Лина…
Тихий, неторопливый голос. Тонкий, певучий, убаюкивающий… До покалывания в щеках знакомый, до теплоты душевной родной. Обволакивающий, словно надёжные материнские объятия. Ласковый, словно нежный материнский поцелуй. Нет, это не ложь. Всё — наяву. Мама обнимает Лину, льнёт к её виску в чутком, утешительном поцелуе, и от мягких, густых волос веет ирисами и лилиями.Лина…
Хорошо. До чего же хорошо! Ничто не угрожает, никто. Мама гладит по голове, вплетается худыми пальцами в волосы, чешет кожу у пробора, а Лина закрывает глаза от удовольствия и плачет — плачет, сама не зная отчего. Мама прижимает её к груди, целует в макушку и успокаивает, но Лина перехватывает материнские руки, припадает к ним, припадает к тощим, костлявым пальцам, и мама их отнимает, вновь обнимает и говорит, что всё будет хорошо. Обещает. А Лина — верит. Верит всему, о чём говорит мать.Лина.
Голос полнится строгостью, твёрдостью. Он будто бы осаждает, будто бы упрекает, и нет в нём старой мягкости, нет в нём старой размеренности. Мама не гладит более и не целует, объятия более не сберегают. Лина ласкает мамины руки, ласкает мамины пальцы, и они становятся мокрыми от слёз. Мама молчит, не шевелится, и Лине так страшно, так быстро стучит у неё сердце, что перебивает оно судорожное, свистящее дыхание.Лина!
Мама кричит до того громко, что уши закладывает, и протягивает руку вперёд. Лина оборачивается и смотрит туда, куда указывает мама. Не успевает разглядеть, а табак уже вовсю бьёт в нос. Лина видит сигарету, что прожгла в ней незатягивающуюся дыру, и верещит вместе с мамой: — Аля! Лейтенант Вагнер удерживает Алю в заложниках, приставляет к её виску револьвер. Аля рыдает, зовёт на помощь, и Лина бежит, бежит на помощь сестре! Но сестра и лейтенант отдаляются, а его палец сильнее продавливает спусковой крючок.Лина-а-а!
Это мама вопит: майор Брэгг берёт её на мушку. Мать извивается, отбивается, но он лишь крепче хватается за её горло. Лина орёт, мечется, не знает, куда ей податься. Впереди — мать, позади — сестра, и обе визжат, визжат наперебой:Лина! Лина! Лина-а-а!
Оглохнуть бы, исчезнуть бы! И никогда…. никогда больше не видеть, не слышать. Третий натягивает волосы Лины на кулак, дёргает, и она оседает на колени. Он опускается на корточки, суёт ей в рот сигарету и подпаляет зажигалкой. Развязно шепчет на ухо:Ли-и-ина-а…
Заставляет смотреть. Курить и смотреть. А она не может, жмурится и выплёвывает сигарету. Мать с сестрой ревут, и она ревёт вместе с ними, себя не слышит! Злорадный смех офицеров, скрип колёсика зажигалки, его шёпот, крик мамы с Алей и крик собственный… всё сливается воедино.Лина-а-а!
Барабанные перепонки лопаются, кровь хлещет фонтаном, и наконец наступает тишина.***
— Ма-ама, мама-а, мамочка! Марлин подскочила на кровати, отшвырнула плюшевого медведя на пол и заверещала. Прикусила разбитую губу, заскулила, и вдруг стихшая боль отозвалась револьверным выстрелом в ушибленном лбу, в рассечённой брови, в помеченных синяками шее и запястьях. Внизу живота. Марлин взялась за него, легла и поджала ноги. Ныло натянутой струной — ныло до слёз, до искр в глазах и до звона в ушах. Она выла, гладила себя, как бы пытаясь унять острое жжение, брыкалась, материлась… пока не отпустило. Глаза кололо, драло, голова кружилась, пульсировала, раскалывалась на куски. Марлин накрыла лицо ладонями и заплакала, будоража боль, усиливая её в трижды. Сквозь щели между пальцев, точно через сито, процеживались солнечные лучи, слепили и щекотали. Марлин отняла руку от лица, похлопала по тумбе, нащупала будильник и поднесла его к себе. Циферблат констатировал без пяти восемь. Она спохватилась, с постели уж было спрыгнула, ибо с восьми должна была быть на рынке, картины продавать, но опомнилась, что рынок ей в ближайший месяц не светит, и с дребезгом поставила будильник обратно. Прищурилась и попробовала понять, во сколько уснула. Вчера она потерялась во времени, но, казалось, не было и десяти вечера. Как долго она проспала? Марлин не справлялась с арифметикой, но знала, что не отдыхала так года полтора: неудивительно, что трещала голова. Она простонала и покосилась на тумбу. Записка. Взяла, расправила лист, и её обуздал водоворот полузабытых воспоминаний. «Забрал ключи. Приду завтра. Если не приду, то послезавтра. Я тебя не брошу. Обещаю.Жан».
