Мадлен проморгалась. Испытующе поглядела на Жана, нахмурилась.
— Жан… Так вот почему Жаме? Тогда ты чуть не назвал мне своё настоящее имя.
— Да. Чуть не назвал.
— А почему назвал сейчас?
— Потому что я тебе доверяю. И хочу, чтобы ты доверяла мне. Хочу знать твоё настоящее имя. Скажешь?
Она отвела глаза. Поджала губу и поморщилась от боли и кровавого привкуса.
— Не скажу…
— Почему?
— Потому что не хочу.
— Издеваешься? Я тут собственной шкурой рискую, называя тебе настоящее имя, а ты не можешь назвать своё? Да что в нём вообще такого? Разве тебе необходимо скрывать его от меня?
— Я не просила тебя рисковать своей шкурой.
— И тем не менее.
— Я тебе не доверяю, Шарль.
— Жан.
— Хорошо, Жан. Я тебе не доверяю. Потому и не скажу.
— Ну охереть теперь, — усмехнулся он. — И что я должен сделать, чтобы ты начала мне доверять?
— Расскажи, кто ты на самом деле. Не студент ведь.
— Говорю же, я не могу сказать тебе, кто я.
— Тогда я не могу сказать тебе, как зовут меня.
Жан почесал затылок и раздражённо выдохнул.
— Ну хорошо. Как хочешь. Хочешь быть Мадлен — будешь Мадлен.
— Буду просто Мадлен.
Она замолчала и, склонив голову набок, уставилась в одну точку. Сосредоточенный, но вместе с тем и рассеянный взгляд Мадлен казался пустым, безжизненным. Она рассуждала и ни о чём, и обо всём одновременно.
— Мадлен?..
Жан помахал ладонью у её лица, но она никак не отреагировала. Однако вскоре встрепенулась и заплакала — заплакала навзрыд. Накрылась руками, размазала по щекам слёзы, испачкала в крови подбородок и висок.
— Мадлен! Слушай, надо…
— Не надо-не надо-не надо, не трогай! — Она упёрлась локтями в колени и заслонилась трясущимися ладонями. — Не надо, я не хочу, я не хочу…
Красные пятна на запястьях Мадлен вызывали у Жана судорожную, неподконтрольную дрожь.
— Не трогаю, Мадлен, не трогаю! Но надо же мне как-то раны тебе обработать! Мне придётся к тебе прикасаться.
— Не хочу-не хочу-не хочу…
— Чего не хочешь?
— Ч-чтобы ты раны обрабатывал…
— А как тогда? Ко врачу ты пойти не можешь. От меня принимать помощь не хочешь. Хочешь, чтобы раны загноились? Чтобы нарывать стали? Знаешь, так и помереть можно.
— Я, Боже, я, Боже, н-не знаю, зачем я… Б-Боже мой, Боже! Т-так болит, мамочки! Мама, как болит! Мама, мама, Боже, мама…
Жан не находил сил пошевелиться. Не находил сил хоть что-нибудь произнести. Каждое неосторожное движение, каждое неверное слово способно было напугать Мадлен, заставить её ещё больше закрыться в себе. Он абсолютно бессилен: только и может, что смотреть, как она надрывается в истерике. Как ей плохо — до безумия плохо! А так хотелось обнять. Посадить к себе на колени, крепко-накрепко прижать к груди, поцеловать мокрые волосы, заплаканные глаза и запятнанные руки. Погладить хотелось, утешить… Хотелось не отпускать. Но Мадлен, наверное, было не до этого всего.
— Мадлен, я…
— Боже, м-мама, Б-Боже, мама, мама-а-а! Мамочка, мама…
— Прошу тебя, Мадлен, выслушай меня!
Она стихла. Плечи у неё дёргались, меж пальцев просачивались слёзы, стекали по запястьям и разбивались об измятую юбку, о босые ступни и об пол.
— Слушай, я буду с тобой честен. Я немного в растерянности, понимаешь? — Глаза щипало и кололо, слюна становилась кислой на вкус. — Я правда не знаю… Я правда не знаю, что… В общем. Мадлен, я вижу, как тебе плохо, как тебе больно, и я правда стараюсь сделать всё что в моих силах. Понимаешь? Я помочь тебе хочу. Поэтому, пожалуйста… разреши мне помочь тебе. Обработать раны. Пока не поздно, их обязательно надо обработать!
— Т-ты… ты не уйдёшь? — Мадлен вцепилась в его ладони. — Не уходи, пожалуйста, не уходи!
