Как зовут Звезду?

— Я подумал.       Мадлен дёрнула плечом и оторвала глаза от страниц потрёпанной книги. Брови изогнулись, а губы, всё такие же бледные и тонкие, дрогнули — то ли от немого испуга, то ли от удивления, или, быть может, и от того, и от другого. Она на мгновение застопорилась, но вскоре произнесла в нерешительности:       — П… привет.       — Да, привет! Привет…       — Подумал… о чём? — Мадлен подпёрла подбородок и вперилась в Жана пытливым взглядом. Моргнула.       — Над тем, над чем ты меня позавчера подумать попросила.       — А, об искусстве… И впрямь. Я немного удивлена, Шарль, что ты действительно над этим задумался. То есть… — она ухмыльнулась и придвинулась к столу поближе, — в моих глазах ты, конечно, выглядишь из-за этого полнейшим дураком, — нет, ну а кому взбредёт в голову серьёзно над этим задуматься? — но, с другой стороны, это говорит о том, что ты действительно тот самый человек.       — Так, я не понимаю… Ты меня сейчас в грязь втоптала или похвалила? — Жан приподнял шляпу и в спешке уложил выбивающиеся из-под неё волосы. Если позавчера в головном уборе не было необходимости, то отныне без него можно было схлопотать солнечный удар. Потому-то Мадлен и ютилась под зонтом и не высовывала нос к парапету.       — И то и то.       — И как это понимать?       — Рассказывай, надумал чего! Посмотрим же, похвалю я тебя или в грязь втопчу.       Сегодня Мадлен была в ином платье — с короткими рукавами и без элегантного выреза, обнажающего… болезненно хрупкие ключицы и ямочку между ними. Ткань у платья ворсилась и казалась несколько потёртой, но, право, сидело оно до того изящно, будто и шито было по ней. Жан представил Мадлен в шинели, представил, как шинель на ней, такой худой, топорщится и как сапоги ей приходятся не впору, а брюки и вовсе спадают. Вояка из неё как из Жана портной — то есть, никакой, но при желании… при желании она могла стать очень даже каким, если бы пополнела и подкачалась. Как и Жан мог стать портным, если бы взялся за нитку с иглой не того ради, чтобы подштопать носок или тренировочные штаны, а для чего-нибудь более серьёзного.       — Я не буду тогда рассказывать, — дал заднюю он. — Раз уж ты… такая категоричная.       — Уходи, раз рассказывать не будешь. Я же просила не приходить, если не подумаешь. На кой ты тут тогда? Уходи и не мешайся.       — Ладно, ладно! Расскажу…       Мадлен выпрямилась и положила перед собою руки.       — Ты говоришь, что за людьми искусства будущее… И я думал как раз над этими твоими словами. — И думал долго, в чём он, естественно, не сознается: дурость какая! Стрелка настенных часов близилась к трём, а он, раскинувшись на кровати, рассуждал. Заняться ему больше нечем! — Почему будущее за людьми искусства? Я растерялся, когда ты спросила, и толком ничего вразумительного не ответил. Но, когда я в тишине подумал… я вдруг понял!       — Божественное озарение к тебе, что ли, пришло? — По ней было видно, что она едва сдерживала смех.       — Да, что-то типа того, но не совсем… Короче, первая мысль, которая мне в голову пришла, заключалась в том, что это… люди разносторонние, то есть, чем-то одним не ограничивающиеся. Думают они и вглубь, и вширь, к делу по-творчески подходят, а оттого и прогрессу способствуют. Ну, знаешь, наверняка создатель автомобиля был человеком творческим. Ведь… чтоб придумать такое, надо мечтать уметь: недостаточно решать примеры и уравнения высшей арифметики и знать, как устроены двигатели. Надо, чтоб фантазия работала и… Короче, будущее за творческими людьми, потому что благодаря им развиваются стра… страны, промышленность… Вообще, не только страны, но и человечество за… в принципе. В общем, на месте оно не стоит. Вот. Как-то так…       Мадлен слушала проникновенно и таинственно, многозначительно улыбалась. Смотрела на него прищурившись, с вызовом — с таким вызовом, точно бы заявляла о превосходстве над ним. Но вот что странно: ей больше не хотелось смеяться.       — Ты прав, Шарль. Не могу с тобой не согласиться. Но это, понимаешь… более поверхностный взгляд на вопрос. Нужно заглянуть вглубь.       — Только не говори, что мне придётся уйти и подумать ещё раз…       — Не надо никуда уходить, подумай здесь. А я тебе помогу, только… вбок отойди, не загораживай картины. Вдруг кто купить решит?       Уж это вряд ли! Жан почему-то был уверен, что мужчины и не покосятся в сторону её картин, пока рядом он, но спорить, конечно же, не стал и сделал так, как она попросила.       — Ну, смотри, — начала Мадлен с таким пылким увлечением, словно то был вопрос неотложный, — вот ты человек искусства. Разве ты не замечаешь в себе какие-нибудь особенности?       То, что ему нравится рисовать не только Микасу… особенностью считается?       — Ну, я могу засмотреться на что-то… смотреть на что-то дольше других. На то, как рассвет занимается, на… чью-то внешность. Да, на внешность особенно. На любую.       — Вот! Правильно! — воскликнула она до того громко, что ей погрозили пальцем торговцы. Но это её совершенно не смутило. Чего там, не смутило… лишь пуще раззадорило. — А если тебе нравится, то что ты видишь?       — Красоту?       — Красоту! — сказала Мадлен в ещё большем воодушевлении, а госпожа Шерил высунулась из-за прилавка и шикнула ей. — Красоту… — Она понизила голос. — Творческие люди видят красоту во всём: в природе, в звуках, в людях… Даже там, где для других красоты и в помине нет! Понимаешь, о чём я?       — Да, кажется…       — Они смотрят на мир по-другому, по-особенному. Видят красоту во всём и поэтому… любят жизнь. Любят, Шарль, любят! Принимают её такой, какая она есть, но не сидят сложа руки, а меняют к лучшему. Только из любви к старому можно создать новое. Только из любви к жизни можно сделать жизнь лучше, понимаешь? — Мадлен выпятила грудь и пришла в старое возбуждение. — Кто не любит жизнь, тот не живёт! Тот влачит существование.       — О…       — Я так считаю. Но ты можешь и поспорить со мной. Более того… я была бы рада, если бы ты со мной поспорил.       — Делать мне нечего больше, кроме как спорить с тобой, — небрежно ответил Жан. — Тем более по такой ерунде. По вкусовщине. Я не так считаю, ну да и ладно.       — А как ты считаешь? — Мадлен качнула под столом ногой и нечаянно задела Жана носком туфли. Виновато осклабилась. — Расскажи, а я послушаю… Мне очень интересно.       — Ну… — Жан вновь отодвинул шляпу и пригладил волосы, — считаю, что иногда такое случается, что жизнь любить попросту невозможно становится. Иногда… не остаётся веры во что-либо. Кажется, что хуже быть не может, а затем выясняется, что это было только начало. И когда живёшь так изо дня в день, начинает казаться, что полюбить её… и впрямь невозможно.       Мадлен поглядела на него настолько вдумчиво, настолько отчуждённо в этой загадочной вдумчивости, что Жану показалось, будто бы ей было близко его мировоззрение, хоть это и было в корне неверно.       — Я не говорю, что не люблю жизнь. Это я так… в общем и целом. Просто я… по-другому мыслю. Я смотрю на жизнь более скептично и реалистично. Да, она тем ещё дерьмом бывает. Извини, то есть… — Жан выдержал небольшую паузу, — в ней часто плохое случается, но нередко случается и хорошее. Бывает и чёрное, и белое. А вообще… всё относительно. Для одного плохое — хорошее, для другого хорошее — плохое. М… мы считаем, что элдийцам в гетто самое место, но сами элдийцы считают наоборот. Вот уж не знаю, любят ли они эту жизнь…       Глаза у неё округлились, и изумление, сродни детскому, застыло на взволнованном лице. Жан понял, что только что чуть не подписал себе приговор.       — Конечно же, это нас не касается, — встревоженно продолжил он, засунув ладони в карманы брюк. — Их проблемы, любят они или нет, нравится им или нет… А если всё-таки нет, то они неблагодарные эгоисты.       — Да, — холодно подтвердила Мадлен, и Жан не узнал её в этой подчёркнутой обжигающей холодности, — отродья… дьявольские. Имеют право лишь Бога благодарить за то, что марлийцы позволили им поселиться в гетто. Быть может, их бы давным-давно сожрали безмозглые, будь они там, на Парадизе…       — Да! — выпалил Жан. — Нахлебники. Не понимают нашей снисходительности.       