Russian Roulette

2005 год       Витя был тем человеком, который привык все сам. Еще бы он не был таким, если родителей давно не стало, а расти пришлось в детском доме. Там и школу закончил — при интернате — там и юность проводил. Витю или любили, или сразу ненавидели. Среднего не было. Юношеский максимализм и некоторая наглость помогали ему быть в любимцах у старшего поколения, но ровесники на дух Никифорова не переносили. Самому Вите было на это плевать с высокой колокольни. Он налево-направо флиртовал с девчонками, если нужно — дрался с пацанами, и ничуть не переживал по поводу будущего. Он думал, у него все будет, и не прогадал. Упертость и сила воли заставляли добиваться своего. Вот так, пройдя медосмотр перед военной подготовкой, Витя уже знал, что отдаст свою жизнь службе. Не то чтобы он был патриотом, просто форма прибавляла парню уверенности, и он верил, что став военным, сможет по головам пойти при надобности. Зной плавил асфальт. В этот тихий июльский вечер Никифоров и трое его друзей рванули на дискотеку в деревню. У кого-то там жила бабуля — километров шестьдесят от города. Нашлась и машина — старенькие белые жигули — были и деньги на выпивку. Кроме этого имелись сигареты, что радовало всех четверых. Никифоров тоже курил, дымил как паровоз, но это мало заботило даже воспитателей в детдоме. Какое кому дело до этой малышни, брошенной непутевыми родителями? Ну, кого бросили, а кто по велению судьбы все потерял. Сипатые динамики орали так, что закладывало уши. «Руки Вверх» все еще были популярны, так что именно их песни и ревели на всю округу. Впрочем, в деревушке дискотека проходила под те же хиты. Когда жигули влетели во двор, примостившись у низенького деревянного заборчика, Никифоров — модник — выбрался из салона, докурил, прищуренным взглядом окидывая толпящихся у входа девчонок, и те захихикали. — У кого-то все сложится, — толкнул Витю в бок Саня Прохоров. Сегодня он был за рулем, так что выпить не удастся, зато остальным — свобода действий. Тут же на капоте образовалась «поляна». Музыка так же орала, перекрывая ту, что доносилась из кирпичного здания клуба, и большинство подтянулось к ребятам. Витя носил длинные волосы, чистая платина — завораживало, хотя его чуточку женственная внешность смущала парней и покоряла девушек. Так что последние уже обступили невозмутимого Виктора, а тот с абсолютной искренностью и обезоруживающим обаянием улыбался каждой, говорил с каждой и приобнимал поочередно каждую. Мимо процокали каблучки, и Никифоров машинально вскинул голову. Глаза тут же вспыхнули, когда он увидел Машу. Ее статная фигура сводила парней с ума, а холодная внешность с правильными классическими чертами любого могла вогнать в ступор. Вот только Никифорову закон никогда не был писан. Он брал все то, что посложнее. О влюбленности речи не шло. Витя просто хотел завоевать Машу Кукушкину, к тому же поговаривали, что ее отец — бизнесмен. Вот только какого черта ее — богемную девицу — принесло в эту деревушку? Никифоров самовлюбленно улыбнулся, закуривая новую сигарету, повернулся лицом к входу и принялся нагло разглядывать Кукушкину. Пухлые губки девушки, которой, между прочим, было всего четырнадцать лет — тронула легкая улыбка, когда она заметила блондина, а тот молча курил и смотрел. — Спорим, ради тебя приехала, — хохотнул на ухо один из приятелей, — давно глаз положила, лиса. Дело в том, что интернат, где учился Витя, активно участвовал в соревнованиях с другими школами: и олимпиады, и баскетбол, и бокс. Много всего, а Никифоров занимался как раз боксом, и