Агата
Спустя примерно год после ухода отца я решилась бежать из дома. Звучит безумно, но только на первый взгляд. На деле я, конечно, никуда не сбегала: лишь собрала в спортивный рюкзак пижаму, зубную щетку, пачку печенья — Бог его знает, зачем — и любимое полотенце с идиотскими синими жабами, которые почти стёрлись за период многочисленных стирок. Если говорить откровенно, сомневаюсь, что в таком городишке как Кенмор — с населением едва ли больше двадцати тысяч — можно серьёзно куда-нибудь удирать. Разве что в ближайший лес, где в лучшем случае наткнёшься на волков, а в худшем — на медведей. Однако это не отменяет того факта, что в воображении тринадцатилетнего ребёнка любой самостоятельный выход из дома без оповещения опекуна будет считаться не меньшей дерзостью, чем истинное бегство. Предполагалось, что затея окажется ужасно экстремальной, однако, преодолев пару миль пешком, я быстро поняла, что романтика беглеца не очень-то меня и прельщает, так что остаток пути до отцовского дома прошёл в потрёпанном годами, но всё ещё уютном салоне автобуса. Сложно сказать, что побудило меня на подобный поступок. Спустя месяц бесчисленных страданий мать, наконец, оправилась и даже попробовала наладить давно утерянный между нами контакт. Я видела это. Слышала, как она готовит в воскресное утро вафли, но прекращает затею после пятой неудачной попытки — каждая из них оканчивалась громким броском посуды в раковину, после чего мы ели пресные детские хлопья из картонной коробки с тошнотворной картинкой единорога на лицевой стороне. Знала, сколько нервов ей стоило проделать путь от дома до школы на стареньком барахлившем автомобиле, чтобы забрать меня после уроков, но всё равно пользовалась в основном общим автобусом, поскольку она вечно забывала, во сколько заканчиваются занятия, из-за чего приезжала то слишком рано, то слишком поздно. И когда она ловила себя на этой оплошности, просто уезжала в супермаркет, где всегда старалась прикупить какой-нибудь брендовый шоколад, упуская тот факт, что всю свою жизнь к сладкому я была равнодушна. Я не пыталась анализировать её поступки. Мне было тринадцать, и всё, что я точно понимала, так это то, что после ухода отца дома стало совсем пусто и тихо. Достаточно для того, чтобы вскоре заскучать по прежним дням, когда мы с отцом могли до глубокой ночи собирать очередной макет корабля или без устали спорить о том, какая модель удочек подойдёт для следующей поездки на озеро Вашингтон. Помню, как по пути до дома отца я всё гадала, насколько сильно он будет удивлён. Просчитывала реакцию от наигранного гнева до снисходительных ругательств или вообще порции колкого юмора о том, что лагерь юных скаутов находится дальше по дороге и направо. Но совершенно не предполагала, что единственной эмоцией, появившейся на привычном, хоть и порядком ощетинившемся лице — будет растерянность. Не самая приятная и какая-то приторно-виноватая. Непростительная, как мне казалось, для отца. — Я с ночёвкой, маме не говорила, вот будет смешно, когда хватится, правда? — И прошмыгнула в дом, будто только меня и ждали. В тот момент в сознании и наполовину не сформировалось, насколько глупо выглядит выходка, а уж тем более брошенная фраза. Оставшаяся детская наивность бурлила внутри и требовала непродуманных проступков. Наказаний, головомойки, на худой конец, наполненной неподдельной яростью заботы. Чего угодно, лишь бы не желания превратить меня во взрослую раньше положенного. А пожив с матерью наедине, я быстро пришла к выводу, что её привычная инфантильность как будто перекладывает часть решений на мои плечи, поэтому как никогда старалась избавиться от ноши, даже если для этого придётся совершить что-то более выходящее за границы совести. — Агата… Мне не понравился вздох отца, но вместо того чтобы задуматься, лишь энергичнее зацепилась за возможность побыть глупой и безответственной. — Сыграем в приставку? — Бросив рюкзак в сторону, я без предисловий плюхнулась в мягкое удобное кресло. — Не переживай, мама не будет ругаться. Как только она придёт домой, сразу позвонит тебе, сам ведь знаешь. Ну, пожалуйста, мне до дикости скучно! Состроив милую мордашку, я сложила ладони и потёрла их, предвкушая, что после недолгой головомойки отец, как это обычно бывает, поддастся на уговоры. Однако вместо этого он задумчиво