Жану напротив казалось, что островным элдийцам повезло куда больше, нежели элдийцам марлийским. Казалось, что они — самые несчастные люди на свете. Вот уж что явно идёт в противовес непреложной доктрине Мадлен… Но ей, ограниченной марлийке, не понять терзаний порабощённых элдийцев. Да и ему, островному дьяволу, об их тяжести остаётся лишь гадать.       — Да. Абсолютно.       На что он рассчитывал? На то, что она будет… другой? Не такой, как остальные марлийцы? Что пропаганда приструнит всех, кроме неё? Что в ней может быть такого особенного, чтобы она ей не поддалась? Что в ней в принципе может быть особенного? Болезненно хрупкие ключицы и собранные в пучок каштановые волосы… да и только? Из-за них Жан мучает себя неизбывными вопросами?       — Разве ты поспорить со мной не хотела?       — Ты прав, вкусовщина. Но, — Мадлен выставила указательный палец, — люди, про которых я говорила, жизнь будут любить несмотря ни на что, как бы она их не опустила. Сильные люди.       — Ты считаешь себя сильной?       — Я знаю, что я сильная. Иначе бы меня здесь не было.       — Что?       — Ничего, Шарль. Не прислоняйся ногами к картинам, иначе возмещать будешь, если краска вдруг смажется.       — Так масло же не мажется…       Она не понимала, о чём говорила. Не могла понимать. И у Жана от жгучего, презрительного негодования сдавило горло. Язык у неё подвешен — это факт. Но был бы он подвешен, узри она воочию безмозглого титана? Узри она, как титан живьём пожирает её товарища? Узри она желторотой девчонкой… труп дорогого друга?       Жан сглотнул.       Нет, хватит. Хватит с него и элдийцев, и марлийцев, и безмозглых титанов, и уж тем более мёртвых друзей. По горло натерпелся.       — Слушай, — откашлявшись, промолвил он, — а ты картину ту дописала? Которая с морем.       — Дописала. Подсыхать на три дня оставила, через два выставлю на продажу. Тебе понравилась?       — Да, очень понравилась! Я же сказал тебе тогда… Держу пари, купят, как только выставишь.       Только бы его покупать не просила!.. Не больно-то он с восемьюдесятью золотыми раскошелится.       — Возможно. А липа тебе моя как? Нашёл куда поставить?       — Липу? Липу на стол себе поставил.       — На стол! Каждый день на неё смотришь, значит… А сам за карандаш так и не взялся?       — Нет, не взялся. Чего-то руки всё никак не доходят… — Жан почесал затылок, вспомнив, как спрятал рисунок с Мадлен в записной книжке. — Но, это, я как-нибудь возьмусь… А ты не пишешь почему? Почему книгу читаешь?       — Боже мой… — прыснула Мадлен, передав ему ту самую книженцию с потрескавшейся обложкой. «Счастливый Билет». — Ты знаешь, ничего более бредового в жизни не читала! Взяла у той старушки, которая бульварные романы продаёт. Я, конечно же, не литературный критик, но это такая бредятина! Женщина познакомилась на корабле с одним мужиком, и сюжет строится на том, что они сто тысяч раз пересекаются на этом корабле! Надо же, какое совпадение… Но мне весело. Потому я и читаю, чтоб посмеяться. Да, не читала б, если б смеяться не над чем было!       — Смешно… А не пишешь-то чего? Так и не ответила мне.       — А, не пишу чего… Белила кончились.       — Почему не купишь? Баночку хотя бы.       — Я жду, пока они по скидке будут. Обычно сразу несколько покупаю, чтоб доставало, но в тот раз чего-то не рассчитала. Скидки как раз завтра начнутся, поэтому куплю или днём, или вечером. Да и… отдохнуть не помешает. Один день. Не правда ли? — вкрадчиво спросила она.       — Да, конечно…       — Чего это мы всё обо мне да обо мне? — Мадлен вальяжно скрестила руки на груди. — Давай-ка поговорим о тебе. Ты когда учишься вообще, Шарль? А то ходишь всё да ходишь, как ни посмотри. Нет у тебя занятий сегодня, что ли? Или ты на перерыв пришёл?       Доигрался.       — Д-да, на перерыв… Время свободное выдалось, вот и решил прогуляться. Занятия часа через два начнутся.       