Спаси себя, злодей!

Цзюнь У очнулся, как и ожидал, с руками в крови и прочих субстанциях, имеющих тенденцию вытекать из человека, если размозжить ему голову: то есть в сером, белом и еще каком-то странном веществе. Даже для Безликого Бая такое было в новинку. — Тряхнул стариной, как говорится, — с неловкой усмешкой сказал Цзюнь У, увидев рядом Няньцина. Неловкой усмешка была по причине того, что была лишена привычной ему циничности, а имела оттенок тех неловких шуток, которые говорят в разгар конфликта, чтобы умолить разгорающийся огонь. Цзюнь У ощутимо трясло, буквально колотило: его тело было так перенапряжено, что руки свело от дрожи. В голове стало свободно и легко, как бывает у любителей прикурить интересных смесей после долгожданного удовлетворения своей страсти. Язык еле ворочался, неясно, то ли от внутреннего расслабления, то ли от внешнего напряжения. Няньцин, за время, проведенное с принцем, повидал всякое и не стал впадать в шок от вида трупов. Шок вызвало то, что Цзюнь У впал в приступ безумия, трясется, как осиновый лист, с засохшей кровью по всему телу, так ещё и изволит юморить. Конечно, Няньцин не совсем уж наивен: он и видел своими глазами, и слышал кое-что о проблемах принца. Просто это не предмет повседневности, и, как любое подобное явление, он вызывает бурю эмоций. Единственной отчётливой мыслью Няньцина было то, что Его Высочество необходимо изолировать ото всего и не давать ему ни малейшего повода кого-нибудь убить, то есть, лишить его возможности видеть других людей. — Моё Высочество, вы в порядке? Может, обопрётесь на меня? Няньцин и сам слабо представлял, как будет держать вес Его Высочества, но совсем уж ничего не предложить не мог. Цзюнь У лишь лениво махнул трясущейся рукой. — Я кого-нибудь оставил в живых? — на всякий случай поинтересовался он. — Меня, — тихо ответил Няньцин. — Что ж, кольцо замкнулось. В конце концов, как бы Цзюнь У не трепыхался в первичном бульоне хаоса, что творился в его душе, ему из него не выбраться. Сколько бы вторых шансов ему ни давали, он всё равно останется тем, кем остаётся. Самая главная ошибка, которую совершил Няньцин, выкупивший для него шанс на перерождение, это непонимание бессилия Цзюнь У перед тем, что с ним сделала трагедия Уюна. Он навсегда, безвозвратно сошёл с ума. И всё же… Цзюнь У посмотрел на Няньцина, стоявшего рядом и ожидавшего, когда Его Высочество уймет дрожь и сможет идти. На бледное, с тремя яркими точками, лицо Цзюнь У было страшно смотреть: даже губы были обескровлены до прозрачности и подрагивали от неприятного чувства онемения. — Ну теперь-то никто не будет нас трогать. Твоя нынешняя задача, жрец, никого не провоцировать, чтобы мы жили в мире и спокойствии. Цзюнь У потихоньку возвращался к своему обычному настроению. Он отряхнул руки от неясных субстанций и похлопал Няньцина по плечу, оставив на нём вонючий кровавый след, и пошёл сам не зная куда. Няньцин направился следом. Он только сейчас, расслабившись, понял, как был напуган перспективой того, что этот приступ безумия обернётся необратимыми последствиями для Его Высочества. Кто знает, могло ли так случиться, что Цзюнь У больше никогда бы не пришёл в себя или какие-либо функции его тела были бы нарушены. Няньцин не жил в изоляции, и ему приходилось сталкиваться с людьми не в себе. Кончали они плохо — просто переставали выходить из состояния безумства. — Тебе не стоит волноваться. Во-первых, этим богам, как видно, на роду было написано умереть от моей руки. Ты знаешь, судьба непреклонна. Во-вторых, случилось непредвиденное. Цзюнь У совсем поправился и шёл теперь не вразвалку, а со спокойным величием, как обычно. Его глаза приобретали здоровый (для него) оттенок безразличия, когда он смотрел не на Няньцина, а когда смотрел — оттенок горячей нежности и легкой иронии над самим собой. В общем, Цзюнь У довольно скоро пришёл в себя, и в немалой степени ему помогло присутствие Няньцина. — Это был не «даочжан». Хотя, приказ был его, — пояснил Няньцин то непредвиденное, о котором говорил Цзюнь У. — Должно быть, он понял, что понижение в должности на тебе не сказалось и не склонило в сторону покорности. Цзюнь У кивнул с известной долей равнодушия, которое и объяснил: — Пусть на том свете объясняет, зачем он всё это делал. Цзюнь У остановился и с лёгким раздражением снял с себя верхние одежды, тяжело висевшие на нём кровавой тряпкой. — Тебе стоит знать, жрец, если бы не неудовлетворенное желание, которое ты во мне будишь, я бы не потерял контроль так легко. Цзюнь У и правда в последнее время был в возбуждённом, и в прямом, и в переносном смысле, состоянии, что сказалось