Недели тянулись предательски долго.
Элен не знала, что горечь сигареты может быть приятной. Этого не знала лже-версия, но что могла знать реальная? Вопрос бился в голове в такт с сердцебиением и беспокойно так звенел в ушах. Она позаимствовала эти маггловские, крепкие сигареты у какого-то когтевранца, что тащил свой зад за ней через весь коридор и настойчиво предлагал встретиться на следующих выходных в Хогсмиде. Марсо в привычной манере растянула тонкие, исцарапанные зубами губы в улыбке и бросила лилейное: — Подумаю! Подумает, а потом, наверное, бросится в петлю. Ей тяжело воспринимать себя и свое тело в этой реальности, ловить мгновения и понимать, что же действительно происходит, а что — сон? Именно, где начинается грань царства Морфея, а где живет правда. Её уже третью ночь мучает и душит своими жалобными просьбами настоящая Элен, кричащая, вопящая, требующая выпустить на волю и отпустить поводья управления. На это ведьма только пугано ощеривается и шарахается, просыпаясь и падая с кровати в холодном поту. Сказать о данной проблеме Анне — язык не поворачивается, а в горле встает вязкий ком. Почему? Наверное, потому что Вознесенская, как Папа Карло, носится туда-сюда, учится, отбивается от Реддла, пытается вернуть их обратно и сражается с надоедливыми девицами с других факультетов. И это лишь видная часть, а что у неё внутри? А что она делает в те мгновения, когда подруги нет рядом. На вид все сильные, но в тайной комнате слезы достигают каждого. Нет-нет, жаловаться и добивать её подобным не будет. Не маленькая, не глупая — сама может справиться. Элен наварила себе зелье «Сон без сновидений» с годовым запасом и хлещет его каждую ночь. Зависимость — вот она, подкралась незаметно. У неё от этого пойла слабость и дрожь в руках, а взгляд мутнеет. Анна заметила, спросила, но девушка лишь отмахнулась, мол, просто Антонин выбесил, просто конспектов много, просто всю ночь с соседками гадали. Просто-просто-просто! Всё блядски просто! Она рушится на глазах. Вознесенская это видит и неодобрительно качает головой — терпеть не может ложь, но не в её привычках давить на людей. Долохов тоже не верит, но в отличии от подруги поджимает губы и бросает ядовитое: — Уверена, врушка? Не уверена. В чем вообще можно быть уверенной, когда, живя в реальности и веря в то, что «Гарри Поттер» — грустная сказка, потом попадаешь в эту самую сказку против всех законов логики. А что с её настоящим телом? Разлагается? Умирает? Уже погребено? Зачем им вообще возвращаться?! Марсо нервно выпускает белые струйки дыма сквозь плотно сжатые зубы. Её трясет, её рвёт на зеленоватый кафель заброшенной ванны старост. Она чувствует себя проклятой за все грехи человечества, но главное проклятие — Антонин. Антоша. Антошечка. Перекатывает буковки на языке, пробуя имя на вкус. Пальчики обхватывают основание у губ покрепче, стискивают, слегка похлопывают по концу, сбрасывая пепел. Молчит. Отражение молчит, а во сне говорило и чуть ли не нож к горлу приставляло. Хотелось трястись и забиться от страха в угол, свернуться в позу эмбриона и покачиваться-покачиваться… Качаться из стороны в сторону, белыми от напряжениями костяшками постукивать по полу. Тук-тук. Тук-тук. Это её сердце так стучит? У неё есть живое сердце? Действительное и теплое. Нет — горячее и любящее. По-настоящему любящее одно свое проклятие. Сначала и сказать нельзя было, что Элен сможет воспринимать здесь кого-то реально. Антоша интересный, да, именно интересный — так думала раньше. Теперь отчего-то стало тоскливо, что он обидится, что он пустил всё на самотек. Внутри киснет чувство вины за то жалкое вертихвоство перед камерой и Малфоем. Ей пора бы повзрослеть и осознать, что за действиями медленно и неохотно плетутся последствия в виде безразличных хмыков подруги, обиженного парня, щемящий боли под ребрами слева. Марсо как-то не привыкла думать о том, что будет дальше. Она не думает о том, что может простудиться, сидя на холодном каменном полу. Ложится только на спину, заходясь тяжелым кашлем