Сейчас, должно быть, полвторого. Жан рассудил так, ибо особняк покинул примерно в час. Адзумабито любезно накормили их обедом, а у Ханджи и мысли дурной не возникло, когда Жан отпросился погулять. Растрястись, что, между прочим, отлично сказывалось на здоровье и физической форме, которую они не ленились поддерживать. Каждое утро упражнялись под строгим надзором капитана, а перед сном занимались поодиночке. Впрочем, Жан и гири порой в свободные часы тягал, дабы не раскисать. Ханджи лишь весело наказала ему, чтобы он снова не покупал картины и не терял мешочки с деньгами. Ну, как весело… Пригрозила урезанным денежным довольствием на Парадизе. И что-то Жану подсказывало, что командор вовсе не шутила.       — Вот как… Пообедал уже, значит?       — Да. А ты?       — Да. — Она закусила губу. — А как же? Времени-то ведь уже… за обед.       — Чегой-то ты врёшь? — прозвучал посаженый голос подплывшей к ним госпожи Шерил. Брякнула монеткой о стол — наверное, пятью золотыми — и подбоченилась. — Вот тебе долг.       — Как понять — вру? — Мадлен растерялась, но монету заграбастала тут же.       — А вот так! Сколько вижу тут тебя, ты ни разу еды с собой не приносила, а кушать уходила… раза два всегошь. Зато у меня подъедать любишь…       — Шерил…       — А пришла-то год назад какая… Щёчки румяненькие, фигурка стройненькая — на зависть! Это среди молодёжи веяния пошли какие. На то, чтоб тощими были. Тебе куда ж? Такая девочка была красивая, а щас…       — Шерил! — Мадлен раскраснелась, руками замахала. — Что за ерунду ты несёшь?! Тем более… перед ним!       — Ерунду!       — Да, именно! Возвращайся к себе: вдруг цветы кто купить захочет?       — Ты б о картинах так своих ненаглядных позаботилась… А то ишь, заболталась с этим господином!       — Ты что... — обомлел Жан, — не ешь? Специально, что ли?       — Нет! Я дура, что ли?! Не слушай старую, она тебе с три короба наплетёт!       — Да ты с картин своих столько получаешь, что у меня б, кажца, глаз задёргался, если б я столько получала!       — А ты в кошелёк мне не смотрела, чтобы говорить, сколько я получаю!       — А я догадываюсь!       — Ну, и дальше себе догадывайся! Правда, догадывания твои ничего общего не имеют с действительностью!       — Дак я о тебе забочусь, дурочка! — Шерил погладила ей слегка косматую макушку, а Мадлен вздыбилась как дворовая кошка и отшатнулась в озлобленности, но, пожалуй, в озлобленности снисходительной. — Ничего страшного не случится, коли пойдёшь пирожок разок купишь! Ежели за картины переживаешь — так тут все свои! Я присмотрю за ними. Чего там, присмотрю… продам за тебя, ежели покупатели найдутся! Прохожим кричать буду, чтоб не дай Бог мимо красоты такой не прошли… Ты, это… пойди поешь главное. С этим… господином молодым человеком! — Шерил ткнула Жана локтем в бок и ехидно захихикала.       Ну уж нет, обедом он кормить никого не собирался…       — Ага! — гаркнула Мадлен. — Продашь ты… А деньги себе заберёшь, да? За мои-то картины!       — Не заберу, душенька, не заберу! Что ж я, без Бога в сердце? Всё тебе отдам, всё тебе! Кстати, ежели пополнеешь, то станешь ещё большей вертихвосткой. Того гляди и покупателей прибавится…       — Уйди, пока картинами в тебя бросаться не начала! — и всё мягко говорила, опечаленно скорее. Лоб гладкий — ни морщинки. Лишь губы поджаты и глаза опущены. А пряди, так некстати маячившие у её выпуклых скул, делали её в разгар ссоры очень даже… милой.       — Господин! — Шерил протянула к нему дряблые ручонки. Маленькая, слабая, а ладони ему так сжимала, точно бы сил в ней имелось на десяток больше. — Сходите с ней куда-нибудь… хоть куда-нибудь. Она тут целый день торчит, молоденькая, спину горбит…       — Шерил, перестань! — Мадлен и не гневалась больше — так, ножкой притопнула. — Отстань от Шарля. Иначе он… цветы у тебя больше не купит!       — А я собирался?! — крикнул Жан, и Мадлен внезапно расхохоталась — вновь беспечно, вновь переливчато… В глазах её не было прежней мечтательности и прежнего необъяснимого расстройства.       Шерил взбодрилась, закружила перед ним… И Жан, прежде чем она успела что-нибудь сказать (он даже догадывался, что именно), выдал:       — Ладно, ладно! Хорошо. Давай… сходим куда-нибудь, Мадлен.       