Как зовут Звезду?

Жан всегда в себя верил — порой чересчур. И если раньше при всей этой неисчерпаемой самоуверенности Жан допускал, что он — дурак, то теперь Жан убедился, что он дурак полный и, более того, безнадёжный.       — Не будешь против, если я подсяду?       Раз уж взял яйца в кулак, то почему не позаботился о том, чтобы выглядеть опрятно? Шляпу снял, а причёску не поправил. Наверняка волосы торчали в разные стороны как у тех неухоженных пьяниц, которых он одного за другим встречал по дороге к Мадлен. А пиджак! Пиджак-то как помялся! Оттого, что Мадлен хваталась за рукав. И брюки чуть спали: ремень слабо затянул. Штанины так вообще топорщились, а ботинки… какими грязными были ботинки, с ума сойти!       — Садись, — беспристрастно отозвалась она. В её усталом голосе не было ни негодования, которое так надеялся услышать Жан, ни робкой, до одури желанной радости.       Но как же сильно Жан хотел её ярости! Хотел, чтобы Микаса излила на него всю ненависть, что копилась у неё в сердце, — излила и сожгла заживо. Но в ней не было этой ненависти. И не было в ней ни любви, ни симпатии: Микаса чувствовала по отношению к нему решительное ничего.       И до чего же здорово было бы, если бы в ней разгорелся этот яростный огонь. До чего же здорово было бы, если бы яростный огонь заставил его рвать и метать, заставил испытывать что-то помимо глухой боли, к которой он привык потому, что не представлял себя без неё, потому, что страдать от неё не страдал: не любил. Любил он Микасу. Любил, но никогда по ней не убивался, ведь убиваться по кому-либо было бы чистой воды унижением.       Только вот отчего-то сжалось всё внутри, только вот отчего-то обдало холодом и в горле мерзко запершило.       Она на него даже не посмотрела.       Жан выдвинул стул, со скрежетом царапнув пол веранды, и уселся против Микасы. Стул скрипнул под его весом — громко скрипнул. Каждый звук отдавался в голове Жана протяжным эхом, в то время как Микаса не обращала ни на что и малейшего внимания: продолжала глядеть Жану за спину — на каменный забор, неприступною стеною огибающий особняк.       — О чём думаешь? — Жан прокашлялся, почесал шею и резко выпрямил спину, чтобы не делать лишних телодвижений.       Глупость! О Богини, какая же несусветная глупость…       — Просто так. Ни о чём.       — Об Эрене?       Дурак. Наказывал ведь себе молчать!       — А? — Микаса вздрогнула, только заслышав любимое «Эрен». Её утомлённые глаза заискрились призрачной надеждой — на секунду, лишь на секунду. И вот они погасли и будто бы сделались ещё более тусклыми, чем прежде, отчего у Жана запекло в груди.       Это было невыносимо.       — Кто из нас не думает об Эрене? — таков был её ответ.       Чёрные-чёрные глаза пронзили его. И так жарко… так жарко стало от их пустого и неотрывного взгляда, что Жан расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, лишь бы не задохнуться.       У Мадлен взгляд был другим.       — Кто… не думает? — растерянно переспросил Жан, потерев потные ладони о брюки. — Я, например, не думаю.       Куда? Куда девается его благоразумие, когда дело доходит до Эрена?       Микаса поджала губы. Мадлен тоже поджимала губы. Микаса скривила губы. Мадлен губы не кривила. Микаса приосанилась, качнула ногой под столом и ненароком задела Жана. Как и Мадлен. Жан придвинул ногу к ноге Микасы, надеясь, что они соприкоснутся, но она отпрянула, точно в отвращении. Чёрная-чёрная чёлка шелохнулась, упала на чёрные-чёрные брови и глаза. Микаса не заправила её за уши. Микаса не сделала ничего и не сказала ничего. Проигнорировала.       Тогда-то Жану и сорвало крышу.       — Если ты думаешь об Эрене, то это не значит, что о нём думают все.       Микаса и бровью не повела.       — У того, что он вытворил, нет оправдания.       Микаса моргнула. Дважды.       — Перестань его покрывать.       Микаса нахмурилась.       — Он тебя ни во что не ставит, а ты его покрываешь.       Теперь крышу сорвало Микасе — так сорвало, как могло сдержанному вроде неё человеку.       — Зачем ты пришёл? — сердито выпалила она, сжав ладонь в кулак. — Поиздеваться? Мне по горло.       — Н… нет! — Жан непроизвольно потянулся к Микасе, и она, сощурившись, вновь от него отшатнулась. — Нет, конечно же! Нет! Как ты могла… как ты могла подумать такое, Микаса? Чтобы я над тобой издевался? Чтобы я…       — Иначе ты бы не говорил такие вещи.       — Прости! Вырвалось… Я вовсе не это имел в виду! Конечно ему есть до тебя дело! Ты ему дорога. Дороже всех. Будто сама не знаешь...       Она побледнела. Отвернула голову и раздражённо тряхнула плечом.       — Микаса…       — Что тебе нужно, Жан?       Жан остолбенел и будто бы врос в стул всем телом. Будто бы одеревенел весь, как этот стул. Будто бы стал этим треклятым стулом!       — Мне? — И он вновь принялся теребить измятые брюки. — Ничего. Мне ничего не нужно, Микаса.       — Так зачем пришёл тогда? — Наверное, Микаса догадывалась зачем. Но она была в таком безысходном расстройстве, что исчезла в ней всякая снисходительность, что не осталось в ней ни уважения к любви Жана, ни дружеской сострадательности.       — Я… — начал Жан, расправив воротник. — Я… поговорить хотел.       — О чём? — вспыльчиво спросила Микаса.       — Я… спросить хотел… — Он прочистил горло и выдал как на духу: — Спросить хотел, есть ли у меня хоть какой-нибудь шанс... Микаса?       Судя по всему, озабоченная Микаса не до конца лишилась чего-то человеческого, товарищеского. Она заёрзала, и щёки у неё порозовели — Жану так показалось, но он не отменял того факта, что это могла быть игра света. Ему ни разу не доводилось смущать Микасу: всё держал в себе, а тут без стыда и совести вывернулся перед нею наизнанку. Чуть ли не в любви признался.       — Жан… — Она прошептала его имя до того осторожно, до того ласково в этой оскорбительной осторожности, что у него задрожали руки и лицо, должно быть, побагровело хлеще заката на картинах Мадлен. «Жан»… «Жан»! Как чутко, как нежно, как проникновенно!.. — Уже холодать начинает. Я хотела вернуться в дом ещё до твоего прихода.       Но холодать не начинало.       — Я пойду в гостиную, к остальным. — Микаса поднялась, бесшумно задвинула стул — и всё в какой-то неловкости. — Если хочешь, иди со мной.       — Микаса!       Она зашагала к двери, но вдруг остановилась на полпути.       — Пожалуйста, скажи… Могу ли я сделать для тебя хоть что-нибудь? Что-нибудь, чтобы тебе стало… немного легче? — Он произнёс это с таким безутешным отчаянием, что отвергнуть его, кажется, было попросту невозможно. Но у Микасы были свои правила. Микаса была над ним властна притом, что над ним не был властен никто.       — Ты — ничего. Прости.       Шаги. Хлопок двери.       Вот и поговорили.       — Чтоб тебя! — Жан зарядил кулаком по столу.       Нет, не Микасу чтоб… Жизнь чтоб. И либо он человек нетворческий, либо доктрина Мадлен туфта полная. Впрочем, это было и без того ясно.       Жан горько вздохнул. Опрокинулся на спинку стула, вытянул ноги под столом и закрыл глаза. Темно. Тихо. Лишь безмятежный ветер целовал буйную листву деревьев, игрался с его взъерошенными волосами. Лишь птички щебетали, перепрыгивали с ветки на ветку. Хорошо без мирских забот. Без Микасы, дробящей в труху сердце, без выносящего мозги капитана и без суеты армейской повседневности.       