Как зовут Звезду?

Жан не любил безответственных — не нравились они ему и всё на том. Раздражали. А то чего они такие тугодумы легкомысленные? Жан считал безответственным Эрена — это да. Хотя бы потому, что бросать товарищей в логове противника — поступок не из добросовестных. Сашу, пусть и в меньшей степени, тоже: оттого, что она забывала о неотложных делах, ибо на уме были лишь еда и веселье. Отчасти считал и Конни, чего уж там: за то, что он такой несобранный и взбалмошный.       Но сам Жан, стало быть, в подмётки им не годился. Ибо несмотря на то, что он не обделён здравым смыслом, он так или иначе был…       Безответственным!       Ведь именно безответственные нарушают обещания. Именно безответственные врут, что держат обещания. Именно безответственные продолжают встречаться с марлийками.       — Здравствуй, Шарль! А ты снова вовремя. Поразительная пунктуальность!       Это Мадлен. Здоровается, нахваливает… И ему так и хочется спросить, какого хера он не то что жаждет её приветствий, а нуждается в них как в еде и воде.       Он представлял её голос — ласковый и мелодичный. Представлял, как она этим ласковым, мелодичным голосом называет его настоящее имя. Представлял и не понимал, почему от нашёптанного ею «Жана» становилось жарко настолько же, насколько и от «Жана» Микасы.       Жан рисовал их обеих. Кого больше — не знал: не считал. Это было так странно, так иррационально против его рационального существа. Это было страшно и неправильно — так же неправильно, как и дважды два пять. Но, пожалуй, куда страшнее пятёрки, полученной из умножения двоек.       — Как же мне не быть пунктуальным, когда я…       Вовремя умолк. Чуть не выдал с потрохами, что служит в армии. А дальше что? Скажет, что в особняке Адзумабито гостят дьяволы Парадиза?       — Когда ты что?       — Когда я студент. Ну, мне же на занятия надо секунда в секунду успевать. И прочая хер… ерунда. Привет.       — А! Ну, это такой себе аргумент. Знаешь ли, то же самое и про меня можно сказать: я работаю, картины продаю… Значит, и мне пунктуальной надо быть, не правда ли? — Мадлен заливисто расхохоталась и, потрепав его за рукав, кивнула вперёд. — Ладно, пойдём уже. Сам ведь гулять позвал, а столбом стоишь. Впрочем, как и всегда…       — Куда… куда на этот раз пойдём?       — Куда глаза глядят, туда и пойдём. Ты же вести меня никуда не хочешь, а? Вот и пусть ни твоя, ни моя не возьмёт. Пойдём куда вздумается.       А пошла Мадлен по направлению к особняку Адзумабито… Не то чтобы Жан боялся, что она увидит особняк — особняк как особняк, что с него взять? — боялся скорее, что погулять приспичило не одному ему. И тогда пиши пропало…       Ничего, свернут по пути.       — Слушай, Шарль, я всё спросить хотела… — Она обвила предплечье Жана и прильнула к нему.       Её душистые волосы — на его пиджаке. В его пиджак въедался аромат её душистых волос. Трава, полевые цветы… Они так близко, но так далеко — у самого его плеча.       — Что… что ты хотела спросить?       Жан вдохнул. Свежий морской воздух. Где трава, где полевые цветы?       Далеко, слишком далеко.       — Тебе так нравится? Ну, костюмчики такие носить, пиджаки-рубашки-брюки. Ни разу в другом тебя не видела. Хотя бы цвета чередуешь. Какие у тебя были? Серый, синий, чёрный…       — Д-да, серый, синий, чёрный…       — Мне кажется, чёрный больше всего тебе идёт. Как раз на тебе сейчас. Ты в нём такой… импозантный.       — Какой-какой?       — Импозантный.       — А, импозантный…       — Да, импозантный! А на вопрос ответишь?       — Какой ещё вопрос?       — Да ну тебя! — насупилась Мадлен. — Думаешь небось об этой своей красавице с чёрными-чёрными волосами, а меня не слушаешь. Чего, спрашивается, гулять зовёшь?       — А ты что, ревнуешь?       Жан не понимал, кто это сказал. Не он, явно не он. Ведь он… никогда бы такого не сказал!       — Я? Да делать мне больше нечего! Просто обидно, когда не слушают, а в облаках витают.       Иглы. Ненавистные иглы проткнули не пальцы, а грудь. Такие короткие, тонкие-тонкие, но всё равно, зараза, колючие.       Мадлен не врала.       — Да помню я, погоди. Ты спросила вроде, нравится ли мне так одеваться? Ну… да, вообще. Но я по-другому и не могу: на занятия ведь хожу. Это как у военного спросить, нравится ли ему форму носить. Может, и нравится, а может, и нет. Важно лишь, что надо.       — Что ж, тебе идёт!       — Спасибо… А тебе идёт это платье.       Шло, несомненно: кремовое, нежное, с длинными рукавами и… опять с неглубоким вырезом. Мадлен знала свои достоинства и не стеснялась их подчёркивать. Любопытно, сколько мужчин повелось на её обворожительные ключицы? Шерил намекала, что немало.       — Спасибо! В других уже прохладно будет. — Мадлен ухватилась за его локоть, и больше не было волос на пиджаке. — Шарль, а ты догадываешься, почему я захотела, чтобы мы встретились сегодня в семь, а не днём на выходных?       — Ну… нет. Почему?       — Потому что солнце садиться начинает. Здорово гулять при закате, а? Так, как бы это даже сказать… романтично, вот! Представляешь, сколько чудесных идей для картин появится?       — И что тебе без меня при закате погулять мешало?       — Как что? Страшно одной, темнота ведь потом наступает.       — Так, я не понял… Ты гуляешь со мной потому, что ты хочешь гулять со мной, или потому, что боишься темноты?       — Чего? Да я пошутила! А про картины просто так сказала. Боже, какой ты зануда! Гулять при закате здорово, вот и всё. Думаешь, я бы пошла гулять с тобой, если бы не хотела? Не много ли ты себе чести делаешь? Нет, ты бы ко мне за километр не подошёл, если бы я не хотела! Ты плохо знаешь меня, если думаешь, что я буду делать то, чего не хочу. Я, по-моему, несколько раз давала понять, что у меня со всеми разговор короткий. Так что больше не спрашивай у меня херню, пожалуйста! Я дважды повторять не стану.       — Ладно, да я вообще не… — Жан рассмеялся: весело стало чего-то. — Хорошо, больше никогда не буду спрашивать у тебя такую херню. Раз уж ты просишь.       — Да! Со мной, пожалуйста, без херни.       С ней действительно было весело — так весело, как ни с одной другой девчонкой. С Микасой так не повеселиться и подавно…       — Слушай, Мадлен, я извиниться хотел. За то, что в прошлый раз так резко пришёл и быстро ушёл. Просто перерыв был маленький, и я решил к тебе заскочить. Позвать гулять, а то давно ведь не виделись…       И тому была причина. Небольшая такая, низкорослая причина по имени Армин. Жан солгал ему: а как иначе? Наврал, что распрощался с Мадлен, и пообещал, что никогда не явится на тот рынок снова. И Армин не был бы Армином, если бы поверил на слово. Если бы не сказал: «Я в тебе и не сомневался, Жан. Я знал, что такой рассудительный человек как ты по-другому и не поступит. Да, ты всегда был осознанным и рассудительным человеком».       Первые три дня Жан не выходил из особняка, а на четвёртый решил проветриться. Армин отправился вместе с ним. И так на второй раз, на третий и на четвёртый… Целую неделю они прогуливались по округе. Обошли, наверное, все доступные места и обсудили все насущные вопросы. Армин пытался подловить Жана на лжи и противоречиях, но без толку: Жан и впрямь ничего не замышлял.       Однажды он позвал Армина на прогулку, но тот идти отказался. Жан сразу догадался; взял записную книжку, ластик с карандашом и покинул особняк. Миновал патрульных, зашёл за ворота и стал дожидаться. Через минуту услышал, как кто-то переговаривается со стражей, и драпанул к аллее неподалёку. Сел на скамью, принялся штриховать портрет Микасы. Выждал минут двадцать, а затем зашагал в сторону набережной, к Мадлен. Тогда-то у них и состоялся недолгий разговор, в котором они условились о встрече. Армин, кстати, ни слова не сказал Жану по его возвращении. Прогулялись вдвоём ещё пару раз, и сегодня Жан ушёл один, без ведома Армина.       Не таким уж и идиотом был Жан Кирштайн. А может, и был, но зато умным.       — Брось, я так и поняла, — отмахнулась Мадлен. — Сначала не поняла, но потом дошло.       — Хорошо, что всё-таки дошло. Мадлен, давай-ка завернём во-от сюда… — И Жан вывел её на оживлённую улочку с прилавками и витринами.       — Ничего себе, ты меня куда-то повёл! Хочешь отвести меня в какое-нибудь… специальное место, или ты это так, куда глаза глядят?       — Куда глаза глядят. Тебе нравится?       — М-м-м, здесь довольно-таки неплохо... Чуть потише и людей чуть поменьше. Прогуливаются, как мы с тобой, а не спешат куда-то. Это хорошо! Нет, ну как тут всё-таки романтично... Я, конечно, не люблю эти сопли розовые, но романтично. Следующая моя картина — закат. Закат и эта улочка.       И Жан бы нарисовал. Но не улочку на фоне заката, а Мадлен, если бы умел пользоваться маслом или акварелью. Небо сегодня было особенно волшебным: облака нависали тяжёлыми гроздьями, а заходящее солнце жгло их пёстрыми лучами, окрашивало в жёлтый, золотистую охру, и золотистая охра перетекала в блёклый оранжевый. Блёклый оранжевый разгорался розовым, а розовый — лилово-пурпурным, красным, багровым…       — Как здорово всё-таки, а? — Мадлен отпрянула от Жана, вспорхнула и, задрав голову, поймала его взгляд. — Грустно, правда, что ненадолго… Вон, фонари уже зажгли. Значит, скоро стемнеет.       В её глазах был расписной закат, все его непередаваемые оттенки. И на щеках будто бы закат гаснущим костром теплился, и тёмные-тёмные волосы наливались медью. Ключицы мерцали — мерцали всегда: под натиском облаков, под беспощадным полуденным солнцем, при рассеянном свете керосиновых ламп, при живописном закате… Но это Жан выдумывал — всё-всё выдумывал.       — Да, грустно. Такой красивый закат… — вторил ей Жан, не зная, отчего пылает этим закатом.       Мадлен не глядела на Жана, но улыбалась; шла на некотором расстоянии и улыбалась — довольно так, довольнее некуда. Но вдруг вздёрнула брови и сощурилась.       — Ну надо ведь всё испортить… — фыркнула она и поджала губы.       Жан не понял. Посмотрел туда, куда смотрела Мадлен, и всё стало кристально ясно: впереди — мужчина и женщина с ребёнком. Тихие, невзрачные. В сером. На первый взгляд ничем не отличались от других, но это лишь на первый взгляд, ибо на плечах у них — клеймо, элдийские повязки.       — Элдийцы? — пробормотал Жан. — Откуда они здесь?       — Не знаю. Из-за поворота, кажется, вышли. Гетто не близко. Обычно они от него так далеко не уходят.       — Вот и я о том же.       На элдийцев косились и взрослые, и дети. Взрослые — с недоверием и брезгливым презрением, а дети — с любопытством и мнимой неприязнью, которую они перенимали от родителей. Мужик бросил им что-то вслед с перекошенной ото злобы миной, а сгорбленная старушка плюнула под ноги. Этим элдийцам — нипочём. Идут, не оборачиваются, слова против не говорят… Стальная выдержка: привыкли. А Жан вот не привык — никогда не привыкнет. Чтоб он ещё под марлийскими обмудками стелился?       — Наверное, до комендантского часа хотят успеть, — допустила Мадлен.       — А если не успеют?       — А ты не знаешь?       Жан прикусил язык.       — Ну, не то чтобы я интересовался… Слышал, что возможен расстрел, но не уверен, расстреливают ли их за такую мелкую оплошность.       Странно, но Мадлен нисколько не смутилась.       — Нет, за такое не расстреливают, разве что работать принуждают. Но если больше трёх нарушений наберётся, то могут и расстрелять. Вроде. Не уверена, — прибавила она. — А вот за выход без повязки — расстрел. Это даже не обсуждается.       А как Мадлен отреагировала бы, узнай, что он — дьявольское отродье? Узнай, что дьявольское отродье покупало у неё картину, ходило с ней под руку, трогало её лицо и гладило волосы? Жан и воображать не хотел.       — Да зачем они вообще за пределы этого своего лагеря суются? — проворчал Жан. — Сидели бы за Стенами и сидели.       — Да, — холодно согласилась Мадлен. — Не совались бы наружу и отпрысков бы своих не брали — жили бы себе в счастье и радости.       — Смотреть на них тошно! Вот бы им перестали выдавать разрешение на выход за Стены.       — Да, ни у кого бы проблем не было — ни у них, ни у марлийцев. Марлийская власть и без того к ним чрезмерно благосклонна. Я не вижу в элдийцах ни покаяния, ни благодарности. К элдийцам в других городах и уж тем более странах однозначно не так терпимы. К тому же условия…       — Мадлен, — перебил её Жан, и она подняла на него растерянный взгляд, — ну их, а? Обсуждать, что ли, нечего больше?       