Спаси себя, злодей!

В зеркале отражалось практически идеальное лицо, и только три шероховатые точки, тёмно-розовые, как увядающая заря, портили общий вид. Лики стали едва различимы; и всё же, три отметины нескромно напоминали, кто такой Цзюнь У, и чем он заслужил своё уродство. Это не помешало испытать тихую радость, что работа над собой, преодоление своих тёмных сторон ради Няньцина, дало буквально наглядный результат. После минуты осознания, Цзюнь У испытал почти что разочарование, что такое большое достижение далось ему тем, что он не бил и не унижал своего любимого человека и просто старался жить, как живут обычные влюблённые. Как-то немасштабно и довольно примитивно. Он решил, что, раз уж всё, что от него требуется, чтобы выглядеть как простой смертный, это любить Няньцина, то он, в принципе, со всеми остальными людьми может вести себя привычным образом. По крайней мере, на лице это не отразится. Поэтому его мрачноватые планы насчёт изменения своего положения рассматривались им более охотно, без боязни, что его опять обзовут какими-либо нехорошими словами и откажутся покидать его светлый лик. — Ты только глянь. Я завидный жених. Сам бы на себе женился, просто сказка, — Цзюнь У сузил глаза, хитровато вглядываясь в свое отражение. Тихое дыхание Няньцина было прекрасно слышно богу войны, а судя по судорожному вдоху, он пытался сдержать смешок. — Как тебе? — У Его Высочества красивое лицо, — честно признался Няньцин, чуть поджав губы. Оно и правда было красивым, и теперь им можно было любоваться. Неукротимость, упрямость, уверенность в своей силе и правоте отражалась в его прохладном взгляде и том, как уголки губ приподнимаются то ли в ухмылке, то ли в ободряющей улыбке; в том, как его брови всегда готовы приподняться то ли в ироничном жесте, то ли в настоящем удивлении. И всё же неизменно в нем сквозило нечто юношеское, наивное, что позволяло ему легко совмещать нежные чувства к Няньцину и общую неприязнь ко всему живому; твёрдой рукой напрявлять своих подданных, будучи Владыкой, и также твёрдо и безжалостно от них избавляться. Единственное новое, что заметил в нём Няньцин, из недавно появившегося, это мечтательность, по минутам отражавшаяся на лице — совершенно мимолетно, но довольно часто. Цзюнь У был прагматичным человеком и не предавался мыслям, которые невозможно воплотить в реальность ради поставленных целей. Не считая, конечно, мысленное возвращение в прошлое, что и не являлось мечтательностью как таковой. Сейчас же он часто поддавался настроению, уносившему его в мир воображения, в какое-то необозримое будущее, которое ещё ждать и ждать. Трудно было представить, что на этом строгом лице взрослого мужчины можно было увидеть нечто подобное. — О чём задумался, Няньцин? Стоило тебе увидеть симпатичное лицо, и ты сразу ушёл в созерцание. Нельзя быть таким легкомысленным! Наверное, ты никогда не очнёшься, если увидишь моё лицо без шрамов. Няньцин встрепенулся и поджал губы ещё сильнее. Он хотел улыбнуться от радости, ведь ему тоже не менее приятно преображение Его Высочества. Однако он знал, что слабину давать нельзя, иначе Цзюнь У по-своему воспримет его радость и что-нибудь вытворит. Как минимум, его колкостям не будет предела. — Оно и к лучшему. Ваш характер так ужасен, что ничем, кроме внешности, вы никого не подкупите, за исключением меня. Так что у вас нет выхода, кроме как угождать мне, чтобы я остался с вами. Няньцин строго посмотрел на Цзюнь У, проверяя, дошёл ли до него смысл сказанного и, говоря честно, они оба не поняли, было ли это шуткой или нет, поскольку всерьёз такое заявить