Перед глазами возник образ — совсем неясный, бесформенный. Но такой светлый, такой приятный, что не хотелось его отпускать. Он начал прорисовываться: тёмные волосы, тёмные глаза, ключицы, ямочка между ними. А ещё…       Распахнулась дверь. Жан встрепенулся, чуть не подскочил. Обрадовался, что вернулась Микаса — извиниться, разговор продолжить — значения не имело. И каково же было его разочарование…       — Что стряслось у вас с Микасой?       Разговоры с ним нередко сулили неприятности.       Он прошёлся по веранде и уселся туда, где минутою ранее сидела Микаса. Вылупился на Жана бездонными глазищами и, будто уподобляясь ему, вытянул ноги и сложил руки на груди. Не сработает: Жан знал его уловки наизусть.       — Ничего.       Но тот лишь пытливо вперился в него укоризненным взглядом.       — Чего тебе? Сказал ведь, что ничего!       — Она к нам расстроенная вышла.       — И что? Она целыми днями расстроенная теперь ходит.       — Это да, но… — Он смахнул упавшую на глаза чёлку. — До разговора с тобой она не была настолько расстроенной. Не просто же так ты к ней пошёл?       — Какое тебе дело, Армин?       — Такое, что она моя подруга, и я за неё переживаю. Ты её обидел?       — Я, её?! — прокричал Жан. — Да как я… да как я мог обидеть её?! Чтобы я…       — Не знаю. Потому и спрашиваю.       — Я просто попросил её перестать покрывать Эрена. Сказал, что если она думает об Эрене, то это не значит, что о нём думают остальные.       Стало быть, Армин в чём-то его заподозрил: скептически прищурился, склонил голову…       — Ты что-то недоговариваешь. Но и того, что ты мне сказал, достаточно, чтобы её расстроить. Зачем, Жан? Ты не в своём уме? Не держится в тебе, что ли? Уж на мне бы вместо неё оторвался, если так не терпится.       — Я уже перед ней извинился, — оправдался Жан.       — Хоть так. Просил же не трогать её: она сейчас не в себе. Поэтому оставь её в покое, если хочешь о ней позаботиться. Сейчас не лучшее время выяснять отношения.       — Ладно.       Армин выдержал недолгую паузу.       — Жан?       — Ну чего ещё?       — Куда ты ходишь?       Жан оторопел.       — Как это понять... куда?       — Третий раз. В первый ты задержался, — Армин принялся загибать пальцы, — во второй мешочек пошёл искать, а в третий, то есть сегодня…       — Армин… с хера ты мне не доверяешь?       — А я разве сказал, что не доверяю? Да и… из-за чего мне тебе не доверять?       — А чем ты сейчас занимаешься? — У Жана пересохло в горле.       — Чем? — подчеркнул он. — Спрашиваю у тебя, куда ты ходишь.       Вот ведь проныра низкорослая!       — Как куда? Гулять хожу.       — Просто гулять?       — А что ещё, Армин? Если гулять — ответ неубедительный, то мне нечего сказать. Соврать мне тебе, что ли? Чтобы ты отвязался.       — Ты всё ещё что-то недоговариваешь, Жан. Ты единственный ходишь куда-то в одиночку.       — А что я, под ручку с тобой ходить должен? Или, быть может, отчитываться должен перед тобой? Ты мне мамочка, что ли, чтобы я перед тобой отчитывался? — нахохлился Жан. — Чтоб ты знал, я перед тобой отчитываться не собираюсь. Твои проблемы, что ты мне не веришь и что тебе там что-то не нравится.       — Жан…       Жан протопал до двери в напускной озлобленности — напускной оттого, что был он скорее напуган тонкой наблюдательностью Армина, нежели разгневан ею. Армин пытался донести до него нечто вразумительное, однако Жан, как и Микаса, к херам свалил с веранды.       И больше они об этом не разговаривали.