Пальцы затряслись, тошнота подступила к зудящему горлу. Лишь сейчас Марлин поняла, что его могло скрести ещё и от простуды. Лишь сейчас Марлин поняла, что у неё пылает лоб, что ей жарко и что её знобит. Дело не только в испуге, вызванном клубящимися, словно сигаретный дым, воспоминаниями о Шарле. О Жане… Ей привычнее называть его Шарлем. Мысли мешались маслом на палитре, наплывали одна на другую, и собственная квартира больше не дарила обманчивого ощущения комфорта и безопасности. На сколько замков она бы не закрылась, к ней так или иначе придут — непременно придут. Он обещал явиться завтра или послезавтра. Марлин испытывала страх, но вместе с тем и светлое, трепетное предвкушение. Она изнемогала от необъяснимой жажды его заботы, его присутствия. Но была ли бескорыстной поддержка Шарля? Она казалась такой искренней… Марлин почему-то чувствовала теплоту его тела, бережность объятий и поцелуев, хоть и не подпускала столь близко — ни за что бы не подпустила. Она помнила, как они обсуждали матерей, помнила, что назвала ему, дура, настоящее имя, помнила, как поведала ему в бреду о переживаниях, а дальше — мрак и пустота. Кто такой Жан-Шарль? Возможно, он солгал Марлин о своём происхождении, чтобы втереться к ней в доверие? О происхождении… Он ведь так его и не раскрыл! Говорил, что не элдиец и не марлиец. Кто тогда? Произношение у него правильное, без акцента, да и сам Шарль обычный, вовсе не подозрительный. На первый взгляд. Марлин списала его дёрганность на особенности характера, но, узнав Шарля поближе, признала, что он не из робкого десятка, что беспокойство его оправдывается не симпатией к ней, а чем-то иным. Он не задавал неудобных вопросов, не настаивал — не делал всего того, что делал бы увлёкшийся смазливой девчонкой парень. Она тоже молчала, а то спросят чего, нечаянно проколется, и образ Мадлен Ребель падёт во прах. Стало быть, Шарль Жаме руководствовался той же логикой. У Шарля сильные руки и крепкое телосложение — Марлин убедилась в этом, когда впервые за него подержалась. Марлийцы, в отличие от элдийцев, обязательную военную подготовку не проходят, да и Шарль представился студентом. Сомнения развеялись, когда она увидела его безукоризненный стан и всмотрелась в упругую походку. У Шарля непростой нрав: он упёртый, резкий, не лишённый чувства собственного достоинства. Марлин знала эту раздражающую неуступчивость наизусть. Первое время она боялась Шарля и втайне надеялась, что они прекратят встречаться, но он не сдавался, всё приходил и приходил. Ей, привыкшей к вниманию и постоянному общению, было одиноко и скучно, а тут он, смешной и привлекательный художник нарисовался. Марлин захотела поиграть. Только вот играть с ним вышло не так любопытно, как общаться на равных. Ей нравился ход его мыслей, нравился его шарм и нравилась переплетающаяся с наивной простотой загадочность. Порой он до того мило смущался, что над ним было весело забавляться. Марлин привязали к нему его творческий потенциал и неординарное мышление, упрямство суждений, неповерхностный интерес и таинственность. Шарлю было что скрывать, и именно это умаляло встревоженность Марлин. Однако позднее он забылся, перестал осторожничать из-за усилившегося к ней влечения и она сделалась более бдительной: закрылась от Шарля и начала его избегать. И всё же неизвестно, кто он. Скорее всего, шпион, нанятый Марли, или шпион, прибывший из другой страны. Марли нажила себе немало врагов, в особенности среди порабощённых стран. Марлин предполагала даже, что он — дьявольское отродье с Парадиза, но это, конечно же, бред. Островитяне были кровожадными и беспощадными, а этот шкаф и мухи не обидит. Появился из ниоткуда и спас её, подобно славному Геросу. Она не хотела быть ему обязанной — не хотела быть обязанной никому. Марлин не верила в безвозмездность его помощи и считала, что он в чём-то нуждался. Если не в её теле, то в информации. Они нуждались и в том, и в другом, но взяли они куда больше, взяли нечто бесценное — то, что никому не было положено брать силой. Волю. Стиснули в кулаке, раскрошили в пыль. Распотрошили душу.Пасть заткни, дьявольская сука!