почесал затылок и отвёл в сторону взгляд. — Чиф, послушай… Ещё недавно опавшая надежда вновь зародилась, едва я услышала заветное «Чиф». Я была уверена, что это прозвище решает все проблемы. По крайней мере, раньше было так. — Роберт, кто там? Ни нежность голоса, ни осторожность, с какой был задан вопрос, ни сожаление в глазах отца не сгладили того факта, что появление третьего лица меньше чем за минуту произвело на меня отвратительное впечатление. Вышедшая со стороны ванной комнаты женщина стояла в коридоре. На вид она вряд ли была моложе моей матери, разве что выглядела в разы более ухоженно. Подтянутая фигура без труда угадывалась за пушистым белым полотенцем, а с явно окрашенных волос ещё стекали крупные капли воды. Я даже заметила, что чуть выше ключицы красуется что-то вроде татуировки в виде пегаса. Я могла быть сто раз ребёнком, однако дурой — никогда. — Это Маргарет, — отец выставил ладонь в сторону женщины, намекая, чтобы она подошла поближе. Её внешний вид не смущал. Куда больше взволновал факт присутствия в этом доме. — Мы… Как бы тебе сказать… Я в момент едва не взбунтовалась. Сцепила ладони на подлокотниках и показательно нахмурила лицо, до того перестаравшись, что, вероятно, финт мог выглядеть едва ли не комично. В любом случае, считать, что я сразу не догадалась о столь очевидной вещи, тоже выглядело с его стороны огромным неуважением. Я ещё не до конца понимала, что именно кроется за хождением по дому в одном полотенце, но уже смекала, почему подобные вещи называют непристойными. — Давно? Думаю, в тот момент я впервые воспользовалась этой интонацией. Той самой, которая так и останется подле меня на протяжении дальнейшей карьеры. И как бы ни казалось, что в подобный момент шокировать чем-то большим будет трудно, отец прекрасно справился. Причём вовсе не ответом. А этой треклятой позицией виновного и раскаявшегося человека. — Еще до твоего появления, Чиф. Сразу скажу: мы не думали, что вновь когда-нибудь встретимся. Я клянусь, что это не стало причиной… что… — Знаю. Хотя бы в этом я могла ему доверять. Маргарет же несмотря на положение, в котором её застали, держалась более чем достойно. Она не переминалась с ноги на ногу, не уводила взгляд, не пыталась заговорить, когда не спрашивают. Первый гнев сменился чувством интриги и интереса по отношению к женщине. Прозвучит порядком горделиво, но ревности я не испытывала. Знала, что больше, чем меня, отец никого любить не может. Точнее… На тот момент мне хотелось думать только так и не иначе. — Так, значит, вы уже расставались? Когда? Почему? Теперь вопрос звучал только для Маргарет. Мне повторно захотелось услышать её голос. Не потому что понравился. Возможно, уже тогда я взяла на себя компетенцию судебной системы, где качество и составляющая ответа могут напрямую повлиять на чью-то судьбу. — Да, Чиф, — отец в который раз нарушил мои планы. Он сел на диванчик около кресла, однако, прекрасно чувствуя настроение, не предпринял и малейшей попытки дотронуться до руки. — Почему? Маргарет тактично кашлянула в кулак. — Пожалуй, всё-таки приведу себя в порядок, — внесла она лепту в диалог, — а вы… В общем, если что, я рядом. В тот день я узнала чуть больше о жизни родителей. Конечно, в голове и на секунду не укладывалась идея, что до моего появления там была какая-то жизнь — либо я была слишком гордым ребёнком, чтобы думать адекватно и головой, а не самолюбием — но я и так видела, что родители не являются примером счастливого брака. Знала до ухода отца, осознавала и после. Единственное, чего я не смогла бы вообразить при всём полёте фантазии, так это то, что ранее существовала некая Маргарет. И что это не она оказалась «другой женщиной». Другой женщиной стала моя мать. Как именно — отец не рассказал. Но подозревала, что не без дурости с его стороны. К тому возрасту я порядком насмотрелась взрослых фильмов, поэтому прекрасно знала, что значит «увлечение на стороне». — Тогда почему ты не остался с Маргарет? — глубоко в душе я предчувствовала ответ на этот вопрос, но почти молилась, чтобы вместо него отец сказал любую другую ерунду. Что угодно, кроме признания, будто остаться он мог только ради меня. На моё счастье, отец не дал сразу прямого ответа. — Всё это очень сложно, моя леди, — он оглянулся в сторону кухни, где зашумел кофейный