Только бесовщина в городе

       Лина говорила, я целуюсь без удовольствия. Мы познакомились тёплой осенью на посвяте первокурсников. Листья только-только желтели, земля ещё сухая, и всё вокруг бархатное. Настоящее бабье лето. Лина сама как осень — кожа оливковая, волосы светлые, а глаза карие, хотя она твердила: «Это цвет опавшего дубового листа!» В первый месяц учёбы я мало кого знал на факультете. Кураторы устроили игры, разделили на команды, и мы с Линой три часа пролежали в лесу, чтобы разведать обстановку другой группы. Там я уже услышал и про дубовые листья, и про то, что осень, которая вокруг, ласковой должна зваться. — А твои глаза… — протянула она, всматриваясь, — ноябрь, когда небо пасмурное. Но через крохотную паузу заломила тонкие брови: — Хотя не-е-е! Сюда смотри, — и за лицо крепкой хваткой, покрутила во все стороны, — белющий какой! Ты зима, — решила она, — крещенские морозы. Так мы и встретились. Оставшийся день провели вдвоём — выяснилось, у нас чувство юмора похожее и интересы перекликаются. Она даже верит в духов и прочую мистику! Однажды пробовали вызвать пиковую даму, но ни черта не получилось — какое облегчение! Ей хиханьки, а я действительно бы увидел, если такая существует, и перспектива не то что радовала. Даже научное обоснование сонного паралича Лина отрицала на корню — я и то не так радикален! Может, отчасти это и зацепило, хотя уже неважно — время всё равно славное было, а сколько общих воспоминаний! Помню, танцевали на зимнем балу первокурсников. Декабрь, город снегом замело, кучевые облака низко-низко, и оттого тепло. В зале собралось столько пар, что в глазах рябило. На Лине изумрудное платье в пол, волосы пшеничные собраны в упругий хвост, и сама миниатюрная — напоминала колибри. Выглядела она изумительно, только восторг у меня другого рода вызывала. Не тот, что мужчины к женщинам испытывают. Изредка в карих глазах мелькал намёк на большее, и сердце тяжелело от невозможности ответить. В такие секунды я себя отбрасывал, всё на кон ставил и тянулся к её губам. Целовал нежно, медленно, хотел проникнуться, почувствовать, но не получалось. Только машиной ощущался, и она, конечно, всё замечала. Как это обычно бывает: руки сами тянутся лицо напротив обхватить, стиснуть, прижать от избытка ощущений. Спустить ладонь к плечам или ещё ниже — от разного зависит. Так? Я думаю — да, но у меня подобного желания не возникало, а сравнить больше не с чем. Прелюдии у нас тоже как-то спешно выходили, сухо, с имитацией накала. Неловко это, если подумать, и сам секс не про страсть. В целом приятно, но жажду не утоляло, а ведь я жаждал. Опустошения, чтобы до капли энергию освободить и даже шевелиться в тягость — только пальцами едва-едва. Когда тело ватное, а ты полый внутри, лёгкий и живой — даже чуть живее, чем до. Глупая улыбка лезет на лицо, им в подушку утыкаешься и дыхание успокаиваешь. — Может, тебе погрубее? — спросила однажды. — Пощёчину во время оргазма? — Лина, — предупредил я, но она не остановилась. Понизила голос и заговорщически: — Хочешь, отстрапоню тебя? Я поперхнулся чаем. Мы сидели на кухне — кто вообще такое предлагает за обедом? Гринфилд у меня даже из носа потёк! Вся футболка мокрая, штаны, а букв на языке, чтобы ответить, — ни одной! Словом, забавные времена... Расстались где-то через полгода. С парнями я не спал ни до, ни после, даже не встречался ни разу. Хотя в подростковом возрасте мне, кажется, нравился один. Высокий и классный. Приходилось голову задирать, если встать совсем близко, рядом, но ненадолго — он ко мне наклонялся или садился напротив, и я тогда уже сверху смотрел. Приятное чувство. Он много смеялся, а голос такой низкий, щекочущий и добрый. Я по-настоящему фанател. Мечтал