Он на неё не злился: не мог. Если бы ему с раннего детства капали на мозги пропагандой, он бы и не так об отродьях отзывался. Плевался бы в них вместе с той старой каргой... Однако Мадлен была настроена по отношению к элдийцам не столь агрессивно. Быть может, всё куда лучше, чем кажется? Быть может, в ней оставалось нечто человеческое и она специально так грубо высказывалась, чтобы не прослыть подозрительной?       — Ты прав, — согласилась Мадлен, и лицо её сгладилось. — Не портить же себе настроение.       Или не оставалось…       — Вот и правильно. Скажи лучше, как там портрет поживает. Повесила ты его на стену?       — О! Повесила, конечно же. Я же говорила, что повешу, вот и повесила. Очень уж славно он на стене смотрится. Я вот рассматриваю и понять всё никак не могу, как это ты так красиво людей рисуешь.       — А я липу твою рассматриваю. Тоже так маслом писать хочу.       — Знаешь, а я вот как-нибудь на выходных собираюсь сесть и людей порисовать. Ну, с натуры, в парке каком-нибудь. Быть может, ты придёшь и побудешь моим подопытным?       — Почему бы и нет? Только тебе анатомию поучить бы сначала, а потом уже рисовать садиться.       — Пока что обойдусь без неё. Это я так, несерьёзно. Мне просто человека хотя бы порисовать, а там — как пойдёт.       — Но ты ведь уже рисовала людей, да?       Мадлен помрачнела.       — Ну, в том альбоме. Я видел какого-то человека, светлого мужчину. Не успел рассмотреть его толком: ты альбом у меня выхватила. Этот мужчина из головы? Или ты по кому-то его рисовала?       Молчание. Чересчур долгое. Мадлен замерла — как в землю вросла. И вдруг воскликнула:       — О-о-о, Шарль… Шарль, я придумала! Такое придумала! Идём-идём, ну же! Давай-давай, идём!       — К… куда?       Мадлен не ответила — лишь потащила за собой. Тут-то Жан и заметил неподалёку музыканта, который пока не играл, но настраивал гитару: недавно пришёл.       — Такое придумала, Шарль, такое! Нет, ты просто обалдеешь!       Мадлен достала мешочек и высыпала на ладонь пару-тройку монет. Гитарист, парнишка лет пятнадцати-шестнадцати, поклонился ей.       — Эй, парень, — она подкинула ему золотых в шляпу, — сыграй-ка нам что-нибудь спокойное, медленное. Короче говоря, романтичное! Есть у тебя мелодии какие на уме?       — И не такие найдутся! — задорно крикнул он. — Но вам подождать немного придётся, пока я гитару настрою. Пара минут!       — Да без проблем! — Мадлен повернулась к Жану и склонила голову набок. — Ну что, уже догадался?       — Ты что, это…       — Ну?       — Ну, это самое…       — Ну-у-у?       — Станцевать хочешь?       — Надо же, ты догадливее, чем кажешься!       — Мадлен… — Жан почесал затылок. — Я, ну, это самое… танцевать не умею. Может, ну его?       — Ты что! — ахнула она. — В наш век и танцевать-то не уметь? Ну ты даёшь, Шарль!       — Вот такой вот я, танцевать не умею… Что ж теперь?       — Да шучу я, дурачок! Я так и думала, что ты танцевать не умеешь. Но я же и не требую от тебя, чтобы ты танцевать умел!       — А как тогда?       — Как, как… Зачем всё усложнять? Возьму да научу. Это не так уж и трудно, вот увидишь!       — Да если б мы одни тут были! А ты прям так хочешь, перед незнакомыми людьми…       — Ну и что? Что в этом такого? Тебя люди смущают? В том-то и смысл, Шарль, чтоб люди смотрели. Чтоб они тобой любовались, чтоб они как ты двигаться хотели…       — Да, только мной едва ли кто любоваться будет.       — Боже ты мой, да брось!       — Я даже не знаю…       — Ну ты чего, Шарль? Давай! Пожалуйста, давай! Я так давно не танцевала… Очень сильно хочу станцевать. Пожалуйста, станцуй со мной! Обещаю, мы не будем делать ничего сложного. Обещаю, что быстро тебя простому научу!       — Ну…       — Шарль, я предупреждала, что сто раз повторять не буду. Это не ко мне. Не хочешь — прямо скажи. Я одна станцую. Ну или найду в толпе какого-нибудь красивого господина и станцую с ним. Н-да уж, не думала, что ты такой неуверенный в себе… Я от тебя не ожидала!       — Ладно, ладно! — Он подался к ней. — Я станцую с тобой, станцую…       — Вот, другое дело! Я знала, что ты меня не подведёшь. Ах, как давно я не танцевала, как давно!.. — Мадлен положила ладонь Жана себе на спину, взяла его за руку и ухватилась за плечо. — Давай, держи меня так… и не отпускай.       — Не отпущу, я… не отпущу…       Мадлен вскинула брови.       — Боже ты мой, Шарль… Расслабься! Не нервничай ты так. Чего ты так нервничаешь? Мы не начали ещё, а ты уже нервничаешь!       — Да с чего ты взяла, что я нервничаю? Не нервничаю я…       Не нервничал он — точно не нервничал, но… Всё это казалось таким нереальным, таким неправдоподобным! Быть так близко к Мадлен, прикасаться к спине Мадлен, держаться за гладкую ладонь Мадлен… Невозможно — до того невозможно, что у него грудь вздымалась быстрее обычного, невзирая на то, что он и вовсе боялся дышать.       — Ой, да брось! Это очень даже мило… — Она окликнула гитариста: — Ну ты чего там, парень?! Уже заводишь свою шарманку?       — Щас всё будет!       — Слышал, Шарль? Щас всё будет! Давай, готовься. Не переживай, подстроимся с тобой под ритм! Я тебя научу. Всё покажу, как только начнём.       Жан сглотнул: вот-вот ведь начнут!       Гитарист поддел струну — послышался робкий звон. Дёрнул вторую, и более смелый уцепился за угасающее эхо предыдущего. Далее — струна за струной, струна за струной и светлая, обволакивающая мелодия.       — Что, Шарль, готов?       — Не то чтобы, но придётся…       — Ой, не драматизируй! Сейчас я тебе всё покажу… — Мадлен выставила ногу. — Шагать надо с каблука, от бедра. Затем опускаешься на носок, но плавно! Надо плавно перенести на него вес тела — всего тела. Давай я шагну, а ты посмотришь, как это делается. Только внимательно смотри за ногой! А ты, гитарист, играй пока не устанешь!       И Жан вроде бы понял принцип — внимательно смотрел, не отвлекался... Только вот не до того ему было, совсем не до того: в ушах гремело.       — А теперь назад. Почти то же самое, но наоборот. Скользишь подушечкой, немного удлиняешь шаг, ступаешь носком, затем снова скользишь подушечкой и переходишь на ступню, переносишь на неё вес…       — Э… Давай-ка ты мне покажешь лучше, а то так я почти ничего не понял.       — Ну, тогда смотри.       Он смотрел неотрывно: смотрел за уверенными неторопливыми шагами, смотрел на очаровательную острую щиколотку и на тонкую лодыжку...       — Ну что, понял? Сам теперь попробуешь?       Горло сдавило — так, как прежде не сдавливало. И слова не шли, будто бы застряли в нём навеки.       — Д-давай попробую, да…       У Жана не получилось: перепутал каблук с носком и заскользил подушечкой. Мадлен по-доброму усмехнулась и поправила его, и вскоре он сумел верно поставить шаг.       — А теперь — шаг в сторону!       Мадлен ему вновь показала: носок, подушечка, переход на ступню…       — Вот видишь, у тебя уже получается!       — Какой там получается? Как медведь двигаюсь…       — Нет, Шарль, у тебя прекрасно получается — для первого-то раза. Внимательно слушай меня, внимательно на меня смотри, и всё будет получаться.       Потемнело, и на лицо Мадлен пали тени. Но даже с ними, такими жуткими и мрачными, оно казалась Жану приятным — приятнее обычного. На портрете он изобразил его по-другому, не до конца передал присущее ему изящество. Сейчас бы нарисовал красивее — всяко, всяко красивее, была бы только возможность.       — Хорошо, а теперь попытаемся двигаться вместе, одновременно. Встань так, как мы стояли изначально. Правую ногу к моей правой, а левую — назад. Да, вот так. У тебя ладонь должна лежать выше — та, что у меня на спине. Да, подними её. Правильно. А руки у нас должны быть на уровне плеч — вот так. Чуть согни колени, а потом поднимись на носки и выпрями колени — как пружина. Пружинь так, как это делаю я. Не резко, а плавно. Надо плавно, Шарль, плавно…       Она то вставала на носочках, то опускалась. Покачивалась в такт мелодии, просила Жана отступать и шагала вперёд, а потом — наоборот, чтобы он смотрел и учился, смотрел и учился. Сгибала колени, выпрямляла, точно подпрыгивала, и всё так прелестно, так изысканно, что Жан забывал как дышать, что рука у него ненароком сползала к талии Мадлен, а ладонь, которая была в её ладони, потела, потела, потела!.. Да и сам он, кажется, вспотел весь уже — до последней нитки.       — Да, рановато нам было одновременно… Но теперь точно должно получиться. Смотри под ноги и внимательно слушай меня, когда двигаешься. Но ещё внимательнее слушай музыку. И не забывай про собственное тело: оно тебе подскажет. Но сейчас твой ориентир — я. — Мадлен ободряюще улыбнулась и переплелась с ним пальцами. — Поехали? Я наступаю, ты — отступаешь. Потом наоборот и шаг в сторону. Давай! Подушечка, носок, подушечка, ступня…       Двигался он, наверное, из рук вон плохо, но Мадлен хвалила его — неустанно. Так хвалила, что он поверил ей и отбросил предрассудки. С ней же всегда разговор короткий и она же... никогда не врёт?       — У тебя получается всё лучше и лучше! Только музыку не забывай слушать. Слушай музыку, и всё само собой пойдёт. Ты даже не заметишь, как научишься.       Но как его могла волновать музыка, когда он слышал дыхание Мадлен? Дыхание учащённое, прерывистое… Или оно ему мерещилось? Но плевать, уже — плевать. Ведь громкая музыка, подвывающий ветер, приглушённые голоса и её сбивчивое дыхание — всё слилось воедино, в Мадлен. Такой маленькой, хрупкой, но имеющей над ним контроль. Всё в мире обратилось ей. Всё в мире стало Мадлен.       Пряди её волос колыхались, путались на плече, соскальзывали за спину, и он поднимал руку чуть выше, трогал их, зарывался пальцами, пока Мадлен не чувствовала или думала, что он это не нарочно. И Жан всё трогал их, трогал и трогал, и так ему хорошо было, так хорошо!..       — Давай поворот сделаем, а? Ну же, давай разочек! Я тебе покажу. Держи левую руку на уровне плеч, но чуть ближе к шее, а я с помощью правой руки повернусь, а ты в этот момент свою правую уберёшь и… В общем, давай медленно. Я возьмусь за твою левую, а ты…       Сказала, что будет медленно, а вышло очень даже быстро — настолько, что он и сообразить не успел, что стряслось.       — Ой, Шарль… Ну, ничего страшного, бывает! Рановато тебе ещё такие вертушки делать. Отпускай, давай-давай.       А отпускать не хотел. Она стояла к нему спиной — стояла вплотную. Его рука — у неё на плече, сжимает. Тёмная макушка, что ловит огни меркнущего заката, — под ним, у плеча. Чуть наклониться, и можно вдохнуть — вдохнуть травяное мыло и полевые цветы. Можно притянуть к себе, коснуться. Можно не отпускать. Не отпускать! Можно, конечно…       Но нельзя.       Жан разомкнул как никогда близкие объятия, а Мадлен обернулась, и они продолжили танцевать. Солнце всё заходило, играло лучами с её мягкими волосами, худыми ключицами и глубокой ямочкой. Играло, пока не зашло, и тогда уже ею увлёкся фонарь — слегка, но как! Как он обласкал ниспадающий на грудь локон, как он подпалил чуть взъерошенную макушку…       У Жана скрутило живот. Сердце запрыгало так, что аж рёбра затрещали. Его трепещущий пульс отдавался в кончике каждого потного пальца, во взмокших висках и жаром во лбу. По спине — мурашки, по локтям — мурашки, всюду — игольчатые мурашки. В ногах — вата. Ноги из ваты! Колени едва сгибаются. Щёки — пламя. Всё тело — пламя. Всё горит, всё пылает пожаром, а она танцует — танцует без остановки. И он — за ней, но горит, пылает… Весь. Блеск волос, выразительный взгляд проницательных глаз, аккуратный нос, расплывшиеся в улыбке губы, белая шея, болезненно хрупкие ключицы и ямочка между ними, небольшие ладони, худые пальцы, стройная талия и точёные щиколотки… Всё сжигало дотла.       — Уже устал? Я вот — да! Ох, извини. Так давно не танцевала, так давно! Всю форму растеряла…       И она остановилась. Отпустила его. А он — нет. Держался за талию, сжимал руку. Мадлен ненавязчиво смахнула одну, ненавязчиво разжала вторую и отстранилась. Улыбалась ему, улыбалась и говорила. Что-то про танцы говорила, но он не слушал: в ушах всё ещё назойливо грохотало. Жан будто бы и здесь был, и не здесь. Телом — тут, душою — где-то там, непонятно где. Фонарь, волосы, губы, ключицы… Губы! Губы, губы, губы… Манящие, подвижные губы. Так далеко, но вместе с тем и так близко. Так близко, но вместе с тем и так далеко. Однако если наклониться… Если наклониться и…       Искра. Слева. Сигарета — вниз, и больше нет искры. Больше нет сигареты, притоптанной армейским сапогом. Шинель, кожаные ремни и кепка с узким козырьком.       ООБ.       