на боях, разумеется, присутствовали девчонки — группа поддержки школы. Кукушкина Мария поддерживала свою команду в одно из таких соревнований, там она и приметила Никифорова, а тот приметил ее. Удар правой у него был хорош, на ногах парень держался стойко, к тому же к шестнадцати годам тело юноши вытянулось и теперь рост его подходил к ста восьмидесяти сантиметрам. Конечно он привлекал внимание окружающих. Вот только на любую красивую девицу найдется отморозок, и такой был в «копилке» Кукушкиной. Федотов — можно просто Федя — неоднократно соперничал с Витей, и вот то, что все эти ребятки оказались в один вечер в деревушке на дискотеке, было ни чем иным, как планом самого Феди. Именно он позвал Машу, сам же ее с подругами привез сюда, а новости распространяются быстро, так что подтянулись и остальные «старые знакомые». Как только Никифоров заметил Федотова, быстро затоптал сигарету, сорвал с запястья резинку, которую носил по привычке, собрал волосы в хвост и бросил другу: — Пиджак мой подержи. — Ну е-мое, Никифор, какого хрена? Давай уедем! — возмутился Саня, тоже заметив Федотова. — Катись он лесом! — Ничего подобного. Машка его боится, — сверля бугая упрямым взглядом, проговорил Виктор. Когда Федотов положил лапищу на худенькое плечо Маши, Никифоров принял из рук Сашки свой стаканчик с плескавшейся на дне водкой, выдохнул, выпил и, прихватив кусочек свежего огурца, стянул с плеч светлый пиджак. Бросив его Сашке, Витя обошел загудевших наперебой девиц, и свистнул, после этого громко говоря: — Эй, руку-то убери, Федя! — Да вы поглядите, — рассмеялся высокий темноволосый парень, сильнее прижимая к себе Кукушкину, которая пыталась вырваться, но не выходило. Все как-то сразу бросились врассыпную. — Давай решим вопрос мирно, Никифоров. Конечно Федотов и не думал решать все мирным путем, поскольку этот вечер должен был стать для обоих важнейшим — один из них непременно проиграет. Витя лишь мельком взглянул на перепуганную Машу, улыбнулся Феде и, резко перехватив его руку, которой он удерживал девушку, рывком заломал тому запястье. До хруста заломал, а следом всадил кулак в нос парня. Голову того откинуло. Никифоров дернул девушку на себя и, хохотнув, выдал: — Если одержу победу, станешь моей женой. Кукушкина обалдела, вытаращила глаза, покраснев до корней волос, и кивнула. Витя тоже кивнул и пропустил мощный удар кулачища Федотова. — Махач! — проорал кто-то, и началось нечто неописуемое. В происходящем, надо сказать, была одна интрига, а именно — та ли Маша, за кого себя выдает. Еще утром, умываясь в большой общей ванной комнате, Никифоров услышал болтовню парней о девчонке из такой-то школы, и фамилия проскочила — Кукушкина. Только вот услышанное совсем не понравилось Вите, и он тут же разогнал сплетников. Однако задумался. Что если правду болтают? Не станут люди говорить на пустом месте, всегда есть причина. Так что разбивая костяшки в кровь, Витя будто отстраненно думал: «Вот бью этого придурка и что с того? А если нет там за кого бить? Зачем тогда? Оно мне надо?». А вот и надо. Бил Никифоров, чтобы на место поставить хулиганистого паренька, и в ответ получал, только старался лицо беречь, дабы не получить выговора от старшей воспитательницы. Растянуть ребят не удалось бы никому, только когда крики и ругань были прерваны воплем: «Менты!», Витю кто-то оттащил за плечи назад. Ноги заплетались от усталости, и он был рад, что его подтолкнули к машине, а попутно он поймал обеими руками тонкий стан Машки, и уже с ней упал на заднее сиденье. В салон людей набилось больше, чем возможно