Великая сила искусства

      В спальню Юнги тоже отнёс Чимина на руках, прихватив с собой свою рубашку. Усадил на кровать и порадовался, что заранее надеялся рисовать именно здесь, и уже оставил на столике блокнот и карандаши. Откинул часть покрывала и набросил на Чимина свою рубашку — они все ему очень шли, или это Юнги так нравилось видеть своего супруга в своей одежде? Налил вина в бокал и протянул. — Можешь потихоньку потягивать… Он ещё раз оценил композицию, поправил складки рубашки. — Подверни, пожалуйста, ногу очень расслабленно, — попросил и остановился позади. — И просто смотри на меня в зеркало. Юнги хотел нарисовать Чимина именно так. Его расслабленный силуэт — и отражение в зеркале. Его глаза, полные желания, и яркие следы над ключицей. Липнущую к мокрой коже ткань, под которой угадывались контуры тела. Соблазн и целомудрие. В шаге от того, чтобы оказаться в его объятьях. В моменте от того, что покрывало будет откинуто полностью. Чимин устроился удобнее, его губы покраснели от вина после нескольких глотков, в глазах появилось что-то ещё. Наверное, ради таких глаз в мире и развязывали войны. Сидеть смирно было несложно, расслабленно и смирно. Но молчать — сложнее. — Ты ведь потом напишешь это маслом? — Именно так и сделаю. Но заставлять тебя позировать мне часами я не буду, — Юнги улыбался, быстро работая карандашом. — Мне кажется, мы можем провести эти дни куда интереснее. Сохрани этот взгляд ещё недолго, я как раз им занят. Листы покрывались быстрыми набросками. Юнги зафиксировал саму композицию и пропорции, а потом отдельно выхватывал какие-то детали, чтобы запечатлеть их на следующих страницах. Запястье руки, сжимавшей бокал. Губы, только сделавшие глоток — ещё приоткрытые. Округлость колена. Влажный завиток волос на шее. И глаза, раз за разом. А потом Юнги задёрнул плотные шторы, разом превратив солнечный полдень в глубокий полумрак, и вернулся к первому рисунку, обозначая глубокие тени. Всё заняло едва ли больше часа. Вино в бокале Чимина закончилось, но он не отставлял его, а просто водил краешком по своим губам, словно задумался о чём-то, хотя глаза его задумчивыми не были до самого конца. — Не устал? Не замерз? — Юнги отложил блокнот и карандаш и опустился на пол возле его ног, заглядывая в глаза. — Нет, — улыбнулся наконец Чимин, позволил себе улыбнуться, отставив пустой бокал. Потянулся к его волосам, уже подсохшим, и расчесал их пальцами, как гребнем. — А ты? — Нет, — Юнги поймал его пальцы, чтобы коротко поцеловать, и попросил: — Пойдём в постель? Подхватил снова на руки — почему Чимина было так приятно носить на руках? — и отнёс его во вторую спальню. Невозможно же совмещать спальню и мастерскую. Сейчас у него в руках был настоящий, тёплый и живой Чимин, и нужно было перенести внимание с картины на него. — Я даже не успел пошутить, что я уже в постели, — хохотнул тот, цепляясь за шею. — Но, оказывается, тут есть ещё одна спальня! Он потянул Юнги на себя, когда принял лежачее положение, обхватил двумя руками голову: ему нравилось её сжимать, слегка массировать кожу под волосами. — Я очень хочу посмотреть, что получилось… И очень буду ждать готовой картины, — а потом глубоко поцеловал, потому что уже успел соскучиться по его губам на своих. И потому что не хотел сболтнуть лишнего: о чём он думал, пока Юнги его рисовал. Почему его взгляд в тот час был таким… жгучим. Не сейчас, не здесь. Может быть, и вообще никогда. Какая разница уже, если Юнги сейчас с ним. Тот издал бессвязный, но полный удовольствия и благодарности стон. Руки Чимина дарили особые, очень приятные