Как бы ни было хорошо валяться в постели и просто лениться, очередные выходные остались позади. Настал тот самый день, когда Плисецкий, раздражительный больше обычного, и Кацуки, пребывавший в сосредоточенном состоянии, сидели в полупустой аудитории и сдавали последний зачет — История искусства.
Юра, не поднимая светлой головы и высунув язык, строчил ответы на вопросы, готовясь уже сдавать. А Кацуки, тем временем, отвечал. Он неторопливо рассказывал об архитектуре, скульптурах и художественных произведениях, даже не заглядывая в свой лист, исписанный вдоль и поперек. Профессор любил Юри за прилежность. Признаться, он и Плисецкого не меньше уважал, и это вовсе не потому, что тот был именно Плисецким — сыном бизнесмена — а все же за стремление постигать новое, за острый ум и хватку. Юра был напористым, а где нужно, немного жестким.
То, что у парня имели место быть неприятности, седовласый профессор по имени Петр Иванович — или за глаза Петрованыч — понял сразу, ведь тот выглядел осунувшимся, бледным, хотя никогда и не был смуглым, но сегодня лицо мальчонки особенно ярко выделялось на фоне остальных. Или, быть может, это настолько резало глаз, потому что одет Юра был в черную кофту, которая делала его лишь белее? Кто знает? Вот и профессор не знал, зато немало волновался за студента. Кто же еще как не Юра мог вскочить посреди лекции и проорать: «Я сейчас вам кофе принесу, Петр Иваныч, а то вон как глаза скосили». И совершенно не хотел слушать спокойных пояснений Петрованыча о том, что у него, собственно, от природы косоглазие. Помнится, Кацуки в первый раз едва удар не хватил, когда Плисецкий озвучил недуг профессора при всем честном народе. Вот же истерили тогда смешливые студенты, только Юрке после не смешно было огребать от ректора.
Кацуки сдал зачет без запинки. Петр Иванович гордо отдал ему ранее сданный реферат, который был подготовлен на отлично, сказал, что курсовая наверняка удастся, а затем позвал Плисецкого. Тот молча встал, прошел мимо Юри и принялся отвечать, как всегда громко и четко проговаривая каждое слово, будто стихи зачитывал — красиво так и складно. Петрованыч даже по-доброму залюбовался им.
Юри вздохнул с облегчением, забрал свою сумку и, попрощавшись с профессором, вышел за дверь, чтобы в коридоре дождаться Плисецкого, а заодно поведать ему о том, что наутро после той ночи у Юри рассказал Никифоров. Насчет Отабека, конечно же.
Между прочим, Кацуки дорогого стоило расспросить Виктора. Тот сразу понял, что хочет знать Юри, а Юри, в свою очередь, обомлел и собрался обидеться, потому что, как оказалось, Никифоров был очень даже осведомлен о поступке Алтына.
«А чего ты ожидал? — проговорил тогда Виктор довольно резко. — Юрка милый, конечно, Бек не удержался. Да и любопытно ему было…».
«Любопытно ему было» — это то, что буквально пронзило сердце Юри насквозь. Он в самом деле не понимал, как можно быть такими жестокими. Озвучить подобное не решился. Не из страха, просто не хотел портить себе весь день. Однако на заметку взял. Должно быть, Никифоров это понял, вот точно понял, сомнений не было. Иначе не стал бы сверлить Юри таким ледяным взглядом. В итоге Кацуки пришлось сделать вид, что ничего из услышанного его вовсе не задело, и спросить: «Отабек хотя бы что-то питает к Юре?».
Виктор задумчиво молчал, а после медленно произнес: «Полагаю, им нужно время. Я могу сказать с точностью лишь то, что Алтын немного изменился. Был угрюмым, стал угрюмым в квадрате. Терпение, малыш мой, терпение. Они разберутся».
Сколько там эти двое собирались приходить в себя, Кацуки не представлял, но все как на духу выпалил Плисецкому, когда они шагали к выходу из института.