было. Народ галдел, хохотал и пытался перекричать зачем-то на полную катушку включенную музыку. Никифорова отпускало. Теперь он чувствовал физическую боль и усталость, однако продолжал удерживать Машу на коленях, утыкаясь лбом ей между лопаток. Девушка, поначалу напряженная, теперь расслабилась и спокойно ютилась в руках парня. Ситуация нравилась обоим. Руки Вити немного подрагивали, и он, подавшись вперед, еще крепче обнял Кукушкину, переплел свои пальцы с тоненькими пальцами девичьей руки и тихо выдохнул. Вновь в нем взыграло любопытство: а невинна ли Маша? Не то чтобы его слишком волновала эта ситуация, но все-таки, выбрав себе спутницу — пусть и был всего-то шестнадцатилетним пацаном — Витя хотел получить нечто чистое, нетронутое, а тут о ней всякое поговаривают. В общем, Никифоров решил кое-, что проверить. Вернувшись в Санкт-Петербург, Саня сразу повез ребят по домам. Но трое все равно остались для «продолжения банкета». Среди них была и Маша. Вроде бы сначала она и попросила подвезти к дому, но Витя проворчал, что не отпустит ее, и, вообще, если она оставит его, то он непременно истечет кровью. Девушка осталась. Забавно. Это уже дало Вите сигнал к действию. Дальше все развивалось, как того и ожидал Никифоров: Маша перебрала с напитками, стала довольно развязной. Сам Витя больше не пил, только курил и наблюдал. Парни разошлись так, что в парочке окон — а стояли они во дворе каких-то домов — загорелся свет, и донеслись угрозы всполошившихся жителей. — Ой, ладно-ладно, — пьяно отмахнулся Гриша, но все-таки ребята притихли. — Слышь, Вить, а че она тут делает? — вдруг поинтересовался парень, кивнув в сторону пошатывающейся Маши. — Она со мной, — спокойно пояснил Никифоров, и когда девушка поднесла к губам пластиковый стаканчик, отнял его, вылил содержимое на землю и спрыгнул с капота машины. — Давай, отведу тебя домой. Тут ведь недалеко? — Угу, — кивнула Кукушкина. Над Невой клубился сизый пар. Стояли белые ночи. К счастью, семья Кукушкиных жила действительно не так уж далеко от места, где засели парни, к тому же на этой стороне, а то мосты развели, и делай, что хочешь. Маша цеплялась за рукав Вити, пока тот спокойно шагал по Невскому, любуясь светлой ночью, и безмолвно курил. — Как считаешь, я победил в драке с Федотовым? — внезапно поинтересовался Никифоров и посмотрел на девушку сверху вниз. Та выглядела уже получше — проветрилась немного. — Ну… — задумалась она, заложив прядь русых волос за ухо, — думаю, да. — Хм, правда? Тогда помнишь, что я сказал? Парень остановился, продолжая курить и разглядывать девушку. Та смущенно потупилась и опустила глаза, но Витя успел заметить легкую улыбку, тронувшую пухлые губы. Выдохнув в сторону, Витя шагнул к ней, склонился и поцеловал. Та задержала дыхание. Никифоров знал, что от него разит алкоголем и сигаретами, но, признаться, от Маши тоже несло вином. Так что никто из них не акцентировал на этом внимание. Щеки девушки немедленно вспыхнули румянцем, и Витя подумал: «Да бросьте, она просто святоша», а вслух сказал: — Что, тогда выйдешь за меня через пару лет? Кукушкина, опешив, во все глаза смотрела на Витю. Молча кивнула. Но тот цокнул и качнул головой, говоря: — Неа, не пойдет. Скажи это громко. Маша сглотнула, завороженно пялясь в яркие глаза Никифорова. — Выйду. Я за тебя выйду. — Договорились, — улыбнулся Витя, щелкнул девчушку по носу, и добавил, чуть склонившись к ее лицу, чтобы внимательно поглядеть в глаза: — Смотри, Мария, не испорти себя. Я все узнаю, если что. Обещаешь? — Обе… обещаю, — запнувшись, ответила Маша.