аппарат, — не уверен, что смогу когда-нибудь тебе объяснить. Ну, не морщи нос! Я был молод и глуп. Отец требовал, чтобы я занялся семейной фирмой, а Маргарет… Хлопнула дверью и улетела в другой штат. Со стороны кухни долетали звуки ненавязчивого грохота посуды и хлопанье дверцы холодильника. Судя по всему, та женщина накрывала на стол. — И ты не попытался её остановить? Ничего не сделал? Чувства по отношению к Маргарет менялись быстрее, чем ветра над атлантическим океаном. Не потому что я почувствовала к ней резкую симпатию. Скорее, от того что… я никак не могла понять. — А теперь она тебя простила? Отец попробовал улыбнуться, однако у него не вышло. Наоборот, взгляд стал тусклее, а так и не поднявшиеся уголки губ опустились и того ниже. — Не думаю, что простила, чиф, — осторожно ответил, — мне просто дали шанс. Твой старик впервые в жизни смог доказать, что он этого достоин, так что Маргарет, как это говорится, смилостивилась. Мне не пришлось долго думать, чтобы понять, что что-то «достойное» — это его уход от матери. И дело вовсе не в их расставании. А в том, что он нашёл в себе силы и начал жить ради себя. Плохо помню, что было дальше. Лишь то, как буркнула что-то вроде «понятно» или «не буду мешать», а, возможно, и просто извинилась. Помню, что отец не хотел отпускать меня одну, но детали размылись и навсегда пропали в темном омуте стёртых воспоминаний. Сидя на обшарпанных детских качелях в паре сотен ярдов от собственного дома, я смотрела на приближающиеся тучи и никак не могла уложить услышанное в голове. Всё, на чем был построен существующий в сознании мир, рушилось в одночасье. Идеальный образ отца, смутный характер матери, принимающий более неоднозначный образ, чем ранее, и какое-то противное, до безумия тошнотворное чувство, что, по крайней мере, один человек в этой вселенной вынужден был ждать долгие года, прежде чем обрести собственное счастье, отчасти по вине моего существования. Конечно же, здесь я вновь возвращалась мыслями к Маргарет. Я не могла понять, осознать, вместить, как так вышло, что она простила его. Нет, не просто простила. Она его ждала. Ждала и любила. Любовь… Господи, я клянусь, что в тот момент более мерзкого слова для меня не существовало. Мама любила отца, а отец любил меня, в то время как Маргарет ждала от него действий, а не смиренного принятия своих ошибок. Убийственный коктейль мыслей для тринадцатилетки. Именно в тот момент я поняла, что общепризнанная любовь, в сущности, есть ничто иное как возложение ответственности на другого человека за свои желания. И мне думалось, действительно думалось, что именно эта короткая выходка буквально вышвырнула всё моё существо из юношеского периода, заставив окончательно повзрослеть. Я ещё не знала, что это было не так. Цеплялась за уютное и безопасное детство всеми руками, не ведая, что через неделю не останется не только этого желания, но и понимания, что оно вообще когда-то было. Потому что мои желания так и останутся похоронены в глубоководном озере Вашингтон, где мы любили проводить время. Растворятся в мутной пресной воде, откуда утром третьего августа — за несколько часов до моего дня рождения — достанут тело отца. Годы годами, а ты всё также вспоминаешь о прошлом, когда отлыниваешь от работы. Реальность обрушивается на голову беспощадным молотом, заставляя принять тот факт, что не зря последние семь лет я с особенным упорством старалась лишить себя отдыха. Стоило остановиться, как мысли вновь принялись атаковать голову, подобно навязчивым жужжащим пчелам. Протираю лицо ладонями, надеясь, что действие не прибавит раньше времени лишних морщин, и тщетно перебираю в голове любые картины, кроме тех, которые и без того доводят вот уже почти половину прожитых лет. Должно же там быть хотя бы что-то, кроме рабочей рутины и извечной лишней рефлексии? Отсеиваю, словно нежелательную почту, планы на день — очередной бытовой конфликт типичной «счастливой набожной семейки», по причине которого некий Харвей решил отвезти жену на прогулку аж в глубины пригородного леса, да ещё и по частям — силой отметаю навязчивые виды Кенморской глуши, в которой выросла, и худо-бедно взвешиваю получившийся остаток. Перед глазами будто наяву воссоединяются крупицы жёлтого света фонаря, отблеск мелких снежинок и слабое горячее дыхание около шеи с последующим