вырасти похожим, а мне как раз двенадцать, и пубертат вперемешку с новым и любопытным. Гормоны только-только начали бушевать. Я понять своих чувств никак не мог — такую кашу из эмоций вкупе с пытливым воображением. Улыбка сама просилась, стоило его представить. Помню как вчера. Зной в тот июнь мучил с раннего утра, только успеешь глаза открыть — сразу душно, и больше не спится ни в какую. Каникулы, и всё немножко лень. Дни друг за другом несутся, а я из несчастного списка литературы ничего не открывал. В морозильнике прорва шоколадных стаканчиков, у меня следы от случайных самоударов скакалки еле заживают, по телевизору Скуби-Ду, а летний список книг всё-таки подождёт. Мы как раз в такой день отдыхали с семьёй Вадима у реки. Я на песок вступил, тапки снял, а он горячий невозможно, кожу обжигает. Но всё равно приятно пальцами зарыться, и песчинки волной по ногам скатываются, щекоча. Солнце в зените. Мне мама на голову панаму надела, и я ныл, что она девчачья, но носил. Рядом на огненном песке лежал парень в чёрных шортах — я цвет зачем-то запомнил. На лице маленькое полотенце, и не двигается — точно спит, точно хочет сгореть в пекле. Кожа уже покраснела. Шум, наверное, его отвлёк. Тряхнул плечами, убрал ткань с себя и сморщился, привыкая к свету. Парень выглядел как старшеклассники в моей школе — те самые, спортивные. Они шутят и смеются с молодыми учителями. Задерживаются в дверном проёме, даже когда звонок звенит, и вдогонку хохочут громко и заливисто. Спорят с физруком — а он их обожает, возит по соревнованиям и даже к игре присоединяется, когда остаётся минут пятнадцать до конца. Такие старшеклассники замечают нечасто — взгляд направлен вперёд, а я роста куда ниже. Мысли увели, я на чужом лице бесстыдно завис и очнулся, только когда он уже направлялся к нам. Песок большим ногам уступал, в разные стороны отскакивал. Когда парень на расстоянии шага оказался, я его узнал. Солнце било в глаза, но это не мешало рассмотреть повзрослевшие черты и рот приоткрыть от удивления. Воспоминания пятилетней давности, где ему двенадцать, ожили и заплясали. Имя выловил среди множества других, а затем игры, муравьёв и джинна на дереве. Он встал рядом, и я задрал голову, подумал: «Высокий». Зато я такая же букашка на фоне, как и прежде. Слава внимательно оглядел меня, наклонился и растянул губы: — Ничего себе ты вымахал, — повёл рукой, будто сейчас тронет, но замялся, и она повисла вдоль тела. — Помнишь меня? Я простонал мысленно, мол, блин, на голове же дурацкая девчачья панама… Как назло, Слава посмотрел на сиреневое недоразумение. Там вышитый цветок огромным пятном, и я в ожидании унизительного приговора замер. Взгляд его смешливый — он сжал губы в ниточку и улыбнулся. Я выдохнул, покосился вниз и кивнул. Молчал. Мне неловко стало — как теперь с ним общаться, в семь лет куда проще было! Мама вовремя спасла. Облепила его вопросами, да так, что только успевай отвечать. Там и про экзамены, и про планы, даже про любовь! Во даёт. Слава учтиво, но со смущением выдерживал мамин натиск, а я втихаря под шумок уполз к Вадиму. Натянул панаму на лоб в надежде, что сиреневые крылья скроют стеснительный взгляд от чужих глаз, и почапал к другу. Футболка прохлады не дарила, но раздеваться я не спешил — сгорю. Мы строили песочные замки, надыбали в высокой траве рогоз и как дети малые играли с пушистым облаком, которое появляется, стоит его разломать. А если ударить по дереву этой коричневой сосиской, нанизанной на стебель как на шампур, — то раздаётся хлопо́к, и снова много-много пушинок. Даже дрались рогозом, а когда надоело, решили Вадима закопать в песок. Получалось плохо: пальцы ног то и дело выглядывали из-под горки, а когда кое-как справились, я