимент, которого от него не дождешься. Глава Не только из-за этого готов убить.       — Я согласен, что брат агрессивен. Это ненормальная реакция, — хрустальная дымка безудержной волной кралась по полу, стремясь запечатать и отрезать пути отступления. — Однако же вы умный человек, чутко чувствующий настроение, должны были понимать к чему всё приведет. Вы не юнец давно, чтобы бросать слова на ветер!       У фальшивки дернулся глаз. Хули-цзин теряла контроль не только над своими эмоциями, но и над ситуаций. Она выдавала себя. Гуанъяо никогда не позволял себе повышать голос — всегда безукоризненно вежлив и спокоен.       — А вы знали, что они две недели как не разговаривают? Только за столом и видятся, — задыхаясь, растерянно шептал хозяин Хэньшена. Язык заплетался, он не находил решения.— Как только вы поговорите с Минцзюэ, так начинаете обвинять меня в смертных грехах, совсем забывая о проступках Чифэн-Цзуня.       — Он болен, а вы с него многое спрашиваете, — под рукавами пальцы сложились в сложный знак. Вервие должно было сработать, при этом не поранив демона.       — Я устал слышать всякое от него. Я всегда иду первым на примирение, а взамен,— газовая шапочка была сорвана, под ней блестели розовые бинты, будто отчаянный шаг и последняя ставка. Цзэу-цзюнь дернулся и остолбенел. Резкий аромат омелы ударил в голову.       — О боже...       «Она ему голову разбила! Тварь!»       Лань Сичэнь стремительно потянулся к плечу врага, чтобы схватить и выбить из врага информацию, но фальшивый Яо тут же отмахнулся и ретировался.       — На мне по его милости живого места нет! Вы спокойно слушали о том, как Минцюэ намекает на моё происхождение. Разумеется, сын шлюхи готов пред любым прогибаться, лишь бы его приютили, — в ореховых глазах застыли немые слезы боли, обиды и гнева. — Вы смолчали, пока он меня оскорблял…Вы смолчали. Все молчат и хихикают. Почему вы не заступились за меня?       Глава смутился, отчаянно подавляя чувство вины. Не хватало ещё, чтобы он повёлся на эти обвинения нечисти.       — Почему ты не защитил меня, эргэ?       Повисло молчание, которое нарушалось рваными вздохами и песнями цикад. Серебряный пион выглядывал из дзюшена, мозоля взгляд. Почему-то хотелось кричать до содранной глотки, но злость застревала посредине вздоха. Они смотрели друг на друга, словно побитые, несчастные псы. Сичэнь с ужасом понял, что удержать лиса-оборотня одному у него не выйдет: не сможет наставить меч на демона, что таит свет родимых глаз.       В незатейливый ритм шума насекомых вмешался робкий стук. Столь незатейливый звук разрушил хрупкое заклинание связывания. Нечисть дернулась, осторожно поворачиваясь к дверям. Неужели учуяла, проклятая? Нефрит неосознанно коснулся рукояти меча и отдернул руку. Будь, что будет.       — Кого это принесло?! — прошипел Лжегуанъяо, совершенно не осознавая своей удачи.       Флейтист в один шаг приблизился к демону, хватая оного за ладонь, крепко стиснув. Возмущенный взгляд немедленно начал жечь холодное, непроницаемое лицо, но Лань, ничуть не смущаясь, абсолютно спокойно объявил:       — Входите.       В залу зашел, сгибаясь пополам, молодой слуга. Всем своим видом напоминая росток боба. Он смотрел в пол, поэтому не увидел, как впопыхах надевается шапка, как растерянно и нервно оглядывается один из почтенных мужей.       — Вам письмо из Башни Золотого Капра, Ляньфан-цзунь.       Услышав это, Нефрит почувствовал, как ослабли руки. Рукав с золотым кружевом вырвался, еле-еле уловимо отражая шипением мысли хозяина. Задумчивый взгляд бегал по интерьеру, пока адепт Цзинь выхватывал из дрожащих рук бледно-жёлтый конверт. Уши не слышали мимолетное брошенное: «Спасибо, ты можешь идти.»       «Она могла спрятать тело здесь.»       Цзэу-цзюнь медленно подошёл к большому шкафу, принюхиваясь. Ему повсюду чудился аромат страха и металла.       «Судя по крови, раны получены не так давно. Двое суток назад, может трое… Яо ещё может быть жив!»       Демон не должен получить шанс, когда сам Нефрит допустит оплошность, чтобы также разодрать его плоть, как конверт, и поглотить ядро. Нужно спровадить создание, порождённое энергией инь, и начать поиски. Даже в полупустой комнате чарами можно спрятать небесного дракона.       — Я… уберу здесь, — фарфоровые пальцы легли на ручки шкафа, желая открыть.       — Эргэ, успокойся. Это несекретно. Оно от а-Су,— Сичэнь нахмурился и обернулся. На уставшем лице была вырезана жалкая улыбка.       Как это, неважно? Письмо содержит секретные дела ордена, а Цзэу-цзюнь не только позволил узнать о них, но и обладал куда меньшей информацией, чем враг. Будет ли уместен вопрос о содержании? Чайные глаза сузились, впиваясь в побледневшее лицо.       — Случилось что-то?       