***

Душно.       Это первое, о чём подумал Жан, переступив порог «Кабаньей ямы». Ещё бы ему не было душно — от пропахших-то смрадным потом мужиков, гогочущих на весь кабак и как не в себя хлещущих пиво. Кто-то смачно рыгал, а кто-то — непристойно шутил, отчего товарищи надрывались со смеху. Кружки ударялись о дерево, бокалы бились друг о друга, журчал льющийся из горла алкоголь, и у Жана гремело в ушах. А запах! До чего же противный запах! В питейных Парадиза, бесспорно, пахло намного хуже, но Жан-то ведь отвык: не любил, такой весь из себя опрятный и чистый, шататься по барам да кабакам. Изредка лишь, когда Конни с прочими сослуживцами позовёт или когда самому приспичит.       Стоявшая возле стойки девушка разинула рот, только завидев Жана: должно быть, не ожидала встретить прилично одетого молодого человека в столь… неприличном заведении. Она пригладила волосы, перевязала фартучек и ломанулась к Жану с приветливой, почтительной улыбкой.       — Добро пожаловать в «Кабанью яму», господин! — не без волнения пролепетала она, вытянув к нему руки. — Разрешите провести вас к свободному столу. Или, быть может, вы предпочтёте место у стойки? В таком случае…       — Это ко мне.       Мадлен. Он не узнал её, когда рассматривал зал. Выплыла из его глубин, элегантно покачивая бёдрами и хрустя подолом пышного накрахмаленного платья. Наряженная как на свадьбу, надушенная до покалывания в ноздрях, накрашенная до неузнаваемости: алые припухлые губы, малиновые румяна, горящие на бледной коже, подведённые глаза и тёмные тени. Жана подобные туалеты не только не привлекали, но и вовсе отталкивали. Мадлен с тонкими губами и впалыми щеками выглядела куда лучше — куда более естественно. Жан на секунду задумался, а не в бордель ли он попал, но тут же отмахнулся от столь постыдных мыслей.       — К тебе? — изумилась девушка.       — Бьянка, — любезно прощебетала Мадлен, — подмени-ка меня у дальнего столика. Пожалуйста.       — Хорошо, Мадлен. — И Бьянка послушно удалилась.       Мадлен аж воспылала при виде Жана, и глаза у неё будто бы замерцали. Улыбалась ему намалёванными губами, потирала обнажённые, очерченные тёплым светом керосиновой лампы ключицы.       Ключицы...       — Ты пришёл! — воодушевлённо воскликнула она. — Привет!       — Привет. Пришёл, конечно! Как и обещал.       — Ах, ну не будем на проходе стоять! Давай-ка за стол тебя посажу. Раз уж пришёл… — Мадлен взяла его под локоть и повела за собой. Жан заметил, что она стала выше себя на полголовы, и услышал тихий стук каблучков. — Я уж испугалась, что не придёшь. Подумала, что ты просто так тогда ляпнул, чтоб я отвязалась. А оно вот как… Ну, садись давай, садись! — Она встала напротив и подбоченилась.       — Что ты, нет! — Жан тряхнул рукой и случайно коснулся стола. Поморщился, когда хлебные крошки кольнули пальцы.       — Я протру.       — Так вот, я… — продолжил Жан, брезгливо отдёрнув руку, — я ведь обещал тебе, что приду. Просто по учёбе завал. Вот нашёл свободных полчасика.       И Жан боялся, что преминёт данным ей обещанием. Все эти дни он восстанавливал доверие Армина и усмирял подозрения Ханджи: в одиночку не гулял — только с остальными прохаживался по улочкам. Позавчера к ним и вовсе пришло письмо от Эрена. В нём Эрен доложил, что отправился на фронт, и сказал, что раз в три недели или около того будет посылать письма, чтобы держать в курсе событий. Настроение подпортил знатно, а как восприняла новость Микаса — и словами не передать: сколько слёз, должно быть, пролила над этими листами!..       Сегодня Жан не прибегал к какой-нибудь из хитростей: прошло достаточно времени, да и Ханджи после полученного письма подостыла, отпустила Жана прогуляться на часик-другой. Он ей наплёл что-то о представлении танцоров на главной площади, и повезло, что поблизости не было Саши: мозги бы вынесла, но с собой бы взять заставила, да к тому же и Конни бы прихватила.       