будто принципиально-заботливым шёпотом: «Лучше остановимся, прокурор Харрис». Забытый вкус табака, что-то туманное и пустое в сознании и болезненно-необходимая жажда найти спасение. Потеряться в одной-единственной секунде, растянувшейся достаточно для того, чтобы на чёртову фантомную бесконечность я перестала быть той, кем являюсь. — Иисус Христос, мать твою! С хлипким затравленным стоном падаю обратно на подушки, сжимая в ладонях край одеяла. Мне не стыдно за то, что произошло вчера. Наоборот, на какой-то момент показалось, будто это работает. Как минимум думать не хотелось чуть больше, чем на очередном тренажёрном агрегате. — Алекса, включи что-нибудь расслабляющее! Почти новенькая колонка загорается светло-фиолетовым сиянием и радостно выдает: «Включаю Джузеппе Верди». Приподнимаюсь с постели и забираю ладонью волосы, заранее зная, что ближайшая резинка будет только в ванной. Ничего не могу поделать — привычка есть привычка. — Алекса, позвони Рэйчел! Колонка обижено приглушает звук музыки, и в этом я не в силах её винить. За несколько лет я пользовалась умной техникой меньше пары раз. В доме раздаётся послушное «Звоню Рэйчел», и, пока я разыскиваю стопой куда-то убежавший тапок, начавшие оборот гудки сменяются обеспокоенным голосом ассистентки: — Я уже сама хотела тебя набирать, — скоро проговаривает вместо приветствия, — ты заболела? Что-то случилось? Усмехаюсь, утаскивая телефон за собой в ванную комнату. Ну да, почему ещё Агата Харрис может не припереться с утра на работу как не по причине локального апокалипсиса? — Рэйч, отправишь документы Харвея на согласование? — сразу перехожу к делу. — Я должна была сделать это до обеда, но… Осекаюсь, не зная, что лучше всего подойдёт после этой фразы, однако уж точно не то оправдание, что я едва ли не первый раз за свою жизнь проспала собственную работу. Ладно, не проспала. Я просто не хотела вставать. Целых три часа. Из колонок раздается довольный смешок. — Я уже это сделала, — расслабленно выдыхаю, едва слышу это, — секретарша судьи была так удивлена, не получив их от тебя с рассветом, что освятила наш скромный кабинет собственным звонком. Так что не удивляйся, если эта информация придаст сил стороне защиты. Ну прекрасно. — Прости, — опираюсь ладонями о раковину, силясь не смотреть на отражение, — я скоро приеду и помогу тебе. Оставь на меня пару своих задач, ладно? — Чтобы ты опять просидела до полуночи? — Улыбаюсь, чувствуя, как должно быть сейчас иронично взлетели её брови. — Расслабься, большой начальник, я справляюсь. Киваю, хоть она и не видит. — Знаю, — тихо соглашаюсь, — спасибо. Но я всё равно скоро буду. Не стану говорить, что до полуночи я просижу в любом случае. Ещё нужно связаться с тем недотёпой из окружной прокуратуры, чтобы забрать дело Марии Ривьера… Или, может, лучше съездить для начала в клинику? И что ты им скажешь? Что у нас полная неразбериха в отношениях между отделами? Как же раздражает. Неясные зацепки, подсказки, взгляд этого Джексона… Неуместное сомнение... Ударяю ладонью под потоком воды, и на зеркале образуются раздражающие мутноватые капли. Чувствую себя мышью, которая, соблазнившись ароматным запахом свежего сыра, не может определиться, в какую из ловушек угодить в первую очередь. Была бы воля, сразу залезла бы в дробилку. Из колонок понемногу начинается очередная композиция Джузеппе Верди, на фоне которой грубоватый, но глубокий мужской голос выводит руладное: «La donna è mobile Qual piuma al vento….», и тут же понемногу затихает, обозначая, что на телефон поступило новое уведомление. Открываю дверцу шкафчика, чтобы под столь символичную композицию закинуть в себя пару таблеток прописанного сертралина, после чего обращаю внимание на экран, где от неизвестного ранее номера высвечивается совершенно непривлекательное предложение:«Пообедаем?»
— Алекса, смени песню! Ну и кто это?«Quando sono solo
Sogno all'orizzonte
E mancan le parole
Sì lo so che non c'è luce..»
— Я выкину эту чёртову колонку, клянусь, — выдыхаю, но не решаюсь просить что-то новое, опасаясь, что следующим предметом классики, подкинутым коварной техникой, может стать какая-нибудь «Lacrimosa». Тем временем на телефоне появляется новое сообщение:«Это не свидание, госпожа прокурор. Крис Харвей под моей опекой. Хочу сразу расставить точки в этом деле».