— Нет, не уйду, конечно! Не уйду, Мадлен, не уйду.
Мадлен разжала хватку, скривилась как бы в омерзении, и вдруг черты её лица сгладились, и она посмотрела на Жана в упор. Передала ему сумочку на ремешке. Он раскрыл её и выложил на постель всё, что имелось в домашней аптечке: йод, вата, бинты, марлевые салфетки, ножницы, пластыри, перекись водорода, этиловый спирт.
— Сделаешь кое-что, Мадлен?
— Что?
— Смочи два небольших полотенца в ледяной воде. Для начала надо снять отёк. Да, прошло много времени, но всё равно не помешает.
Мадлен вернулась быстро.
— Одно ко лбу приложи, второе — к губе. Я скажу, когда убрать. — Жан смочил салфетку спиртом и поднёс её к рассечённой брови Мадлен. — Будет немного щипать, но…
— Знаю, не дура.
— … но больно быть не должно. — Он застопорился. — А даже если будет, обещай, что не станешь кричать. Иначе твои соседи чуть что неправильно меня поймут.
— И правда, — проговорила Мадлен невнятно из-за полотенца. — Если что, скажу им, что меня бросил парень. Поэтому у меня началась истерика.
— Но кричать ведь не будешь?
— А ты трогать меня не будешь?
— А как мне тогда раны обрабатывать?
— Да я не в том смысле, я… Не буду кричать, не буду. Не бойся, обрабатывай, только… как они не трогай.
— И в мыслях не было. Щиплет?
— Ничего… — Мадлен щурилась, но прилежно молчала. Кровь выступала крошечными бусинками.
— Положи одно полотенце, подержи салфетку у брови.
Жан вылил на вату перекись водорода, попросил Мадлен убрать салфетку и приложил вату к брови.
— Теперь это подержи, я пластырем заклею. Больно тебе?
— Нет…
Он наклеил пластырь поверх ваты.
— Утром придётся снова обработать.
Мадлен подалась к нему, будто намереваясь что-то спросить, глаза её ясно блеснули, перестали полниться мукой, терзаниями… Но вот она отклонилась, замкнулась в себе, и Жану показалось, что за глазами у неё воздвигнулась решётка.
Он оторвал кусочек ваты, пропитал его перекисью и приподнял пальцами подбородок Мадлен. Она вздрогнула, толкнула ладонь Жана и спрятала лицо в локте.
— Мадлен… Понимаешь, я же не могу…
— Извини, извини, я… — Мадлен обессиленно опустила руку. — Обрабатывай, просто я, Б-Боже…
— Сильно болит?
— Жжёт немного, притрагиваться больно…
— Ну, это ничего. Она у тебя не так сильно разбита, швы не нужны. Это значит, что отёк через пару дней полностью спадёт. Если будешь правильно обрабатывать, то через неделю губа должна зажить.
— Н-неделю, а… сколько будет заживать всё остальное?
— Ну… Я так думаю, где-то месяц. Скорее всего, чуть меньше. Зависит от особенностей твоего организма и от того, правильно ли ты будешь раны обрабатывать.
Мадлен всхлипнула, зарылась пальцами во всклоченные, невысохшие волосы.
— О Боже, месяц… Месяц! Где я буду, что я буду… Боже мой, Б-Боже мой, мама, мама, мама!
Дышать было трудно: что-то застряло в горле. Оттого и на грудь нечто наваливалось, оттого и сердце бушевало, оттого и боль спазмом расползалась по телу, грызла, обгладывала кости, изъедала. Но этого было так мало — так мало по сравнению с тем, что было у Мадлен.
— Сначала о себе позаботься. А потом уже думай о других.
Мадлен хлюпнула носом, выпрямилась и приобняла себя.
— Д-дальше давай…
— Я положу тебе между губ вату с перекисью. Подержи её столько, сколько сможешь, хорошо? И кровь течь перестанет, и отёк рассосётся.
Она кивнула. Сама положила ватку на губу, Жану притрагиваться не разрешила. Он потянулся к пузырьку с йодом, а Мадлен проскулила, задвигала губами, и вата вывалилась изо рта на колени.
— Ш-Жан… — провыла она до того жалобно, что у Жана ёкнуло сердце. — Жан…
— Что? У тебя вата упала, и полотенце ты уронила… Я же просил.
— Я ведь заслужила это всё, да?! Скажи, что заслужила! Заслужила, заслужила!