скрылся в поисках декора. Петлял вдоль реки, выискивал камни, которыми песчаное тело можно облепить. Пока собирал самые красивые, даже расстроиться успел, что вырос: никто не будет со мной муравьёв есть — негоже, я не первоклашка. И в «Можно мороженое» не сыграть, одни только ограничения. Рассеянный, заметить не успел, как прошёл метров триста от изначальной точки. Вдали у густой раскидистой ивы Слава курил, пряча от взрослых сигарету за листвой. Он меня не заметил, а самому отвлекать не хотелось, поэтому я развернулся и побрёл обратно, довольный уловом. Берег оказался нерадушным, и босые пальцы ног сжимались от острых камней и ракушек. Я ступал осторожно. Нечёткими силуэтами вдалеке мельтешили люди, и я шёл к ним как на ориентир. Послышалось, со стороны воды кто-то позвал, и охватило странное чувство. Манило к реке. Камни выпали из ладони. Я застыл и увидел на другом берегу человека. Белая шаль укрывала голову, как ветром пробитая к лицу. Свободным концом ткань развевалась, пряча хозяина, но очередной порыв сорвал её. Открылось лицо, а точнее — его безобразное подобие. Как у манекена гладкая кожа вместо рта, носа и глаз. И, несмотря на их отсутствие, оно глядело на меня и рукой подзывало. Я ничего не чувствовал, даже страха, и себя забыл. Шагнул в воду навстречу к незнакомцу. Посторонние звуки исчезли, а река боролась — каждое движение тяжёлое, будто мешки привязаны к щиколотке. Водоросли опутывали, сбивали; камни царапали, но я продолжал идти. Рука человека на том берегу мерно качалась в такт моим ногам: взмах — шаг. Воздух вокруг кисти двигался. Я видел, он подчинялся пальцам. Шаль вернулась к носителю и неистово билась на ветру. Перед глазами рождались иллюзии: за его спиной горы, поля, леса. Всё родным казалось, знакомым. Усталость окутывала, ноги тяжелели, так хотелось добраться, отдохнуть, но сил нет, может, поспать немного, совсем малость? Вода выдержит, она меня сама до незнакомца донесёт, и приду я уже отдохнувшим и бодрым. Глаза слипаются, руки вниз тянет, и грудь почти не поднимается. Хорошо как дома… Пока кто-то резко не отдёрнул, крутанув на сто восемьдесят. Река уже касалась подбородка, стопы от очередного покачивания теряли дно, и воздух порывисто ворвался в лёгкие, будто ломился с минуту. — Ты куда собрался? — строго посмотрел Слава. Я только проснулся — такое состояние. Заморгал, стал озираться, даже ответить сразу не смог. Заторможенно перевёл взгляд назад, но человека не нашёл. — Там кто-то, кажется… Он посмотрел вдаль, куда я указал, прищурился. По выражению лица понятно стало, что ничего не видит. Мокрая футболка липла, а края поднимались. Тихие волны отрывали ноги от песка, и вены на руках Славы вздулись, когда он стиснул мой локоть, чтобы я устоял в воде. — Больше так никогда не делай. Ты меня понял? — удерживал за плечо, и даже немного больно. Я прикусил губы, и серьёзный взгляд сделался мягче. Он взял за руку и побрёл к берегу не отпуская. Мы вышли из реки. Вода ручьём стекала с тела, одежда потяжелела, потемнела, и только панамка оставалась сухой. Я снял футболку, разложил на жарком песке и уселся в широкой тени серебристой ивы. Низкие ветви прятали от остальных. К поцарапанным мокрым ногам липла пыль. Чуть не утопился — только и думал. Маме сказать не мог, я же больше не вижу никого — такая легенда. Вот и сиди молчи в надежде, что не повторится. Густую листву раздвинули чьи-то руки, и в зелени появился Слава. Я подобрался ещё больше и потупил взгляд. Он сел рядом. Плечи казались огромными по сравнению с моими, и я прижал руку к туловищу, чтобы сымитировать наличие мало-мальских мышц. — Хочешь есть? Я мотнул головой, и аккурат в ту же секунду живот заурчал. Он хмыкнул, а я прикрыл веки и беззвучно