Сколько препирательств было!.. Немерено. Но старуха знала толк в убеждениях — так хорошо знала, что Мадлен вышла из-за стола, только бы та от неё отвязалась.       — Угости девочку, — шепнула ему напоследок Шерил и была такова.       Любые слова были излишни. И Жан бы обрадовался этой непредвиденной прогулке, не сули она ему дырявого кармана и урезанного довольствия…       — Полчаса, — проронила Мадлен, когда они двинулись в путь.       — Чего? — нахохлился Жан. — Я тебя гулять, что ли, с собой заставляю? И слова не сказал! Ты сама пошла. Не хочешь со мной — гуляй одна. Будто бы дел у меня нет других…       — Ты неправильно меня понял. Я наоборот прогуляться рада… более чем.       — А ты правда, что ли, не ешь специально?       — А ты что, овсянку каждый день за обе щеки уплетаешь? — кивнула Мадлен, указывая на его высокий рост. — Ты больше старуху слушай.       И ускакала от него, ускакала!.. А он за ней поспевай.       — Какая погода сегодня хорошая, Шарль! Солнышко… Глаза так и слепит!       — Что ж в ней хорошего, раз солнце глаза слепит?       Нет, Жан такую не любил. Жмуриться ходить… На тренировках так вообще ничего хуже раскалённого солнца не придумать: прыгаешь с дерева на дерево, машешь, как ненормальный, клинками, отбиваешься в рукопашке, а оно слепит и слепит, и рубашка так к коже прилипает, что до мурашек становится холодно, чуть подует ветер…       — Если солнце греет, это хорошо! Куда пойдём с тобой? Ой, а тут я, кстати, работаю! — Она всплеснула рукой в сторону небольшого замызганного кабака, у которого вывеска держалась на соплях.       — «Кабанья яма»…       На Парадизе и не такие дурацкие названия встречались.       — Мило. Ночную смену тут, говоришь, работаешь?       — Да. Иногда и вечернюю.       — А спишь ты когда?       — Когда сплю, тогда и сплю. Как получится. Да я ж не каждый день в кабаке работаю. Так куда пойдём с тобой?       — Как… куда? — Жан не поспевал за ходом её мыслей. — Куда поведёшь, туда и пойдём. Не я ж на рынке этом с утра до ночи сижу.       — Да я в этой его части редко бываю. Тут и торговцы меняются постоянно. Можем с рынка вообще уйти.       Значит, вопрос с деньгами сам собою отпадает.       — Господин! Не желаете угостить прелестную даму мороженым?       Нет!       — Дама будет сыта и довольна! Лучшее мороженое в Либерио — у меня!       — Пойдём. — Мадлен взяла Жана под локоть. — Не обращай внимания.       — Ты… правда не обедала? — спросил он, не зная, отчего спросил.       — Ты больше старуху слушай, — напомнила она и потащила его за собой.       — Что, господин, не хотите угостить даму?! — Толстый мороженщик с засаленными щеками язвительно усмехнулся и приосанился. — За такой… бесценок? Неужто жадничаете перед прелестной дамой?       Нет, это уже ни в какие ворота! Ярость… В нём закипала тупая ярость. На себя самого. Из-за того, что так легко было уязвить его самоуверенность. Из-за того, что он такой… редкостный и непоправимый идиот, похлеще Эрена!       Жан замедлил шаг, и они остановились у прилавка.       — Хочешь… мороженое? — пробубнил он, и мороженщик воспрянул духом.       — Ты на его уловки, что ли, повёлся? — смущённо проговорила Мадлен.       — Нет, вовсе нет! — солгал Жан, и щёки у него загорелись безжалостным пламенем. — Я у тебя спрашиваю. Ты… хочешь?       Чего это он, позориться будет, что ли? Милую девушку ему, что ли, нечем угостить? Или, быть может, угостить жадничает?       — Хочет, конечно! — загоготал торговец. — Вы только поглядите, как она приободрилась!       Жан бы хотел поглядеть на её лицо, но каштановая макушка с крохотными, взвившимися волосками была тем единственным, что он мог видеть.       — Шарль… Я картину тебя купить заставила, а старуха — цветы. Я знаю, что такое деньги зарабатывать, поэтому несмешно.       — Но ты же не сказала, что не хочешь.       Она потупилась, сгорбилась… И Жану отчего-то стало её жаль — прям как тогда, при покупке липы. Правда, теперь Мадлен ни о чём не просила, и именно это с лихвой подпитывало по-детски наивную добросердечность.       — Шарль…       — В последний раз. Больше не буду. Обещаю.       Она ничего не сказала — лишь обвила себя руками.       — Ну и ну! — захохотал мороженщик. — Кажется, мороженому быть? В таком случае, какое мороженое предпочтёт прелестная дама? Пломбир с карамелью, пломбир с вишнёвым сиропом, пломбир с…       — Обычное, пожалуйста, — перебил Жан не столько из сочувствия к стеснённой Мадлен, сколько из переживаний за собственный кошелёк. За кошелёк Адзумабито.       — Без карамели?! Без…       — Обычное, — отрезала Мадлен с такой грубостью, с какой принимают ущемляющие самолюбие подачки.       — Что ж, обычное так обычное. Как пожелает милая дама!       И принялся какой-то стальной штукой собирать пломбир с подноса… Водрузил на вафельный рожок и протянул его оцепеневшей Мадлен. Она взяла не сразу — только после того, как торговец ткнул ей мороженым в нос.       — Сколько… с меня? — У Жана пересохло в горле.       — Двадцать!       Как камень с души. Не двадцать пять — за столько он покупал мороженое в первый день.       Жан расплатился. Пожелал мороженщику всего самого и самого хорошего (бесспорно, с долей сарказма) и пошёл. Мадлен отстала, поплелась за ним, и, когда он обернулся, чтобы окликнуть её, ломанулась к нему и чуть не уткнулась в его плечо. С этим долбаным мороженым!       — Всё в порядке?       Она молчала.       — Даже… спасибо не скажешь?       Мадлен всё ещё молчала, и вдруг она так и осталась стоять у него за спиной. Жан в недоумении повернулся. Торговцы подзывали её, предлагали ей купить товары за смешную цену, но Мадлен… внимания не обращала.       Румянец! Румянец обжигал ей щёки. Вот отчего на Жана боялась смотреть. А теперь, должно быть, подумала, что краска спала, и с укоризной на него уставилась. Откинула голову и спросила — строго, с убеждением:       — Чего ты хочешь, Шарль?       Жан раскрыл рот, но не издал ни звука.       — Чего ты хочешь? — с нажимом повторила она, и испуг блеснул в глубине её выразительных глаз.       — В смысле… чего я хочу?       — В прямом. — Мадлен враждебно нахмурилась. — Покупаешь… меня?       — Я… С дубу что ли рухнула?! Я, покупать?! Да на кой мне тебя покупать?!       — Как на кой?! — в напускном гневе воскликнула она, и жалостность… непомерная жалостность проскрежетала её надтреснутый голос. — Для всякого… разного! — Мадлен снова зарделась, но теперь уже почувствовала это, отчего зарделась ещё сильнее. — Для чего ты… делаешь это? Покупаешь! Я ничего не сделала, работу никакую не выполнила, а ты покупаешь! Значит, ждёшь от меня чего-то!       — Да чего мне от тебя ждать?! — Жан тоже побагровел… от злости и несправедливости. — Считаешь, я не могу просто так тебя угостить, от чистого сердца?!       Торговцы поглядывали на них. Некоторые перестали балаболить: вслушивались. И Жан подтянул воротник, словно он его душил.       — От чистого сердца… Ты мне сказки не рассказывай! Будто бывает оно, от чистого сердца. В особенности у…       — В особенности у кого?       — В особенности у мужчин!       — Прекрасно! — выплюнул Жан. — Прекрасно, что ты знаешь мужчин лучше самих мужчин! Только вот я, мужчина, мысли никакой непотребной в отношении тебя не имел! Только вот я, мужчина, угостил тебя… от самого чистого сердца! Но ты, конечно же, можешь не верить.       — Можно в другом месте? — цокнула торговка.       — Прям… от самого чистого сердца? — робко спросила Мадлен, расслабив плечи.       — Да, ни одной непотребной мысли не допустил…       Разве что о её ключицах. Немного. Но это… это другое. Вовсе не то, о чём она могла подумать. Нет, он не такой. Он вовсе не из таких.       — Мадлен! — крикнул он, и она вздрогнула. — Мороженое течёт! Ешь скорее…       — А, ой, точно! — И, слизав с рожка пломбир, ринулась к Жану.       Зашагали как ни в чём не бывало. А с какой жадностью она поедала это мороженое… уму непостижимо!       — Горло простудишь!       — Точно! — Начала есть медленно, но порой срывалась и откусывала больше нужного.       