со свистом, выходящим из расчесанной глотки. Ночь. Поздно. Все спят, наверное, кроме неё, Анны и смелых парочек по углам. Выдыхает дым вместе со стрессом. Это в её интересах. Слышит шаги, видит у входа темный силуэт. Её душа стонет и знает, что это — за ней. Губы тянутся в безумной улыбке, словно пьяная, но это так влияет паника и страх. Элен вглядывается в очертания любимой фигуры: Долохов хмурит пушистые брови у переносицы, поджимает губы в каком-то странном жесте, глаза его горят смесью обожания слепого и одновременно презрением. Он опирается широким плечом о стену, скрестив руки на груди поверх белой рубашки, расстегнутой на три верхние пуговицы. У неё дрожат колени и ноги сводятся вместе. Кошмар наяву.***
Задумчиво шуршит страницами, оглаживая тонкими пальцами каждую по очереди. Анна и в прошлой жизни была немного поехавшей, невозможной, неподвластной простому описанию. Она не сдерживала себя, когда хотела покрыть кого-то матом, не сдерживала себя, когда надо чувствовать и видеть, не сдерживала себя, когда хотела получить желаемое — могла брать силой и нахрапом, быть быдлом и по головам прорываться к цели. А могла просто безмолвно читать, безмолвно осуждать и безмолвно тонуть в собственных ощущениях. Ощущениях, отдающихся покалыванием на кончиках пальцев под подушечками. Безмолвствовать и вдумчиво наблюдать, как всё меняется мгновенно прямо на глазах. Пахнет пылью, пахнет мятным шампунем и тысячелетними фолиантами. Альянс с вездесущим профессором ЗоТИ нес с собой определенные плюсы, включающие в себя доступ к запретной секции. Теперь было проще сложить «два и два», чтобы наметить четкий путь. Конец метаниям — есть маяк, к которому нужно стремиться сквозь тернии. Сквозь тернии к звездам. Вознесенская задается вопросом: «А как я буду жить, когда вернусь?» Нет, правда. За столь малое время ей довелось пережить так много, научиться магии с азов — удивительно! Жить в скучном и сером мире, просто, без магии — отвратительно. Она уже привыкла к этим странным чувствам, когда держишь палочку и творишь настоящую силу. Невозможно прекрасно. Анна скучающе записывает на листе пергамента пером, — даже тут пришлось прогнуться под этот мир, забыв о шариковых ручках, — себе небольшой список, что надо будет сделать в будущем. Короткий список: Поговорить с Элен о просьбе Дамблдора. Выбраться в Хогсмид в магазин артефактов. Заняться контролем внутренней магии. Встретиться с Т… Последнее быстро зачеркнула. Нет-нет. Она, конечно, договорилась с ним о помощи, согласившись дать взамен лояльность к нему и некоторую информацию. Какую? — а черт знает, мистер Интриган не соизволил поделиться данной частью сделки. Но пока сдаваться на его милость рано, вдруг, так получится, что с Элен всё разрешится и Дамблдору не придется врать. Ещё не факт, что её гениальный мозг сможет потянуть окклюменцию и прочие секреты менталистов. Ей вообще не стоит сейчас лишний раз напрягать себя морально встречами с его Темнейшеством. Почему? Вознесенская задумчиво вскинула руки, заложив их за голову, чуть откинувшись на спинку стула. Действительно. Почему она на самом деле не хочет встречаться с ним? Взгляды, мимолетные касания, когда стоят за одним котлом, пытаясь наварить что-то под аккомпанемент из проклятий, русских матов и ругани — всё это отвлекает её от истины, греет странным теплом уже забывшее о подобном сердце. Это ведь она в этом мире — пубертатный подросток, а в своем реальном мире? Её настоящая душа забыла, что это за трепет такой. Тошнота — фыркнет по привычке Анна. Чувства — загадочно вторит где-то голос Марсо. Мягко поджимает губы, обратно нагибаясь к столу, нависая над беспорядочными бумажками, резко вдыхая носом. Чувствуется где-то чужое присутствие, мешающее сосредоточиться. — Так и будешь стоять, как нашкодивший мальчишка? — Вознесенская пытается надурить свой разум, говоря, что всё хорошо, всё в порядке вещей. — Давно заметила? — Реддл плавно выходит из тени коридора, светя палочкой. Он подходи ближе, затворяет за собой дверь в классе, встает