Как зовут Звезду?

Говорят, на обиженных воду возят. И Жан бы что угодно сделал, лишь бы обиженным не быть — ни на одну, ни на вторую. Но эмоции на то и эмоции, в особенности яркие, что ими трудно управлять — тем более после пинты светлого пшеничного, от которой помимо него вряд ли кто пьянел.       Даже Ханджи подметила, что он какой-то растерянный. Жан отмахнулся, мол, настолько его выступление местных танцоров впечатлило. Ханджи ещё сказала, что Армин вернулся минут на тридцать раньше и что ему представление не очень-то и понравилось — так не понравилось, что он не захотел наблюдать его до конца. Жан закивал, заулыбался, но подробностей, естественно, уточнять не стал. Пожелал добрых снов и поторопился на второй этаж, к себе в комнату.       В общем, Жан ничего не понял, да и понимать не спешил. Думал над словами Ханджи, диву давался, пока не зажёг лампу на столе и не наткнулся на записную книжку. После этого он, кажется, снова опьянел и вспомнил, что был обижен на Мадлен, а вдобавок и на Микасу — как-то так оно само присовокупилось. Плюхнулся в одежде на кровать — спасибо, что она была заправлена.       Голова побаливала, и челюсть немного сводило. А сердце… сердце билось быстро — как-то уж чрезмерно, будто он обежал несколько раз тренировочное поле, а не в пивка в кабак сходил навернуть. Подмешала она в это пиво чего, что ли? Непонятно ещё, почему обижался. С Микасы-то взятки гладки, ясно с ней всё, а что насчёт Мадлен?       Насчёт Мадлен не ясно решительно ничего.       И эти ключицы, эти треклятые подсвеченные ключицы… мерещились ему наравне с подведёнными глазами, накрашенными губами и аккуратной ложбинкой. Мерещились весьма навязчиво — до того, что Жана в жар бросало, словно в комнате недоставало воздуха.       Это из-за пива, решил Жан. Всё из-за пива. И Мадлен рядом с собой представляет из-за пива, и сердце колотится тоже из-за…       Жан подскочил на кровати. Кто-то постучал в дверь.       — К… кто там?       — Я. Открывай.       Убедившись, что на пороге стоит именно он, Жан поёжился, точно от прохлады. От необъяснимой взбалмошности и рассеянной мечтательности не осталось и следа.       — Какими судьбами, Армин? — Жан облокотился о косяк и натянуто улыбнулся. — Я думал, ты уже спишь… Почему всё ещё не в постели?       — Я тебя ждал.       — Меня?       — Я пройду? — Армин кивнул вглубь комнаты, и Жан тотчас отпрянул. — Спасибо.       Он вошёл, а Жан, так и не придя в себя, захлопнул за ним дверь.       И вдруг его осенило — божественное озарение до него снизошло, как Мадлен однажды выразилась. Он вспомнил, о чём ему говорила Ханджи, с какой обыденностью — так, будто он не мог не знать того, о чём знала она. Вспомнил, как что-то заподозрил, и вспомнил, как этими подозрениями пренебрёг.       По коже поползли мурашки.       — Жан, у тебя всё в порядке?       — Да, конечно! — Жан закашлялся оттого, что у него неожиданно пересохло в горле. — Конечно в порядке. А почему должно быть иначе? — И, пока Армин не успел ответить, добавил: — У тебя, что ли, случилось что-то? А то чего это ты так поздно ко мне постучался?       — Разговор есть.       — Что?       — Разговор у меня к тебе есть, говорю. Поговорить с тобой хочу. Я сяду сюда, Жан, — Армин выдвинул стул, — можно?       Судя по всему, разговор обещал быть серьёзным.       И долгим.       — Садись конечно. Даже не спрашивай.       — И ты садись. На кровать.       — У тебя ко мне что-то срочное? Что-то серьёзное?       — Это ты сам мне сейчас расскажешь.       — Ч… чего?       — Ничего, Жан. Садись. — Он наклонился, как бы подавшись к нему. — Или ещё раз повторить?       — Сажусь! Сажусь… Так ты расскажешь, почему спать мне не даёшь? Или я сам должен догадаться?       А Жан догадывался. И понимал, что когда-нибудь его вседозволенности, пускай и безобидной, придёт конец. Но, может, пронесло?       Он надеялся до последнего.       — А чего тебе догадываться? Ты ведь и так знаешь.       — Нет, не знаю. Расскажи.       — О, давай ты мне сам расскажешь... — Армин нахмурился и сложил руки на груди. — Расскажешь, с каких пор по борделям шастаешь.       Жан, конечно, рассчитывал на всякое: Армин человек многогранный, умеет удивить. Но на такое предположение у Жана банально не хватило фантазии.       — Ты это сейчас серьёзно? — усмехнулся он.       — А похоже на то, что я шучу?       — А, то есть, ты даже не стебёшься? Нет, Армин, не пойми меня неправильно: ты, бесспорно, умный парень, но тут ты пролетел по всем фронтам.       — Жан, — с укором произнёс Армин. — Ты взрослый, осознанный и рассудительный человек.       — И?       — Так и веди себя, пожалуйста, соответственно. По-взрослому. Отвечай на вопрос.       — А что я должен тебе сказать? Рассказать, с каких пор я шастаю по борделям? — Жан задрал голову и тряхнул плечами. — Да я бы с радостью рассказал тебе. Нет, Армин, правда рассказал бы! Только вот проблема в том, что я по ним не хожу.       — Как это так не ходишь? — воскликнул Армин, притопнув. — А куда ты всё время пропадаешь? Что за «Кабанья яма», Жан? Разве это не бордель?!       — Так ты следил за мной, что ли?! По пятам за мной шёл?!       — Сначала на вопросы отвечаешь ты.       — Играем по твоим правилам?       — Какая игра, Жан? Какие правила? Включи мозги уже, наконец!       — Я не шастаю по борделям, Армин. Никогда не шастал — ни здесь, ни на Парадизе. «Кабанья яма» не бордель, а кабак.       — Спасибо, я умею читать вывески. Но разве не в кабаках бордели содержат?       — Тебе-то лучше знать.       — Жан!       — Там не содержат.       — Жан… — Армин смягчился: перестал доказывать с пеной у рта собственную правоту. — Я твой друг. Просто скажи мне правду.       — Да друг-то ты мне друг… Обидно, правда, что друг обо мне такого низкого мнения. Что ты обо мне такого низкого мнения. Считаешь, я ублюдок какой? Отморозок? Да мне мерзко бы к ним прикасаться было, Армин! Насиловать их и платить им за это… У тебя всё с головой в порядке? Считаешь, я на такое способен?       — Я считаю, Жан, что случается всякое. Что перестаёшь ко всему так категорично относиться, когда не хватает. Мне ли тебе рассказывать?       — Да даже если не хватает, Армин, нормальный человек потерпит. В узде себя держать будет.       — Так неизвестно, сколько мы на Материке проторчим!       — Спасибо Эрену, — пробурчал Жан. — Ну и что с того? Если хочешь, могу повторить уже сказанное, я от своих слов не отказываюсь. Но знаешь что? Мне обидно. Обидно, что ты обо мне такого мнения. Ты, Армин, ты!       Армин прикусил щёку, потрепал чёлку и несколько порозовел. Или это свет так от лампы падал?..       — Однако вопрос не исчерпан, — сказал он, исполнившись потерянного упорства. — Подай свой мешочек.       — Ящик у стола выдвини да забери.       Армин проморгался в недоумении и достал мешочек. Развязал верёвочки и высыпал на ладонь оставшиеся у Жана монеты.       — Пятьдесят, — бубнил он, — десять… Шестьдесят, Жан! Шестьдесят! Куда подевалось четыреста сорок? Ты хоть понимаешь, насколько это подозрительно? Понимаешь, что через месяц мы будем писать отчёт о тратах? Так куда ты деньги подевал, Жан?!       — Так не пойдёт. Сначала расскажи, как ты проследил за мной.       — О Богини… Подслушал твой с Ханджи разговор и узнал, что ты пойдёшь на представление. Естественно, ни на какое представление ты не пошёл, и я проследовал за тобой до «Кабаньей ямы». Затем вернулся в особняк. Не сразу, конечно, чтобы не было так подозрительно… А теперь я жду ответа от тебя. Кажется, мешочек ты с собой не брал? Тогда что ты делал в кабаке без денег, Жан? И куда ты подевал четыреста сорок золотых? Вот что меня волнует.       — Это долгая история.       — Ничего, до зарядки с завтраком управимся.       — А ты смеяться не будешь?       — Да ты хоть анекдот расскажи. Мне сейчас совсем не до смеха.       — А дураком обзывать?       — Это как пойдёт.       — Ты меня не обнадёживаешь.       — А я должен? Рассказывай давай. Иначе капитана позову, он тебе быстро язык развяжет!       — Ладно. Помнишь, я вернулся с картиной?       — Да как же не помнить? Вон она у тебя на столе стоит.       — Я купил её у одной девушки. Она как вцепилась в меня, начала мне свою картину втирать!.. Ну, рисует она красиво, да и сама по себе милая, хорошая. Я тоже рисую, и во мне солидарность какая-то, что ли, проснулась? Короче говоря, купил я у неё эту картину.       — Я так полагаю, не за пятьдесят?       — За двести, — робко проговорил Жан.       — Жан!       — Да слушай ты! В тот вечер я правда мешочек не искал. Мы с ней погуляли, а я её мороженым угостил, — соврал он, чтобы Армин, услышав про букет сирени, живот не надорвал со смеху. — А потом, через день, пирожком её угостил… Она в кабаке иногда подрабатывает, вот и пригласила меня сегодня. Пивом угостила.       — Оно и видно, глаза мерцают…       — Ничего они у меня не мерцают! Я вообще ни в одном глазу!       — Да брось ты. Дальше-то что?       — На этом, в принципе, всё.       Армин промолчал. Шумно вздохнул и, приложив ладонь ко лбу, просидел некоторое время в тишине, а затем как гаркнул:       — У тебя с головой всё в порядке, Жан?! Или ты обо что-то стукнулся?!       — А что, было бы лучше, если бы я и впрямь по борделям шастал?!       — Было бы лучше, если бы ты вообще из особняка не высовывался! Она марлийка, Жан. Ты понимаешь? Марлийка. Не элдийка с Парадиза.       — Да понимаю я!       — Ничего ты не понимаешь! Ты хоть знаешь, насколько это опасно? А если она тебя в чём-то заподозрит? Узнает, где ты живёшь? А если ты сам ей случайно проговоришься? А если она вопрос тебе задаст, на который ты не сможешь ответить? У тебя мозги-то хоть есть, Жан?       — Да ни разу вот такого не случалось! Она меня не спрашивает ни о чём почти. Ничем не интересуется… Спросила только, чем я по жизни занимаюсь, ну я и сказал ей, что на инженера-технолога учусь. А больше ничего и не спрашивала.       — Очень странно, что не спрашивала. Либо ты мне чего-то недоговариваешь, либо тебе марлийка не особо любопытная попалась.       — Значит, не особо любопытная.       — Надеюсь, ты не назвал ей своего настоящего имени?       — Нет, естественно! Шарлем назвался, всё как надо. Да даже если бы и назвал, она всё равно гражданская: не может и права не имеет знать то, что знают Воины и марлийская верхушка.       — И что? Думаешь, нам раздали фальшивые имена для красоты? Мы не знаем, о чём осведомлена марлийская власть. Возможно, они что-то заподозрили и разбросали шпионов по всему Либерио.       — Ты намекаешь на то, что она шпионка? — напрягся Жан.       — Едва ли, раз ты говоришь, что она практически тобой не интересуется. Но мы знаем слишком мало, чтобы быть как дома во вражеской стране. Если продолжишь с ней общаться, то рано или поздно попадёшь в неприятности. Но кроме того, что ты подвергнешь опасности себя, ты подвергнешь опасности и нас. Как думаешь, что сделают марлийские власти, если узнают, что мы — дьявольские отродья, а Адзумабито — наши пособники?       — О смерти можно будет только мечтать…       — Именно.       — Но ты же титан. Сможешь защитить нас.       — Как? Разнеся Либерио в щепки, а вас — заодно? Смешно. Да и Эрен не просто так оставил нас. Наверняка у него есть план, о котором он пока что не хочет распространяться. Судьба Парадиза зависит и от него в том числе, и если мы помешаем его намерениям, то Парадизу с большой вероятностью придёт конец. Ты это понимаешь?       — Понимаю. — Жан опустил глаза, точно пристыженный курсант. А ведь и впрямь понимал, да и задумывался об этом задолго до нравоучений Армина.       — Почему ты с ней общаешься? — Армин остыл: расслабил плечи и больше не щурился. — Почему именно она, Жан? На Парадизе столько прекрасных девушек! Далеко ходить не надо, в том же Разведкорпусе. А как же Микаса? Ты про неё забыл? Нет, я рад, что ты по ней больше не страдаешь, но…       — Стой-стой-стой, не забывал я про Микасу! С чего ты взял, что я вообще к Мадлен что-то чувствую?       — Мадлен? Значит, так её зовут?       — Да. Неважно! В общем… С чего ты взял, что я её как девушку воспринимаю?       — Ну не как парня же.       — Харэ выкобениваться! С чего ты взял, что я чувствую к ней именно то, о чём ты думаешь?       — Хочешь сказать, я не прав?       — Да!       — Тогда расскажи, почему общаешься с ней. А ещё расскажи, почему тратишь на неё чужие деньги.       — Армин… — Жан неохотно вздохнул и понизил голос. — Ну… она рисует красиво. Очень. Я тоже так рисовать хочу. Она пейзажистка, а я так, людей карандашом рисую. С ней весело и интересно. Поговорить с ней интересно, порассуждать о чём-нибудь… Она очень красиво говорит, и её так и хочется слушать. Молчать хочется. И одевается она красиво. А ещё у неё… — Он запнулся. Не станет же говорить, что у неё волосы и ключицы красивые? — Ещё у неё ум светлый, да. Ну я уже сказал, в общем. Интересная она очень, с ней не заскучаешь. А ещё…       — Всё ясно с тобой.       — Что со мной ясно?       — Что ты втрескался в неё по уши, — не сдержавшись, прыснул Армин.       — Ч… чего?! — Жан встрепенулся. У него загорелись щёки, но он подумал, что это от духоты. В смысле, не подумал, а так оно и было! — Я?!       — Ну не я же. Ты так увлечённо рассказывал, что и мне она понравилась. Красавица, наверное, раз уж ты её так интересно описываешь.       — Так, это… Я её рисовал! Вон, на столе лежит записная книжка.       И Армин без зазрения совести потянулся к ней. Жан же как с цепи сорвался:       — Эй-эй-эй! Нет-нет, не трогай, я сам покажу! — Он подбежал к Армину, выхватил у него записную книжку и нашёл нужный рисунок. — Вот, смотри. Нет-нет, говорю же, не трогай! С рук смотри!       — Богиня, да успокойся ты! С рук так с рук…       А какова была бы реакция Армина, если бы он увидел рисунок с самим собой? А какими странными бы ему показались рисунки с Марко и многочисленные портреты Микасы? А портреты Мадлен? Жан проверять не хотел.       — Красивая, — не покривил душой Армин. — Только худая немного. А рисуешь ты очень славно, Жан.       — А, спасибо… — замялся он. — Нет, Армин, ну я ведь знаю её чуть больше недели! Не мог же я по уши в неё втрескаться. Да и виделись мы всего раза четыре…       — Это всё, конечно, прекрасно, но… Что бы ты к ней не чувствовал, вам пора прекращать.       — Видеться, что ли?       — Да.       Горло болезненно сдавило, и мышцы тела отчего-то ослабли.       — Армин, я не могу… Я ей на следующей неделе встретиться обещал.       — Вот и славно. Не исчезнешь же ты бесследно? Сходишь на встречу и скажешь, что уезжаешь. Временно или навсегда — сам решишь. Что-нибудь придумаешь.       — И всё?       — И всё. Иначе никак. — Армин заговорил тише, мягче: — Я всё понимаю, всякое ведь может случиться. Не люди они, что ли? Марлийцы. Люди. Но это не отменяет того факта, что мы враги. Не подумал, что скажешь этой Мадлен, если сильно ей понравишься и если она захочет узнать тебя поближе? Будешь и дальше скрываться, марлийцем притворяться? А не подумал, что скажешь ей, когда нам наконец-таки придётся вернуться на Парадиз? Ты ведь и сам прекрасно понимаешь, что не сможешь и дальше общаться с ней. А представляешь, как бы она отреагировала, узнай, кто ты на самом деле? Вот и я думаю, что представляешь. Жан, тебе же самому так лучше будет. Вдруг ты привяжешься к ней, если не уже? Будешь шесть лет по ней страдать? Как по Микасе?       — Армин!       — Хочешь сказать, я не прав? Не делай больно ни себе, ни ей. Перестань, пока не стало слишком поздно. Через некоторое время вам так или иначе придётся расстаться. И ты это знаешь. Это война, Жан. А на войне важен холодный расчёт.       — Ты говоришь со мной так, будто бы я ребёнок какой. — Жан потрепал себя за рукав пиджака.       — Все мы ведём себя как дети, когда разум затуманен. Это нормально. — Армин выдержал паузу. — Я твой друг, Жан. И я никому ничего не скажу. Ханджи ни о чём не узнает. С деньгами большие проблемы едва ли возникнут, потому что каждый из нас потратил деньги на что-то, на что их тратить не следовало. Адзумабито расположены к нам снисходительно, и я думаю, что в первый месяц они простят нам эту оплошность. На крайний случай что-нибудь придумаем. Ты только обещай мне, ладно? Обещай, что поговоришь с ней. Обещай, что больше не будешь ходить в ту часть города и видеться с ней. Иначе и я своё слово не ручаюсь сдержать.       — Армин…       — Обещай.       У Жана засаднило сердце: он же никогда не врал. Не врал и не давал ложных надежд, обещаний, ведь это было ему противно. Он понимал, что правда была за Армином. Понимал, что поступает, в общем-то, безответственно. И если так, то почему колебался?       Мадлен… Зачем он свернул на набережную в тот день, зачем остановился у картины? Почему к Мадлен привязался и почему на душе так паршиво от того, что придётся расстаться?       Впрочем, не самая насущная проблема из всех.       — Жан?       — Обещаю.