было не в духе Няньцина, но слова его являлись чистейшей правдой. В конце концов, Цзюнь У даже в столь радостный момент первым делом принялся подтрунивать над своим жрецом! Вероятно, у бедолаги случайно вырвалось накипевшее из-за переизбытка эмоций. — Ты прав, — согласился Цзюнь У и на случай, если это шутка, снова хитровато сузил глаза. — В конце концов, я всего лишь твой жених. Цзюнь У ударил на слова «всего лишь», подчеркивая глубоко скрытые чувства. Всё время, от смерти до сего момента, Няньцин был смыслом его пребывания в этом мире и действительно, в первую очередь, Цзюнь У всего лишь влюблённый мужчина. В первую очередь Няньцин, а потом всё остальное, как придаток к основной части его жизни. Но циничный Владыка никогда не скажет это прямо, он просто потерял способность выражать нежность даже в мыслях: едва он начинал думать о Няньцине что-нибудь слащавое, влюблённо-глупое, как его тёмная душа немедленно отбраковывала подобное, как полнейшую глупость и наивные сопли для дураков. Цзюнь У ничего не мог поделать, как ничего не может сделать человек, которого приучили писать правой рукой, а под конец жизни сообщили, что он левша и отныне обязан писать левой рукой. Цзюнь У радовался хоть каким-то успехам, которые скорее заключались не в том, что он говорит нежности, а в том, что он не произносит гадости. Цзюнь У вспомнился недавно ушедший «даочжан», который неизменно вызывал в нём неприятное чувство родства, как более худшая версия самого Цзюнь У. Ему на уровне инстинкта не хотелось быть, как он, но… Даже лицо у «даочжана» свежее, чистое и молодое, как сочный огурец. Цзюнь У лишь устало вздохнул от такой несправедливости, утешая себя тем, по крайней мере, что Няньцин был красивее всех людей на свете и принадлежит и будет принадлежать только ему. — Скоро я буду тебе под стать, жрец. Ты сам, главное, не получи до этого времени увечье. Цзюнь У, хоть и в своей манере, нашёл в себе силы сделать искренний комплимент, не преследующий цели поиздеваться или заставить смутиться. Как давно он этого не делал! Возможно, никогда. На радостях он даже расщедрился и поделился своими планами: — Пока что нам действительно стоит поискать отдельный дом в мире смертных, отдельно от всех. Тебе нравится тут жить? — Не сказал бы, — без энтузиазма ответил Няньцин. Ему действительно было неинтересно здесь, так как он воспитывался как жрец, светская жизнь в общем и целом его не прельщала. Кроме того, в душе он был стариком, и всё, что ему требовалось в повседневности, это игра в карты и интересный собеседник. Вот и все незамысловатые требования. — Ну и хорошо. Подыщем домик где-нибудь в горах… — Вам будет скучно. — Конечно будет. Если ты не составишь мне компанию, — Цзюнь У подавил мечтательную улыбку и не вполне вежливо окинул плотоядным взглядом фигуру жреца. — Хотя я привык к дворцовой роскоши, это не приоритет и не цель. Если в моих покоях не будет тебя, какая разница! Няньцин скорчил драматичную гримасу и, никак более не реагируя на неумелый флирт, ждал продолжения речи. И зря — Цзюнь У не сказал ничего дельного, продолжая проталкивать в сознание Няньцина свои нелепые фантазии. Тот поспешил развеять всякое поползновение: — Возможно, вы и сможете жить беззаботной жизнью: целыми днями упражняться с мечом, удить рыбу и выращивать рис. А вы подумали, что будет со мной? С тех пор, как для вас потеряла значение всякая деятельность, вы днями и ночами издеваетесь надо мной. Если вам вообще будет нечем заняться, я… Я! — Няньцин возвел очи к небу, отказывая себе в неудовольствии произносить вслух, что с ним будет, если Цзюнь У