процедил: «Блин». — Щ-щас-с-с, подожди, — змеёй прошипел Слава и поднялся. На месте, где сидел, осталась мокрая земля — его шорты ещё не обсохли. Он обошёл дерево и вернулся с чем-то в руках, протянул ладонь. На указательном пальце показался кругами бегающий муравей. Слава заглянул под мою панаму: — Не будешь? Нравилось же. Я ответил растерянным взглядом, нахмурился, а потом лопнул: догадка перетекла в искренний смех. — Наконец, — подмигнул он. Муравья есть не стал, взрослый ведь — мы водрузили насекомое обратно на иву. А после обеда играли в бадминтон. Удивление брало, как легко и непринуждённо у него получается подавать. Ударял ракеткой без труда, и воланчик летел высоко-высоко. Я носился юлой по импровизированному полю, чтобы хоть немного поспевать. Вадим сидел на траве и наблюдал за игрой, уложив подбородок на согнутые колени. Через время тупого ожидания и скуки не вытерпел и простонал: — Сейчас я играю с Митей! — Жди очереди, он теперь мой друг, — ответил не глядя Слава и вновь подбросил волан. Вадим заверещал и кинул в дядю рогоз, но тот отбился ракеткой, и в воздухе рассыпались молочные пушинки. Слава позлить Вадика хотел, знаю, но такая радость от услышанного охватила, не передать. Я улыбку скрыть не мог, довольный кот. Помню, мама сказала: «Ты прямо супер-нянь, Вячеслав», и Вадим на это тихо буркнул. Когда солнце зашло, мы разъехались. Я взгрустнул, но на прощание быстро обнял Славу. Да так, что он растерялся, но после короткой паузы чужие руки обняли кольцом в ответ. День оставил приятное послевкусие, а случившееся на реке размылось дурной галлюцинацией. Через три дня там утонул ребёнок. Через месяц умерла бабушка. Когда на даче в карты играли, я полным идиотом был, что сказал, мол, утоплюсь. Мерзко это. Хоть и не подумал, всё равно неправильно. После той встречи я много раз вспоминал Славу. Допытывал друга на переменах в школе и по дороге домой. Хотелось узнать больше, и даже расстраивался, что не я его племянник, а Вадим. Правда, иногда накатывало смятение, когда пробегала мысль, что Слава красив и у него, наверное, девушка. В фантазиях о будущей дружбе она вставала между нами и злила этим неимоверно! Гадал, когда же увидимся вновь. Думал, вырасту, и разница между нами сотрётся, мы сможем общаться как равные. Годы шли. Я подуспокоился, как это бывает с подростками, но всё равно питал тёплые чувства. Его сердечный образ из головы никуда не уходил. Увидел Славу уже в пятнадцать, и вновь летом. Стал выше, хотелось даже подойти вплотную и сравнить рост. Знал, что уступаю, но в грудь ведь не дышу. Вадим тоже высокий, у них это в породе. Мы зашли тогда к его бабушке — маме Славы. Он так на неё похож, почти копия. И имя у неё красивое — Василиса Васильевна. Мне нравится. Я заглянул к ним впервые. Кухня в персиковых тонах, море цветов в горшках и занавески с интересной аппликацией: от солнечных лучей на стенах появляются бабочки-тени. Такой приятный вечер — всё в нём. Пили чай с чабрецом, а разговор перетекал из одного русла в другое. Даже вещие сны обсуждали и судьбу, представить только! Василиса Васильевна рассказала, что в молодости, после кончины отца, видела смерть. Во снах посреди ночи она покидала дом, а дом незнакомый, и город не наш. Темно, хоть глаза выколи, и вдали остановка. До неё идти час, а взглянешь вот так — рукой подать. Стоило добраться, как приезжал автобус, и она непременно знала, что последний, потому как ходили только последние автобусы. Зайти в него нельзя — внутри усопшие. И тот, кого через запотевшее окно видела, в скором времени умирал. Через пару лет сны прекратились, но ужаса меньше наводить не стали. — Больше всего боялась, что дети приснятся, — подытожила она. Я затаил дыхание. Мурашки покрыли