***

А обещания необходимо сдерживать. Любой ценой.       — Не думала, что ты вовремя придёшь.       — Это ещё отчего?       — Мужчины куда менее пунктуальны, чем женщины.       — Да? Правда? А я думал, что наоборот.       Мадлен расхохоталась и, взяв Жана под локоть, повела его по многолюдной набережной — вечер, как-никак. Работяги торопятся домой, закрываются продуктовые лавки, приезжие успеть на судна пытаются… Всё одно и то же, изо дня в день, как и в любом другом населённом городе.       — Скажи, ты на ходу выдумываешь этот бред про мужчин?       — Да! Ты меня почаще слушай.       — Нормально!       Вот это номер. Значит, она измывается над ним, а он, неотёсанный элдиец, принимает всё за чистую монету?       Но сейчас не об этом.       — Слушай, Мадлен, а что у тебя такое под мышкой? Я не разглядел.       — А, это! — опомнилась она и замахала у него перед носом какой-то цветастой книженцией в твёрдой обложке, а затем вновь убрала под мышку, чтобы Жан, глядя на неё, не споткнулся. — Это альбом. Дорогой такой, качественный! Мне подарили. Кхм, так вот… Я тут задумалась на досуге, а чего это всё я да я рисую? Ты же видел, как я картины пишу, а сам моё любопытство не утолял! Короче говоря, я хочу, чтобы ты нарисовал меня.       Как чувствовала! А он-то по пути к ней убивался, что так и не осмелился подарить рисунок на прощание. Пошла на опережение?       — Ничего себе… Вот так идеи у тебя. А чем я рисовать буду? Пальцем? — не упустил возможности съязвить Жан.       — Нет конечно, дурачок! У меня карандаш с собой. Уж поверь мне на слово, не буду же я доставать его.       — Верю.       — Ну так что, нарисуешь? Или я зря с собой альбом с карандашом тащила?       — Да нарисую, куда ж я от тебя денусь?       — Вот и славно! Это будет твой первый рисунок за полгода перерыва?       — А? Нет. Я разве не сказал тебе в прошлый раз, что снова рисовать начал? Это ты меня вдохновила, так что спасибо тебе. Думал, чего это ты рисуешь, а сижу и не рисую.       — Ого, прям-таки я вдохновила? Как здорово! А кого рисовал? Почему показать не принёс?       — Да, это… Я ж недавно только начал! А рисовал кого? Ну, как кого… Кого попадётся. Однокурсников рисовал, вот.       — Ну, раз ты руку натренировал уже, значит, и с портретом моим справишься. — Мадлен ухватилась за него покрепче и, когда они миновали рынок, повела его куда-то вбок. — Что-то ты какой-то дёрганый весь, Шарль. Напряжённый. Случилось у тебя чего?       — Ничего я не дёрганый, — ответил Жан, пытаясь совладать с дрожью в руках. — С чего ты вообще взяла?       — Ладно-ладно, остынь! Не дёрганый так не дёрганый.       Жан до того долго обдумывал данное Армину обещание, что давным-давно примирился с неизбежным. Понял, что дружеские свидания с Мадлен и впрямь следует прекратить. И о Мадлен как таковой позабыл: более не мерещились ему в полудрёме хрупкие ключицы и тёмные волосы — лишь чёрная-чёрная чёлка и сильные руки. Мало того, что не мерещились, так ещё и из-под карандаша больше не выходили: Микаса всё, Микаса да Микаса…       Но вот снился ему на днях сон — короткий такой сон, из-за которого он проснулся посреди ночи. В нём Мадлен вешалась на Жана вся в крови, вся в слезах. Спрашивала, мол, за что ей это и почему. Жан догадался сразу, что подсознание даёт ему знак, чтобы он не встречался с Мадлен. Ведь если Мадлен узнает о том, о чём ей знать не положено, Жану придётся решать, что для него дороже: сохранность собственной Родины или жизнь беззащитной марлийской девушки.       Правда, стоило только завидеть Мадлен, её ключицы и волосы… Стоило только поздороваться с ней и коснуться её… как противоречивые чувства вспыхнули вновь. Жан уже не был уверен, что прощание дастся ему настолько легко.       Не был уверен, что сможет распрощаться с ней в принципе.       — Так… Куда ведёшь меня, Мадлен? — полюбопытствовал Жан в неудобном молчании.       — Куда веду? — Мадлен задрала голову и поглядела на него, с хитрецой прищурившись. — А вот увидишь, куда веду. Туда, где рисовать удобнее всего будет.       — Интригующе.       — Вообще-то, раз уж ты парень, то тебе бы следовало куда-то меня водить. Чего это всё я тебя вожу? Хоть раз бы взял да повёл.       — Да я эту часть города и не знаю практически. Редко сюда хожу и…       — Понятно! — перебила его она и затараторила о другом: — Ну что, добрался до дома в прошлый раз?       — А чего мне добираться? Не понял вопроса.       — Ты вроде крепкий малый, но казался тогда таким пьяным… Неужто и впрямь с пинты тебя унесло?       — Да как меня унести-то могло? Тебе показалось.       — Показалось! — хмыкнула Мадлен. — А глазки-то почему бегали?       — Не бегали у меня никакие глазки!       — Ну ладно, ладно! — уступила она. — Кстати, вот мы и пришли. Почти.       Мадлен завела его в небольшой тенистый парк, лишённый суеты оживлённого Либерио: ни настойчивых торговцев, ни уставших тружеников, ни шустрых приезжих — тишина и покой. Перешёптывающиеся под желтеющими клёнами парочки и вовсе не мешали — будто бы сливались с естественным природным шумом, так же как и болтливые старики с весёлыми детьми.       — Хочешь, чтобы я тебя здесь нарисовал?       — Почему бы и нет? Тут очень хорошо. В любое время года и в любое время суток. Я сюда нередко писать прихожу, очень вдохновляет.       — Понимаю.       — Пойдём-ка сюда! — И Мадлен повела его вглубь кленовой рощицы...       — Сюда — это куда?       — А вот сюда! — Она опустилась на нежную траву под клёном и расправила подол чуть задравшегося платьица. — Чего глазами хлопаешь? Давай рядом садись! Или перепачкаться боишься? Не бойся, тут чисто, да и трава густая. Так что твой роскошный костюмчик будет в полном порядке.       — А что нам на скамью сесть мешало?       — На скамье не то! На скамье не чувствуешь единения с природой, а это слишком важно при написании картин. Да и на скамье ты бы не нарисовал меня так, как я хочу.       — А далеко так зачем увела?       — Чтоб рисовать никто не мешал! — Мадлен подмигнула ему и указала кивком на место позади себя. — Так ты садиться будешь или нет, Шарль? Я сама себя такими темпами нарисую, честное слово!       И Жан сел, где трава гуще. Мадлен аж заискрилась вся и заёрзала в нетерпении, волосы перебросила за спину и восторженно крикнула:       — Рисуй!       — А на чём рисовать? На земле узоры выводить?       — Ой, и впрямь… Забыла, — хихикнула она и, смущённо улыбнувшись, подала ему альбом. — Держи. Открывай чистый лист да рисуй себе.       — Ты уже рисовала в нём?       — Совсем немного, всего ничего. Акварелью. Должно быть, не очень удачно. Это я так, побаловаться скорее. Я же маслом пишу.       Акварель? Жан впервые о такой слышал. Видать новомодные краски какие-то, о которых Парадиз ни сном ни духом.       — Можно посмотреть?       — Конечно, — воспрянула Мадлен. — Я буду рада, если ты посмотришь и оценишь.       Жан открыл первую страницу: мерцающий полупустой стакан в композиции с изогнутой вазой и увядшим букетом ромашек. Натюрморт. Выполнен, пожалуй, неумело, но с усердным старанием. Теперь ясно было, что такое акварель — полупрозрачная краска, которую, кажется, нужно разбавлять водой. На следующей же странице — неудавшееся звёздное небо. Впечатление создавалось такое, словно Мадлен позабыла, что не с маслом имеет дело, а оттого и не смогла придать форму звёздам, и вместо них получились светящиеся шары. Но Мадлен не сдалась, ибо другой её рисунок содержал ту же композицию, но куда более достойную: звезды приобрели причудливые ребристые очертания. Далее он увидел уже известные пейзажи: бушующее море и пасмурное небо, прорисовывая которое Мадлен переборщила с синими оттенками; уродливая, но симпатичная липа, которой он каждый день любовался, и охристый, устланный вспенившимися волнами песок.       Жан перевернул страницу. Нечто странное предстало перед ним — стоящий спиной человек. Мальчик, парень или мужчина со светлыми волосами, в белом мешковатом костюме. Размытый, нарисованный неумело, и, более того, впопыхах. С чем-то тёмным на спине и…       — Всё внимательно рассмотрел? — Мадлен отобрала у него альбом и, кашлянув, перевернула лист. — Я… я сгораю от нетерпения! Не могу дождаться, когда ты меня нарисуешь. Быть может, уже приступим?       — Если хочешь, давай приступим. А рисунки… рисунки хорошие. Потренироваться бы тебе ещё, и тогда совсем здорово получится. Мне больше всего с песком понравился — такой реалистичный.       — Спасибо.       У неё дрогнули губы. Она возвратила ему альбом и достала из кармана платья заточенный карандаш и покоцанный ластик.       — Давай я вот так вот сяду, а ты меня по грудь нарисуешь, м? — Мадлен уселась перед ним в профиль и, опершись рукой о траву, изогнула спину и откинула голову. — Рисуй!       