— Да хер на него! — грубо оборвал Юра, не давая другу закончить. — Я когда вообще плакал из-за кого-то, а, Кацудон? Давай-ка ты больше не будешь о нем говорить. А еще круче, если мы отметим сданный зачет. Последний, между прочим. Целую неделю «воевали».
— Мы уже проходили это, — напомнил Юри и сощурил глаза, уставившись на небо. Сквозь дымчатую тучу пробивались лучи солнца. Красиво. — Я не хочу сегодня пить.
— Чего? Спятил? Как можно не хотеть пить? Будь на то моя воля, я бухал бы беспробудно.
Плисецкий, заметив, как перекосило Кацуки, звонко рассмеялся, споткнулся и врезался в чью-то грудь, а Юри, уже уткнувшись в свой телефон, потому что ему написал Никифоров, по инерции прошел немного вперед. Остановился, вскинул глаза и оглянулся. Вздрогнул.
Плисецкий стоял, во все глаза глядя на выросшего перед ним Алтына, а казах даже не шелохнулся.
— Эм… ладно… мне идти? — поинтересовался у Юры японец, и Плисецкий, собравшись было запретить, успел лишь вдохнуть, но его опередил Отабек:
— Иди, Юри, — бросил он взгляд через плечо и отвернулся, — нам нужно поговорить. Наедине.
— С чего это? — ощетинился Юрка.
— Раз ты не отвечаешь на звонки, я решил почтить тебя своим присутствием. Вероятно, тебе так легче. — Между прочим, это была ирония, и Кацуки, медленно уходя, невольно хмыкнул, ведь такой тон был несвойственен Алтыну. По крайней мере, Кацуки так полагал.
«Юри, пройди немного в сторону метро. Там кафешка неподалеку. Я тебя встречу».
Это было написано Никифоровым, и Юри поплелся на встречу, хотя, сказать по правде, сегодня он лучше бы поехал домой и просто выспался. Может, на работу пойти? А что, освободился ведь рано, а завтра суббота. Первые числа мая. Тепло.
Интересно, а когда у Виктора день рождения?
Юри почесал лоб, припоминая, что вроде в интернете тогда они с Юрой прочитали — двадцать пятое декабря. Верно. Теперь он вспомнил. Слава богу, нескоро, а то еще с подарком заморачивайся…
Никифорова удалось заметить сразу же, поскольку он был в деловом костюме и сейчас выделялся из толпы, так еще и довольно резко говорил с кем-то по телефону. Однако встретившись глазами с Кацуки, мужчина бросил: «Я прилечу, как только смогу», и спрятал мобильный в кармане брюк. Тут же его лицо озарилось легкой улыбкой, но Юри успел заметить темную обеспокоенность в глубине голубых глаз, поэтому как-то само сорвалось:
— Что-то случилось? — причем прозвучало это чересчур взволнованно, от чего парень немедленно смутился и отвел взгляд от блеснувших глаз Виктора, пробормотав: — Извини.
— Ничего, не извиняйся. Ты милый, Юри, — коротко чмокнув парня в висок, сказал Виктор, открыл дверь кафе и впустил Кацуки внутрь.
Тихое, немного темное помещение, но очень уютное, сразу располагало к себе. Здесь играла современная классика, неназойливо и легко, а людей почти не было. Стоило постараться, чтобы отыскать такой островок покоя в столь шумное время суток. Виктор постарался. Есть Кацуки не хотел — не так давно перекусил с Плисецким — а вот от десерта с чашкой капучино не смел отказаться. Он это обожал. Правда торты и шоколад Юри себе позволял крайне редко, поскольку имел склонность к полноте. Зато сейчас то, что стояло перед ним, вот с этой темной вишенкой сверху, манило, буквально кричало съесть его. Виктор взял чизкейк и чай, и ел он будто отрешенно, что не ускользнуло от внимания Юри. Он спросил, осторожничая и мягко улыбаясь:
— Тебе нужно в Москву?
— Да, — не поднимая глаз, ответил Никифоров, отложил вилку и только после того, как вытер рот салфеткой, посмотрел на Кацуки, произнося деловым, немного сухим тоном: — Я не возьму тебя с собой. Возникли кое-какие непредвиденные обстоятельства. Ты останешься в Петербурге.
