***
Наши дни Какой-то бесполезный сюжет рисовало воображение Никифорова. Он сидел в кабинете, в полумраке, вертел в руках очки с трещиной на одной линзе, вспоминал. Думал, почему именно сегодня вспомнил. Столько лет не вспоминал, а тут… Юри спал. Напился пива и попросил уложить его. Виктор молча выполнил просьбу, но сам не остался. Еще немного поговорил с Алтыном в гостиной. Юра уехал, за ним Алексей машину прислал. Тотальный контроль. Зато Никифорову удалось выяснить, что Бек боится афишировать отношения с Юрой, не из-за осуждения, а потому, что не уверен, что это надолго. А сердце мальчишке разбивать не желает. Вот такой неопределенный и неопределившийся Отабек Алтын нарисовался. Виктор ему мог посоветовать лишь одно: «Хорошо все обдумай. Будешь бросаться в омут с головой — напортачишь». Казах тогда кивнул, соглашаясь с авторитетным мнением Никифорова, но отвечать не стал — в самом деле задумался. Виктор положил очки на стол аккурат в тот момент, когда в дверь тихо поскреблись, и на пороге появился Кацуки. Он был чуть припухшим спросонья и сейчас явно плохо видел — щурил глаза. С низко съехавшими спальными шортами и в футболке Юри выглядел невероятно милым и беззащитным. Никифоров невольно сравнил его с тем мальчиком из далекого 2007-го. Юри открыл рот, собираясь что-то сказать, как вдруг замер, уставившись на очки, что лежали перед Виктором. — О-откуда? — Кацуки даже заикаться стал и перевел ошарашенный взгляд на Никифорова. — Оттуда, — дернул уголком губ Виктор. — Я… пришел… — пробормотал японец, но глаза все равно сами собой косились на очки, и он не мог сформулировать предложение, к тому же в голове проскочила вереница вопросов. — Витя, зачем ты сохранил их? Виктор заметил — темные глаза Юри сделались умоляющими, как у побитого щенка. Это нервировало, и Никифоров отвернулся, дрогнув ноздрями. — Зачем пришел? — спросил он. Кацуки, понимая, что давить на Виктора бесполезно, просто ответил: — Проснулся и подумал, что должен тебе кое-что вернуть. — Виктор сразу обратил внимание на то, как Юри держит одну руку чуть за спиной, но поначалу решил, что тот просто чувствует неловкость в его присутствие, оказалось — нет. — Вот. Спасибо. Если я теперь точно живу с тобой, то мне нужно это отдать, а еще позволь мне завтра решить вопрос с кредитом. Никифоров, сидя в кресле, лишь взгляд перевел на положенный перед ним пухлый конверт и не шелохнулся. После светлый взор переметнулся к лицу японца. Тот подумал: «Только бы не разозлился». Поэтому Кацуки немедленно поднял руки, затараторив: — Я не собирался оскорбить тебя! Я принимаю твою помощь, Витя! Не кричи на меня! Никифоров выгнул бровь, подпер подбородок рукой, облокотившись на стол, и с мечтательной улыбкой уставился на раскрасневшегося Кацуки. — Разве я часто повышаю на тебя голос, солнышко? — ласково произнес Виктор, и Юри моргнул, ошеломленный таким настроением мужчины. — Нет… не слишком часто… — Тогда и ты не кричи. Голова разболелась от тебя. Как можно говорить с подобным выражением лица вещи, граничащие с претензией? Виктор казался Юри невероятным и до жути непредсказуемым. Назвал солнышком, а потом поднялся, обошел стол, присел на его край, потянул Кацуки за рукав футболки и, когда тот встал между ног Виктора, мужчина провел пальцами по скуле японца, спрашивая с нечитаемым выражением лица: — Как тебе ума хватило на такое, Юри? Парень не очень понимал, о каком конкретном случае говорит Витя, поэтому предусмотрительно помолчал, подумал, а после поинтересовался, чувствуя смущение из-за малого расстояния между ними: — Ты о… о Кирилле? Услышав это имя, Никифоров забавно поморщился, словно ему стало дурно, и произнес так, как будто говорил о чем-то совершенно нормальном: — Я о тебе в клубе. Мы ведь не смогли обсудить это, правда? Да уж, танцевал ты, мой