***

Наши дни       О том, что на Никифорова накатали заявление, тот узнал уже в Японии. Токио встретил их дождем и живыми улицами, наполненными людьми. Пока Юри, бледный и осунувшийся, ждал свой чай в кафе на втором этаже, Виктор вышел за стеклянную дверь и немедленно набрал Отабека, не заботясь о разнице во времени. Тот ответил ровно после третьего гудка, как делал почти всегда, и Никифоров спросил: — Как это так вышло, Бек, что некий Пантелеенко Владимир Сергеевич — капитан по званию, выдвинул против меня жалобу? То есть вопрос с патрульной машиной, как я понимаю, оказался не улажен. Верно? Казах многозначительно вздохнул, а Витя сам же и добавил: — Конечно, это моя вина. Я перегнул. Однако ущерб возмещен. Что еще нужно этому Пантелеенко? И кто он такой? — Виктор, я не стал тогда вам говорить, но это, собственно, родственник Смирнитского… У него семья ментовская. — Смирнитский? Еще раз Смирнитский. И опять он — мать его, Смирнитский, — раздраженно выдал мужчина, на миг прикрыл глаза, а когда встал у перил, облокотившись на металлическую перекладину, его голос прозвучал куда более сдержанно. — Прокурор больше не прокурор. Понимаешь меня? Слишком много этого урода в моей жизни. Мне не нравится такой расклад. — Я понял, босс. Ни о чем не беспокойтесь, — ответил Алтын, — я разберусь с этим делом. Никифоров вдруг сощурил глаза, встал к перилам спиной, наткнулся взглядом на поникший силуэт Юри, что бесстрастно таращился в чашку с чаем, и холодно улыбнулся, сказав Отабеку: — А ты погоди, Бек, я, пожалуй, встречусь с этим Пантелеенко. Дождись меня. — Как скажите. Отдохните там… Хотя, кхм, да, извините. — До встречи, — просто ответил Виктор, сбросил вызов и вошел в кафе. Карие вишни затаили в себе вселенскую тоску. Юри был подавлен. Он так посмотрел на Никифорова, что тот сглотнул от эмоций, обуявших сердце. Он молча сел напротив Кацуки, взял свой кофе и дождался, когда тот все обдумает и заговорит. Времени прошло около десяти минут, тогда Юри забормотал тихим голосом, тем самым тембром, которым он обычно говорил после жарко проведенного с Виктором времени. Довольно неуместные мыслишки просочились в голову мужчины, но он с успехом прогнал их прочь и сосредоточился на сути слов. — У тебя проблемы в России? Мог не лететь со мной. — Солнышко, в России у всех проблемы, хотя бы потому, что это Россия. Но что-то мне подсказывает, отправься я с тобой хоть на Карибы, и там нас постигла бы та же участь. Не забивай голову моими делами. Взгляд Кацуки говорил сам за себя — «опять-ты-все-скрываешь», и Никифоров даже цокнул и, посмотрев Юри в глаза, проговорил: — Хорошо. Видимо, ты мазохист. Тогда я поведаю: на меня написали заявление. Претензия за разбитую машину мента. — О… — вскинул брови Юри, и Виктор вдруг подумал, а почему бы в самом деле не отвлечь парнишку болтовней о насущном. — А ты разве не разобрался… — растерянно пробормотал японец. — Разве не оплатил? Непохоже на тебя. Никифоров склонил голову набок и сверкнул искренней улыбкой. — Как приятно это слышать. Считаешь меня ответственным? — Ну… да. — Спасибо, Вишня, — протянув руку, Виктор потрепал Юри по голове, а после добавил более серьезно: — Капитан Пантелеенко, вероятно, призовет пострадавшего напарника добавить показаний, я ведь тому нос сломал. Никифоров смотрел слишком внимательно, потому не мог упустить момент, когда Юри побледнел и отвел глаза. Витя молча ждал объяснений, знал, что Юри нужно дать немного времени, чтобы он осмыслил ситуацию. Так и случилось: Кацуки подумал и, прочистив горло, сказал, все равно не поднимая глаз: — Он… этот капитан… он принимал мое заявление на Смирнитского. — Ого, ты писал на него заявление? — даже не пытаясь скрыть сарказма, проговорил Никифоров, и Юри понял, что тот уже знает об этом. — И как успехи? — Ты ведь уже все разузнал, — недовольно буркнул Кацуки. — Конечно. Как иначе? Ты же, мой непокорный самурай, ни черта мне не рассказываешь. Поздравляю. Никифоров отпил кофе, а Кацуки уставился