на его нервах. — Вы что, спихиваете на меня всю вину? — удивлённый таким жестокосердием, спросил Няньцин. Цзюнь У улыбнулся мягче, чем обычно, как бы извиняясь. — Я не чувствую себя виноватым, так что не могу спихнуть на тебя то, чего нет. Тебе не стоит бояться, что я сойду с ума. Я хотел сказать, что просто сошлось несколько факторов, из-за которых всё и случилось. Обычно я просто позволяю себе не контролировать себя. До этого Цзюнь У просто не стеснял свои порывы, продиктованные безумием, будь то беспричинное желание убить кого-то или совершенно бессмысленное насилие над тем же Се Лянем, которого что бей, что не бей — стать друзьями не получиться. Находясь в трезвом состоянии, Цзюнь У всё это понимал, однако же, предпочитал не держать зло в себе, чтобы потом не стало хуже, к тому же, он делал это абсолютно безнаказанно и совестью не мучился. Няньцин нахмурился и решился спросить: — Вы совсем ни о чем не жалеете, Моё Высочество? Цзюнь У хватило проницательности услышать скрытое послание: «если жалеете, Моё Высочество, я вас утешу, и если вам больно от того, что вы сделали и сожгли все мосты на небожительском пути, то я приму и эту боль, утешу её». Няньцин больше, чем Цзюнь У, понимал их общее бессилие и перед безумием, и перед тем, что свело Его Высочество с ума. — Нет, — Цзюнь У улыбнулся. — Ты же помнишь, о чём мы говорили. Няньцин кивнул. То был разговор о том, чтобы всё оставить и уйти, но в тот момент был выбор, а теперь, за неимением Небес как таковых, у них нет выбора, кроме как уйти. И они больше не смогут вернуться — Цзюнь У уничтожил все пути отступления. Впрочем, об этом они оба не особенно переживали. Цзюнь У взял Няньцина за руку, крепко и бодро, и свободно пошел вперёд, зная, что вся земля под его ногами теперь его пристанище и единственный дом. Они оба молчали, Няньцин спокойно и со смирением занимался мыслью, что, пусть им будет тяжело, но жизнь предстоит радостная и приятно-предсказуемая. Пусть Цзюнь У неизлечим и не склонен к переменам, но всё же любит его, Няньцина, и любит, как делают это самые добрые, невинные и любящие жизнь юноши, как полюбил бы его наследный принц Уюна. Так что не стоит скучать по тому принцу — он рядом с ним, пока это чувство любви, со смертью, не иссякнет. — Где бы ты хотел жить, жрец? — нежным тоном спросил Цзюнь У. — До какого возраста вы себя помните, Моё Высочество? Цзюнь У удивился вопросу; ему пришлось какое-то время серьёзно подумать. — Я хорошо помню себя в шестнадцать… Остальное плохо. Со временем тихая и спокойная жизнь в Уюне стёрлась из памяти, чтобы не беспокоить своей контрастностью; остались только годы, которые никак не выкинешь из истории. К сожалению Цзюнь У, даже совместное время, проведённое в молодости с Няньцином померкло и забылось, хотя ценилось выше любых других воспоминаний. Его Высочеству осталось ничтожно мало, а через тысячу лет забудется вообще всё. — Когда Моему Высочеству было примерно семь лет, вы были самым очаровательным ребёнком. Жаль, что с возрастом ваши круглые щеки разгладились… — Няньцин нахмурился, будто эта обида не даёт ему жить. — Однажды я спросил вас, не хотите ли вы пожить в загородной резиденции. Тогда стояло ужасно жаркое лето, а рядом с Тунлу невозможно было вдохнуть. Ваша матушка велела мне упросить вас уехать на лето ближе к прохладным местам. Няньцин нисколько не опечалился, что эти времена прошли: он рассказывал радостно, будто ничего и не потерял. — Моё Высочество сказал, что хочет жить с мамой, папой и со мной, и что Моему Высочеству всё равно где. Цзюнь У совсем забыл, что когда-то был ребёнком и, как все, лепетал детскую чепуху, которую старшие товарищи во взрослом возрасте припоминали ему. Конечно, как всякий ребёнок, он хотел остаться с родителями. Как принц, он хотел видеть рядом своего Няньцина. — Так вот, мне тоже всё равно, где жить. Пускай только Моё Высочество будет рядом. Ну, и чтобы вы никого не убивали по возможности, — попросил Няньцин. — А если я убью кого-нибудь? — улыбнувшись, спросил Цзюнь У. — Вы бы хоть вид сделали, что не будете. А если убьете, то хотя бы не в моём присутствии, чтобы я ничего не узнал. Цзюнь У кивнул. То, что он сделал накануне, показалось далёким, будто он мучительно долго, с утра и до вечера, тренировался с мечом, но вот тренировка завершилась, и он вмиг забыл обо всех своих мучениях. Зато так близко оказался тот день, когда Няньцин не понимал его, и в ту ночь отказался понимать; тогда, в той жизни, он сбежал. Словно и не было того долгого пути, который они преодолели, чтобы после всего остаться вместе, чтобы Няньцин не сбежал после того, что учинил Цзюнь