Юри кивнул, мысленно себе говоря, что и не собирался никуда ехать, а после вновь задал вопрос:
— Как долго тебя не будет?
Никифоров откинулся на спинку кресла, пристально изучая лицо Юри, а тот невинно слизывал с пальца крем, но, поднеся к губам вишенку, оттенком походившую на цвет его глаз, вздрогнул, поскольку запястье сжали сильные пальцы. Юри взглянул на Виктора в непонимании. Мужчина улыбнулся, убрал руку и, ни слова не сказав, позволил Кацуки съесть эту несчастную вишенку. Сочная ягода приятно брызнула соком, рот наполнился слюной. Заедая это великолепие нежнейшим бисквитом с кремовой начинкой, Юри старательно не обращал внимания на сканирующий взгляд Виктора, и тот, наконец, ответил:
— Надеюсь, всего пару дней. Не шали тут, Юри.
— Само собой.
— Ты каждый раз соглашаешься, и что я узнаю́ потом? — усмехнулся Никифоров.
— Это правда, — неожиданно задорно хохотнул Юри, и прежде чем опустил глаза, Виктор успел заметить блеснувшие лукавые огоньки.
— Ого, Юри, да ты тот еще чертенок, — щелкнул парня по носу и вновь вытащил из кармана телефон. Кто-то звонил. Никифоров произнес жестким тоном: — Ты номер перепутала?
Кацуки, исподтишка наблюдая за пальцами Виктора, которыми тот покручивал десертную вилку, вдруг притих и подумал, что наверняка он способен вот такой вилкой взять и убить человека. Разве нет?
Смутные детские воспоминания всколыхнули душу Кацуки, когда он неожиданно подумал о Никифорове в форме, о том самом Никифорове, который закрыл его собой при взрыве. В деталях тех событий Юри не помнил, но взрыв, молодой голубоглазый солдат и тело мамы — это то, что навсегда отпечаталось в памяти. Сейчас уже боль утраты утихла, притупилась, однако жить и осознавать, что родные так легко уходят, в любой момент уходят, и ты не готов к этому — страшно. Юри привык к одиночеству в чужой стране, ставшей для него домом, и вместо колыбельной на ночь северный ветер Петербурга пел чужестранцу свою ласковую мелодию, пропитанную какой-то странной древней силой. Будто предки, воины, павшие на этих землях, старательно поддерживали мальчишку, отдавшему близкого человека в жертву этому городу.
— Юри?
Кацуки вздрогнул и моргнул, а когда понял, что Виктор держит его за руку, вскинул глаза. Никифоров чуть прищурился, с некоторой тревогой отметив, как резко изменилось настроение парня, поэтому спросил:
— Тебя беспокоит моя бывшая жена?
Вероятно, Никифоров был уверен, что Юри слышал весь разговор. Но как тот мог объяснить, что сидя прямо перед ним, был совершенно точно не здесь.
— А… нет… Ничуть.
Ответ прозвучал немного рассеянно и даже устало. Виктор свел брови на переносице.
— Ты болен? Нехорошо себя чувствуешь? Я перестарался с тобой?
— Витя… я… я домой хочу. Ладно?
Мужчина облизнул губы, стирая остатки сладости, кивнул и, поднявшись, сказал:
— Я отвезу тебя.
Всю дорогу до Заневского проспекта, Кацуки молчал, а Виктор периодически бросал на него внимательные взгляды. Он хотел бы разобраться, что на уме у этого японца, но, увы, пока не мог. Чтобы получилось, следовало проводить с ним уйму времени, а Кацуки все не сдавался и переезжать к Виктору не желал. Сжимая руль, Никифоров следил за дорогой, только больше мрачнея, хотя, взгляни на него сейчас Юри, даже не заметил бы перемен. Лицо Виктора ничего не выражало, разве что брови были чуть сведены. А потом Кацуки неожиданно спросил:
— Почему ты не остался служить? Тебе очень шла форма.