Что не менее важно, с одиночными прогулками зачастили Микаса и капитан: оба, кажется, морским воздухом лечили воспалённые нервы.       Так с Жана и были сняты подозрения.       — Я думала, ты сразу придёшь, а ты пришёл всего через несколько дней. Ну, это ничего, главное, что ты вообще пришёл! Погоди секундочку…       Мадлен засеменила к стойке, и Жан лишь сейчас взглянул на господина за ней: мужик за полтинник, седой, небритый, но ухоженный и, наверное, вполне приятный для дам своего возраста. Держался отстранённо и молчаливо, вытирал стаканы и пристально следил за каждым из посетителей. А на стене… на стене висела отрезанная кабанья башка. Настоящая! Так казалось, по крайней мере. Под ней — ружьё. Но уже ненастоящее, ибо кто ж так вешать будет на всеобщее обозрение?       — Извини, — Мадлен прискакала к нему со смоченной тряпкой, — усадила бы за стол получше, если бы свободен был.       И наклонилась, принялась стол полировать дочиста. Жан не устоял — поднял глаза да так и замер… Засмотрелся на откровенный вырез: небольшие груди были до того стянуты, что между ними прорезалась аккуратная ложбинка. Надушенные струящиеся волосы то путались в этой аккуратной ложбинке, то прятали её подсвеченной копной. Ключицы с любым движением руки то поблёскивали, то оттенялись, становясь выразительнее, а ямочка… Эта милая ямочка между ними…       — Чего? — Мадлен вдруг прервалась и поймала его бесстыдный блуждающий взгляд. — Куда смотришь?       — А? Я…       — Что, не нравлюсь я тебе такой?       — Какой такой?       — Расфуфыренной, — прыснула она и продолжила намывать стол. — Не красивая больше?       — Нет! — замотал головою Жан. — В смысле… Нет, я так не считаю! Ты красивая, Мадлен, правда, но…       — Но? — В этот раз она закончила, положила тряпку и упёрла руки в бока. — Считаешь, что перебор?       — Ну… вроде того. — Жан стеснённо усмехнулся и откинулся на спинку стула. — Но ты и так и так красивая.       — Брось ты! Засмущался.       Странно, но после этих слов Жан засмущался лишь сильнее.       — Я тоже так считаю. Но, — она перешла на шёпот, — алкашам нравится. Голову прям теряют! Столько закажут, что и зарплату за раз пропить могут. Поэтому Кабан в таком виде приходить просит.       — Кабан?       — Он тут всем заправляет. Мы его Кабаном зовём, а имени его настоящего не знаем. Может быть, и Бьянка не знает… О! Бьянка — дочь его. Иногда приходит к нему, помогает. Ей-то он краситься не разрешает.       — И… нормально ему? Дочь в таком месте держать.       — А что такого? — Мадлен пожала плечами. — Не бордель же у нас. Да и к тому же Кабан за порядком всегда тщательно следит: потому-то я к нему подрабатывать и пошла. Выпроваживает, если буянить начинают. Дочь в обиду ни за что не даст, да и нас, девочек: мы ему как дочки почти. В общем, у него разговор короткий.       — Вот оно как…       Немного помолчав, Мадлен задорно проговорила:       — Эй, Шарль… Чего желаешь отведать?       — Что предложишь, то и отведаю. Только… — Жан понизил голос, — у меня с собой денег нет. Я ничего не брал и…       — Тс-с-с… — Она поднесла указательный палец к краснющим губам и ласково улыбнулась. — Ну ты чего, Шарль? Как не родной. Обижаешь! Я ведь сказала в прошлый раз, что угостить тебя хочу. Угощать — значит кормить и поить бесплатно. Сечёшь?       — Спасибо тогда…       — Ох, ну какой же ты душка! Брось, я перед тобой в неоплатном долгу. Так, это… чего тебе выпить принести? В третий раз спрашивать не буду.       — Что хочешь, то и приноси. Главное, чтоб не слишком крепким было и… чтоб не слишком много.       — Трезвенник, что ли?       — Не то чтобы. Просто напиваться не планировал.       — Ну, если не планировал, зачем тогда пришёл? — рассмеялась Мадлен. — Да шучу я, шучу! Хорошо, я тебя поняла. Некрепкое так некрепкое, будет тебе сюрприз.       И упорхнула прочь, к стойке, не сказав ему больше ни слова. Начала что-то нашёптывать Кабану, а он слушал невозмутимо да покачивал головой. Отрицательно. Мадлен подпрыгнула в негодовании, принялась напористо доказывать, а Кабан всё внимал ей, стаканы неустанно полировал… Но вот отставил их и, подхватив что-то, отвернулся к стене с краниками. Мадлен оглянулась, весело помахала Жану и вновь подбоченилась.       Впрочем, издалека она, расфуфыренная, выглядела очень даже ничего: яркие губы, розоватые щёки, тёмные-тёмные глаза с тёмными-тёмными ресницами. И худоба её, настолько же очаровательная, насколько и отталкивающая, будто бы была не так сильно заметна — разве что из-за ключиц. Но Мадлен развернулась, и ни лица её, ни ключиц уж не было видно. А волосы… волосы зато было! Конечно же, они не такие тёмные, как у Микасы, но всё равно красивые. Главное, что длинные. И он бы целую вечность любовался ими, если бы Мадлен не забрала со столешницы пинту, если бы Мадлен не закривлялась перед Кабаном в задушевных благодарностях и не направилась к нему, Жану…       К Мадлен подбежала щуплая девчушка — Бьянка. Что-то забурчала, а Мадлен, выслушав её, расхохоталась. Бьянка замешкалась и поплелась к отцу за стойку — помогать ему с немытыми стаканами, и Мадлен зашагала дальше.       — Пожалуйста, — она выставила перед ним пинту, — светлое пшеничное. От него не опьянеешь уж точно. Хотя, может… в голову слегка ударит.       — Не ударит. Спасибо.       В последнее время в его жизни было столько нервотрёпки, что он бы штук пять таких пинт навернул и попросил бы добавки — ему бы не помешало. Да только вот нельзя! В логове-то врага. Уж тем более после того дня...       — Пей на здоровье! — Мадлен уселась напротив него, приподняв полы платья. — Бьянка сказала мне, что господам пока ничего не нужно, поэтому, надеюсь, ты не будешь против моей компании?       — Нет конечно!       — Кто тебя знает!       Жан сделал небольшой глоток, причмокнул, чтобы распробовать, и нахмурился.       — Что? — покосилась на него Мадлен. — Не нравится?       — Нравится, просто вкус необычный.       На Парадизе был другой — или пресный, или более горький. Безусловно, тут вкуснее, а нахмурился он оттого, что задумался.       — Я обычно тёмное пью. Короче, насыщенное оно. Редко такое пью.       — Понятно! Я уж думала, не угодила тебе… — Мадлен хитро ухмыльнулась и, прищурившись, приблизилась Жану. Заговорщицки пробормотала: — Знаешь, что мне ещё Бьянка сказала?       — Что?       — Что ты рассматривал меня, пока я у стойки стояла.       Жан аж расправился от неожиданности. Выдал сиплое «я» да умолк. Мадлен глаз с него не сводила — своих тёмных проницательных глаз. Выпытывала у него то, что он в рассудке не скажет. Так или иначе, он и сам не знал, что сказал бы ей пьяным.       — Опять раскраснелся!       — Где?!       — Да вот же! — Мадлен ткнула пальцем в его щёку. — Сходи в зеркало, что ли, посмотрись, раз не веришь.       — Это, Мадлен…       — Боже мой, да расслабься ты! — прыснула она, ударив его по плечу. — Не говорила она такого! Это я сама заметила.       Ещё лучше! Жан опустил руку под стол и оттянул штанину. Ладони вспотели, и в кончиках пальцев закололо.       — Что, неужто я настолько страшная?       — Нет! Наоборот!       — То есть, хочешь сказать, что я наоборот без косметики страшная? А с косметикой — красивая?       — Нет, не прибедняйся! Знаешь ведь, что не страшная… Ты и так и так красивая! Любая красивая!       — Вот как… — Мадлен вздёрнула подбородок. — Спасибо! Буду иметь в виду.       В обеспокоенности Жан выпил больше нужного и закашлялся.       — Тихо-тихо, не подавись! Извини, конечно, но нам тут трупы не нужны.       — Да какие трупы? Всё уже.       Вот Мадлен снова загорелась, снова исполнилась той соблазнительной хитрости, какая из неё брызжала фонтаном.       — Шарль…       «Шарль»… Как обольстительно. Жаль, что имя фальшивое.       — Не хочешь узнать, что Бьянка на самом деле мне нашептала? М?       — Ну, валяй.       Мадлен поиграла бровями, постучала каблучком… Интриговала. А самое досадное, что Жану было и впрямь интересно.       — Она спросила… спросила, как тебя зовут! Кто ты и откуда ты. Понимаешь? Ты ей понравился!       — Да чем я ей понравился? Прям так, с порога?       — Ой, не будь занудой! Вызвал интерес.       — Вопрос-то тот же.       — Как минимум тем, что на тебе одежда чистая. Тем, что от тебя не несёт помойным ведром за километр. Она других-то мужиков не видит в основном.       Жан не нашёлся с ответом: приятно, конечно, но не то чтобы он нравился кому-то впервые; уж девчонок малолетних у него в поклонницах хоть отбавляй. Да и был он отчего-то уверен, что Мадлен преувеличила сказанное подругой по поприщу.       — И как тебе она, а? Симпатичная, не правда ли?       Жан посмотрел на Бьянку: она расставляла посуду и то и дело поглядывала на них. И правда симпатичная: мягкие черты лица, смуглая кожа, светлые волосы по плечи... Она была однозначно полнее Мадлен, да и выглядела не болезненно.       — Ну, да. А лет ей сколько?       — Шестнадцать. Вот-вот семнадцать стукнет. А что, присматриваешься уже? Понравилась? — Мадлен накрутила локон на пальчик. — Ах да, извини… Совсем забыла! Забыла, что сердце твоё занято, что ты у нас давным-давно безответно влюблён…       — Спасибо за напоминание.       Мадлен вдруг посерьёзнела, стёрла насмешливую гримасу.       — Ты поговорил с ней? С той самой девушкой.       — Я пытался.       — Пытался?       — Она с темы как-то съезжать начала, и… В общем, отшила она меня. Вряд ли я к ней с такими разговорами ещё подойду. Вряд ли я к ней… в принципе ещё подойду.       — Ох, Шарль, ну это же не конец света! Вокруг столько прекрасных девушек! Забудешь ты её, обещаю. Попытаешь удачу с какой-нибудь другой. Найдёшь ту, с которой будешь счастлив. Уверена, с этим у тебя проблем не возникнет: ты же такой красавчик, ну! — Она ласково потрепала его по ладони, и у Жана заскребло в груди. — Если сильно захочешь, любая клюнет! Хочешь, с Бьянкой тебя познакомлю, м? Такая хорошая девушка! Ты только…       — Пива нам! — рассёк непрестанный балаган раскатистый голос.       — Погоди, Шарль, я сейчас, — проронила Мадлен, ринувшись к столику неподалёку с двумя болтливыми мужиками. — Я подам, Жизель! — Она натянуто улыбнулась и обратилась к ним: — Чего пожелаете, господа? Снова ржаное?       — Да, крошка, повтори две пинты ржаного и… Ой! — Мужик отвратительно захрюкал. — Извини, зайчик, рука соскользнула.       — Ты чё, сдурел, что ли? — возмутился его собутыльник. — Девчонку в открытую лапать…       — А ты идиот, что ль? Для чего она тут намазюкалась тогда, по-твоему? Для того задом и виляет — по назначению. На кой хер она тут ещё нужна? Ну что, крошка…       У Жана запылало в груди, заклокотало... Трудно стало дышать, и череп будто сжало в тиски. Зубы стиснул до того крепко, что перед глазами замельтешили мушки. Ещё одно слово жирнющего обмудка — Жан сорвётся, и полетит в тартарары его выхолощенная сдержанность.       