Жан вздрогнул, а Мадлен — за ним. Рёбра треснули, руки — затряслись.       Вот так просто? Станцевал и на расстрел? Нет, какой расстрел — в камеру пыток! Станцевал и в камеру пыток, а там…       — Госпожа.       Не к нему, а к ней. К ней! Испуганной и побледневшей.       — Добрейшего вечера. — Он перед ней поклонился. — Не сочтите за наглость, но вы столь прелестно танцевали, что я не мог отвести от вас взгляда. Вы — чудесны.       — А… — Мадлен приложила ладонь к груди. — Д-добрый вечер, вы так неожиданно подошли, что я напугалась…       — Ох, прошу прощения, госпожа, я не преследовал намерения пугать вас. Извините, что нарушил ваше спокойствие.       — Всё в порядке. Я… я польщена. Благодарю вас за комплимент.       — Что вы, не стоит благодарностей! В них нет никакой необходимости, ведь вы и впрямь прелестны. Я лишь хотел поинтересоваться, позволите ли вы пригласить вас на небольшой танец?       Мадлен замешкала. Поглядела на Жана и только рот открыла, как офицер взял её за руку и сделал шаг вперёд. Каблук, носок, стопа… Как Мадлен Жана и учила. Она последовала за офицером, и вот они закружились в слитном танце.       Жан отошёл к собравшейся позади толпе. Мандраж не стихал, и всё то чудесное, что Жан нашёл этим вечером в Мадлен, поблёкло из-за сковывающего страха, пусть и опасаться было нечего: внимание офицера было обращено на красоту лица Мадлен, на женственность её фигуры и безукоризненность ритмичных движений. И плевать с высокой колокольни, что вот он, элдиец, дьявольское отродье! Загреби, пытай до полусмерти!       Адзумабито рассказывали об ООБ. Говорили, что в их подчинение входит зона концлагеря, но что иногда их можно встретить и за пределами Стен: или домой идут со службы, или занимаются бумажной волокитой в штабе. Контроль гетто, принуждение к общественным работам, избиение в качестве профилактики, расстрел за выход без повязки — на них, всё на них. И каково счастье, что офицер не заинтересовался Жаном! Зато заинтересовался Мадлен, но в совершенно ином плане.       Вместе они выглядели превосходно. Офицер был несколько ниже Жана, и оттого Мадлен было проще под него подстроиться. С Жаном она наверняка смотрелась до безобразия нелепо, а с ним… С ним они были словно созданы друг для друга. То, как они чувствовали музыку; то, как они чувствовали самих себя; то, как они чувствовали друг друга…       Жан стиснул зубы. Офицер, как выразилась бы Мадлен, импозантный. На вид ему лет двадцать пять-тридцать. Статный, подтянутый, высокий, но, очевидно, не такой высокий как Жан. Профиль безупречный: ровный нос, прямая спина. Офицер склонялся к Мадлен, шептал ей что-то на ухо, а она хихикала и бегло косилась на Жана. Офицер кружил её, и танцевали они так, как при всём желании не мог танцевать Жан. Мадлен трудно дышала, но продолжала кружиться, продолжала улыбаться и смеяться.       Кровь стучала в висках, ногти впивались в кожу, и в груди клокотало. Всё плыло, плыло, плыло… как и они плыли под музыку. Его грязная рука — в её чистой руке. Его грязная рука — у неё на талии. Её душистые волосы — на его пыльной шинели. Его замызганный сапог — у её опрятного ботинка. Жана кипел, бурлил, но не мог пошевелиться. В мыслях — вихрь. Не ясно ничего. Ничего не ясно, но каждая его частичка знает — знает, надрывается, вопит: «Моя, моя, моя… не трожь!».       А офицеру хоть бы что: не слышит каждую частичку Жана. Кружит Мадлен в темноте, шепчет ей, шепчет, смешит, смеётся… Но вдруг музыка прекратилась, а вместе с музыкой — танец. Люди захлопали в ладоши, засуетились. Офицер сказал что-то Мадлен на ухо, поклонился перед ней и поцеловал ей руку — руку ей поцеловал! Жан чуть не продавил подошву ботинка пальцами. Офицер наградил счастливого парнишку горсткой золотых и пошёл. Прочь пошёл!       Мадлен перекинулась парой слов с гитаристом, поблагодарила толпу, подбежала к Жану, вся запыхавшаяся, и схватила его под руку. У Жана локоть точно задеревенел, и всё… всё запекло. Мадлен повела его по обратной дороге — туда, кажется, откуда они и пришли. Вела быстро, и заторможенный Жан за нею не поспевал.       — Извини, он так неожиданно подошёл, что я растерялась. Моргнуть не успела, а мы уже танцуем! Я не хотела, чтобы ты в стороне стоял, поэтому прости, что так получилось.       — Но тебе ведь понравилось с ним?       — Ну, танцует он хорошо. Уж явно лучше тебя. Не дуйся, это я так, несерьёзно. Станцевали и станцевали, подумаешь. Будто бы я с незнакомцами никогда не танцевала.       — Но тебе ведь понравилось?       — Да как-то по барабану, Шарль.       А руки-то! Руки-то у неё тряслись.       — Правда?       — Что ты ко мне прицепился?       — Да это я так, просто. А разговаривали вы о чём?       — О разном. Ничего такого.       — Он тебе что-то шептал на ухо.       — И?       — Что он шептал?       — Да я уже и не вспомню толком…       — И смеялась почему не вспомнишь?       — Шарль, — Мадлен остановилась, отшатнулась от Жана, — что за расспросы? Какая тебе разница, о чём мы говорили? Даже если он и понравился мне, то тебе-то какое дело? Только вот не говори, что ревнуешь!       — Я? Ревную? — Щёки вспыхнули, и голос задрожал. — Да нет, как же… Это как же я ревновать-то тебя могу? И зачем, главное? Нет, это я не могу…       Мадлен расхохоталась:       — Чудной ты всё-таки, Шарль! Чудной, уж очень чудной… — И снова взяла его под руку, снова куда-то повела.       — Куда… куда мы идём?       — По домам. На сегодня достаточно.       — Но мы ведь меньше часа погуляли!       — Проводишь меня до рынка?       Жан вздохнул.       — Провожу.       Мадлен была сама не своя, молчаливая: задумчиво глядела перед собой, отвечала однозначно и не задавала вопросов. И Жан, пока была она тише воды, ниже травы, отнял руку — лишь для того одного, чтобы перехватить её ладонь.       Она ничего не сказала и пальцами с ним не переплелась. А он — переплёлся. Ладонь у неё была влажной и холодной. Всё ещё чистой, всё ещё без шрамов. Пальцы — костлявые. Кости явственней всего выпирали на большом и среднем. И вся Мадлен маленькой была — маленькой с этими своими ладошками. Хотелось прижать её к себе. Застегнуть пиджак, пока она у груди, чтобы никуда не делась. Почувствовать, как бьётся её сердце. Хотелось наклониться, как этот грёбаный офицер, и вдохнуть травяное мыло, полевые цветы. А ещё, возможно, поцеловать. И волосы поцеловать, и губы, и ключицы, и…       Мадлен замедлилась. Отпрянула. В ладони — прохлада, и ветер дует сквозь пальцы.       — Дальше я сама.       — Но мы ведь ещё не дошли до рынка…       — Спасибо.       — А?       — Спасибо, что станцевал со мной. Мне это было нужно.       — Д-да не за что, Мадлен, ты только постой!       — Да стою вроде. Чего?       И не так уж и далеко стоит — близко даже. Близко, чтобы наклониться, близко, чтобы…       — Я хотел сказать, что… — Лицо не горело — лицо плавилось. Всё плавилось! Ноги — вата, руки — пот. — В общем, я хотел… спасибо сказать тебе. Тоже. За танцы. Спасибо, что научила.       — Тебе ещё многому учиться.       — Ты… очень красиво танцуешь. Ты весь вечер была красивая. Да ты и так красивая, в смысле, всег… всегда. Извини, мне чего-то… Чего-то язык у меня заплетается…       — Ну… Спасибо, Шарль! Большое тебе спасибо. До встречи, я так полагаю?       — Ты точно не хочешь, чтобы я проводил тебя?       — Всё в порядке.       — Да? Тогда до встречи, наверное.       — Тогда до встречи.       Ни поцелуя от неё, как в тот раз, ни объятий, ни рукопожатия… ничего. Ушла. А он — остался.       — Богиня, что ж это со мной такое делается?..       Бросился к парапету, упёрся в него и подставил лицо навстречу хлёсткому морскому ветру. Жгло — щёки жгло, но не от ветра. И руки, чтоб их, дрожали! До сих пор были потными.       — Чего ж это я так?..       И вдруг он понял, чего ж: щёлкнуло что-то. Закрыл глаза и обхватил голову. На обратной стороне век — Мадлен: её волосы, губы, ключицы… И он улыбается — так широко, так глупо улыбается, что аж сводит челюсть. Ветер не охлаждает, ветер — сжигает. Жан сожжён, давным-давно сожжён, и вот — снова сожгли.       Но этого не могло быть. Этого не могло быть, ибо он так и не проводил её до рынка. Этого не могло быть, ибо она не позволила проводить себя до рынка. Этого не могло быть, ибо она отняла руку. Этого не могло случиться…       — Опять, сука! Опять…