на него непонимающим взглядом. — С чем поздравляешь? — Как это с чем? — хмыкнул Виктор. — Это наш первый раз, когда мы болтаем о наболевшем, так сказать. — И правда, — задумчиво произнес Юри, — впервые такое. — Довольно приятно, верно? — более мягко улыбнулся Виктор и взглянул на часы, что висели на стене у выхода. — Нам пора. Ты готов? Кацуки кивнул, залпом допил остывший чай и встал. Причем встал с таким видом, словно отправлялся завоевывать земли. Это в самом деле был бой с самим собой. Парню было сложно, но дать волю эмоциям он не позволял, поскольку рядом был он — Никифоров — кремень, айсберг, настоящий мужчина, на которого Кацуки хотелось равняться всегда. Он невольно перенимал спокойствие Виктора, исподволь наблюдая за ним, пропитывался его уверенностью, перехватывал решительность Виктора, тихо восхищался, и понимал — ему никогда не стать таким разумным и бесстрастным, каким порой бывал Никифоров. Кацуки всегда будет импульсом, эмоцией. Пусть даже станет мудрее, смелее, все равно его огненной натуры не потушит никто. Быть может, именно это Виктору в нем и нравится? Что если он смотрит Юри в глаза и видит, как тот горит изнутри, как страсти пылают в его душе? Что если это спасает Виктора, заставляет его оставаться заинтересованным? Кацуки шел к машине, арендованной Никифоровым — когда он все успевает — и думал о том, что не напрасно Виктор полетел с ним. Он в самом деле нужен ему, нужен здесь и сейчас. Чувствуя щенячью благодарность, Юри, пересекая огромную парковку, до этого чуть отставая от мужчины, догнал его и, поймав руку того, переплел свои пальцы с теплыми пальцами Виктора. Тот бросил на Юри нечитаемый взгляд, чуточку сжал руку, будто уверяя, не переживай, все будет хорошо, и Кацуки облегченно выдохнул, ведь Никифоров не оттолкнул его. Это значило для Юри очень много, вероятно, даже слишком много. Сняв на пару часов номер в одном из отелей Токио, они привели себя в порядок, Юри даже поспал часок, пообедали и отправились на Кюсю. Самолетом добрались быстро. Там уже до дома Кацуки ехали на такси. Городок заинтересовал Никифорова. Он даже обмолвился, что остался бы здесь подольше. Место в самом деле было спокойным, безмятежным и очень успокаивало. Так что Виктор, лишь поверхностно зная о ритуале похорон у японцев и, выйдя из такси, не заметил каких-либо признаков мрачного настроения у людей, что топтались у двери. Не то что у христиан. Хотя те, кого увидели Юри и Виктор были одеты в черное — кто-то в кимоно, кто-то в костюм. Поскольку у буддистов хоронили умершего на следующий день, Кацуки прибыл как раз вовремя. Однако близкие люди Тошии, оповещенные о приезде его сына, возложили на парня его прямую обязанность — договориться с храмом. На самом деле это было лишь традицией, так как заочно день похорон все равно уже назначили, но японцы, как известно, всегда чтили традиции. Тошия, являвшийся буддистом, отпевался по всем канонам данного вероисповедания, и когда Виктор, по-английски поздоровавшись у входа в дом со всеми, прошел внутрь вслед за Юри, то уже в комнате, где на кровати лежало тело низенького мужчины, увидел алтарь с цветами и фотографией в центре. На ней Тошия улыбался, и Никифоров подумал, что Юри не слишком похож на отца. Кацуки, остолбенев, таращился на Тошию, не в силах даже моргнуть. Тело его отца уже было полностью подготовлено для процесса захоронения. Оставалось принять пожертвования от друзей и близких Тошии, чем и занимался Юри, вернее, просто кивал, повторял слова благодарности и все глядел на отца. Никифоров ни на шаг не отходил от парня, боясь, что тому может стать нехорошо. Но Юри держался. Да, был бледен, казался ослабшим, но упрямо держался на ногах. Далее какие-то женщины увлекли Юри в сторону, принявшись болтать с ним по-японски, вероятно, расспрашивая о жизни в России. Тот отвечал, слабо улыбался и все чаще косился на Никифорова. Виктор тоже отыскал себе собеседника. Молодой, невысокий японец заговорил с ним о бизнесе, чем очень даже увлек