Проговорил парень это с таким видом, словно размером обуви поинтересовался — равнодушие. Никифоров задумался над вопросом, прислушиваясь к себе, а после спокойно пояснил:
— Убивать — не мое.
Кацуки поперхнулся воздухом и ошеломленно уставился на невозмутимого русского, а тот, покосившись на Юри, разразился заразительным смехом. Невольно улыбнулся и Кацуки.
— Странно слышать от того, кто приказал отвезти нас ночью в лес, — пробубнил Юри.
— О да, мой хороший, ты еще многого обо мне не знаешь, — широко улыбаясь, проговорил Никифоров, а Кацуки передернул плечами:
— Ты что, гордишься совершёнными тобой убийствами? — прозвучало обвиняюще, и Юри тут же, как только встретил взгляд Виктора, понял, что перегнул.
Никифоров вновь уставился на дорогу.
— Я же сказал, убивать — это не мое. Ты разве не расслышал?
— Расслышал. Прости.
Виктор промолчал. Так они доехали до самого дома Юри. Кацуки намеревался уже покинуть машину, когда вдруг Никифоров позвал:
— Юри. — Кацуки уставился на свои руки, сложенные на коленях. — Моя деятельность, прошлая жизнь, мой характер — это не то, что должно интересовать тебя. Ты не имеешь права говорить мне подобное. Я ведь не предъявляю тебе за то, в каких отношениях ты был до меня. И если я сейчас сказал, что не считаю себя склонным к насилию, значит, так и есть. А склонность убивать и необходимость убивать — это разные вещи.
Юри побледнел, почувствовав, как сердце ухнуло в желудок. Во все глаза глядя на мужчину, который медленно перевел холодный взгляд на него, Кацуки будто сбросил пелену, в один миг приходя в себя. Чего он тут надумал? Это же Никифоров. Это тот бандит, который беспощадно манипулировал им, заполучил и сейчас принялся манипулировать еще более утонченно. Сглотнув комок, Юри кивнул, тихо кашлянул и произнес:
— Тогда ты тоже не напоминай о моем прошлом.
— Я сказал это лишь потому, что ты озвучил свои мысли обо мне. Неприятно, да?
Юри, кажется, задрожал от напряжения, но, быть может, эта лихорадка была связана с чем-то другим. Скажем, с обидой. В самом деле Кацуки почувствовал себя до невозможного униженным. Он моргал, растерянно блуждая взглядом, после чего открыл дверцу и под пристальным взором Никифорова выскочил из машины. Хлопнул дверцей и бегом понесся к дому. Уже в парадной парень дал волю чувствам, привалился плечом к стене и почти сполз вниз, сжимая пальцами свитер на груди. Но…
— Юри, ты уронил свой телефон, — голос Виктора был ровным, без какой-либо натянутости или эмоций.
Кацуки не осмелился на него взглянуть. Он не хотел, чтобы Никифоров знал и видел всю степень его обиды, поэтому даже шелохнуться в его сторону боялся.
Только телефон осторожно забрал и поплелся по лестнице вверх.
Сворачивая, успел заметить взгляд Виктора, что все так же стоял внизу, у двери. Непроницаемое выражение лица. Каменный.
Изрядно пропотев и разволновавшись, Юри вошел в квартиру, заперся и обреченно уставился в пустоту.
Зачем Виктор роет на него информацию? Да, много настрадался Кацуки со своим бывшим парнем. И что с того? Теперь все позади. Или это задевает Виктора?
Призадумавшись над этим, Юри сбросил обувь, прошел на кухню, поставил чайник на вспыхнувший синим цветком газ, сел за стол, подпер рукой подбородок и застыл в этой позе, углубившись в размытые воспоминания о Японии. Хотя бы это помогало успокоиться.
***
Виктор сидел в машине еще минут пять, угрюмо сверля взглядом дверь. То, каким он застал Юри в парадной, вызвало в нем негодование. С чего это мальчишка раскис? Больно из-за обвинений или, быть может, обиделся, потому Виктор коснулся разговором бывшего парня? Это слишком злило. Мужчина сжал пальцами переносицу. Ну не нравилось ему думать о Юри в объятиях другого человека. Привык он считать все вокруг своим. То, в чем заинтересован, автоматом делается его собственностью. Вот такой он — Никифоров. А тут Кацуки со своими глазищами, переполненными разочарованием и болью. Надо же, поглядите на него, задели нежные чувства. Черт.