За лопатками жгло. Между рёбрами жгло. Жан вздохнул, но вздох получился неровным, сдавленным. Горло охрипло, заледенело, обросло инеем, точно Жан проглотил горсть свежего, плотного снега.
— Заслужила всё, заслужила! Всё, всё заслужила! Скажи, что заслужила… Пожалуйста, скажи!
— Эй-эй-эй, погоди! Не скажу я тебе ничего такого! Знаешь почему? Да потому что ты не заслужила!
— Н-нет, неправда, заслужила! Я виновата, я заслужила! Это я во всём виновата! Я виновата, я…
Она тонула в слезах, икала, вздрагивала как припадочная. Глаза у неё так раскраснелись и сузились, что Жан не узнавал в них тех проницательных, обворожительных глаз, которыми столь долго любовался, которые столь кропотливо рисовал.
— Нет, Мадлен, нет! Какие страшные вещи ты говоришь! — Жан взял её ладони, аккуратно, успокаивающе погладил худые пальцы. — Ты не в себе, понимаешь? Ты сейчас… на эмоциях! Никак не можешь отойти. Потому к тебе в голову и лезут всякие отвратительные мысли. Но ты не прислушивайся к ним, поняла?
Мадлен внимала Жану, не отнимала рук, позволяла к себе прикасаться. Она, казалось, всею душою поражалась ласковости и ненавязчивости его движений.
— Ты ни в чём не виновата. В том, что произошло, виноваты они. Они, Мадлен, и только они. Никак не ты!
— Но я ведь, я ведь…
— Ты можешь говорить про себя что угодно, но от этого ты виноватой не станешь. Я знаю. Знаю, мне тебя не понять. Я и представить не могу, каково тебе сейчас. Но я вижу, что тебе тяжело. Знаю, что тебе тяжело. Но ты не…
— Г-грязная теперь, грязная! Н-не отмыться!
— Нет! Ты как была чистой, так и останешься. Это они грязные, Мадлен! Они! — Жан прочистил горло, соскрёб иней и доверительно, проникновенно зашептал. — Слушай, Мадлен, я правда в растерянности. Я с таким впервые сталкиваюсь, понимаешь? Я боюсь напортачить, боюсь сделать тебе больно, я переживаю за тебя и… Слушай, я обещаю делать всё возможное, ладно? Чтобы тебе стало хоть чуточку легче. Я хочу для тебя только хорошего, и я постараюсь сделать так, чтобы…
— А легче станет? Х-хоть когда-нибудь…
— К-конечно, да! Допустим, ты руку порезала. Больно будет, кровь пойдёт. Поболит некоторое время, а потом пройдёт. Шрам, возможно, останется… Вот у тебя шрам останется, а боли больше не будет!
У Жана от стыда запылали щёки. Какой же он придурок, если сравнивает то, что случилось с Мадлен, с порезами. Оторванная рука вписалась бы куда точнее — больно сначала, да. Настолько, что помереть хочется. А потом обрубок становится культёй. Жить-то можно, но полноценной ли жизнью? Здорово, пожалуй, что он привёл более безобидный пример, иначе бы Мадлен от такого мрачного сопоставления выбросилась из окна.
Однако она не обозлилась на Жана, не отстранилась от него — лишь положила руки себе на колени.
— Может, это скорее как… близких терять?
— А?
— Ну, сначала невыносимо больно, а потом… миришься с тем, что кто-то умер. И больно становится лишь тогда, когда об этом человеке вспоминаешь, и… Т-то есть боль никуда не уходит, а лишь притупляется и порой пронзает. И так вот до конца, всю жизнь.
— Мадлен…
— Надо лишь подождать. Подождать, пока пройдёт время. Подождать и… — Мадлен потянулась за упавшим куском ваты.
— Хочешь инфекцию занести? Надо новую взять, погоди… Вот, держи. И полотенце ко лбу прижми. А можешь голову чуть-чуть поднять? Я тебе йодом синяки на шее помажу. Если будет больно — подай знак. Ну, по руке, например, стукни. В общем, как-нибудь. Только не разговаривай пока что.
Жан принялся чертить сетку кончиком ваты. Мадлен шмыгала носом, всхлипывала… Пугалась этой вынужденной невинной близости.