сладкий, как распущенная девица. А для меня станцевал бы? — Кацуки дернулся, но рука, лежащая на талии, с силой рванула парня, и тот врезался в грудь Никифорова. Мужчина погладил Юри по затылку, и от этого жеста внутри у японца все похолодело. Никифоров пробормотал: — Может, мне стоило тогда с тобой по-грубому? Все как ты любишь: затащил в туалет да оттрахал. Ты такой непредсказуемый, как оказалось. Я не знаю, что и думать. — Никифоров отодвинулся, чувствуя, как внутри будто чеку выдернули. Шелохнись — рванет. Виктор наступил на собственную мозоль, ковырял ее сейчас до крови, унижал Юри. Остановиться, как обычно, не мог. Ревность — отвратительное, разъедающее нутро чувство. С ним не всегда можно справиться. С чем угодно он мог, а с этим — нет. Виктор сдавливал туловище Юри одной рукой, продолжая нервно перебирать волосы того на затылке, и говорил: — Солнышко, мне не нравится твое поведение. Ну, понимаешь, так не нравится, что я не контролирую себя. Хочешь, что ли, получить раны на всю жизнь или как? Если не умеешь пить, не пей, но подобного не делай, я не способен прощать. На данный момент, я считаю, тебя нужно хорошенько припугнуть. Ты ведь так и не понял, что здесь ты оказался лишь потому, что мне надоело отвлекаться на твои беды. Проще привязать и не выпускать за порог, чем терпеть твоего ненормального дружка. Юри одеревенело стоял перед Виктором, положив руки ему на грудь, а тот немного отклонился назад, чтобы посмотреть парню в глаза. Ничего не выражали. Никифоров кивнул, будто ожидал чего-то подобного, и пояснил: — Я решил, что вот так наваливаться на тебя то на сеновале, то еще где — скучновато. Нужно кое-что поинтереснее. И я придумал. — Кацуки терпеливо молчал, только поглядел Вите в глаза, а те сверкнули азартом, и, широко улыбнувшись, Никифоров объявил: — Я «игрушечек» прикупил. Юри пошатнулся, поскольку ожидал чего-то похуже, но это он сейчас так спокойно воспринимал новую информацию, а как до дела дойдет… — Ладно, — равнодушно ответил японец, на что Виктор вновь поморщился, отодвинув парня от себя, и скрестил руки на груди, говоря: — Ай, Юри, никакого энтузиазма. Ну раз ты так задницей перед всеми крутишь, неужто не порадуешь меня? — Никифоров склонил голову набок. — Что если я наряжу тебя плейбой-зайчиком? М? Тебе подойдет, я уверен. Разумеется, Никифоров ерничал, и Юри это понимал, но сама перспектива встать перед мужчиной на колени заставляла Кацуки содрогнуться. — Ладно, Юри, — посерьезнел Виктор и, поднявшись, вновь обошел стол, — иди спать. С тобой сегодня не поговоришь. — Я согласен, — выдал Кацуки, и Виктор, собравшийся было присесть, остался на месте. Его глаза впились в лицо Юри. — Согласен на все. Только… только прости мне тот танец… я совсем не такой. Никифоров вернулся к Юри. Опять присел на край стола, но парня не коснулся. — Да брось, ты именно такой, но только тогда, когда выпиваешь и злишься на меня. Поэтому тебе запрещено пить там, где есть шест и нет твоего мужчины. Станцуй ты для меня, пусть даже перед всеми, я на руках тебя носил бы, но, увы, не сложилось. К тому же мы расстались, да? И, кстати, тут назрел вопрос: а что ты делал для Смирнитского? Это только мне так не повезло — лишиться чести лицезреть тебя в полном соку, раскрепощенным и сексуальным? Глаза Никифорова сверкнули. Кацуки вспыхнул, даже дернувшись. А после просто взмахнул рукой и… На щеке Виктора немедленно проступил розовый отпечаток ладони Юри. Уж в этот удар он вложил всю свою обиду. Виктор не двинулся с места, только пальцы сжались на краю столешницы. Боялся сорваться. Затем он медленно повернулся — челка прикрыла часть лица — тяжело и томно моргнул, улыбнулся и произнес: — Пошел вон. Кацуки отшатнулся. Сделал пару шагов назад и сказал: — Ты неконтролируемый. С тобой невозможно спокойно говорить. Безумный. Видит