на блеклый свет десятка свечей, разбросанных по всему помещению хаотичной ведьмой. Том лохматый, заспанный, в мантии поверх простой ночнушки — три пуговки расстегнуты сверху, оголяя молочную кожу острых ключиц. Молодой человек весь из себя долговязый, худощавый и острый. Сразу видно, что рос в детском доме. Анна мажет по нему взглядом лениво, наконец сосредотачиваясь на неестественно горящих глазах. Что-то в них меняется неуловимо, словно прорывая пелену и вырываясь хаосом наружу. — Относительно. Чего хотел? — Знаешь, я тут подумал… — зевает, прочесывая рукой сквозь темные пряди. Колдунья не понимает, почему вдруг залипает на этот жест и на тонкие, длинные пальцы. Наверное, переутомилась. — Выкладывай, — не церемонится и взмахом отодвигает стул за столом рядом с собой, приглашая присесть. Желательно на хуй. Юноша змеиной походкой ползет к ней, буквально, разваливается безмятежно и закидывает ногу на ногу, показывая всем видом, что здесь везде — его территория. Он не боится её. Что ж, она его — тоже. — Ты пытаешься проломить пространственную материю, ведешь какие-то дела с Дамблдором и пытаешься научиться скрывать свои мысли. Не странновато ли для твоего возраста? Тихо. Серость в глазах встречается с бездной напротив. Они молчат и просто глядят друг на друга, пытаясь прощупать почву — кто первый сдастся. Слух парня режет тонкий смех, такой надрывный, звонкий, но не подобный колокольчику. Нет, это звук набата. Ему вдруг интересно — репетировала такой смех? Отчаянный, забитый, но пугающий. Да, на мгновение семнадцатилетнему мальчишке где-то глубоко по ребрами слева душно, страшно. Но Реддл отметает в сторону подобное, потому что уже настолько далек от обыкновенных для своего возраста повадок, что кажется, будто ему перевалило за вторую сотню лет. — Ой, честно… Насмешил, — искренне выдыхает, зачем-то лбом уперевшись в его плечо. Том чувствует кожей под пижамной рубахой тепло, дыхание. Осознает и отстраняется. Они пялятся друг на друга секунды. Молчат. А у Вознесенской перед глазами все троится и двоится. Это точка невозврата.***
— Это точка невозврата, — шепчет Элен. Антонин подходит зачем-то ближе, сунув руки в карманы. Расслабленно, безразлично. Это полощет ножом по душе. Становится интересно — она так же выглядит в чужих глазах, когда разводит всех на чувства, а потом исчезает. Нет, почти так же. Убрать эту глухую тоску в расширенных зрачках — и будет точь-в-точь. Хочется пятиться назад, исчезнуть вместе с сигаретой с глаз долой, из сердца вон, но выходит только отчаянно скользить по раздробленному кафелю, елозя по собственным капелькам слез и разводам холодной воды, капающей с безумно высоких потолков. Кап-кап — слышно в реальности. Капкан — отдается в ушах. Четкое попадание в острые зубцы капкана — захочешь и не выберешься без посторонней помощи, только кости в муку переломишь. И неизвестно, кто из них двоих попал в охотничью западню. Попрыгунья-стрекоза Элен или прочный, надежный муравей Долохов. Они из разных сказок, совершенно не подходят друг другу, полярно разные, потому что она — амбассадор словам «ветреность», «порыв» и «пустота»; он — слепящее сияние, злое, горячее солнце, испепеляющее в ней последние мосты, связующие её с прошлым, с реальным. Всё ближе-ближе. Всё ближе-ближе. Анна не понимает, куда катится этот жалкий мир и почему она так близко к нему, что даже слышит гулкое сердцебиение в мальчишеской груди. Он не в её вкусе, пытается огородить себя от ошибки. Сверху каменной плитой сразу валяться все шутки и намеки Элен. Голова идёт кругом, потому что в чужих глазах напротив — реальная бездна, в которой плещется непонимание происходящего. Он не в её вкусе: худощавый, болезненный, долговязый, с курчавыми патлами на голове, что в силу подросткового возраста не поддаются укладке, с непомерным эго, навязчивый, непонятный, неопытный. Сам-то не понимает, что от неё хочет. Просто чувствует, просто манит, ведь в этой вредной ведьме есть нечто непостижимое, отвратительное и вместе с этим — знакомое. Привыкший