Зло рассмеявшись, Виктор гневно покосился на окна дома, завел двигатель и выехал со двора, влился в поток машин и глубоко вдохнул. Он старательно не думал о том, что удалось разузнать Отабеку о парне по имени Кирилл Смирнитский. Сраный сын сраного владельца сети музыкальных магазинов. Что ему, Никифорову, такие, как они? Хоть сейчас возьмет биту да разнесет витрину одной из прибыльных точек Смирнитского. И ничего Вите за это не будет. Но не привык он решать вопросы импульсивно, все было под контролем, а где надо, там и эмоции проявлялись.
Как Юри вообще докатился до таких отношений? Теперь было понятно, почему он так старательно уверял Никифорова в том, что прошлые отношения ничего особого не значили в его жизни. Ну конечно, еще бы. А чем там было гордиться?
Мальчишку использовали во всевозможных позициях, причем буквально тоже.
Алтын даже разнюхал о скандале, случившемся по вине этого недоумка Смирнитского в начале прошлого года, когда тот заставил Кацуки делать ему минет в аудитории. Там их ректор и застукал. К счастью, в силу того, что Юри отбивался, все как раз выглядело не так, как если бы тот согласился оказать интимную услугу недоумку бойфренду. Потому Кацуки до сих пор считался жертвой тех отношений. По сути, так и было.
Никифоров, слушая тогда Отабека, почти вырвал подлокотник своего кресла, настолько сильно сжал его пальцами, и все понять не мог одной вещи, собственно, он и задал этот вопрос: «Почему Юри не ушел сразу? Ему нравилось?». Алтын пробежал глазами по строкам и, тяжело вздохнув, захлопнул папку, проговаривая своим низким голосом неприятные слова: «Смирнитский угрозами держал Кацуки рядом с собой. Там и Плисецкий был бессилен. Он, кстати, узнал обо всем ровно перед тем, как Кирилл, наконец, ушел в академ. Так что и не успел бы помочь Юри. Семейство Смирнитских не из самых влиятельных людей, но связи есть и в полиции. Кроме этого, отец Кирилла — родной брат того самого прокурора Смирнитского. Так что побои на теле Юри никому не были интересны».
«Вот как?» — только и пробормотал тогда Никифоров, задумчиво потирая нижнюю губу.
Теперь все мысли были о Смирнитском и о том, как он поступал с Юри. Но не удалось Виктору отбросить этот мрачные мысли. Он резко на светофоре вывернул руль, нагло перестроился и, развернув автомобиль, понесся обратно. Не к Юри, гордости и самолюбия Никифорову было не занимать, он направился к Сынгылю. Тот не так давно, около двух месяцев назад, прикупил апартаменты на Невском, но чаще проводил время в Москве. Однако сейчас точно был здесь. Вот уж кто наверняка усмирит ревностный гнев Никифорова, другим — не дано.
***
Юрка сидел, взобравшись на скамью с ногами, и, держа руки в карманах кожаной куртки, накинутой поверх худи, медленно жевал резинку. Отабек устроился рядом. Плисецкий скосил глаза на его пальцы, в которых парень вертел не прикуренную сигарету, и услышал:
— Почему ты меня избегаешь? Разве нам не нужно разобраться?
— Пф, с чего вдруг? — насмешливо спросил Юра, старательно контролируя свой голос, что так хотел сорваться. — Благовоспитанного из себя строишь? Видал я твою благовоспитанность, жеребец.
Алтын смутился, но проявилось на лице это лишь сведенными бровями.
— Прости, тебе было больно. Ты… Я не спал с парнями. Никогда.
Плисецкий испугался того, что огнем обожгло грудь, будто Отабек признался в том, что, как бы это выразиться, подарил ему свою девственность. Хотя, по сути, это было не так, активничал-то как раз Алтын и наверняка это для него не первый секс в целом. Но Юра привык защищаться резким словом, поэтому и высек, как хлыстом, в воздухе:
— А я спал. И много раз.