А Мадлен? Что же Мадлен? Исподлобья глядела на них, щерилась. Молчала, точно терпела — терпела их сальности и унижения!       — Эй! — гаркнул Жан, для смелости хлебнув пару глотков пшеничного. — Ах ты…       — Тихо, — на удивление спокойно отозвалась Мадлен. Выпятила грудь и промурлыкала уроду: — Ах, извини, зайчик… Как жаль, что мы не содержим борделя! Сам дверь с обратной стороны закроешь или Кабана помочь попросить?       — Чё?       — Хер через плечо. — И, забрав обе пинты, неторопливо, всё так же покачивая бёдрами, застучала к стойке.       — У неё чё, с головой не всё в порядке? Попутала она чё?       — Да пошёл ты на хер! — разгневался второй. — Нахера так делать? Лучше б правда шлюху в борделе снял!       — Дорого!       Они перешли на шёпот, и Жан больше не мог их слышать. Посмотрел на Мадлен: передала пинты Бьянке и заплясала перед Кабаном. Он закивал и, скрестив руки на груди, грозно потопал к провинившимся мужикам. Жан сдуру чуть не выдул полпинты.       — Извинишься перед девушкой — останешься.       — Да без проблем, мужик! Извинюсь. Только скажи им, чтоб они как шлюхи не наряжались, а то правда ведь попутать можно.       — Вон! — проревел Кабан так, что стихли все пересуды.       — Да ты чё? Я ж сказал, что…       — На девчонок моих смотреть можно — и нужно. Но трогать их, как последних потаскух, и потаскухами обзывать… Вон отсюда!       — Да чтоб ты провалился! — Обмудок подскочил со стула, плюнул Кабану под ноги и побрёл к выходу с потупившим глаза собутыльником. — Понабирает разукрашенных шлюх, а потом жалуется, что их лапают…       — Жизель, швабру неси.       Жан хотел было рвануть к ним, всыпать им по первое число… Но они вышли из кабака прежде, чем он решился. Не выпустил пар и так и остался перевозбуждённым, со стиснутыми кулаками. Стало быть, алкоголь шалил в крови.       И снова разыгрался балаган.       — Ты чего такой взбаламученный? — вернувшись к нему, спросила Мадлен.       — А ты чего такая спокойная?       — Я привыкла уже. Первый раз, что ли? Я ведь понимала, на что иду. Нет, не подумай, я бы им так вмазала, не будь я на работе… Но, так как я на работе, сам понимаешь, осторожнее надо быть. Я не хочу неприятностей, а потому и проблемы всегда адекватно решаю… Эй, ты чего так смотришь на меня?       И впрямь, а чего? Завис… Непрерывно следил за тем, как открывается и закрывается красный рот, как она моргает, как с плеча на плечо перебрасывает волосы, как двигаются ключицы. Теперь не казалась она непривлекательной с косметикой — теперь казалась она привлекательной любой. Должно быть, пиво и впрямь ударило в голову. А ведь он всю неделю рисовал Мадлен наравне с Микасой. Нет, не так скорее было: садился рисовать Микасу, а из-под карандаша выходили хрупкие ключицы да скулы точёные. А при чём тут вообще рисунки? Мысли путались…       — Ничего, у тебя… помада смазалась просто.       — Да? Где?       — Вот тут. — Жан провёл по своей губе подушечкой пальца. — Совсем чуть-чуть.       — Ага… спасибо! А теперь? — Она наклонилась к нему и потёрла губы друг о друга. — Всё ещё видно?       — Нет. Уже… нет.       — Ну и слава Богу! Знаешь, я на днях дочитала этот «Счастливый билет», и там такая умора! Короче…       Так Жан и слушал, как она тараторила без умолку, пока не допил пиво и не вышел из «Кабаньей ямы». Не перебивал Мадлен, любовался ею в полудрёме, точно заколдованный… И когда вышел всё-таки, понял, что теперь не так обидно было из-за того, что Микаса отшила — теперь обидно было из-за того, что Мадлен на прощание посоветовала присмотреться к одинокой красавице Бьянке. Почему обидно — не знал. Сошёлся на том, что пиво ударило в голову. Опять.       А иначе и быть не могло.