мужчину, но вскоре все собрались в комнате. Четверо мужчин приблизились к телу, спокойно переложили его в гроб, на дне которого был уложен сухой лед, и позволили каждому, кто желал, подойти и попрощаться — это означало подсунуть покойному по одной из его любимых вещей. Кроме этого, в гроб положили определенное количество монет, дабы тот, оказавшись по тому сторону, смог пересечь реку, заплатив на переправе — традиция, присущая буддизму. А вот после Виктор немного обалдел, поскольку Юри выдали молоток и гвозди, и тот, наклонившись к отцу, шепнул ему что-то на ухо, отошел, дождался, когда гроб закроют, и принялся в уже закрытую крышку вгонять гвозди. — Не все соблюдают эту традицию, — тихо пояснил тот самый японец, что ранее беседовал с Никифоровым, заметив удивление на лице того. Виктор просто кивнул, а сам глаз не мог отвести от Кацуки, который, сжимая зубы, всаживал гвозди, и удар за ударом разносился по дому. Такого Юри Виктор еще не знал, не сталкивался. Он, разумеется, чувствовал скрытый потенциал парня, но чтобы вот это — никогда. Кажется, именно в тот момент Никифоров вдруг понял, каким неописуемо глубоким человеком обладает. Тепло обожгло сердце. Он сглотнул, а в голову себе немедленно вбил, что должен вынести любую выходку Кацуки, во что бы то ни стало. Однако говорить и делать — разные вещи. Сложно контролировать себя, если провоцируют двадцать четыре часа в сутки все семь дней в неделю. Гроб вынесли из дома и загрузили в украшенный цветами катафалк. Все собирались отправиться в крематорий. Там присутствующие останутся до того момента, когда гроб исчезнет в огне, а после вернутся уже примерно через два часа, чтобы собрать не сгоревшие кости в урну, а ту затем захоронят на кладбище… Утомительный процесс подошел к концу, и Кацуки валился с ног. Однако, даже несмотря на то, что все давно разъехались, парень стоял у могилы матери и теперь уже отца тоже, и смотрел на японские иероглифы, выбитые на камне. Никифоров медленно прохаживался неподалеку, чувствуя сильный голод и желание поскорее покинуть это место. Кацуки подошел к нему неожиданно, Виктор оглянулся на него, а тот кивнул, мол, я готов, и оба побрели с кладбища туда, где дожидался один знакомый Юри, пообещавший отвезти их обратно в дом Тошии — нужно было собрать кое-какие вещи. Кацуки все еще не разговаривал. Ночью, осыпав себя солью, как положено было после похорон у японцев, он заставил то же самое сделать Виктора, и вошел вслед за ним в номер отеля в Токио. Оба выглядели потрепанными. Юри обошелся с друзьями и той самой женщиной своего отца не слишком вежливо, но не особо об этом заботился. Ему было плевать на этих людей. Юри не чувствовал ничего кроме боли от воспоминаний, так что находиться в Хасецу сейчас он не мог. Возможно потом, когда он (если) прилетит сюда на практику, сможет более спокойно воспринимать… Хотя кому он лгал? Юри знал, как непросто ему будет. Время совсем не лечит. Так что когда бы Кацуки не оказался в Хасецу, ему всегда будет больно. Это место теперь хранило лишь тяжелые воспоминания, пусть светлые, радостные, но от того и самые болезненные. Теперь Юри некому было звонить. Этот город, как и эта страна стали чужими для него. Пока Виктор был в душе, Юри сидел на кровати и смотрел на свой паспорт, будто не мог разобраться, сыном какой страны являлся. Японец или русский? Паспорт гражданина России, а сам очевидный азиат. Куда его тянуло больше? Ответ лежал на поверхности. Тихо хлопнула дверь, и Кацуки вскинул глаза на причину, по которой он полностью и бесповоротно почувствовал себя русским. Причина — Никифоров. Тот уставился на Юри, а парень, бросив документ на кровать, встал, схватил приготовленную одежду и, обойдя мужчину, торопливо скрылся в ванной. Никифоров моргнул, прикидывая в уме, что на этот раз себе надумал Юри, взглянул на паспорт, качнул головой и, сбросив с бедер полотенце, взял свои вещи, чтобы одеться ко сну. Спустя минут пятнадцать, как раз, когда шум воды прекратился, в номер