ощущения, Юнги и не думал, что его голова может быть такой чувствительной. — Обязательно увидишь, — успел шепнуть он. Сейчас под его руками был другой холст, ещё более прекрасный и достойный внимания. Например, левая ключица так и осталась бледной. — Сильнее, Юнги… Пожалуйста! — с мольбой прошептал Чимин, вытягиваясь в тонкую струну на этой постели. Казалось, что если тот просто будет его кусать и трогать своими ласковыми руками, сжимать его в них, Чимин может достичь своего пика удовольствия только от этого — так сильно его это заводило. Юнги сжал зубы, двинулся по плечу короткими жалящими укусами, каждый из которых ярко расцветал — целый букет укусов на нежной коже. — Я боюсь причинить тебе настоящую боль, — признался он. — Останови меня, если будет слишком. — Хорошо, — на длинном выдохе отозвался Чимин. Его руки скользнули на плечи и сжали, массируя. — Но ты не должен бояться… Мне это нравится. Мне нравится чувствовать так сильно, Юнги! Чимин жмурился и вздрагивал от каждого укуса — он улыбался от каждого, кожа горела под ними, вспыхивала, краснела. Каждый укус супруга делал что-то с его мозгом, словно тот кусал не плечи, а голову — откусывал по кусочку. Чимин никогда не хвалился тем, что умный, но этого требовала его жизнь и работа. А в постели с супругом согласен был одуреть настолько, что не мог бы связать и пары слов. — Ты такой красивый, — восхищённо зафырчал тот, чуть отстранившись и глядя на эти отметины. — Такой гармоничный, Чимин… Весь — молоко и мёд, аппетитный мой… Он ловко перевернул супруга в своих руках и впился зубами в лопатку, проурчав с восторгом: — Мой. Мой прекрасный. В том месте, где коснулись зубы, под кожей словно что-то разлилось, опалило вены, заставило содрогнуться спину и плечи. Чимин послушно всхлипнул: — Твой!.. И зашёлся протяжным стоном; лишь под конец его звучание утонуло где-то в подушке. Такого чувства собственнического восторга Юнги не испытывал, даже когда вынес из галереи Чона Хосока вожделенную картину Дега, и уж точно никогда не ощущал по отношению к живому человеку. Такого желания владеть и беречь кого-то и упиваться этим чувством. Вторую лопатку он оставил нетронутой, пока нетронутой, но вылизал широко и жарко всю гибкую спину, от плечей до поясницы, чтобы следующий укус оставить на округлой, упругой, аппетитной ягодице — её невозможно было не попробовать зубами. Каждая волна, посланная новым укусом, заставляла Чимина выдыхать стоны, они накладывались друг на друга; волны, схлестнувшись, пенились и шипели внутри, Чимин чуть прогнулся, не осознавая, приподнимаясь на локтях. Мышцы сжались, а по той ноге, со стороны которой пришёлся укус в ягодицу, кажется, даже пробежала лёгкая судорога. Чимин жалобно заскулил. Но даже это было требованием большего — и Юнги сжал его крепче руками, чтобы оставить ещё один укус рядом, медленный, чувствительный, давая возможность им обоим насладиться этим ощущением. Насладиться каждой секундой, каждой тонкой иголочкой боли, что медленно входила в кожу и заставляла её краснеть. Чимину казалось, что он весь стал этим маленьким кусочком кожи — в зубах Юнги, что всё остальное перестало существовать, он существовал там, где чувствовал эту необъяснимую для себя, но такую желанную сладость. Пленительные бёдра Юнги укусить не смог, только наметил зубами прикосновение, но на поцелуи не поскупился. Ему этого не хватило в прошлый раз: возможности видеть не только очертания, но и цвета, а сейчас, на залитой полуденным светом постели, он откровенно любовался, как розовеет кожа под прикосновениями. И этот взгляд Чимин тоже чувствовал