Правда, что ль, не обедала?       — Шарль… — пристыженно прошептала Мадлен.       — Что?       — Извини. И спасибо.       — Пожалуйста. Просто… я и подумать не мог, что ты взъешься на меня незнамо за что.       — И впрямь, ты бы не стал меня покупать…       — Наконец-то ты это поняла.       — … потому что можешь получить желаемое и за бесплатно.       — Что? — Жан захлопал ресницами.       — И как тебя такого высокого и красивого никто не отхватил? Неужели и правда нет никого?       Нет, Жан вовсе не удивился. Жан знал, что он… красив. Чего только стоят вешающиеся на него пятнадцатилетние новобранки? Чего только стоят разведчицы, которые шушукаются у него за спиной и краснеют, если он удостоит их взглядом? Чего только стоят девицы, которые с ним заигрывают, подсаживаясь к нему в столовой, душась до щекотания в ноздрях и неприлично до него дотрагиваясь?       Да, Жан знал, что он красив. И знал, что, скорее всего, смог бы заполучить любую понравившуюся девчонку одним словом, поцелуем или прикосновением. Перед ним тяжело устоять, и он это прекрасно понимал. Но и она… и она ведь красивая! По словам Шерил, не настолько, насколько была раньше, но однозначно настолько, чтобы иметь уйму поклонников. Только её отчего-то не было… Быть может, оттого, что у мужчин тут отличаются стандарты красоты? Быть может, оттого, что она мужчин отшивала? Как того внучка.       — Ну, допустим. Допустим, что нет никого.       — Как это — допустим? А можно допустить ещё, что есть?       — Допускай как хочешь.       — Странно. Я не понимаю.       — Ну, чего тут понимать… Я её люблю, а она меня — нет.       — Ого… И как долго ты любишь её, а она тебя — нет?       — Лет так шесть.       — Правда, что ли?       — Чему ты так удивляешься?       — Не знаю, слишком много. Я бы давно забила. — Мадлен потрепала Жана за рукав и, прожевав мороженое, сказала: — Иди сюда, Шарль! Уйдём кое-куда с рынка… — И повела его, бугая, под ручку, точно бы был он каким ребёнком беспомощным.       Миновали последний прилавок и покинули шумную набережную. За поворотом показалась аллея — длинная-предлинная такая, вдоль и поперёк усаженная пахучими липами и пышными цветами. У бордюров были расставлены скамьи, большинство из которых заняли. Мадлен и Жан добрели до свободной в теньке, уселись, и Мадлен, закинув ногу на ногу, придвинулась к Жану. Она ёрзала, близилась к нему в нетерпении, позабыв о почти что доеденном мороженом.       — Итак, кто она?       — А?       — Ну, эта девушка, в которой ты шесть лет души не чаешь. Шесть лет… — задумчиво пробормотала она. — Шесть лет! С ума можно сойти. Это очень глупо, но мило. Нет, я такого не понимаю…       — Ну спасибо, — съязвил Жан. — А как я тебе скажу, кто она? По имени назову, и ты поймёшь?       — Да хоть так! Кто она и какая она.       — Ещё чего, буду я тебе рассказывать…       — Почему? — страдальчески простонала Мадлен.       — Потому что. Мороженое доедай давай.       — А, точно!       Не успел Жан и глазом моргнуть, как она проглотила мороженое. Хоть его и немного осталось, хоть оно и подтаяло, а холодным было всё равно. Сидела теперь и кривилась, стучала зубами.       — Не так его есть надо, — беззлобно прыснул Жан. — Смешная… Вкусным было хоть?       — Вкусным… — застенчиво пробурчала Мадлен. — Ещё раз… спасибо.       — Не за что.       Шестьдесят золотых…       — Мы не закончили, — произнесла она, хитро сощурившись. — Думал, я позабуду?       — Опять ты…       — Мне же интересно! Опиши её хотя бы.       — Ну, у неё черные волосы… чёрные-чёрные, прям как уголь, знаешь? Вот… настолько чёрные! Раньше длинные были, в детстве… Но она подстригла их чуть выше плеч. А потом… снова подстригла, и сейчас они у неё чуть длиннее моих. А ещё у неё чёлка такая… красивая. Мне нравится, как она ей в глаза лезет. Глаза тоже нравятся. Глаза у неё чёрные-чёрные, прям как волосы. Чёрные-чёрные и… глубокие такие! Я когда смотрю в них, то вообще забываю обо всём на свете. Волосы у неё хоть и красивые, хорошие, а длинными мне сильнее нравились. Но это ничего, и так красивые! Она редко улыбается, чаще хмурая и унылая ходит. Но когда улыбается, то меняется. Такой… счастливой становится, ещё красивее. Она высокая, сильная. А голос… какой у неё красивый голос!       