тело, ноги похолодели, а про чай вовсе забыл. Вадим никогда не считал паранормальщину глупостью и тоже сидел каменный. Он вообще многому верит, потому что к людям как к себе — без задних мыслей. Когда эмоции осели, появился интерес, и я обрушил поток вопросов про остановку, водителя, других пассажиров; строил теории; рассуждал о необъяснимых вещах, потустороннем мире, душе. Я завёлся и не заметил, как скрипнула дверь и в проёме кухни появился Слава. Не знаю, как долго он наблюдал за представлением. Первое, что услышал спустя три года: — И ты в это веришь? — смешок, пауза, вердикт: — Детский сад. Я заткнулся в тот же миг. Под дых ударило, и в горле ком. Смотрел, как он разворачивается, теряется в коридоре, а потом тишина. И образ перечеркнуть, сжечь. — Слава! — грозно позвала Василиса Васильевна. Вадим приблизился к уху и прошептал: — Не обращай внимания. У него сейчас какая-то хрень в отношениях, постоянно злой ходит. Козёл. Я глухо обронил: «Угу-м, козёл…», и больше ничего. Хотел увидеться, поговорить. Он добрым вспоминался, и ситуация казалась жалким подобием прошлого. Обида сильная взяла, а потом и злость. Больше видеть Славу не хотел и, наверное, не увидел бы, если не встреча на вписке много лет спустя. Вот почему зимней ночью на кухне я терпеть его не мог. Неприятно и унизительно находить себя больным в чужих сочувствующих глазах. Даже не знаю, что хуже: детский сад или шизофрения? «Митя-экстрасенс», блин! Я долго ещё бесился, вредность верх брала. И в росте не догнал — он этим пуще злил. Но всё равно мы сблизились. Стоило раньше поговорить, объясниться, да шанс не выпадал, а я тем более его не искал. Такая вот история.

      ***

Слава наклонился ниже, места на софе вдруг стало мало. Я замер, подумал, что тысячу лет не делал этого и разучился уже, наверное. Прикрыл глаза, отсчитывая секунды… На «раз» он поцеловал. Я разлепил губы — они дрожали и неумело мазали по чужим. Склонил голову, подстраиваясь, но случайно клацнул зубами и врезался носом. Боже, как стыдно… Я сжался весь, но почувствовал его улыбку, и плечи расслабились. Он схватил пальцами щеки, фиксируя лицо и останавливая метания, — я подчинился, и Слава поцеловал глубже. Руки зависли в воздухе, и, не зная куда деть, я ослабил их — приземлил на чужие бёдра и провёл к ляжкам. Мышцы под ладонями натянулись, ткань штанов так отчётливо в пальцах ощущалась, и я легонько провёл подушечкой. Кожа пахла мылом из детства. Едва проступившая щетина покалывала, царапала подбородок, но не больно, а как бархатный ёжик, и мне захотелось дотронуться и тоже подушечкой провести. Он склонился надо мной, и я невольно потянулся рукой выше по ноге, чтобы удержаться. Почти к основанию бедра. Слава резким движением её перехватил и припечатал, не позволяя двинуться вверх. Тогда-то я и понял, куда чуть не уместил ладонь. Дыхание выбило, выдернул кисть как ошпаренный. Пальцы подрагивали, и хотелось под землю провалиться на денёк. Неосознанно качнулся назад, разрывая поцелуй, и отвернул в смущении лицо. — Куда, — потянулся он и вернул меня к себе. Я открыл рот от неожиданности, и Слава впился с новым поцелуем. Толкнулся языком внутрь, лизнул, и я так растерялся — будто впервые целуюсь — одеревенел. — Язык, — потребовал, и от этого шёпота кожа отдалась мурашками. Я послушался. Неторопливо провёл по чужим губам, ткнулся кончиком в открытый уголок и вверх очерчивая. Судорожно выдохнул. Он поймал мой язык, прикусил и медленно втянул, имитируя движениями секс. Я простонал в поцелуй, и этот звук отрезвил, водой ледяной обдал. Уткнулся ладонями в грудь напротив, останавливая. Часто задышал и оттолкнулся больше, но Слава сцепил поясницу кольцом, и получилось только голову чуть увести. Я забегал