кожей, особенно чувствительной сейчас. Все действия Юнги выкрутили эту чувствительность на максимум. Чимин тихо позвал его, пытаясь увидеть, обернувшись через плечо. Ему не было страшно, он не чувствовал смущение или какое-то неприятие происходящего. Ему просто нужно было увидеть и услышать, почувствовать не только свою беспомощность перед ним, уязвимость и податливость. Увидеть, какими глазами супруг на него смотрит, услышать, какой у него при этом голос. — Юнги, скажи мне ещё что-нибудь… — Ты такой красивый, что я все слова растерял, — признался тот хрипло после секундной паузы. — Ты… совершенный, Чимин. Я не думал, что в мире есть что-то такое драгоценное. У Юнги был такой взгляд… Робкий и ликующий одновременно, словно Чимин и впрямь был его сокровищем, словно он одарял Юнги собой, и от Чимина зависело всё счастье, радость, даже само существование Юнги в этом мире. Чимин перекатился на спину и потянул его к себе. — Я не могу с тобой спорить, когда ты так смотришь, — ласково фыркнул он, прижимаясь к плечу губами. Соединил руки за его спиной и перекатился снова — уже укладывая Юнги на лопатки. Прижался щекой к груди, а потом замурчал: — У тебя так быстро бьётся сердце… — Потому что ты со мной, — откликнулся тот, прижимая его к себе, и взмолился. — Я хочу целовать тебя всего. Хочу, чтобы ты стонал не сдерживаясь, и слышать твои стоны. Я хочу ещё больше, чем в прошлый раз, Чимин… — Что мне нужно сделать? — мурлыкнул он, поглаживая его по плечу, рисуя на коже что-то понятное только ему самому. — Скажи мне? Что тебя останавливает? Юнги мотнул головой, волосы плеснулись по медовой коже. — Я сам себе не доверяю, но прошу — доверься мне, — шепнул он, прежде чем поцеловать, уже не словами, но губами и языком заклиная Чимина. И тот доверял. Доверился. Юнги должен был это понять без слов, потому что Чимин отвечал поцелуем — глубоким, жадным, но податливым. Сначала, сам того не осознав, Чимин отдал Юнги своё сердце вместе с кольцом. А теперь был готов отдать всё остальное — и душу тоже. Если тот захочет выпить её из чиминовского рта — он может это сделать. Юнги чуть подтолкнул его, усаживая на своих бёдрах, и сам потянулся наверх, сесть вместе с ним, не разрывая поцелуя. Так объятье чувствовалось очень близким, кожа к коже, дыхание к дыханию; и можно было в перерывах, отпуская Чимина, глотнуть воздуха, вылизывать его шею, гладить ладонями бока и спину, сжимать упругие бёдра, смелее и смелее. Чимин не мог удержать свои руки — они сами рвались гладить Юнги, трогать его, ещё жарче, ещё увереннее. Он сжимал его ногами, фиксируя самого себя, он смотрел на него из-под ресниц неотрывно, он дрожал и вздыхал, а руки жили отдельной жизнью, особенно часто возвращаясь к волосам. Чимин поглаживал Юнги, как большого зверя, которого не боялся, но и не приручал — тот пришёл к нему сам, и Чимин сам захотел стать его добычей. — Это так приятно, — хрипло нашёптывал Юнги. — Твои прикосновения словно сразу в сердце отдаются… В таком объятии возбуждение обоих чувствовалось особенно отчётливо и будоражило кровь осознанием взаимности желания. Поэтому так естественно было в какой-то момент уложить Чимина на постель, каким-то невероятным рывком содрав с неё вышитое покрывало, и припасть с поцелуями к его животу и бёдрам, и жгучими, и нежными, чередуя их. Пока Юнги двигался по уже исследованному, знакомому с прошлого раза пути — это была некая зона уверенности, в которой он знал, что нужно сделать, чтобы Чимин снова вздыхал так сладко, что у Юнги волоски на шее поднимались дыбом. — А твои — разбирают меня на атомы, — отозвался