— Знаешь, как-то раз я вышел на прогулку с друзьями. Мне лет девять было, что ли… Я толком не помню. Зима была, гололёд. Ну мы, короче, во дворе горку сделали. Катались с неё, штаны себе драли, задницы морозили. Так вот. Я скатился и, знаешь, носом и бровью о кочку ударился. Нос не разбил — так, ушиб всего лишь, — но крови-то сколько полилось! А бровь… Мадлен, я теперь запястья тебе так же сеткой помажу, ладно? Йодом. Положи полотенце, достаточно держать. Шишка и завтра будет, но так, не большая. Зато покраснение сняли. Совсем ведь не больно тебе было, да? С шеей. И сейчас не будет больно. Давай руки, я осторожно... И вот я, значит, бровь себе рассёк. Прям как ты, только ещё сильнее. Кровь было не остановить! Мама прибежала и давай меня лупить! Говорит, мол, ну ты, Жанчик, и бесстыдник… Сорванец! А потом сразу же обняла меня, пожалела, водкой всё обработала. Я так рыдал! Как девчонка рыдал. Все в округе собрались, думали, режут меня! Ну и ничего, зажило всё. Видишь? Бровь как бровь. А нос вообще ровный. А дрался-то я сколько! О, я мелким был тем ещё драчуном… Если у меня зажило, то и у тебя, значит, заживёт. Быть может, шрам и останется, но такой незаметный, что и разглядеть его толком не получится. Да, вот так вот!
Пока Мадлен с увлечением слушала, он обрабатывал спиртом разодранную вокруг ногтей кожу.
— Видишь? И не больно совсем, разве что…
Она повернула его ладони тыльной стороной, вгляделась. Прощупала рубцы, извилистые шрамы, чёрствые мозоли…
— Ну, да, — в неловкости сказал он, — такие у меня ладони. Ты ведь наверняка замечала сто раз, что они такие. Чувствовала, когда за руку меня брала.
Мадлен кивнула и вопросительно на него посмотрела.
— Откуда? Ну, ты ведь и сама поняла, что я военный. Тренируюсь, потому руки и в шрамах с мозолями. Да, руки у меня не такие нежные, как у тебя, но что поделаешь? Слушай, давай спиртом лоб тебе обработаю, а? На всякий случай.
Жан осторожно помазал шишку, провёл салфеткой под бровью, над губой, по подбородку и виску, чтобы стереть кровь. Мадлен оцепенела. Она взирала на него до того изнеженно-любопытно и до того боязливо, что не верилось, как она могла сочетать в себе столько противоречий. Жан прикоснулся к её щеке, бережно огладил большим пальцем, как бы жалея, утешая, и в глазах у Мадлен невольно вспыхнул животный испуг.
— Н-не надо… — прошептала она, и вата вновь выпала у неё изо рта. — П-пожалуйста, не на…
— Извини! Прости, Мадлен.
— Н-ничего.
Они сложили медицинские принадлежности в сумочку.
— Не убирай. Поставь на стол. Утром снова придётся обработать.
— Ты… останешься на ночь?
— Прости, я… не могу. Но я уложу тебя спать. Тебе обязательно надо поспать, Мадлен. Как следует выспаться. Иначе ты сойдёшь с ума.
— Спать? Я не смогу… не смогу уснуть. У меня перед глазами т-то, что они… Я п-постоянно думаю о…
— У тебя должно быть что-нибудь успокаивающее. Ромашка, допустим. Травы…
— Снотворное есть… у меня. Я раньше плохо спала.
— Снотворное в самый раз. Принесёшь?
— Я схожу… и выпью.
— Нет. Ты будешь пить при мне.
— Это ещё почему?
— Ты мне не веришь, вот и я тебе не верю. Не хочу, чтобы у тебя сердце остановилось.
— Я не б-буду…
— Мадлен.
— Ладно. Подожди, пока принесу.
— Я схожу с тобой. Зачем туда-сюда носить? Да и донесёшь ли ты? Трясёшься вся.
Мадлен отвернулась. Призадумалась. Опять его, что ли, в нечистых помыслах подозревала?
— Хорошо. Пойдёшь впереди, с лампой. А я за тобой. — Мадлен заграбастала нож и использованную вату с салфетками.
Квартира была такой крошечной, что до кухни было идти от силы секунды три. Жану пришлось наклониться, чтобы не стукнуться о дверной косяк. Кухня, естественно, миниатюрная: полки и столешница небольшие, низкие, но для Мадлен то что надо. Маленький стол у стены с тремя стульями и окно, за которым раскачивалась длинная, как титанья лапа, ветка с пожелтевшими листьями.