У, чтобы он смирился с этим, как смиряются с наводнением, пожаром, войной; чтобы они, бессильные против непоправимой травмы, оставались друг для друга источником бесконечной любви. Подобно волнам, налетевшим на скалы, они пришли к пониманию бесполезности их прежнего пути, их борьбы. Главное — они поняли, что это не означает конец, и в этом нет ничего печального. — …Ну и так далее. Ты понял, какие речи обыкновенно произносят. — Вот зачем вообще надо было начинать, если вы так закончили? — Чтобы ты не думал, что это какой-то особенный пафосный момент. По сути мы просто переезжаем с некоторыми потерями. Мы-то ничего не потеряли, а вот мир — да. Ну, ничего страшного, будем считать, что это расплата за мои личные потери. Пойдем. Цзюнь У величественно тряхнул рукавами своих одежд и продолжил шествие вперёд. Массовое убийство, учинённое Его Высочеством, длилось больше суток. Пока на Небесах разворачивалась трагедия, в мире смертных тоже произошло потрясение. Стало неожиданно тепло, и погода стояла такая хорошая, что люди оставили работу и бездельничали, пока выдалась такая редкая радость. Несвоевременно зацвели сливы и яблони, не по погоде и не по сезону красивые. Среди их густых крон, меж плотных зелёных листьев, пробивались яркие, как золотые иглы, лучи солнца. Принц и жрец шли дальше, принц — скупо улыбаясь странной перемене, жрец — со спокойствием взрослого: с радостью, но без удивления любуясь красотой. Закончились деревья и впереди раскинулась пустая степь, насколько хватало глаз, пустая, яркая, опалённая копытами диких лошадей. В ней не было укрытия, но не было и опасности, которой может устрашиться Владыка. Цзюнь У ступал по нехоженной, почти заросшей тропе; справа и слева, сзади и спереди, отовсюду из пустой жаркой степи к нему стягивались тени. Они подходили ближе и ближе, пока не обступили его. То были люди, которым, всем без исключения, он принес несчастья: мать, отец, Няньцин, их три товарища, Се Лянь, Линвэнь, даже Цоцо, все те небожители, которых он убил. Цзюнь У был уверен, что проживёт эту жизнь также, как предыдущую, и снова все эти люди будут несчастны, если он просто не отгородится от них. И он сам должен быть несчастен, потому что не стал вновь юным, умеющим служить другим людям и любить их, не стал верить в людей, в светлое, доброе и вечное. Мир сам по себе не стал для него радостен, и в нём было нечего терять и ценить. Но он не был несчастен и не собирался делать несчастными других, хотя внутри был практически таким же, каким был в той жизни, с одним лишь изменением. Он посмотрел на Няньцина и его мягкую, округлую щеку. — Няньцин. — Хм? — Скажи, что любишь меня. — Я люблю Моё Высочество. Если передумаю, обязательно скажу, так что хватит спрашивать. — А мне просто приятно это слышать. Не всё же мне делать из практичных целей. Цзюнь У посмотрел на Няньцина и увидел в его глазах отражение своей души: мрачность прошлого, знание мрачности будущего, если не бежать от судьбы, и светлое, делающее Цзюнь У человечным, чувство любви. Практически всё самое плохое, что Цзюнь У делал когда-то, он повторил вновь. Всё, что делало его злобным, мрачным, мстительным, равнодушным к смерти человеком, осталось при нём. И всё таки он лукаво улыбался, а в его тёмных зрачках отражался только Няньцин. — А ты разве не хочешь, чтобы я наговорил тебе нежностей? Да ты, я смотрю, тот ещё циник, похлеще, чем я. — Ну, скажи, — тихо и немного насмешливо, чтобы скрыть смущение, сказал Няньцин. — Я люблю тебя. Цзюнь У, как обычно, начал кусаться и щипаться. Толпа тех, кто страдал из-за него, вместе с теми, кто причинил ему неизмеримую боль, незаметно слилась, растворилась в свете красно-золотой зари, не исчезнув совсем, но сделавшейся незаметной и незначительной в свете огромного шара солнца, как пылинки в свете лампы. Только Няньцин, отделённый ото всех, даже от самого мира, космоса и шара солнца, непоколебимо и неотделимо стоял рядом с Цзюнь У. И останется рядом, только если… — Ах, щека! У меня тоже будут шрамы! Няньцин схватился за щеку, которую куснул Цзюнь У, и красноречиво посмотрел на скопище шрамов на его лице. — Если вы меня съедите, свадьбы не будет. Кинув угрозу, Няньцин пошёл вперед. Он знал, что Цзюнь У идёт за ним и ищет возможности снова начать атаку. В красном свете неугасающего солнца, они шли дальше под ним, к нему, к этому свету, а свет был везде, всё сияло красно-золотым, а особенно шрамы на лице Цзюнь У и след зубов на щеке Няньцина. Все было ярким, как первый миг рождения и первый раз увиденное солнце. И Цзюнь У дышал, как первый раз, глубоко и едва не плача. Все было ярким, ярким, ярким, ярким…