бог, Никифоров пытался держать себя в руках. Юри частично был виноват сам. Он провоцировал Никифорова. Так что когда Юри не ушел, столбом встав посреди кабинета, Виктор уже не совсем соображал, что делает. Он страшно смотрел на Юри, почти не моргая, потом встал, подошел к дивану, где лежали его брюки — еще утром тут переоделся — схватил их, выдернул ремень, повернулся к Кацуки и безэмоциональным голосом произнес: — Сюда иди. Юри стал отдавать серым оттенком. Он глядел на Виктора, не узнавая его. Тот походил на робота, холодного и бесчувственного. Мужчина смотрел Юри в глаза, намотав половину ремня на кулак. Кацуки так и не подчинился. Тогда Виктор обошел его, запер дверь, зная, что может примчаться Отабек, который остался здесь ночевать, обернулся и сказал: — Ты сам на все согласился. Снимай футболку. Рыдать и бросаться к Никифорову в ноги Юри не собирался, хотя очень хотелось, однако и футболку не снял. Встал лицом к Виктору и проговорил севшим голосом, переходя на шепот: — Витя, я не прощу. Не прощу. — Не простишь? — прорычал тот и двинулся на парня, сжимая ремень до хруста. — Не простишь? А ты не прощай. Что такое, солнышко, правду слушать неприятно? Разве я сказал что-то не то? Я был не прав? Ты ведь шлю… — Виктор! — выкрикнул Кацуки, схватив мужчину за грудки. — Замолчи! — Я тебе, блять, сейчас как замолчу, — сжав подбородок парня пальцами, процедил Никифоров, и ремень с ярким шлепком опустился на подлокотник дивана позади Юри. Виктор готов был придушить Кацуки. — Попробуй прикажи мне, сученыш! Я говорю то, что видел! Хочешь переубедить меня, постарайся! Но ты не будешь. Правда ведь? Потому что тебе плевать, сука, тебе плевать! Ты мне говоришь, что я дерьмовый, а сам со своим этим скотом… — Да я терпеть его не могу! — прокричал Кацуки, оттолкнув руку Никифорова. — Ты спятил! Он — никто! Я его ненавижу! Сколько еще ты будешь говорить о нем? Виктор взбешенно смотрел на Юри. Сам себе удивлялся. Никак не мог успокоиться. В голове прокручивал выдуманные картинки развлечений Смирнитского и Кацуки, и это кровавой пеленой накрывало разум. Ремень выскользнул, упал, звякнув пряжкой. Побелев, Никифоров провел ладонью по лицу, утирая испарину, когда услышал: — Я люблю… влюблен в тебя… Витя вскинул на парня взгляд, наполненный злостью, и хмыкнул. Кацуки похолодел. — Любишь? — разведя руками, ошеломленно переспросил Никифоров. — В какой момент ты меня любишь, Юри? Поясни-ка, чтобы я хоть понимал. Юри растерянно огляделся по сторонам. В дверь постучали. — Виктор, — встревоженно позвал Отабек. — Откройте. — Уйди, Бек. Все живы. Все в порядке. Тут меня любят, оказывается, — раздраженно бросил Никифоров. — Витя, — выжатый, как лимон, пробормотал Кацуки и, обессилев, присел на диван. Вот взял Никифоров и выдрал его сердце, сжал в ладони и выдавил всю кровь. Примерно так себя чувствовал Кацуки. — Как ты можешь… — Могу и делаю. Тебе тоже советую научиться быть жестоким. Иначе не выживешь, Юри. Виктор отпер дверь. Алтын встал на пороге, профессиональным взглядом окидывая обстановку, понял, что в самом деле никто не ранен, прошел дальше и положил руку на плечо Кацуки. — Да-да, забери его отсюда, — равнодушно бросил Никифоров, и Алтын увидел на лице того красную отметину. Страсти тут, как он понял, развернулись нешуточные. Юри никак не хотел уходить. Все смотрел и смотрел на Никифорова изумленным взглядом. Ведь он признался в своих чувствах. Тогда почему Виктор отшил его? Что происходит? Такой боли Юри не испытывал, даже встречаясь с тем садистом. — Витя, — упрямо позвал Юри, на что Никифоров одарил его убийственным взглядом, но Кацуки встал, отмахнулся от руки Алтына, подошел к столу, где в кресло уселся Виктор, и спросил: — Я тебе себя отдал, тогда почему ты… — Какая честь. — Вик… Виктор. — А ты настырный, — качнул