— Юра, — резко выдал казах, и впервые за эти полчаса, что они находились в парке, Плисецкий посмотрел ему в лицо. — Это звучит неприятно. Себя же унижаешь.
— Тебе-то что?
Непроницаемые черные глаза сверкнули. Юра мысленно сжался. Внешне — не дрогнул, обжигая Алтына взглядом. Тот испытывал смешанные чувства: с одной стороны хотел врезать Плисецкому, а с другой — переспали ведь. Досадуя по поводу такой идиотской ситуации, казах встал, в правой руке держа шлем — на мотоцикле прикатил — и прищурился, качая головой.
— Так нравится быть мудаком? — поинтересовался он. — Я приехал, чтобы узнать, как ты, а тут… Забудь. Вижу, ты в полном порядке. Не привыкать же, да?
Юрка сорвался с места и просто сшиб собой Алтына. Они упали в траву, и Юра заорал, сидя на парне и дергая того за воротник куртки:
— Что ты вякнул, ушлепок? Жить надоело?
— Ты сам сказал, что для тебя это нормально, — чуть усмехнувшись, ответил казах, перехватил запястья Плисецкого и, переведя на них взгляд, неожиданно добавил: — Такие тоненькие. Кажется, будто сейчас сломаются.
Он провел большими пальцами по фарфоровой коже, а Юра, тем временем, уже покрывался алыми пятнами смущения.
— Да чтоб тебя! — рыкнул он, вырвался и встал. — Проваливай, козел. И не приезжай больше.
Плисецкий, ссутулившись и натянув капюшон худи, быстро пошагал прочь, а Отабек присел, глядя ему вслед, и задумчиво потер подбородок, размышляя, что именно разозлило Юрку. Скорее всего, те слова, что произнес Отабек. Как ребенок, честное слово. Мол, да, я дурак. Соглашаешься с ним — «ага, ты дурак», а он потом с кулаками на тебя. Такое бывало только в детстве Алтына. Сейчас ему двадцать пять, а сам…
Подхватив шлем, что валялся в траве, откатившись на пару метров, Отабек пошел в том направлении, где скрылся Плисецкий. Да и мотоцикл его стоял как раз там, во дворе.
Надеясь, догнать мальчишку, казах приблизился к «железному коню», сверкавшему новизной, оседлал, надел шлем, развернулся, не заводя двигателя, и выкатил из арки, медленно отталкиваясь ногами.
Угрюмая щуплая фигурка Плисецкого была выхвачена внимательным взглядом раскосых глаз сразу же, как только казах огляделся по сторонам. Юра стоял на остановке, тыча пальцами в телефон. Может, водителю отца звонил? Но, вероятнее, хотел вызвать такси.
Утробное рычание двигателя привлекло внимание блондина, и он едва не завыл от досады, когда рядом с ним притормозил Алтын, протягивая второй шлем. Темные глаза смотрели пристально, и Юра на миг растерялся. Но, фыркнув, пожал плечами, мол, да плевать, схватил шлем, спрятал телефон, устроился позади Отабека и замер в ожидании.
Сзади медленно подъезжал автобус, а Алтын все не трогался с места.
— Ты что, отупел? — прокричал Плисецкий, машинально ухватился за куртку парня, и тот сразу же рванул вперед.
Юре пришлось с силой вцепиться в тело казаха, обвивая его талию, потому как ручка, за которую мог бы держаться пассажир, была ну очень маленькой, а гнал Алтын, как больной на всю голову. Адреналин кипел в крови. Плисецкий невольно прижался к спине парня. Он потом эти объятия спишет на необходимость, мол, держаться-то я должен был, но сейчас Юра наслаждался профессионализмом и уверенностью Отабека. И еще одна приятная мысль нарушила душевное равновесие Плисецкого: раз Отабек искал встречи, значит, не все между ними так просто, как поначалу показалось Юре. Вот только радоваться или переживать, Плисецкий еще не разобрался.