— Я нашла. — Мадлен громыхнула бутылкой лечебной настойки. — Сейчас открою и…
— Нет. Я открою и налью. Где у тебя стаканы? Давай стакан. Спасибо. Здесь вода? В этом кувшине?
— Да.
Жан вчитался в надпись на обёртке снотворного.
— Двадцать пять капель на полстакана, — опередила его Мадлен. — Можешь не читать, я знаю…
— Извини, но я лучше собственными глазами посмотрю.
Мадлен не лгала: двадцать пять капель на полстакана.
— Видишь? Если думаешь, что мне неймётся сдохнуть поскорее, то ты ошибаешься, потому что я всех переживу, всем назло…
— Лучше переглядеть, чем недоглядеть.
Жан откупорил бутылку и добавил настойку в воду. Одна капля, вторая, третья, четвёртая… двадцать пятая… тридцатая.
— Пей. Я сделал тридцать, а то тебе совсем худо. Ничего с тобой не случится, просто уснёшь быстрее и проспишь подольше.
Снотворное она хлебала жадно: горло, должно быть, пересохло. Ну конечно! Жан налил ей стакан прохладной воды, и Мадлен его чуть не уронила — до того ненасытно глотала.
В комнату они вернулись так же, как и вышли из неё: Мадлен — позади с ножом, Жан — впереди с лампой. Он усадил Мадлен на стул и поставил лампу на прикроватную тумбу.
— Сиди, я тебе постель разберу.
Жан сложил покрывало и передал его Мадлен, чтобы она повесила на спинку стула, взбил подушку и расправил одеяло. На простыню вывалился плюшевый мишка: светлая шёрстка, глазки пуговками, покоцанный, будто бы искусанный, нос, красный бант на шее, заплатка на лапе. Жан потрепал уродливого медведя и усмехнулся.
— Вот уж не думал, что ты, Мадлен, с игрушками спишь. С медведями. Как-то на тебя не похоже.
Мадлен забавно, по-детски надула разбитые, воспалённые в уголках губы, но вдруг вздрогнула и заплакала.
— Это п-папа подарил, когда я совсем м-маленькой была. А тут т-так одиноко одной, так страшно, и вообще я по нему скучаю, Б-Боже! Д-долбаная война…
— Война?
Она больше не отвечала — хныкала, размазывала по лицу слёзы и сопли.
— Пойдём, Мадлен. Я разобрал. Ложись. Обнимай своего медведя и ложись.
Мадлен нырнула под одеяло и, схватившись за низ живота, проскулила. Спрятала нож под подушку, но Жан нисколько не смутился, укутал Мадлен и подал ей медведя.
— Ну? Забирать будешь? А то он сейчас как ты плакать начнёт.
— Как с ребёнком… — фыркнула Мадлен, но медведя забрала. Отвернулась к стене и прижала его к груди. Зевнула. — Несмешно.
— Уже зеваешь. Глаза закрывай и засыпай. Мне свет потушить?
— Нет. Я же должна видеть, чем ты там занимаешься. Да и как я буду ножом от тебя в темноте отбиваться?
— Ладно, раз тебе так удобнее…
— Н-на стул садись… Не ложись на кровать.
— Дурак я, что ли? Если лягу, ты меня так пнёшь, что я потом кости не соберу.
— Не ложись на кровать! — угрожающе повторила она.
— Да не лягу я, не лягу… На стул сажусь. Вот, сел. Сижу.
Мадлен выдохнула. С минуту неподвижно пролежала, но вот дёрнулась, заговорила:
— Шарль?..
— Жан.
— Жан, а ты придёшь ко мне… завтра?
— Я… не могу тебе обещать. Но я постараюсь, утром. Настолько рано, насколько смогу. Если завтра не приду, то приду послезавтра.
— Обещаешь?
Он сглотнул.
— Обещаю. Засыпай.
И она вновь подала неровный голос:
— Ж-Жан?
— Что?
— Расскажи о своей маме. Какая она у тебя?
— Ну… — Жан опешил. — В каком смысле… какая?
— Заботливая?
— Она хорошая. Заботливая, да. Очень. Порой чересчур. Она всегда меня слишком опекала, а я злился, характер показывал. Я был отвратительным ребёнком, сорванцом. Не знаю, как она меня терпела… Мне перед ней теперь стыдно. Она ещё готовит хорошо. Так… вкусно. И меня научила, я её попросил. А ещё она хлеб здорово печёт. Наверное, лучший на… лучший на улице. — Он довольно улыбнулся. — А ещё она обниматься очень любит, прям не отлипает. Каждый раз, когда я к ней прихожу, говорит, что я вымахал. Да, каждый раз! Вот, Жанчик, опять ты вымахал! Скоро до потолка доставать будешь. Да. А у тебя? Какая у тебя мама?