Чимин запоздало, когда вновь вытянулся под ним. Голос его звучал тихо, жалобно, как и все стоны, что он не успевал заглушить, пока кусал свои губы. — Пожалуйста… Чимин не знал, о чём просит — это просило желание, словно в его тело вселился кто-то, кто знал о большем. Что-то нечеловеческое ощущалось внутри, оживало и крепло с каждым поцелуем, с каждой полученной лаской. И оно жаждало владеть Чимином полностью, да и Юнги тоже планировало владеть — одного Чимина этому ненасытному существу было мало. Оно, именно оно, а не сам Чимин — чувствительный, наслаждающийся, влюблённый, но совершенно неопытный в таких делах — шире развело его ноги. Оно, наверное, подсказало Юнги подхватить Чимина большими ладонями под ягодицы и сжать их, прежде чем ласково коснуться, а потом и обхватить губами его член. Но стон, что Юнги издал при этом, был его собственным. Догоняя его в воздухе, стон Чимина переплёлся с ним, слился, создавая гармонию. А сам Чимин выгнулся, заламывая руки и хватаясь за свою голову. — Господи, Юнги! — взмолился он надрывно. Сегодня, в этой постели, он мог видеть всё, что происходит, но позволил себе смотреть далеко не сразу — это было так желанно, но всё-таки слишком откровенно. Зато, когда Чимин выдержал минуту, глаз от Юнги между своих ног отвести уже не получилось. Тот, казалось, ласкал не только губами и языком, не только пальцами, он смотрел тёмным жарким тяжёлым взглядом, словно стремился запомнить это навсегда, запечатлеть в памяти, выжечь на изнанке век. Чимин вот такие глаза Юнги точно никогда не сможет забыть. — Пожалуйста, пожалуйста… — зашёлся он одним словом, отцепив правую руку от своих волос. Скользнул ей по смятому одеялу, как по волнам, достиг конечной точки — головы, но на этот раз не трогал волосы, а обнял пальцами щёку, не осознавая, что слегка царапнул у виска. Юнги встретил его прикосновение поощряющим довольным вздохом, отозвавшимся сладкой вибрацией во всем теле, и чуть сильнее сжал ладони, заставляя супруга выгнуться в пояснице. Дарить Чимину удовольствие было необыкновенно, вот так, полностью сконцентрировавшись на нём, чутко внимать всем подсказкам, что давало его тело. Ещё секунду назад ласковая рука вдруг сильно оттянула голову Юнги, а Чимин взвыл, удержавшись на краю только чудом, согнул одну ногу в колене, упираясь пяткой в постель, и ещё выше приподнял бёдра. Он всё ещё не понимал, о чём просит, но явно не о том, чтобы в этот раз они оба так и не дошли до чего-то большего. До конца. Потом, уже позже, Юнги так и не смог понять, что с ним произошло в этот момент: то ли голос Чимина разбил все барьеры, то ли жажда доставить своему невозможному, невероятному супругу удовольствие тем или иным способом затмила всё. Юнги даже не успел понять, что делал, когда перевернул Чимина на живот и припал с поцелуями к нежным ягодицам, чуть раздвигая их, чтобы коснуться языком, и низко коротко рыкнул, как хищник над добычей. Там Чимину показалось, что он упал откуда-то с очень большой высоты, правда, не помнил сам полёт и момент срыва — только падение, внезапное, но не на грешную землю — а на облако. Словно земля и небо поменялись местами в миг, когда Юнги его перевернул. Словно Юнги перевернул не только Чимина, но и весь мир. Чимин сжался не от испуга — от неожиданности. Всхлипнул не от страха — от восторга. И застонал — потому что жаждал ещё сильнее. Юнги целовал и трогал языком, издавал какие-то бессвязные низкие рокочущие звуки, оглаживал одной ладонью вдоль бока, успокаивая. Он до боли прикусил собственную губу, отстранившись ненадолго, только чтобы потянуться