Жан почесал подбородок и глумливо усмехнулся.       — Нет, так не пойдёт. Сколько ты так сидеть собралась? Мне как минимум полчаса нужно, а то и час целый, а ты тут расселась. Устанешь. Не подумала?       — И правда… — согласилась Мадлен, тряхнув запястьем. — У меня уже рука затекла, а я и минуты не просидела! И как мне сесть тогда, а? Ты художник, тебе виднее.       — Зачем тебе в позы всякие садиться, если я тебя буду по грудь рисовать? Сядь как тебе будет удобно и поверни голову вполоборота — так ракурс очень подойдёт.       — М-м-м… Вот так?       На этот раз она выпрямила спину, повернула голову, как он и просил, и подняла подбородок — так, что лица теперь не было видно.       — Нет… Нет, не так совсем. Опусти подбородок, а то чего ты его так задрала?       — Вот так?       — Нет, ну не так же опускать надо…       — Может быть, так?       — Ай, стой!.. Подожди.       Жан отложил вещи и подобрался к Мадлен. Взялся за её лицо и… обомлел. Идиот, каков идиот! Слишком резко. Слишком… близко. А Мадлен, в отличие от него, нисколько не стеснялась: смотрела в упор и ничего зазорного в этом не находила. Издалека у неё глаза тёмными-тёмными казались, но на деле же они были карими и напоминали по цвету кленовую кору. Длинные, пушистые ресницы придавали глазам Мадлен ещё пущей выразительности, а ей самой — женственности, хотя куда уж. Нос был аккуратным, немного вздёрнутым, а губы — всё такими же бледными и тонкими, малость потрескавшимися. Под ними Жан заметил забавную родинку, а ещё такие же над бровью и на впалой щеке.       Сотня игл вонзилась Жану в пальцы, когда он понял, что и Мадлен его рассматривала — с той же обострённой внимательностью и с тем же бесстыдным любопытством.       — И что? Я так и держала голову, — сказала она, и Жана обдало жаром.       Он всё ещё держал её лицо. И лицо это таким миниатюрным выглядело в руках Жана, что ему было страшно его держать.       — Нет, я ещё не… Сейчас!       Ласковый ветер смахнул ей на скулу одинокую прядь, и Жан заправил её Мадлен за ухо, не зная, наречёт ли она его невежей вновь. Но Мадлен… Мадлен ни капли не смутилась. Вот и хорошо. Её волосы пахли приятно — травяным мылом и полевыми цветами. Микаса же благоухала обычным мылом — таким, какое каждый месяц выдавали в Разведкорпусе.       — Теперь всё. Сиди и не двигайся.       Жан отпрянул от Мадлен и уткнулся в лист альбома. Дышать стало легче… Вдалеке от неё.       — А улыбаться мне можно?       — Можно. Нужно. Только сиди прямо и не дёргайся.       Удивительно, но Мадлен замолчала.       Жан приступил к работе по известному сценарию: форма головы, небрежно намеченные черты лица, изгибы шеи и плеч, плавный контур волос, линия ключиц с кружком между ними — ямочкой. Грудь и неглубокий вырез платья. Жан бы минут десять так точно потратил, чтобы ознакомиться с её лицом и фигурой, но, так как пальцы заучили их формы наизусть, этого не случилось.       Долгое молчание нервировало Жана. Он ненароком прислушивался к собственному порывистому дыханию и к безмятежному дыханию Мадлен. Шебуршала листва клёна, пели крикливые птицы, и издалека доносились голоса.       Они одни. Наедине. И у Жана от этого тревожного осознания почему-то потели ладони.       — Как продвигается?       — Пяти минут не прошло, а ты спрашиваешь?       — Интересно же! — Мадлен пожала плечами.       — Мадлен, не двигайся, просил же!       Жан и вообразить себе не мог, как расскажет ей об отъезде. Вручит рисунок и расскажет? Мол, вот он, подарок тебе на прощание? Жан уже и причину отъезда обмозговал: по учёбе распределили в другой город. На предложение Мадлен встретиться вновь, когда он вернётся в Либерио погостить у родственников, скажет, что загадывать не будет и вообще посмотрит, как пойдут дела. А как она отреагирует? Не уезжать попросит? На шею ему бросится? Что за бред! Сделает вид, что расстроилась, а через день о нём позабудет? Возможно, переписку предложит вести? Даст адрес, чтобы Жан отправлял по нему письма? Богиня, и как тогда выкручиваться? А если…       — Шарль, я всё думаю, какой клён тут красивый… Как думаешь, другим понравится, если я нарисую? Постоянно сюда прихожу, а клён никогда не рисовала. Чудна́я!       — Почему нет? Понравится.       — Ну так что там у тебя? Покажешь?       — Нет, не покажу. Увидишь результат       — Почему? — насупилась она. — Ты же видел, как я рисовала, вот и я посмотреть хочу.       — Не хмурься и сиди ровно, иначе я не буду ничего рисовать.       Минут через десять снова послышался вопрос:       — Ну как? Что сейчас рисуешь?       — С лицом почти закончил, скоро перейду к телу.       — О! Это значит, что мне можно повернуть голову?       — Нет. Затем я буду поправлять.       — А потом?       — А потом я буду штриховать. Если продолжишь кривляться, я всё брошу.       Мадлен, кажется, успокоилась, а оттого и процесс пошёл быстрее. Задумалась о чём-то и больше не на Жана глядела, а куда-то в сторону. Да, она улыбалась, но скорее натянуто. Грудь у неё мерно вздымалась и опускалась, ключицы мерцали при свете слабого вечернего солнца, а волосы едва ощутимо колыхались, и пряди не выбивались из-за ушей.       Сильнее всего Жану нравилось обводить и штриховать ключицы и волосы — оставил их на десерт. Не понял толком, как портрет закончил — до того увлёкся, что и молчание больше не тяготило.       — Можешь смотреть.       — Уже? — изумилась Мадлен. — А я и не заметила, как время пролетело! Так тут хорошо…       И рванула к нему, взбаламученная. Выхватила альбом и стала собой ненаглядной любоваться.       — Боже мой! — ахнула она. — Да ты хоть знаешь, что у тебя руки золотые?!       — Вовсе не золотые — серебряные. — Жан показал ей перепачканные в грифеле ладони.       — Да иди ты! — Мадлен толкнула его в плечо. — Это же я! Я!       — Ты, ты…       — Нет, Шарль, я серьёзно! Я бы за такой заплатила. Ты очень талантлив! Хотела бы я как ты людей рисовать научиться… Вот как будет время, так сразу. Так у тебя же правда руки золотые, Шарль! Ты мне не веришь, что ли?       — Спасибо, Мадлен, я…       — Попробуй делать работы на заказ, это же так здорово! Тысячу золотых как минимум будешь за месяц рубить, и это за пару работ. Серьёзно тебе говорю, Шарль! Нет-нет-нет, я не буду этот портрет в альбоме оставлять, чтоб он пылился у меня ещё! Вырву лист и повешу на стену. Я-то думала, что ты так себе рисуешь, выёживаешься больше, а ты вон как красиво рисуешь! И это почти за час! Очень, очень здорово... — Она вдруг стихла. — Что такое, Шарль? Ты что-то сказать мне хотел?       Хотел, да язык не поднимется.       — Ничего.       — Нет, говори давай!       — Ничего особенного, Мадлен. У тебя тут просто… листик в волосах.       — Правда? Где?       Жан коснулся её волос — таких гладких, но немного потрёпанных. Было трудно не зарыться в них, но он сдержался. Притворился, что у неё и впрямь кленовый лист на макушке, вытащил его и выбросил ей за спину.       — Странно как-то, Шарль. Кленовые листья ведь такие большие! И как это я так не почувствовала?..       Сошлись на том, что разойдутся по домам, так как солнце уже начало заходить. Разминуться договорились в том месте, где расстались в первый день, когда Жан ей букет сирени подарил за двадцать золотых. Мадлен была настолько довольной, что у Жана духу не хватало рассказать ей об отъезде. Да и не хотелось.       Жан мялся, бледнел перед ней и не мог подвести к главному. Только подступал к нему прилив смелости, как Мадлен срубала всё на корню своими красноречивыми выпадами.       Но вот они уже прощались. Жан подготовился — прикинул, как начнёт душераздирающую тираду. Но Мадлен… Мадлен и знать об этом не знала: у неё были другие планы.       Случилось всё до того быстро, что Жан и сообразить не успел. Она поднялась на носочках, опёрлась о его плечо и… поцеловала.       Поцеловала…       Поцеловала!       Не в губы, правда.       И даже не в щёку.       — Ой, до щеки не дотянулась! — рассмеялась Мадлен, ни на толику не покраснев. Притронулась к губам подушечками пальцев. — Как она колется-то, борода эта твоя! Ужас. Это тебе за портрет, Шарль. Спасибо большое! Не представляешь, до чего же приятно. Повешу себе на стену, буду собой любоваться! Так и зеркало не нужно… Эй, Шарль, у тебя всё хорошо? А то ты покраснел как-то. Засмущался, что ли? Да ладно тебе, друг, не смущайся! Если заглянуть надумаешь — загляни. Любой пейзаж тебе нарисую, если захочешь. Бесплатно, естественно. Но очень маленький! Как ты на это смотришь? Нет, за такой портрет я бы и побольше нарисовала, но…       Не смог он…       Не смог.