— Она у меня весёлая очень была, когда папа был жив. Я её год не видела и не знаю, какая она сейчас. Грустная, наверное. Папа строгим был, а она более мягкая. Но не такая заботливая, как папа. Не знаю, как так вышло. Да. Она у меня рукодельница: шьёт, вяжет. Раньше у неё швейная машинка была, но мы её продали, когда денег недоставать стало. А ещё мама красавицей была, стройной. Волосы у неё такие тёмные, почти что чёрные, густые. Папа говорил, что мы с мамой похожи как две капли воды. А в него Аля пошла, такая же светленькая. Да, мама очень красивой была, пока чахоткой не заболела. Она постарела очень, у неё волосы выпали. А ещё худой как скелет стала, страшно на неё было смотреть. Я по ней очень скучаю. Хотела бы я обнять её сейчас, но… Б-Боже… — Мадлен жалобно простонала.
— И чего нос вешаешь? Ты всё ещё можешь обнять её. Она обязательно вылечится, а ты, Мадлен, обязательно вернёшься в гетто. Вернёшься в гетто и…
— Марлин.
— Что?
— Меня зовут Марлин. Ты спрашивал, как меня зовут по-настоящему, и вот… я Марлин.
Жан раскрыл рот. Сердце бешено застучало, но это скорее от приятного, блаженного волнения, нежели от тупой боли и бессилия.
— Марлин... — мечтательно произнёс он. — Марлин. Марлин из Марли…
— Знаю, не смейся. Каждую вторую девчонку в гетто так зовут. Ну, я преувеличиваю. Но у меня подружек пять таких было. Просто, знаешь, мы, элдийцы, любим подлизывать марлийцам. Но это неважно. Я горжусь своим именем. Я свою Родину люблю, я умру за неё. Да, умру…
— Но ты же ненавидишь марлийцев. Все уши мне прожужжала.
— Это я на эмоциях. Я боюсь марлийцев — это точно. А если хорошо подумать, у них есть причина ненавидеть нас, элдийцев.
В груди запекло от горького, жгучего негодования, но Жан поспешил его приглушить.
— Марлин, значит…
— А ты Жан.
— Пару часов назад мы были друг для друга Шарлем и Мадлен.
— Шарль… Такое идиотское имя.
— Мне тоже так кажется. А Мадлен красивое.
— А я бы некрасивое и не выбрала. Это в честь одной марлийской художницы, Мадлен Оде.
— Да, и как это я сразу не понял… — Жан, бесспорно, и понятия не имел, кто такая Мадлен Оде. — Спасибо, что доверилась мне. Я это очень ценю.
Марлин ворочалась. Она то обнимала медведя, то откладывала его к стене. То в него плакалась, то в подушку — тихо, почти что беззвучно. Но вот совсем разошлась, заревела и завыла — так сильно, что кровать затряслась. Титаньи лапы, похожие на видневшиеся за окном ветви, раздирали Жану кожу, ломали рёбра и вырывали сердце, давили его липкими, жирными пальцами. А затем и другие органы вытаскивали, разжёвывали и проглатывали, чтобы выблевать потом изувеченные останки.
— Б-Боже, я дура, я знала! Знала, что он з-за мной пришёл! Т-тогда, на танцах. Н-но что мне было делать? Куда мне было бежать? К-когда он цветы на следующий день принёс, я всё п-поняла… А выбросить не смогла: ж-жалко было! А когда он н-на другой день проводил меня до площади, я з-знала! Знала, что это конец. В-ведь он увидел, как я письмо п-прятала! Читал его, ведь он… Б-Боже, Боже, Боже! А я к-как крыса в крысоловке… Я не знала, что мне делать, не знала, куда мне п-податься, я так испугалась, так испугалась! Всю ночь не спала, всю ночь п-плакала, потому что знала, к чему это приведёт, всё сразу, заранее знала! К-когда ещё и ты расспрашивать меня начал, так я вообще чуть в обморок не упала! Я т-так хотела признаться тебе, я т-так хотела уйти с тобой, чтобы ты меня защитил, чтобы я, чтобы я, чтобы я… В безопасности была! Н-но что бы я тебе сказала? Что я — дьявольское отродье? И я п-просто… просто ушла. Я так боялась, что он выскочит из ниоткуда, з-заберёт меня, и он тут как тут, граблями меня своими трогает! А потом штаб, а потом мама, Аля, убить их угрожали, если не скажу… А п-потом, Боже… Сигареты, часы, эти часы, эти долбаные часы! Стрелка часов, с-секунды, минуты, часы, дни, недели, месяца, года… Эти часы, треклятые часы! А потом сигареты, т-табак, а потом, а потом, а потом…
Она всхлипывала, зевала, икала, брыкалась, рвала себе волосы и драла пальцы. Ныла, выла, стонала, била кулаками стену, колотила её ногами… А Жан наблюдал — наблюдал и не двигался. Глаза жгло так, словно ему ресницы подпалили. Зрение отчего-то размылось, да… Отчего-то размылось зрение.