глазами вокруг. Зрачок прыгал с предметов на людей и обратно, лишь бы не смотреть прямо. Изучил всё и остановился, уперев взгляд вниз. Пахло землёй, и нос зачесался. Секунды бежали, он ждал. Рот тронула ухмылка, но Слава молчал, будто не желал спугнуть зверька, но зверёк забавный, и улыбку сдержать сложно. — Ты… — начал я, но тут же стих, подбирая слова. — Я, — вторил он и языком упёрся в щеку так, что виден бугорок. Бесстыдник, подумалось, а потом понял, что это мои мысли бесстыдные, а не его, и легче не стало. Я шумно выдохнул и, наконец, посмотрел прямо, — упёрся в плутоватый взгляд. Руки так и лежали на нём, и, кажется, я покраснел. Губы в трубочку и нелепое «оу-у». Втянул воздух сквозь зубы, квадратно улыбнулся и одним движением отодрал их от чужого тела — но как-то ненормально. Не вниз ладони вернул, а параллельно в воздухе подвесил, словно теперь примерялся к груди Славы. Она твёрдая такая, кстати, хотя о чём я… — Ага, — кивнул он, с великим интересом за мной наблюдая. Потом, точно устал ждать, одним движением притянул за подбородок. — Сегодня, — произнёс, и кожу опалило, — позавтракаю у тебя. Я часто заморгал. Поймал себя на мысли: между нами ветру не проскользнуть. Рот как рыбка открыл и кивнул. Затем аккуратно освободился от холодных пальцев. Пригладил одежду, на него не глядя, и сел ровно как по струнке. Нарочито оглянулся. Люстра не горела, а единственным источником света служили синие гирлянды на потолке. Людей убавилось, зато шума столько и музыка гремит. Драг-шоу уже закончилось, и танцпол вновь ожил. Шаман сидел в кресле, и в глаза бросался сосредоточенный профиль. Подпёр щеку рукой и смотрел точно вперёд. Господи, подумал я, он видел, да? Спрятал лицо в ладонях и издал нервный смешок. Дыхание ещё не восстановилось, кожа от щетины покалывала. Я сделал глубокий выдох. Мысли пришли в относительный порядок. Собрал волю в кулак и севшим голосом позвал Рамана. От битов разве что мебель не дрожала, я засомневался, услышит ли. Шаман услышал. Повернулся и — камень с души! — посмотрел привычно, хотя на дне глаз, кажется, бегала смешинка… — «Нет?» — лишь губами произнёс про ведьму, но он понял. Качнул головой отрицательно, заметил: — Странно. Что-то произойдёт. Я нахмурился и подобрался ближе, зуд на шее стал дискомфортным. Слава уточнил: — Почему так уверен? Шаман повёл носом и прищурился: — Гнилью пахнет, чувствуете? Я подвигал челюсть, принюхиваясь, но какофония из кальянного дыма сильно мешала. Шея вновь загудела — резким движением царапнул ногтями кожу и почувствовал внутри какое-то шевеление. От горла к желудку и обратно. Как пауки, хотя нет — длиннющие черви. Будто в тканях извивается десяток таких, а в следующую секунду — уже внутри. Затошнило. Я зажал рот и вскочил. Запутался в ногах и едва не упал, чуть не опрокинув столик. Люди покосились как на припадочного, отошли подальше, разбежались. Я сам перепугался, стиснул глотку, чтобы остановить зудящие шевеления. А кожу распирало так, что вот-вот разорвёт и кровь хлынет. Слава с шаманом подорвались, но понять ничего не могли, оттого и помочь тоже. Говорили — рот открывался, я видел — но слов разобрать не получалось, даже услышать внятно. Только метался взглядом по помещению. Пахло гнилью. Ладони запотели, и липли пальцы. Я попытался вспомнить, где туалет, а щупальца блуждали по гортани, будя рвотные позывы. Глаза заслезились, зубы сжал, а на языке так кисло стало. Раман коснулся моего лба, попробовал остановить, но в конвульсиях я невольно скинул чужую ладонь. Во рту вдруг вместо слюны появилась сырая земля, а в ней копошились. Я почему-то точно знал — кто. Опарыши. Издал хрип, стиснул губы в замке и как одичавший ринулся прочь, не в силах больше это терпеть.