Медовый голос не отразился о своды, однако ловкие пальцы несколько раз постучали по краю бумаги. На удивление заклинателя, Лжегуанъяо прошелестел к нему и, безукоризненно нежно взяв его ладонь, вложил конверт.       Проверка? Читать чужие послания запрещено не только правилами самого ордена Гусу Лань, но также этикетом. Выдаст ли столь опрометчивый поступок подозрения главы? Нет, отказ в данной ситуации страннее.       Флейтист развернул письмо и жадно окинул взглядом текст, ожидая увидеть всё, кроме горячих слов любви. Запах топленного молока и женских духов хлестанул в мгновение. Будь это настоящий Яо, с его стороны было бы настоящей издёвкой дать ему прочитать слова госпожи. С каждым предложением Сичэнь всё сильнее забывал дышать. Он тут же воображал мягкие пальчики, которые выводили: где ты, дорогой? Мой господин обещал приехать уже ранним утром. Мы с малышом ждём твоего возвращения, мы так соскучились. Любимый…       Каждый след от чернил прокаливался тупой иглой на месте поцелуев, вышивая кровью мольбы на музыкальных пальцах, на плечах, внизу ключицы, дырявя шею, подбородок, щёки. Стирая в мясо губы…       Когда первый Нефрит понял, что некоторые иероглифы в письме расплывались капельками, то он резко отвернулся и болезненно опустил веки. Хотелось побить самого себя, такого отвращения к себе он никогда не испытывал. Чертова Ху-яознала, где щемит сильнее всего.       — Нет, пишет, что ребеночек стал брыкаться в животе,— горе-муж забрал орудие пытки, неторопливо проведя бумагой по коже. Он маньяк, который лезвием оглаживает нагое тело жертвы.       Сичэнь решился взглянуть в этот омут. Сейчас перед ним лишь пара чёрных безумных глаз, в которых ничего не разобрать — только ненормально мерцающие звёзды, что затмевают разум. Верно, непонимание не удалось скрыть — Яо снова жалко улыбнулся и пробормотал сгоряча:       — Он давно должен был начать это делать, эргэ.       Они оба застыли в мрачной тишине.       Гуанъяо переживал за ребёнка сильнее лекарей и материи. Даже о такой мелкой детали осведомлена Хули-цзин! Будущие родители часто придавали глупым приметам много значения, но в случае Яо это достигало абсурда. Сичэню больно было осознавать, что гладкие слухи влияют на психику саньди. Чем ближе это радостное событие, тем он становился нервнее и печальнее. Страх сковывал его в речах, в движениях. Когда Яо оставался наедине с Нефритом, то переставал носить маску безразличия и радости, и тогда мысли огромной волной топили, сметая плотины. Отчетливо был виден всемогущий ужас в глазах. Ни одно слово не утешало возлюбленного.       — А-Яо,— Лань тут же прикусил язык. Монстр не достоин этого обращения. Однако пришлось выкорчевывать из себя слова, чтобы не заподозрили. — вам …тебе не следует слушать пересуды. С ребенком всё будет хорошо, он будет здоров, как Небожитель.       Демон-лис равнодушно покивал, остервенело сгибая лист. Перед кем глава распинался?       — Брат, ты придешь на роды? — словно говоря о безделице, не волнующей никого ни на этом, ни на другом свете, поинтересовался демон.       — Это сугубо семейное дело. Я не думаю, что там кто-нибудь будет рад моему присутствию.        Ляньфан-цзунь: накрыл ладонь, пряча взгляд. Жар кожи, дрожь пушистых ресниц и трепет в жесте. Знак примирения?       — Я буду рад.       И что даст согласие? Нарушение всех границ этикета. Приход в Башню Золотого Карпа поставит под сомнение репутацию Глубин и доведет дядю до полуобморочного состояния. Чтобы лишний раз Лань понял убогость своего положения, неспособность дать ребёнка и счастье возлюбленному. Чтобы всю ночь провести в медитации. Да и кто его просит?! Дрянь, в личине любимого.       — Я приду, — всё ради солнечных ямочек на любимом лице, пусть и сейчас на лживой морде.— Только ненадолго.       Перемирие или усталость создали компромисс — игнорирование произошедшего. Ни обещаний, ни прощений, ни признаний флейтист не хотел слышать. Поигрался с ним монстр, словно объевшийся лис. Лис, которому просто лень сожрать ещё одного птенчика.       Однако, следующий ход за монахом.       — Хозяин крепости попросил меня помедитировать вместе вечером, не желаете ли присоединиться?       «Если я придушить не смог, то он точно из тебя выбьет правду.»       — С радостью! Давно моего слуха не касалась чудотворная музыка. Ужасное упущение, — золотой рукав потянулся к чужому виску. Но внезапно опустился подстреленной птицей, словно владелец прочитал жестокие мысли.— Эргэ, тебе стоит перевернуть ленту.       — Я до сих пор этого не сделал?! Небеса, совсем из головы вылетело!       Благороднейший Цзэу-цзюнь напоминал стукнувшуюся со всей мочи о дерево сову.       Цзинь Гуанъяо прикрылся рукавом, но звонкий смех всё равно был отчетливо слышен.