Марлин дрыгалась всё меньше и меньше, рыдала всё тише и тише… И Жан уж было подумал, что снотворное наконец подействовало, но она проскулила робким, ломким голоском:
— Жан… Жа-ан…
— Что? Что, Марлин, что?
— Иди сюда, ложись…
— Чего?
— Сюда иди, говорю… Ложись. К-ко мне спиной. Только не трогай меня, н-не трогай…
Жан не верил.
— Б-Боже, ну пожалуйста, ложись! С-страшно так, будто они над кроватью стоят и смотрят! Будто они снова хотят… П-пожалуйста, ложись! С-страшно, о Боже, как страшно…
Медленными, неуверенными шагами он подошёл к кровати. Сел, и она под ним натужно скрипнула. Лёг, и она чуть не обвалилась. Ноги у него болтались через край. Жан попробовал согнуть их в коленях, но недоставало места, спина Марлин была чуть ли не вплотную к его. Подушка была прохладной и влажной: промокла от волос Марлин. Она тряслась позади него, шмыгала и лила слёзы. Икала, но притом зевала. Жан задержал дыхание. Он боялся дышать. Боялся её спугнуть.
Послышался шорох, проскрипели пружины матраца — Марлин развернулась. Уткнулась виском Жану в спину, впилась ногтями в рукав и безнадёжно завыла. Она пачкала в слезах и соплях его рубашку, опаляла трепетным дыханием.
— Н-не трогай! — шептала она как не в себе. — Не трогай меня, не трогай!
А сама трогала: ковыряла пуговицы у него на рубашке, будто с нитками их вырвать пыталась, и больно цеплялась за кожу. Марлин ничего не сказала, когда Жан перехватил её ладонь и переплёлся с нею пальцами. Она замерла. Словно в бреду промычала:
— Х-холодно, как холодно! Б-больно, так бо-о-ольно…
Жан повернулся — неторопливо, чтобы не испугать. И только собрался спросить разрешения обняться, как она сама на него набросилась: вжалась носом в шею, взялась за ворот рубашки. Больше не прогоняла. Больше не умоляла не трогать. А Жан всё равно… боялся.
Травяное мыло и полевые цветы щекотали ноздри, но не в мечтах, а наяву. Правда, более они не возбуждали безрассудного влечения. Жан прильнул губами к её волосам и, о странно, почувствовал не то, что себе представлял. Не так он хотел её обнимать, не так он хотел её целовать — не при таких обстоятельствах. Вместе с тем, что волосы были мокрыми, они были ещё и солёными. Жан не понимал отчего. Не понимал, отчего в глазах жгло, отчего щёки чесались… Марлин не противилась его поцелуям в макушку, а будто приветствовала их, тянулась навстречу. И плакала, плакала, плакала… Всё слабее за него держалась. Она, кажется, ничего не соображала. У неё, кажется, была лихорадка. Марлин зевала, мямлила что-то, зевала, зевала, зевала… и сказала:
— Б-больше… не надо… Б-больше… не уходи…
Вырубилась. Засопела в беспробудном сне.
— Мад… Марлин? — Он потряс её за плечо, но она никак не отреагировала: лечебная настойка подействовала.
Жан прижал её к себе. Зажмурился. Не хотел отпускать, не хотел оставлять одну. И самого уже клонило в сон. Но так было нельзя. Надо было уходить. Иначе наживёт себе проблем и больше никогда не придёт. Приник к её лбу — горячий. Значит, жар. Уложил поудобнее, поцеловал в висок, накрыл одеялом повыше и засунул под него медведя. Мадлен не была Мадлен с мокрыми патлами, ушибленным лбом, заклеенной бровью и разбитой, воспалённой губой. Да и не Мадлен она вовсе, а Марлин. Такая вот она, Марлин из Марли.