головой мужчина. — Хорошо, идем. Виктор встал, приблизился к Кацуки, схватил того за рукав и поволок прочь. Затолкал в спальню, запер дверь, и когда тут же следом раздался стук, рыкнул: — А ну ушел отсюда! Отабек настойчиво бил в дверь. — Я сейчас выйду, Бек, и ты пожалеешь, что не послушался. Казах не ушел, но стучать перестал. Он упирался обеими руками в дверной косяк и слушал. Стыдно было, неловко. Но боялся оставить Юри наедине с таким озверевшим Никифоровым. — Я же отдал себя… — как заведенный повторял Юри, глядя на то, как Никифоров агрессивно сдергивает майку. — Отдал… я ведь не изменял… я не делал плохого… Витя… — Я понял-понял, — произнес Виктор, подошел к парню, присевшему на край кровати, сорвал с него футболку, поднял его, толкнул на кровать, с силой перевернул на живот. Заметил, как тот сжал пальцами простыни. Ну, честное слово, он ведь не насильник какой-то, вначале проверит кое-что и проверил: опустил руку к паху Юри, приподняв того, а, когда нащупал легкий «стояк», заведясь с пол-оборота, рывком поставил Кацуки на четвереньки. Сорвал с него штаны с трусами, наклонился к тумбочке, из ящика вынул смазку. Нервно плеснул себе в ладонь, спустил брюки, провел рукой по члену, второй — помассировал немного вход Юри, и тут же, не готовя того, вошел. Без резкости, чтобы не порвать, но и не особо нежно. Юри всхлипнул, сжавшись. Никифоров склонился к нему и пробормотал: — Не расслабишься, хуже будет. — Кацуки задышал тяжелее и все же разжал ягодицы, а Витя добавил: — Любишь? Отдал себя? Вот и закрепим наш союз. А как иначе? — и подался вперед, проталкиваясь дальше. Было хорошо от тесноты внутри Кацуки, а тот и выл, зубами прикусывая простыни, и стонал. Виктор реагировал на это, все заметнее твердея, и к моменту, когда принялся, шумно дыша, глубоко входить в Юри, японцу казалось, что его насаживают на кол. Но возбуждение брало свое. Кацуки знал, что Виктор прав: он — шлюха. Он любит, когда его вот так. Только пусть это делает именно Виктор. Никто иной. Смирнитский от него такого не получал. Там было принуждение и ни капли желания. Виктор понимал, что перегнул, понимал, что разбил Юри сердце, но его терзали такие демоны, какие Кацуки и не снились. Они не занимались любовью сейчас, они трахались. Чистое желание удовлетворить потребности. Однако на сердце каждого из них висел неподъемный груз. Каждый хотел получить свое. И горячее чувство все же разливалось в груди Никифорова. Он принуждал себя не думать о признании Юри, потому что тогда смягчился бы, однако движения сами собой делались нежнее. И вот уже горячие губы коснулись кожи на спине Юри, а бедра задвигались медленнее. Зло забирало, ревность душила, боль разрывала глотку. Юри стонал. Глаза закатывались не только у него, и Виктор хрипел, запуская пальцы в волосы на затылке Юри. Потянул на себя. Поставил на колени. Раз за разом входил, а тот мычал и постанывал. Никифоров почувствовал, как мокро стало внизу. Юри был близок к разрядке. Но на этот раз Виктор опередил его. Вошел глубоко и выдохнул парню на ухо, изливаясь, и тот сжал член ладонью, пару раз провел по нему и дрогнул, громко хрипя и запрокидывая голову на плечо Виктору. Ягодицы сжались, от чего Никифоров прикрыл глаза, зарылся лицом в затылок Юри, немного отодвинулся и тут же слегка подался вперед. А затем резко вышел, чтобы не подавать сейчас надежду на примирение. Ничего подобного. Ему нужно переварить и обдумать. Мальчишка переборщил. Вот теперь пусть расхлебывает. Отойдя от кровати, Виктор поднял с пола свою майку, взял из шкафа чистую одежду и вышел. Юри, чувствуя себя полностью раздавленным, прилег. Но в этот момент он четко и ясно понимал, что Виктор услышал его признание, принял. Это осознание обдавало сердце Юри кипятком. Как же страшно находиться рядом с таким человеком. Это правда страшно.***