к правильному расчету разум отказывается воспринимать происходящее и истерично врубает красный сигнал «S.O.S.» в голове, требуя срочно капитулировать, пойти ко дну, сложить оружие и просто исчезнуть, но Вознесенская будто приклеилась к стулу. Между ними неловкое молчание, как в самых тупых подростковых сериалах. Кап-кап. Между ними острое молчание, как между двумя разбитыми и убитыми сердцами. Как перед самопожертвованием в сопливых фильмах. И черт знает, кто сейчас станет той самой добровольной жертвой. Может, нервы Элен. Может, её жизнь в прошлом. Может, жертвой станет Антошечка, отдавший себя на милость колдунье. Он чувствует себя в сказке «Гензель и Гретель», только вот в отличии от каноничных действий истории, в данном случае инстинкт самосохранения отключился, а потому ноги добровольно несут его в печь. Пусть сожрет вместе с косточками. Так они будут одним целым. Вода капает надоедливо, пока Марсо упирается спиной в холодные умывальники. Ей блядски страшно и непонятно. Непонятно, зачем Долохов приседает на корточки, зачем тянет к её щекам руки. Ведет легко, невесомо по впалым скулам, очерчивая бледную линию, доходит до губ, спускается ниже и внезапно резко цепляет подбородок, потянув на себя. Отвлекает, чтобы в мгновение вытянуть из дрожащих пальцев сигарету, отбросив с омерзением в сторону. Лицемер, сам-то не брезгует, небось. Непонятно, всё ещё непонятно, зачем он дёргает её, как тряпичную куклу, ставит на ноги и трясет за плечи. С губ молодого человека срываются слова, вопросы, но Элен не слышит. Она в прострации. Она в собственном космосе ловит падающие звезды. На неё так действует эта реальность. Снова прилетает звонкая пощечина, после которой на ланитах остаётся пестрый след. — Очнулась? Очнулась. Сон и невозвратимость почти накрыли с головой, но Анна очнулась быстро. Всё ещё слишком быстро, всё ещё молчит. Том смотрит на неё с интересом ученого, наблюдающего за крысой, а девушка взвешивает все «за» и «против». Она все время слепой влюбленности в мир мамы Ро, сколько себя помнит фанаткой, отдавало свое сердце в этой истории таким взрослым, окрепшим, умелым и истинно великим персонажам. Её привлекали Геллерт Грин-де-Вальд, будь он не ладен, Северус Снейп, кто в целом тоже является сплошным красным флагом, и им подобные. Теперь же сидит напротив семнадцатилетнего парня, у которого в голове — идеи обиженки, раздумывая, а стоит ли? Хотя… Одной Марсо, что ли, можно совершать глупости? — Вознесенская, ты уж слишком странно себя ведешь, — с подозрением в голосе спрашивает волшебник, но с места не двигается. И зря. И зря. — Антонин, я… — Элен, лучше замолкни, ты только мешаешь. Чужие пальцы грубо стискивают челюсть, заставляя приоткрыть рот. Её целуют грубо, настолько странно и с привкусом горечи, что почва из-под ног улетает. От удивления глаза распахиваются шире, а из горло выходит сдавленное шипение, когда на затылке волосы сжимают в кулаке, притягивая ближе. Долохов не настолько популярен в школе, как его темный дружок, но внимание девушек не был обделен и до злосчастной встречи с Марсо, поэтому фрикции получаются смазанными, но умелыми, в них чувствуется уверенность. А вот ведьма отвечать не успевает. Она глотает слезы, задыхается и сжимает плечи, шепчет в перерывах: — Прости, не отпускай. Анна просит у себя прошение за слабость. Наклоняется в мгновение ближе и запуганно чмокает сокурсника куда-то в уголок губ. Подавляет предательский писк смущения, лезущий наружу, вскакивает и пытается держать холодную маску на лице, хотя внутри всё горит, как от адского пекла. Уйти далеко не дают — на запястье чувствуется грубый захват длинных, холодных пальцев. Её тянут обратно. От неожиданности приходится опереться рукой о длинную скамью, другой — о парту. Невольно нависает над Реддлом, смотрящего теперь ещё более ошалело и удивленно. С ней его образ трещит по швам. — Отпусти, долбаеб, пока кости тебе не сломала. Она снова плюет ядом и шипит, выдергивая руку. Всё исчезает вместе с ними. Всё поглощает ночь.Кап-кап.