Жан понял, что ему придётся забрать её ключи: не оставлять же дверь незапертой. Накинул пиджак, вырвал очередной лист из альбома и начеркал карандашом:
«Забрал ключи. Приду завтра. Если не приду, то послезавтра. Я тебя не брошу. Обещаю.
Жан».
Положил записку на тумбочку, закрыл дверь на оба замка и ушёл.
***
— Подъём, подъём!
Жан не церемонился: громыхнул дверью, достал из коробка спичку и зажёг лампу. Рухнул на стул и принялся ждать.
— Ты с ума, что ли, сошёл?! — Армин завертелся в постели, взъерошил волосы, не успев продрать глаза. — Как знал, что дверь надо было запирать! У тебя все дома, Жан?!
— Полдесятого, а ты уже спишь!
— Потому что в шесть подъём. Не все как ты с петухами ложатся! А ты чего нарядился? И потрёпанный такой чего?.. Ходил, что ли, куда?
— Армин… — Жан сгорбился. — Обещай, что выслушаешь. Что поймёшь и не станешь читать мне мораль. Я тебя прошу, и так тошно…
— Так. — Он свесил ноги с кровати. — Что случилось? Только не говори мне, что это как-то связано с твоей… Мадлен. Мы вроде как договорились, что ты к ней ни ногой. Или дело в Микасе?
Жан промолчал.
— Жан?
— Просто… послушай, ладно? Потом уже осуждать меня будешь. Если будешь…
— Жан… Мы ведь это уже обсуждали. Нет разве? Я тебе как другу доверился, а ты с этой Мадлен…
— Да не Мадлен она! — выпалил он. — Её зовут Марлин. Марлин! Я и сам минут тридцать назад об этом узнал. И не марлийка она никакая, даже близко! Она элдийка, элдийка из гетто! Я… случайно узнал. Если бы не пошёл за ними к штабу, не узнал бы!
— Погоди-погоди, какой штаб? — Армин заморгал, потряс головой. — Как это так элдийка? Как это так… из гетто? Жан, я ничего не понимаю.
— Штаб ООБ!
Армин встрепенулся.
— Этот мудила… Короче, к ней подкатывал шары один из офицеров ООБ. Ну а я, дурак, подумал, что это он на меня, идиота, зубы точит, что он раскрыл нас, а Мадлен, то есть Марлин, использовал. Или что Марлин знала обо всём, или что они заодно… Короче, о всяком разном думал. Но у меня и в мыслях не было, что…
— Жан, я правда не понимаю! Давай по порядку.
— Эта мразь, этот лейтенант Вагнер… Он в штаб её завёл, а там… он и ещё двое изнасиловали её! Изнасиловали, Армин! Эти грёбаные офицеры ООБ!
— Изнасиловали?!
— Она теперь… она теперь ходить едва может! И избили её до неузнаваемости! А я, дурак конченый, всё это время сидел неподалёку и представить себе не мог, что эти ублюдки с ней вытворяют! Прям в нескольких метрах от меня, понимаешь?! Она так кричала потом, чтоб я её не трогал… Чуть с моста не спрыгнула! А я её едва на руках до дома донёс. Она так плакала… Я ей раны обработал, снотворным напоил, спать уложил, и вот, вернулся. Это... словами не передать, Армин…
— Подожди, мне надо собраться с мыслями…
— Она мне почти ничего не рассказала! Я мало чего понял. Но, кажется, у неё мать чахоточная и сестра в гетто. Понятия не имею, как она в город попала, как она в квартиру заселилась, для чего вообще она… Деньги зарабатывает? Не знаю! Впрочем, неважно, Армин… — У Жана тряслись руки. — Я обещал ей завтра утром прийти! У неё к тому же жар начался и она, кажется, заболела… Надо ей ещё что-нибудь будет из лекарств купить. А ещё я не знаю, что у неё есть из еды! Мне кажется, мало чего, она практически не ест, тощая такая ведь! Надо ей поесть принести, не с одними лекарствами же приходить! У меня всего шестьдесят золотых, Армин, шестьдесят! На них почти ничего не купишь! Понимаешь, Армин?
— Жан, я…
— Мне нужна твоя помощь, Армин! Пожалуйста, помоги мне…