к прикроватному столику и щедро плеснуть на пальцы масла, вытянуться рядом с Чимином, не дав ему опомниться. — Я хочу тебя слышать, — попросил он, но так требовательно, что возразить бы не получилось. — Но если будет слишком, кусай лучше мою руку, чем свои губы. Подхватил этой рукой, практически устраивая ее под щекой Чимина, чтобы второй снова огладить ягодицы и мягко нажать, ввинчиваясь между ними. Мир перевернулся снова — только теперь Чимин падал с неба прямо в воду, на самую глубину, задержав дыхание при погружении. Юнги не слышал даже вздоха, не то что уж стонов или слов, Чимин не мог справиться, понять, всплыть вот так сразу. Но он почти не дёргался, не барахтался, достиг дна пятками и сильно оттолкнулся от него. А сверху… Сверху в воду за ним погрузилась любимая ладонь, Чимин увидел её, как только открыл глаза. Зацепился пальцами, а потом и ртом, захватил любимые пальцы губами. Ему всегда было спокойнее со своим пальцем во рту. С Юнги это тоже сработало. Совершив ещё один вираж, безумная карусель повиновалась уже Чимину, незнакомая пучина поддавалась ему, принимая за своего. Боль от утраты, от потери, от горькой правды — это была та боль, которая заставляла Чимина плакать. Она резала его на куски. Боль от того, что Юнги делал с ним сейчас, — она была такой слабой, незначительной, добавляла вкуса происходящему, но, может быть, и её Чимин хотел больше, потому что сразу счёл боль от близости сладкой. Может, поэтому он сам двинул бёдрами, насаживаясь на пальцы Юнги, и сильнее сжал его же пальцы своим ртом. А потом так сладко застонал, словно выплыв, нашёл блаженный край, своё место в этой жизни, где он мог быть самим собой без каких-либо ограничений. Пальцы всё-таки пришлось отпустить, чтобы прижаться щекой к ладони Юнги и зажмуриться от счастья, не сдерживая именно такого стона — счастливого. Это был новый неизведанный край. Путь, по которому Юнги только делал первый шаг, и он сделал его осторожно, но не колеблясь. Вслушивался в то, что говорило ему тело Чимина, время от времени легонько встряхивая головой, чтобы разогнать звон внутри. Ласково поцеловал Чимина в шею, успокаивая — и успокоился сам, только услышав его дыхание. Сейчас Чимин чувствовал не только то место, где было столько новых ощущений, он чувствовал всего себя, как никогда. В первую очередь от осознания того, что это — Юнги, его супруг, его любимый человек, самый восхитительный человек в мире, стоило дождаться его. Стоило измучиться без него. Стоило бы и показать ему, как долго Чимин его ждал. Ну или хотя бы просто сказать, прижимаясь к его груди спиной, перевернувшись на бок. Запрокидывая голову, закинув руку, чтобы снова провести по его щеке ладонью, обвести кончиками пальцев его сладкие губы. — Давай, — выдохнул Чимин, понимая, что готов к большему. — Давай, любовь моя… Первое движение было болезненным даже для Юнги, хоть он и добавил ещё масла. Зверь внутри рвался вперёд — взять, присвоить. Вспышка желания была такой сильной, что перед глазами темнело, но Юнги словно за шиворот себя встряхнул. Замер на середине движения, поглаживая Чимина по спине и разжимая руку, которой перехватил его поперек талии, — давая возможность отстраниться. Он бы умер, наверное, если бы это произошло, но оставил за Чимином это право — остановиться, если Юнги не оправдает его ожидания. — Все хорошо, милый… — хрипло выдавил он. — Пожалуйста, Чимин, верь мне… Юнги не двигался, только целовал его шею, оглаживал кончиками пальцев живот и бёдра, легонько касался члена и снова шептал бессвязно и нежно, лаская кожу дыханием. — Я верю, — шёпот