Если Юри все еще сомневался, то теперь точно понимал — они правда расстались. Вот так странно и необъяснимо, мол, жить будешь в Репино, но взглянуть на тебя — не взгляну. Словно Виктор опеку над Юри оформил. Это обнаружилось на следующее утро, когда Кацуки с сильнейшим жжением между ягодиц едва доплелся вниз, чтобы выяснить, может ли он, перекусив, уехать по делам кредита, но, столкнувшись на кухне с Никифоровым, тут же растерял всю смелось. Тот выглядел бодро, ухоженно, и одет был Виктор по-деловому — белая рубашка, черные брюки, начищенные туфли. Он на ходу пил свой кофе, но, как только заметил Юри, проговорил: — Замечательно. Ты встал. Тебе десять минут на сборы, надень что-нибудь приличное и спускайся обратно. Кацуки завис, сонно моргая, на что Никифоров, отставив чашку и уперев обе руки в стол, сказал более вкрадчиво: — Я по-китайски заговорил, солнышко? — Юри двинулся к двери. — Живенько. Почистив зубы, парень поспешно сорвал с вешалки из шкафа рубашку Виктора — у Юри с собой не было — среди своих вещей отыскал нормальные темные джинсы и, одевшись, быстро спустился. В холле было пусто, но Виктора Кацуки заметил на крыльце, когда подошел к входной двери. Тот как раз говорил по телефону. — Да? В самом деле? Когда? — голос Никифорова японцу не понравился. Он невольно напрягся, однако, выйдя из дома, сделал вид, что все в порядке. Виктор коротко взглянул на Юри и добавил собеседнику: — Понял. Спасибо. Сунув мобильник в карман брюк, Никифоров направился по дорожке к автомобилю, за рулем которого сидел Отабек. — Сейчас подпишем кое-какие бумаги, и я могу отправить тебя с Беком в институт за учебниками, — предложил Витя, усевшись на заднее сиденье, рядом с Юри. — Кстати, тебе идет моя рубашка. — Какие бумаги? — проигнорировав комплимент, очень осторожно поинтересовался Кацуки и поглядел на мужчину. Тот ответил, даже глазом не моргнув: — Кредит погашен. Нужны твои подписи. На телефон Никифорова пришло сообщение, уже второе за пару минут. Он открыл, прочел, заблокировал мобильный и вновь уставился в окно. Юри не мог не глядеть на него, хотя бы сейчас, когда тот не видел. Поэтому японец неловко наблюдал и думал, стоит ли поблагодарить Витю за помощь. Все-таки поблагодарил. Потянулся, коснулся руки мужчины, лежащей на бедрах, и тот повернулся к Юри. — Спасибо. — На здоровье, — сухо отрезал Никифоров, но руку не выдернул, просто не отреагировал на это, пока Кацуки пристыженно не убрал свою. Однако, когда Юри уже смотрел прямо перед собой, стараясь следить за путем, которым поехал Отабек, он заметил, как долго и пристально на него глядел Виктор. Уловил это Юри периферическим зрением. Но упорно делал вид, что не обратил на это внимания. Потом Никифоров отвернулся и более ни разу не взглянул на Кацуки. Они быстро уладили вопросы в банке, и Юри вышел из кабинета буквально свободным. Он был так счастлив и так сильно хотел отблагодарить Виктора, что назойливая мысль упорно засела в его голове. Несмотря на то, что случилось вчера, Кацуки чувствовал свою вину. Напрасно он повел себя так по-детски. Виноват он был немало, ведь Никифоров, пусть и кутил тогда всю ночь, но с женщинами не тискался, у шеста не терся, а Кацуки и с парнем познакомился, и показал легкую «жару» на пилоне. Мог и дальше зайти. Сам понимал, точно мог. Так что ревность и обида Виктора были вполне уместны. К тому же вчера Никифоров давал Юри шанс, он мог избежать грубого обращения, но вот взял и подлил масла в огонь… Поэтому если Витя хотел попробовать что-то новое, то Юри твердо убедил себя, что пойдет на это. Как иначе вернуть расположение этого упрямца, Кацуки понятия не имел, так что решил включить «женщину», а точнее — чисто женскую логику. Помочь ему в том, что он хотел устроить, мог лишь один человек — Саша Погодин.