подали ужин. — Я не голоден, — буркнул Кацуки, выйдя из ванной, когда увидел Никифорова, сидящим на полу перед низеньким столиком. — Еще чего. Иди сюда, — сурово отрезал Виктор, и парень, тихо вздохнув, уселся напротив. — Юри, давай поговорим, — вдруг предложил Никифоров. Кацуки долго молчал, глядя как от его любимого блюда исходит пар, и рот невольно наполнился слюной. — Как ты узнал? — грустно улыбнувшись, спросил парень, выразительно глядя в глубокую тарелку с рисом и котлетой под омлетом. — Это было нетрудно, — взяв палочки, усмехнулся Виктор, — Юра называет тебя Кацудоном. — А, верно, — кажется, немного расслабился японец и, наконец, посмотрел Виктору в глаза. — Спасибо, что прилетел сюда со мной. — Мы не об этом будем говорить, — тщательно прожевывая ароматную котлету, ответил Никифоров, проглотил и добавил: — Я хочу знать, что ты сейчас чувствуешь. Твой взгляд на меня, тот, когда я вышел из ванной… Что он значил? Вновь Кацуки завис. Виктор позволил ему поесть и порадовался, наблюдая, как тот жадно поглощает свое любимое блюдо. В итоге, прекрасно понимая, что трезвому Юри сложно открываться, Никифоров пошел на то, что теперь позволял японцу только в своем присутствии. Налив ему вина, Виктор приказал: — До дна. Будучи уверенным, что Юри засопротивляется, Виктор удивился — тот в три глотка осушил бокал. Подлив ему еще, Витя внимательно всмотрелся в лицо парня и, поняв, что того от усталости и стресса сразу накрыло, быстро перехватил бокал и выпил сам. Парень прикрыл глаза, сонно моргнув, сел, скрестил ноги по-турецки, подпер подбородок и вымолвил: — Что чувствую… Ничего. Вот совсем ничего, — карие глаза изучали Никифорова ласковым взглядом, — я опустошен. Витя, я пустой. И… домой хочу… «Домой хочу». Виктор смотрел на Юри не мигая. Надо же. Кто бы мог подумать, что эти слова пронзят его сердце посильнее того признания, брошенного японцем в момент эмоционального всплеска. Значит, домом Юри считал город, где они жили, город, в котором они встретились. — Ви-и-ить… давай спать, а? — Кацуки клевал носом, чувствуя неподъемную усталость во всем теле. — Давай. Юри, тяжело поднявшись, поплелся к кровати, а Никифоров, несмотря на то, что согласился, остался сидеть на месте, и в руке покачивал вновь наполненный вином бокал. Задумчиво глядя, как напиток медленно оседает по стеклянным стенкам, Виктор отрешенно размышлял о качестве выбранного им напитка, избегая темы, что будоражила его кровь похлеще алкоголя. Любовь Юри Кацуки. Неужто она так сильна? Оглянувшись через плечо, Виктор уставился на парня, который растянулся на кровати, свесив одну руку с края. Тут же мужчина отвернулся, выпил, встал, медленно подошел к тумбочке и снял трубку. На четком английском попросил забрать из номера посуду, после чего оставил столик у входа, а сам, прикрыв дверь спальни, что до этого была распахнута настежь, в темноте присел у кровати. Рука Кацуки легла ему на плечо, и Никифоров принялся рассматривать ее, осторожно поворачивая то влево, то вправо, будто что-то прикидывая в уме. После Виктор прижал ладонь тихо посапывающего Юри к губам, втягивая запах его кожи, и опять оглядел ее, проводя подушечкой большого пальца по костяшкам — все еще незажившим после той драки. Никифоров улыбнулся, невольно восхищаясь парнем. «Мой бешеный японец», — мелькнуло в его мыслях и, вздохнув, Никифоров просто откинул голову на кровать, уставившись в потолок, где расползлись тени ярко освещенного города. Виктор понял, он еще многое позволит Кацуки, будто давая тому свободу действий, однако прежде чем лечь рядом с ним, забрал паспорт того себе. Мнимая свобода? Ну и пусть. Зато Никифоров застрахован как минимум от побега Кацуки, а уж в России он того точно отыщет, хоть в густой чаще пусть затеряется. Улыбаясь своим мыслям, Виктор выдернул из-под крепко спящего японца одеяло, укрыл его, лег и, подтянув того к себе, крепко обнял, зарываясь носом в темные волосы, пропахшие гостиничным шампунем. Его бешеный, но наивный японец.