Чимина был тихим, пробирающимся под кожу и словно подсвечивающим её изнутри. — Я верю тебе… Только тебе, Юнги… Глаза закатывались от чего-то, чему у Чимина не было определения, он принимал супруга, вжимался в него сам, он сам начал движение — очередное и тоже остановился, чтобы дать Юнги его закончить. По этому новому миру они шли вместе, доверяя друг другу, наслаждаясь друг другом. И скоро стоны Чимина звучали по-новому, таких Юнги ещё точно не слышал. Они не требовали большего — они выражали наслаждение от всего, что Чимин сейчас получал. Так, как и не мечтал даже получить, но познавая, отдавая и обретая — мог мечтать, чтобы это никогда не заканчивалось. Неуверенность, опасение сделать что-то не так — всё это отошло на второй, третий или даже десятый план, когда осталась лишь сладость кожи любимого, лишь его горячее дыхание, лишь нежные стоны, жар тела и сводящее с ума ощущение единения. И всё это — вся безграничная нежность, вся благодарность, весь благоговейный трепет — умещались в одно слово, теплым золотом сияющее в мыслях Юнги: «Сокровище…» Его сокровище нигде ещё так быстро не осваивалось. Даже когда в детстве отец решил научить его плавать любимым отцовским способом — кинув в воду, даже там Чимин так быстро не сориентировался. Может, потому что был маленький и испугался? Сейчас он был гораздо взрослее. И сейчас он не боялся. Он только желал. Желал глубоко целовать Юнги, чтобы их тела соединялись в ещё одной точке. Прижимать ладони к ладоням, сжимать его пальцы — Чимин желал этого так сильно, что даже не заметил, как их положение в постели изменилось. Как он вообще это сделал — уложил Юнги на спину, уселся сверху, лицом к нему и упал на него, губами — в губы. Как он при этом так ловко оказался снова на его члене — и почему даже не заметил этого, не успел заметить, поймав лишь разряд по телу от нового проникновения. И скользнул в рот Юнги языком, замычав туда же. Будь Юнги опытнее, он бы, без сомнения, пытался хоть как-то контролировать происходящее. Но они вдвоём шли вперёд, рука об руку, и он принимал всё, каждый шаг Чимина. Юнги двигался с ним, целовал его, шептал ему в кожу и волосы, стонал, уже не сдерживаясь, обнимал, прижимал к себе — и не останавливался, не мог остановиться, взлетая выше. Жмурил глаза, когда под веками пылало, и тут же распахивал их, чтобы видеть и навеки запомнить. А посмотреть было на что. Чимин постепенно привыкал к своим новым ощущениям, но ему становилось мало. Он был жадным, оказался жадным и безумным до происходящего. Безумным настолько, что подскакивая на Юнги, ласкал самого себя под его взглядом. Что-то точно вселилось в него в тот знаменательный день. Наверное, потом Юнги придётся очень долго раскапывать его смущённого в одеяле, но сейчас Чимин не стеснялся того, как ему хорошо. Мозг Юнги зафиксировал эту картину, написал её маслом под веками и оформил в раму, чтобы мысленно поместить на самое почётное место в лучшем музее мира, — а рука потянулась к любимому. К своему сокровищу. К своему супругу. Длинные пальцы обхватили член Чимина поверх его собственных, следуя за их ритмом, пока другой рукой Юнги прижимал его сильнее, двигаясь быстрее и резче. — Давай, любовь моя… — выдохнул Юнги, повторив слова самого Чимина. Бёдра того задрожали, по ногам снова прошлись судороги, лицо исказилось в почти болезненной гримасе на миг — Чимин не боялся, но так хотел ещё немного продержаться в этом необыкновенном мире. Однако то, как обратился к нему Юнги, — эхом звучало в голове, срывая с губ Чимина завершающий аккорд из нескольких стонов сразу. Последний он заглушил