начнет приставать к нему от безделья. — Вот уж нет! А что с вами стало, когда вы утратили цель, друзей, последователей, страну?! Ваше Высочество, если вы не будете ставить себе цели и достигать их, вы снова впадёте в безумие, только оно будет заключаться в безумной навязчивости по отношению ко мне! Цзюнь У удержался от удивленного «Ого!», так и рвавшегося наружу. Он никак не думал, что Няньцин настолько боится остаться единственным интересом в жизни своего принца. Да и в самом деле, ему нечем заняться. У него нет так называемых «увлечений». И если поставить себя на место Няньцина… — Я понимаю, — спокойно произнёс Цзюнь У. — И я не буду обещать вести себя нормально, поскольку это невозможно. Однако же, подумай, разве уехать подальше от всего не наилучший вариант, чтобы ничего не повторилось? Цзюнь У особенно подчеркнул последние слова, выразительным жестом указав на свое ещё не исцеленное лицо. — Я, жрец, не очень нормальный. Губы Няньцина дрогнули в ответ на самоизобличающее признание, словно он хотел опровергнуть это, но не смог. — Я никогда не буду жить нормальной жизнью. Это, — произнес Цзюнь У таким тоном, что сразу стало понятно: под словом «это» он имеет ввиду своё безумие. — никогда не пройдёт. Я могу быть нормальным только по отношению к тебе. Остальное только мешает. Пойми, что я ведь могу и не достигнуть чего хочу… Что тогда? Разве не лучше вообще не иметь целей, как сейчас? Вспомни, когда в последний раз я доходил до крайности. Я всё еще не сбросил тебя в жерло вулкана. И что-то мне подсказывает, что это потому, что я люблю тебя, а всё остальное хоть гори. Это наилучшее, чего можно достичь. Все это Цзюнь У произнес без особых эмоций, как само собой разумеющуюся вещь, и ни один мускул на его лице не дрогнул от переживаний. Только по несбыточным надеждам Няньцина этот монолог ударил с сокрушительной силой. Как бы то ни было, Няньцин любил Цзюнь У и, как всякий любящий человек, он надеялся, что Его драгоценное Высочество сможет вести нормальную жизнь. Но сам Цзюнь У с методичным хладнокровием легко и просто признал, что он навсегда останется безумным и самое лучшее, что сейчас можно сделать — не провоцировать его болезнь ситуациями извне, а оградить спокойной жизнью с любимым человеком. — Ты не прожил достаточно, чтобы понять, что совершить великое дело, стать небожителем и Владыкой несложно, — продолжил добивать Цзюнь У. — Сложно просыпаться по утрам, умываться, завтракать… Просто жить — вот, что сложно. Иначе после той трагедии я бы… Остался тем принцем, которого ты, надеюсь, скоро выбросишь из головы. Цзюнь У встал, подошёл к понурившему голову Няньцину и слабо улыбнулся. — Останься со мной навсегда, чтобы я не забывал, как быть нормальным. Няньцин вдруг почувствовал в себе жгучий свет и понял, что в нём загорелась новая цель и новые силы. Он не расстроился из-за неизлечимой травмы Его Высочества, а из любви к нему решил встать на его сторону, чтобы окончательно не потерять. Он забыл, как стоял недавно с опущенным взглядом, будто виноватый ребёнок, и поднял взгляд прямо вперед, как взрослый мужчина. — Моё драгоценное Высочество, я ведь уже согласился на свадьбу, чего вы боитесь? — невпопад пробурчал Няньцин. — Конечно, я всегда рядом, что бы ни случилось. Цзюнь У открыто улыбнулся и внезапно, стремительно и очень метко куснул Няньцина прямо в кончик носа. — Как ты насупил нос!.. Не хмурься и не будь так серьёзен. Я знаю, что стал настолько красивым, что ты никуда не денешься. Няньцин почувствовал, что в носу свербит из-за определённых действий, и весь пафос душевного взросления сменился