Всё встаёт на места. Боюсь предположить, кто именно из доброжелателей любезно предоставил адвокату Нильсену мой личный номер. И хорошо, если это Эшли Янг, а не Рэйчел, которая вполне могла купиться на очередную коробку зефира ручной работы. В любом случае, какие бы точки ни планировал расставить адвокатишка, обед ему однозначно не перепадёт. Не верю, что говорю это, но есть дела куда важнее Криса Харвея, участь которого давно решена, и очевидно, что не в его пользу. Сомневаюсь, будто оправдание «Я думал, что она живая, когда закапывал руки отдельно от ног» будет уместным на рассмотрении его дела. Силой ударяю ладонью по щеке, выкидывая полные яда и язвительности мысли. — Господи, приди в себя, Харрис! Касаюсь пальцами горячего лба, тщетно совершая попытки понять, откуда с самого утра во мне столько лишнего негатива. То ли от плохого сна, то ли от очередного прилива ненужной энергии, которую не могу спустить в тренажёрном зале, то ли от простой человеческой усталости разговаривать с кем бы то ни было на рабочие темы. Вдобавок к прочему из колонок заиграл какой-то смутно знакомый, но не менее раздражающий марш, а в животе болезненно закрутило. Не стоило вчера пить. Точно не стоило. Как факт, утреннее раздражение не угасло. Я чувствовала это. Чувствовала, как что-то переворачивалось внутри, мучительно тянуло и давило. Сильно, больно, необъяснимо. Что-то, что я никак не могла ухватить, и от того всё более и более ненавистное. Адвокатишка хочет обсудить судьбу Харвея... Джексоном я занимаюсь по его же просьбе... Окружная прокуратура тянет на себя дело Марии Ривьера и отпускать не планирует, а Рэйчел заботливо выполняет чужую работу, не сетуя, хотя имеет на это полное право. Они бы справились без меня, все они. Так почему.... Почему я никак не могу прекратить их контролировать? «Потому что ты им не доверяешь», — сам собой возник в голове ответ. Чужой и насмехающийся. — «И они это знают, Агата. Каждый из них. А попытки что-то поменять тебя же и выставляют дурой» К тому моменту, как дверь ванной комнаты хлопнула за спиной, а перед глазами предстала просторная и светлая гостиная, убранная на днях с особенной тщательностью, злость достигла убивающего апогея. Она ядовито сжала горло и впилась в запястья, очерчивая едва ли не закаменевшие пальцы рук. Кажется, что в просторной комнате зазвучала тихая виолончель, когда первая попавшаяся под руку стеклянная ваза с обидчивым звоном рассыпалась на куски, ударившись о паркет. Следом треснула деревянная рамка когда-то успокаивающей картины в непримечательных серых тонах. Тяжело ударился перевёрнутый кофейный столик, отлетели в угол диванные подушки. С лёгким фальшиво-пластиковым отзвуком покрылась узорами плазменная панель телевизора и зашипело токсичными пузырями коллекционное шампанское из сколотого горлышка бутылки. Под многочисленный хор никогда неизвестных мне музыкантов квартира медленно, но верно превращалась в инсценированное место преступления, где главной жертвой была чья-то давно убитая и вместе с тем никогда не существующая душа.***
Судьба — вещь странная, мало поддающаяся логическому объяснению. Иногда она опускает тебя на самое дно, а иногда играется, подкидывая один знак за другим. Заставляет к чертям собачьим разнести собственное жилище, а затем с чистым спокойствием ехать по автомагистрали, оставив в мыслях лишь скупой список планов на день. Тот же, что и всегда. Так же, как и всегда. Привычно. Безопасно. Убедиться, что у Рэйчел всё в порядке. Нанести визит в офис окружной прокуратуры. Вернуться в клинику, где работала… Где работает Мария Ривьера. Составить вступительную речь по делу Харвея. Узнать у Сэма, удалось ли восстановить что-то из удалённых видеоматериалов. Поднять архив… Сжимаю до режущей боли ладони на руле и выдыхаю. Поднять архивы дела Джорджа Джексона. Что-то ещё… Нужно что-то ещё. Какое-нибудь дело, что угодно. Дорога почти размывается перед глазами, когда взгляд фокусируется на криво-обтянутой бинтом ладони. После необъяснимого всплеска эмоций я попробовала убрать погром собственными, ещё слегка подрагивающими на эмоциях руками, что закономерно обернулось глубоким порезом, когда крупный кусок стекла каким-то образом оказался в ладони. В тот момент боли не было, но, проследив, как за шагами по паркету потянулись густоватые бордовые капли, я, наконец, плюнула на затею и решила отложить уборку до лучшего времени. О том, чтобы вызвать клининг, не было и речи. С того момента как я въехала в квартиру, посетители в ней не появлялись. Совсем. Так нужно. Квартира стала моей крепостью, защитой, обороной. Местом, где нет чужих запахов, взглядов, присутствия или мыслей. Стала моим последним убежищем. Тормоза ударяют по ушам, прерывая ход мыслей. Перед глазами ошарашенный взгляд женщины, переходящей дорогу и толкающей впереди себя инвалидную коляску с восседающем