в губах супруга, снова приникнув к ним, жмурясь и отчаянно прикусывая. Это стало последней каплей, неким разрешением, после которого Юнги всего скрутило, выгнуло, как гибкое деревце под ураганным ветром, подбросило, чтобы швырнуть вниз. Он обхватил Чимина так крепко, что точно оставил следы от своих пальцев, вжал его в себя, податливо раскрывая губы и принимая поцелуй. Чимин не помнил, сколько он длился — но осознавал себя заново в нём, с помощью любимых губ и дыхания. А когда наконец оторвался, то расплылся в усталой, но нежной улыбке, заглядывая в глаза. — Я безумно тебя люблю, — прошептал, не отрываясь. — Безумно, Юнги… Его глаза были чистым, незамутнённым светом, сияя как никогда, и от этого света невозможно было спрятать что-то в глубинах самой скрытной души. — Я тоже тебя люблю, — вышло всё ещё хрипло и даже внезапно смущённо. Как можно было не сказать этого после самого сокрушительного удовольствия, что он испытал в жизни? А потом глаза Юнги сами собой закрылись, и он прижал Чимина ещё ближе, потому что больше не хотел отпускать его ни на миг. Чимин успел поцеловать его закрывшиеся веки и наконец устроился спокойно, расслабленно дыша. А ведь боялся, что будет смущаться, но почему-то не испытывал никакого смущения и стыда. Может, потому что любовь не оставляла этому места, переполняя? — Я не знаю, сколько времени сейчас, — прошептал Чимин, сам прикрывая глаза. — Но я бы немного поспал вот так… А ты, дорогой? — Не позднее двух часов пополудни, — отозвался Юнги. Поспать вот так очень хотелось, кто же знал, что эта сладкая истома отбирает все силы? Но сначала надо было позаботиться о них обоих. — Может быть, сначала душ? Или просто обтереть тебя влажным полотенцем? Юнги открыл глаза, глядя на пушистые волосы и острые ресницы Чимина на своей груди. В сердце снова что-то начало поворачиваться, затапливая его уже не страстью, не желанием, а нежностью. — Если ты отнесёшь меня, то лучше в душ, — промурлыкал тот, не чувствуя, что беспомощен настолько, что сам не дойдёт. Но отрываться совсем не хотелось. — Отнесу, — Юнги улыбнулся, проводя по его щеке пальцем. И отнёс, нигде даже не пошатнувшись ни разу, хотя все мышцы ещё подрагивали. Справедливо рассудил, что в ванне они рискуют уснуть прямо в воде, бережно омыл Чимина под душем, ополоснулся сам и так же на руках отнёс обратно. Полотенца он то ли игнорировал, то ли считал, что в такую теплую погоду кожа и сама высохнет. — Подожди, — Чимин остановил его у самой кровати, едва только на неё взглянув. — Поставь меня, пожалуйста, на пол, — поцеловал его в скулу и спустился вниз. Вода его немного взбодрила — придала сил на то, чтобы сменить бельё, хорошо, что в шкафу нашлось чистое. Юнги оставалось только наблюдать, как его хозяйственный супруг справляется с пододеяльником в два счёта, идеально ровно натягивает свежую простынь и взбивает подушки. А потом обняв за шею, велит: — Вот теперь можешь класть. — Вот теперь снова купать придётся, — заворчал Юнги, всё ещё под впечатлением. — Все пятки на полу истоптал! Не буду тебя за них кусать, как проснусь… Но послушно возложил супруга поверх свежего великолепия — и тут же скинул одеяло в ноги, без жалости. Ну какое одеяло в июле? Когда кожа горела во всех местах, где они прижимались друг к другу. Юнги лёг рядом, сгрёб со спины в кольцо рук и уткнулся носом между лопаток, дыша тепло и умиротворённо. — Я люблю тебя, — сонно повторил он. — А теперь спи. — И я тебя люблю, — отозвался Чимин, вновь поймав блаженную сонливость. Глаза сами по себе закрылись, но руки Юнги он сжимал крепко, даже когда уснул.