на бесстыдное желание поколотить Цзюнь У. — Как невоспитанная кляча, губами шлепает и кусается! — задыхаясь, прикрикнул Няньцин. Цзюнь У фыркнул и впрямь как лошадь. — Зачем я тебе рассказывал, что я ненормальный, если ты всё еще ждёшь, что я буду вести себя прилично? Он помял Няньцина в своих объятиях и зацеловал то там, то здесь, как будто хотел всеми силами своих ласк доказать, что он неуравновешенный. Наконец, заметив влажный блеск чужих глаз, он остановился. Его и самого немного потряхивало приятной дрожью: не таковой, какая бывает у алкоголика — холодной, липкой, нервной; а деятельной, сладкой, от которой в горле поднимался стон нетерпения. — Иди-ка, жрец, прогуляйся, иначе я потеряю репутацию бессильного одинокого демона. Я ей очень дорожу. Цзюнь У погладил Няньцина по щеке перед тем как отпустить и быстро отвернулся, чтобы лишний раз не соблазняться. Нет, он не чувствовал в себе сладострастия, какое чувствуют посетители борделей. В его душе царило удовлетворение и счастье, когда он чувствовал, что Няньцин от поцелуя в шею мило и доверчиво прикрывал глаза и клал ладони на его плечи. Цзюнь У хотел рабски отдать ему все остатки своей нежности, чтобы его жрец получил всё удовольствие, какое только можно. Инструментом же служило тело Цзюнь У, которое тот жалеть не собирался. В медном отражении он увидел собственные холодные глаза, только расширенные зрачки выдавали то, что он недавно испытал. Как он хоть одну секунду своей жизни мог таким же холодным взглядом смотреть на Няньцина! Как он мог не привязаться к нему, как к единственному дорогому человеку! Никогда Цзюнь У не было знакомо то чувство, когда спустя время страстное чувство оборачивается жгучим презрением, но сейчас он ненавидел того себя, который не любил Няньцина. Цзюнь У чуть не затошнило от нахождения в теле, которое било Няньцина. «Неужели я когда-то жил так? Как свинья? Зачем я просто не любил его, не признался, а творил зло и насилие? Зачем я преследовал этого чертового Се Ляня, когда жрец такой тёплый и так любит меня?» — спрашивал себя Цзюнь У и ответ находился быстро. Он болен, его прошлое ужасно. И тем не менее, он был таким же омерзительным, как «даочжан». Теперь припомнилась встреча с ним, и Цзюнь У испытал нерациональную ненависть, больно знакомую, ещё не распознанную, как предвестник чего-то плохого. Он видел в «даочжане» старого себя и хотел придушить его, стряхнуть и эти последние три точки на лице, оставшиеся от Цзюнь У, жившего без нежной любви к Няньцину. Словно бы убийство своего врага убьёт и ту часть души, которая мешается, подобно игле под ногтем. — Ну что же, итак карьера вся пошла по одному месту, — про себя проговорил Цзюнь У, смотря, как глаза, отражённые в зеркале, холодеют всё сильнее. — Жрец! Никто не отозвался, как будто сама судьба решила свести все карты против Цзюнь У, когда он принял решение уйти ото всех, чтобы побыть нормальным. Няньцин исчез, уйдя явно не своими ногами. Он обошёл все комнаты, не боясь привлечь внимания, звал Няньцина по имени, но его нигде не было. Чувство прошлого, ныне неприятного, болотистого, душного, захватило его с головой. Оно, как чума, давняя знакомая, ненавистна и губительна. Здравой частью души он с сожалением заметил, что за пару минут скатился в то же состояние, из которого так долго выбирался; совершенно отвлечённо подумал, что никогда не избавится от этой болезни, а сможет только сбежать от неё, спрятаться и надеяться, что больше никто и никогда не отнимет у него Няньцина, чтобы как можно дольше быть здоровым. Перед глазами Цзюнь У появились яркие белые пятна, каждая