в ней и глядящим куда-то под ноги седовласым стариком. Лишь теперь понимаю, что собственные ступни опередили сознание, из-за чего пешеходы едва ли не чудом уцелели, к счастью, не попав под колёса автомобиля. Женщина покрутила пальцем у виска, о чём-то выругалась — слов не было слышно, да и к лучшему — после чего, изредка недовольно оглядываясь в мою сторону, толкнула коляску дальше. Бинт же на ладони окрасился, намекая, что полученная утром царапина вновь разошлась. А к тому моменту, когда я, хвала небесам, доехала до Бакстер-стрит, покраснел почти весь рукав. Широкая полоса засыхающей крови то и дело подпитывалась свежей дорожкой, во всё горло призывая доехать хотя бы до больницы — роскошь, которую в силу утреннего опоздания я не могу себе позволить. Время почти час дня. Будем надеяться, что Линд убежит на обед пораньше. Если желание исполнится, есть небольшой шанс, что я смогу привести себя в порядок, до того как поймаю удивлённый взгляд на собственной рубашке, которая, скорее всего, больше не будет такой уж белоснежной. Покидаю тёплый салон автомобиля и слегка морщусь, когда чувствую сыроватый, хоть и не прогретый уличный воздух. Сегодня я предусмотрительно не надевала опасной обуви, но от того всё больше превращающийся в оттаявшую кашу мокрый снег не стал менее невыносимым. Тяжёлое небо почти касалось макушек прохожих, больше не выглядящих такими уж счастливыми перед наступающими на пятки праздниками. Очевидно, что большая часть зарплат уже была растрачена на подарки, отчего первый пыл горожан поубавился, и теперь, глядя на радостные вывески, информирующие о распродажах до девяноста процентов, жители наверняка только и думали о том, не совершили ли они ошибку, прикупив поздравительные безделицы раньше времени. — Почему не ответила на моё сообщение? Невольно вскидываю в воздух кулак, когда над самым ухом почти томно и до раздражения довольно слышится голос адвокатишки. — Воу-воу, полегче, госпожа прокурор, — он уворачивается и лёгким шагом меняет положение, теперь оказываясь передо мной, — я ведь не прошу для него освобождения, я… Ловлю чужой прищуренный взгляд, недовольно сведённые брови и сразу же прячу ладонь за спину, почти зная, что прямо сейчас на грязный снег наверняка плюхнулась новая капля. — Слушай, не знаю, кто тебе предоставил мой номер, но давай потом, ладно? Избегаю смотреть Нильсену в глаза, молясь лишь о том, чтобы он просто дал мне уйти. В голове не задерживается вопрос о том, как он оказался рядом так быстро, и не выслеживал ли моё появление, чтобы удобно устроиться на ушах, вешая какую-либо лишнюю лапшу о том, как мы можем договориться о предстоящем заседании. Не в обиду, но Крис Харвей интересует меня сейчас в последнюю очередь. — Стоять, прокурор Харрис! Напрягаюсь, когда он силой вытаскивает из-за спины мою ладонь. Пытаюсь вырвать руку, но, конечно же, безрезультатно. Зрачки Александра заметно сузились и словно сильнее потемнели. Скулы же заострились, придав лицу новое выражение, наполненное едва не яростью, которую, к слову, ранее мне не выпадала честь лицезреть. По крайней мере, такую. — Нильсен, послушай, — стараюсь придать голосу невозмутимость, но выходит лишь обречённая усталость, — мне правда некогда. Пожалуйста, нет, я умоляю, найди себе какое-нибудь полезное занятие, я сейчас не в состоянии… — Ты всегда такой дурочкой была или хорошо прикидываешься? На секунду мне показалось, что он сейчас с корнями эту хренову руку вырвет, до того сильно сжал основание запястья. Насколько выходит в этом положении, поправляю волосы и переминаюсь на месте. — Слушай, — опускаю плечи, отчего кажется, будто я не взрослая и состоятельная девушка, а совсем маленький ребёнок перед обозлённым родителем, — я с удовольствием поборюсь с тобой во взаимном знании оскорблений, но позже, идёт? — Ясно, — чем короче он говорит, тем сильнее напряжён, — пошли. Когда-нибудь, возможно, я смогу поверить, что резкость, с которой он потянул меня за собой, и из-за которой мы оба чуть не упали, потому что, грохнись я тогда на тротуаре, уверена, потащила бы его за собой, была почти заботливой. Но в этот момент, ничего, кроме уверенности в новой нервотрёпке, в мыслях не было. Однако сил на препинания уже не осталось, как и на сопротивление, из-за чего в следующие несколько минут Нильсен без какого-либо отпора усадил меня на пассажирское сиденье собственного автомобиля, стоящего едва ли меньше чем в двухстах ярдах от нас. Если бы мне сказали, что он устроил тут засаду, я бы поверила. Оставив меня в этой же неопределённости, он захлопнул дверь авто и обогнул транспорт, после чего послышалось, как с лёгкостью открывается крышка багажника. Я не стараюсь оглядываться, что он там делает. Мне всё равно. День не задался с самого его начала, так что, если адвокатец повторит трюк Криса Харвея и закопает меня в пригородном лесу — трепыхаться не стану. Лишь бы быстрее. Водительская дверь хлопает меньше чем через минуту, впуская в салон свежий воздух, а за ним и адвоката. В его руках знакомый каждому водителю чемоданчик дорожной аптечки. — Дай сюда, — требует, когда почти неосознанно прижимаю ладонь к себе. Послушно протягиваю руку, безмолвно наблюдая, как Александр отщёлкивает замок аптечки и достаёт миниатюрные ножницы, чтобы разрезать уже практически мокрый и слипшийся бинт, вместо того чтобы просто размотать его. — Мне стоит спрашивать, как тебя угораздило? Окровавленные марли падают в выемку для кофейных стаканчиков, а мне становится по-настоящему совестно, предполагая, какая это должно быть неприятная картина для него. Испачкай кто-нибудь салон моей машины, я бы устроила настоящее представление. — Долгая история. — Сейчас будет щипать, — предупреждает, прежде чем щедро ополоснуть рану антисептиком. Не соврал. Ладонь вздрагивает, когда тело предсказуемо пытается избежать неприятных ощущений, однако цепкая хватка Нильсена не позволяет убрать её, отчего порция антисептика смешивается с кровью и шипящей моросью капает на панель ниже. — Я оплачу чистку, — сглатываю подкативший к горлу ком, когда дорожка капель становится совсем обширной. — Чистку чего? — грубо интересуется и, не отпуская ладони из теплых пальцев, достаёт новую упаковку чистых бинтов. — Салона. Хочется вычеркнуть странную примесь чувства вины и благодарности, съедающую изнутри, пока Александр в силу занятых рук не находит идеи лучше, чем вскрыть упаковку зубами. — Оплатишь, — соглашается, внимательно осматривая рану, прежде чем наложить первый слой марлевой ткани. Но сразу разрушает установившееся секундное спокойствие от услышанного: — Только не деньгами, госпожа прокурор. Злость в его глазах до смешного не вяжется с той осторожностью, с которой этот человек накладывает слой за слоем чистой ткани на раненой ладони. — Нильсен, — добавляю к иронии происходящего саркастичный смешок, — я не отпущу Харвея из-под стражи, даже если ты спасешь мне жизнь, ты же понимаешь? Ай! Что творишь? Он до боли туго затягивает узел и с явным удовольствием от проделанной выходки щёлкает ножницами. — С ума сошёл? — прижимаю занывшую ладонь к груди и лелею, словно дитя. — Проверял, — хмыкает он. В немом удивлении вскидываю брови, понимая, что не найду приличных слов, чтобы задать уточняющий вопрос. — Хотел убедиться, что заложенная в твоей голове программа даёт сбой хоть иногда, — едва не цинично поясняет, хотя морщина, ранее залегшая на лбу, слегка разглаживается, да и весь вид адвокатца принимает куда более привычный спокойный оттенок. — А теперь рассказывай. Открываю было рот, чтобы возмущённо заявить, что рассказывать мне толком нечего, да и вообще, ни моя жизнь, ни эмоции, ни ранения, пусть хоть по плечо руку оторвёт, его никоим образом не касаются, но вместо этого внутри что-то ломается. Сухо и безболезненно, словно высохшая древесина. — Я перебила половину мебели утром в квартире, — слова даются легко, но кажутся до такой степени чужими, будто речь идёт о ком-то другом, да и рассказчик вовсе не я, — без повода. Разозлилась. Тоже без причины. — Деталь не существенная, но это было до или после моего приглашения на обед? Зачесавшийся от подступающего к глазам давления нос хрюкнул на фривольно заданный адвокатом вопрос. Иногда он просто невыносим. До безобразия. Особенно сейчас, с этой хитрой ухмылкой и абсолютно неуместным блеском в глазах. В груди медленно, но как-то тепло разливается расслабление. Я не понимаю, говорим мы серьезно или нет. — Не хочу давить на твоё самолюбие, но мир не крутится вокруг вас, адвокат Нильсен. А затем он улыбнулся. А я засмеялась. Поначалу поверхностно и легко, но чем дальше, тем более безостановочно… и горько. До жути горько. Словно вся боль, которую удавалось прятать от мира долгое время, обезумевшим зверем рвалась наружу, требовала выпустить её, дать ей свободу… — Иди сюда, прокурор Харрис. Я не успела опомниться, как почувствовала носом чужое плечо. Слабый, но какой-то тепловатый, приятный парфюм и биение чужого пульса на щеке, по которой до самых губ тянулась мокрая солёная дорожка. Неконтролируемая дрожь в плечах. Осторожные, почти опасливые движения чужих ладоней на спине. — Я знаю, — почему-то сказал он. Не понимаю, почему позволила увидеть себя такой. Разрешила услышать надорванный от эмоций голос. Почему не отстранилась, почувствовав влагу уже на ткани чужой куртки. И почему мне так захотелось рассказать всё. Не о Джексоне и даже не о Харвее… О чем-то более личном. О том, что моя любовь к работе никогда не была искренней. Скорее, зависимой и до гнетущей ненависти необходимой. — Я не должна была становиться прокурором, — говорить тяжело, но кажется, будто я обязана. Обязана самой себе. И той честности, которую задолжала за чужое доверие. — Отец