Мадлен рассмеялась в привычной своей манере — до того задорно и безудержно, что аж скамья под ней затряслась.       — Ну ты даёшь! Раскраснелся весь… Как помидор!       — Я?!       — Ты, ты! — Она ткнула в его грудь пальцем и подалась к нему настолько близко, что Жан почувствовал её безмятежное дыхание. Выпущенные пряди всколыхнулись и едва не стегнули Жана по лицу. — Красивая…       — К-кто?..       — Девушка эта твоя! Кто ж ещё? — Мадлен отпрянула, и он медленно вдохнул через нос. — Я, конечно, не могу знать наверняка, но она, должно быть, очень красивая.       — А, это да.       — И почему она, такая красивая, не клюнула на тебя, всего из себя такого… красивого? За шесть-то лет!       — Она… другого любит, — сердито просопел Жан.       — А он? Он её любит?       — Не знаю. Может, да, может, нет. Он не то чтобы рассказывал и не то чтобы… показывал.       — Вот оно как, странно-то! И что, она его отпустить никак не может, а ты — её?       — А я — её.       — Что, даже не пробовал? Ну, не знаю там, за другой поухаживать? И всякое такое последующее… — Она плавно накрутила прядь на палец.       — Ну, пробовал, конечно. Но с другими девушками не то. Другие… не такие, как она.       — Какой ты… романтичный! Вот я не то чтобы, но это довольно-таки мило! А! — спохватилась Мадлен. — Ты сказал позавчера, что тебе некому сирень дарить. Так ведь есть кому! Почему тогда мне подарил?       — А, так… ей дарить смысла нет! Я знаю, что ей не понравится.       — Почему это? Цветы нравятся многим девушкам. Возможно, всем. Вот скажи мне, Шарль, ты когда-нибудь говорил ей напрямую, что любишь её?       — Не-а.       — А чего так? Вдруг она знать о твоих чувствах не знает? Вдруг она ответила бы тебе взаимностью?       — Ты многого не знаешь. Не всё так просто.       — Попытка не пытка, пробуй! А то будешь потом всю жизнь жалеть.       Одного взгляда Микасы на Эрена достаточно, чтобы Жан понял, что ему ничего не светит. Мадлен этого не знала и знать не могла, а оттого и строила воздушные замки.       — Мадлен! А что насчёт тебя?       — Меня?       — Почему тебя никто не отхватил?       — А ты прям-таки уверен, что никто не отхватил? — ухмыльнулась она.       — О…       — Да не отхватил, не парься.       — Просто… ты красивая.       — Знаю. Спасибо.       Мадлен почему-то осунулась, принялась переминать и разглаживать платьице. Улыбка не сошла с её лица, но уголки губ малость опустились, отчего Мадлен стала выглядеть более угрюмо.       — И… не было у тебя кого-нибудь… когда-нибудь? — прерывая напряжённое молчание, спросил Жан, и она обратила на него затуманенный, немигающий взор.       — Был, — сухо отозвалась Мадлен.       — А почему был? Что случилось?       — Расстались.       — Из-за чего?       — Люди сходятся и расходятся, Шарль. Это нормально. Так бывает.       — Это ты мне рот так сейчас заткнула? — насупился Жан.       Мадлен хихикнула и взглянула на него с пронзительным любопытством. Рассматривала… Так рассматривала, что Жан себе места не находил.       — Это значит, что да?       — Это значит, что полчаса подходят к концу. — Она вспорхнула и поманила Жана за собой. — Проводишь?       — Могла бы честно сказать, что не хочешь рассказывать, — проворчал он, поднявшись к ней. — Я тебе всю подноготную выдал, а ты…       — Шарль, сделаешь для меня кое-что приятное?       — Ну… смотря что.       — Расслабься! — Она легонько ударила его в бок. — Я хочу угостить тебя. Считай это… небольшой благодарностью за твою доброту.       — Как? И… чем?       — Если твоя аристократичная натура не ущемится, приходи ко мне в кабак со следующей недели. Я буду работать с восьми вечера до шести утра.       — Спасибо, что пригласила, я… обязательно загляну.       «Если только получится…» — добавил про себя он.       — И ещё, Шарль… Поговори с ней. Никогда ведь не знаешь, как всё может обернуться.