их вспышка была стремительной и не затухала, пока на её месте не появлялась новая; голову будто сжали тиски и здравая часть Цзюнь У с отчаянием почувствовала, что он на физическом уровне не способен управиться со своим недугом безумия. Боль в голове отзывалась звоном в ушах, и Цзюнь У в безысходности приложил к ним руки. Таких сильных и неконтролируемых приступов у него не было никогда, хоть он и имел большой опыт перевоплощений в Безликого Бая. То просто контраст на фоне долгой ремиссии. Он знал, что сейчас, стоит закрыть глаза, — а он рано или поздно обязательно это сделает — как следующее, что он увидит, будет море крови или ещё что похуже. Тактильные, зрительные, слуховые ощущения легонько коснулись сознания и нечто грандиозное, что он сделал, осталось в воспоминаниях едва ощутимым шлейфом. Он помнил, как его руки коснулись чего-то гладко-мягкого, а внутри гладко-мягкого было завернуто что-то вроде жестких пружин. Сначала оно было тёплое, потом горячее, а затем улетучилось, таинственным и непостижимым образом испарилось, и вместе с этим тиски, сжимающие голову Цзюнь У, начали ослабевать. Он задушил «даочжана» и как это произошло — неизвестно, поскольку Цзюнь У и не знал, что душил кого-то, а другие свидетели говорить не могли. Тиски не отпускали, потому что Няньцина Цзюнь У не нашёл. Они сжались, и прежде, чем Цзюнь У отдал команду своему телу искать жреца, оно само пошло, сделало шаг, повернулось, побежало. Цзюнь У, как сторонний наблюдатель, исчез, осталось только тело, управляемое душевной болезнью. Чуть погодя, в его сознание снова промелькнул шлейф: кто-то кричал, одно слово повторялось несколько раз: «Убил!». Этот отчаянный крик растревожил неспокойные нервы Безликого Бая, и он кинулся к его источнику. Он налетел на что-то, что-то с силой врезалось в него из ниоткуда, снова шлейф гневных криков, за которые он хватался и ломал то, откуда они доносились. Что-то бесконечно билось об его тело, как муха о могучую гору, и он едва замечал это. Стало очень мокро и липко, хотя удары кончились и крики оборвались. Потекла его кровь от ударов мечей тех, кто пытался встать у него на пути, обнаружив убийство. Никаких серьёзных ран нанесено не было, и Безликий Бай продолжил свое шествие. Ему показалось, что кто-то смеется, но то был плач. Что-то замелькало перед глазами, закружилось вокруг него, тычки и удары возобновились, нечто чёрное с белыми точками вместо глаз в неизмеримом количестве летело на него, плакало, ревело, как масса сгоревших в лаве людей, как душное звёздное небо, накрывавшее всех неизбежно; которое любил Няньцин. Толпа небожителей пыталась остановить его или он случайно влетел в неё, ища Няньцина, это уж неведомо. Дальше всё исчезло, несмотря на то, что тело продолжало двигаться и чувствовать: мозг Цзюнь У прекратил попытки разобраться в чехарде получаемых сигналов и просто отключился. Последнее, что отчетливо внезапной болезненной вспышкой трезвого ума взорвалось перед внутренним взором, это практически не удивлённое, упрямо-смиренное выражение лица Няньцина и твёрдое движение губ, которые что-то говорили. Для Цзюнь У это движение было неумолимо долгим, как будто жрец решил перечислить все его проступки. На самом же деле Няньцин вообще ничего не говорил, хотя, вероятно, выглядел так, как и запомнился Цзюнь У. — Нет Небесной столицы!.. Ничего нет! Приходя в себя, Цзюнь У подумалось, что то радостно кричат демоны, пришедшие посмотреть на трагедию в мире небожителей, но то был он сам, радостный, как дитя, смеющийся до слез, и даже очнувшись, он не контролировал свои смех и слезы.