хотел, чтобы я была хирургом. Ладонь Нильсена ни на секунду не дрогнула, пока находилась на моей ладони, но я знала, что он внимательно слушает. — Он говорил, что только так получится оградить меня от ругани, которой сам же и научил, потому что, как он сказал: тебя могут неправильно понять коллеги, если, вспоров человеку брюхо, ты выскажешь что-то неприличное. Глупо, правда? Короткий всхлип и ободряющее молчание. Крепкие объятья человека, которому ещё неделю назад я была готова открыться в последнюю очередь. — Он занимался программным обеспечением, держал в Кенморе собственную фирму. И у него был партнёр. Скользкий мерзавец Смит. Когда отца не стало, Смит получил не только дело всей его жизни, но и огромную страховку за смерть партнёра. Я с самого начала чувствовала, что здесь нечисто. Полиция сказала, что отец покончил с собой. Утонул в озере. Застрелил женщину, с которой туда приехал, а затем утопился. Но я чувствовала, что всё не так. Я всё ещё помню, как… Помню, как его партнёр пришёл к нам домой и оставил матери конверт с деньгами, который она приняла. Тогда я страшно злилась на неё, считала, что она предаёт отца. Умолкаю, прикусив губу. Я помню. Помню, как в сердцах сказала ей страшную вещь, отчего единственный раз в жизни увидела на лице матери действительно естественную бледность — я сказала, что хотела бы, чтобы это она умерла. Жестокие слова для подростка, необходимость которых сложно осознать даже через такое количество времени. — Лишь спустя годы я поняла, что… Это так странно. У нее действительно не было другого выбора. Сейчас я знаю, что она пыталась защитить меня. Она не идеал, но тогда… Тогда она пыталась меня защитить. А я поклялась. Я поклялась, что найду этого ублюдка и собственными руками посажу за решётку. Всё это время я пыталась стать значимым человеком. Обрести власть, статус… Макушкой чувствую подбородок Нильсена. Глупость. Какая глупость. Но я не могу остановиться. — Сразу после этого он продал фирму отца и переехал в штат Нью-Йорк. Я не знала города, знала только, что он где-то здесь. Ходит, наслаждается жизнью. Я гналась за ним, как ищейка. Десять лет. А когда получила статус прокурора штата… Голова понемногу закружилась, но совсем не так, как это бывало, когда наступал очередной приступ мигрени. Легко. Опустошённо. — Получив кресло, которое занимаю сейчас, я выяснила, что его давно убили. Свои же. Застрелили в двух шагах от двери собственного дома. Смит нанял дешевую рабочую силу среди нелегальных эмигрантов и им же задолжал, спустив огромную сумму денег на какую-то сделку, где наступил на собственные грабли. Они и убили. — Харрис… — Нет. — Качаю головой. Не хочу слышать ничего. Ни единого слова. Я давно приняла тот факт, что отца не вернуть. Приняла, что не смогу наказать людей, причастных к его гибели. Приняла всё, кроме никуда не ушедшего гнева. На то, чем занимаюсь, на то, как живу, на то, что ничего не пытаюсь изменить. Зарываюсь с головой в работу, надеясь забыть, что реальный мир где-то рядом. И разбираю такие дела, как у какого-то Джексона и Харвея, Голдмана и прочих… Решаю чужие судьбы, будто мне на это дано хоть какое-то право. Нильсен медленно отстраняется. Подушечки его пальцев аккуратно проходят по скулам, где понемногу начала высыхать ненавистная влага. — А я вот эгоист, — заявляет с полной серьёзностью, будто я этого не знала. И может мне просто хочется с ним спорить, но принципиально отрицаю: — Неправда. Лицо Александра совсем близко, и мне сложно понять, о чём он думает. Да и не знаю, хочу ли понимать. — Прямо сейчас ещё какая правда. Сокращает расстояние и медленно проводит ладонью по щеке. На секунду мне кажется, что он вновь решил проявить наглость и поцеловать меня. На ту же самую секунду мне этого хотелось. Вместо этого Александр лишь подаётся вперед и возвращает прежние объятья. — Иначе как объяснить, что я добровольно рою себе могилу… — Что? — Смысл его слов то ли из-за эмоций, то ли из-за какого-то подсознательного нежелания так и не становится ясен. Да и Нильсен не предпринял ни единой попытки его расшифровать. Эгоизм или нет, но меня это устроило. В этот момент мне было больше ничего не нужно. Просто провести время в тишине, неважно в чьей компании. Или же… Совсем наоборот. Именно в этой компании. Я позволила минуте продолжиться, совершенно не планируя что-либо менять, или возвращаться в собственный салон автомобиля, где, как я уже позже вспомню, так и оставила за незакрытой дверью сумку с вещами и телефоном. О том, что всё это время на мобильнике бренчал неизвестный контакт, я узнаю позже. Много позже. А еще спустя часы разберусь, что дозвониться пыталась та, кому я лично вручила собственный номер на визитке. И узнаю, что двенадцать пропущенных на мобильнике останутся от Келли Сандерс, переломанное тело которой через полчаса найдут на тротуаре Манхеттена.