Марлин согнулась пополам, заломила руки, зарылась пальцами в давно уж высохшие волосы и зарыдала. Она тянула волосы — со всей дури тянула, рвала их, ибо боли недоставало, чтобы заглушить съедающие до костей мысли. За грудью — котёл с бурлящей водой, в котором варилось вывернутое наизнанку сердце, сгорало, но не дотла: дотла было бы чересчур милосердно. Под веками — секущий брызг искр, в ушах — гудение. Марлин попыталась отдышаться. Так мама учила — вдох-выдох, вдох-выдох, и кошмар пройдёт, титаны из учебников по истории исчезнут, ведь их никогда под кроватью и не было, что за дурость. Только мама не учла, что работало это лишь тогда, когда она была поблизости. Однако Марлин всё равно без устали пыталась.Вдох, выдох… Вдох, выдох…
Перед глазами — часы, стрелка часов, ползущая с восьми до девяти, с девяти до десяти, с десяти до одиннадцати, с одиннадцати до двенадцати. И так по кругу, по кругу, по кругу… Эти секунды, эти минуты — о, эти долгие, бесконечные минуты, эти часы, эти дни, недели и месяца, года и века. Эти грубые, властные мужские руки у неё на талии, эти потные пальцы на губах, на шее. Удушение, головокружение, тошнота, чёрные пятна, жгучие слёзы, скрученные запястья. Они скручивали запястья прямо здесь, прямо сейчас, и вся эта разрушительная боль, всё это нестерпимое жжение — всё это здесь, с ней, сейчас.Завались, элдийская сука!
— Нет! Нет-нет-нет, нет! Она накрылась одеялом с головой, спряталась от солнечных лучей, что душили. Всё душило. В носу — неистребимый запах табака. Во рту — постыдная горечь, треклятый табак. Марлин сплёвывала табак, сплёвывала горечь, но они оставались на языке. Она принюхивалась к травяному мылу с ромашками и одуванчиками, растирала им кожу до покраснений, но продолжала чувствовать табак, продолжала чувствовать на себе их липкие касания. Она была грязной. Грязной, грязной, грязной! Измазанной в помёте свиньёй. Мыль мочалкой кожу, ножом соскабливай её до мяса, до крови… А грязной всё равно будешь. Всё равно будешь голой и доступной, всё равно будешь чувствовать на себе их непозволительные касания. Всё равно будешь свиньёй и дьявольским отродьем! Марлин не узнавала себя в этой неистовой истерике. Всё пульсировало, всё резало… По коже — тараканы. Тараканы — везде: на лбу, на брови, на губе, во рту, на шее, на запястьях, в ней. Тараканы внутри, тараканы под кожей, тараканов не раздавить, от тараканов не избавиться, тараканы не… Она стихла, прислушалась: кто-то гремел ключом в замке. У неё похолодели кончики пальцев; сердце размозжило сальной мужской ладонью. Марлин свернулась клубком, достала из-под подушки нож, прислонила его к себе и притаилась. Ключ вытащили и вставили во вторую скважину. Первый щелчок — Марлин накрылась одеялом повыше. Второй щелчок — Марлин покрепче схватилась за рукоять ножа. Третий — Марлин зажмурилась. Дверь открылась. Шаги. Марлин узнавала эти чёткие солдатские шаги, узнавала в них свойственную Шарлю осторожность. Дверь закрыли, заперли на нижний замок, направились к ней по коридору. Марлин часто задышала и зажала себе рот. Это был не Шарль. Это был лейтенант Вагнер. Майор Брэгг. Вард. Кто-то из них. Выяснили, где она живёт, подкараулили Шарля, украли ключи и повели его в камеру пыток. Пришли к ней, за ней! И теперь её некому защитить. Слёзы брызнули из глаз, внизу живота защипало, зажгло не по-человечески. Она выпустила нож, положила руку между ног и сдвинула колени. Всхлипнула, плотнее зажала рот. Воздуха под одеялом не хватало, клонило в сон. Шаги прекратились у порога в комнату; Марлин задержала дыхание. Что-то куда-то поставили, чем-то пошуршали, и скрипнула половица. Марлин зажмурилась до разноцветных пятен, взялась за нож и начала представлять маму, её душистые ирисы и лилии, её проникновенные поцелуи и объятия. Так будет намного, намного проще. Скорей бы всё закончилось. — Эй, я же вижу, что ты там, — прозвучал усталый, беззлобный голос. — Чего ты прячешься? От кого, главное? От меня? Я думал, ты спишь, не хотел тебя будить… А медведь-то почему на полу? Что он тебе плохого сделал? Короче, вылезай давай, если ещё не задохнулась. Тело обмякло, струна между ног ослабла... Но Марлин не шелохнулась. — Марлин?.. — обеспокоенно позвал он. — Ты там жива? Я же вижу, что одеяло двигается. Кончай придуриваться. Вылезай! Она едва дышала. Не вылезала. И Шарль затопал к ней. — Марлин! — Не трожь! — воскликнула она, показавшись из-под одеяла. Взмахнула ножом, закашлялась. Воздух щекотал нос, щекотал рот, и её мутило. Шарль исказился в испуге, отпрянул и выставил перед собою руки. — Ты мне чуть глаз ножом своим не проткнула! — А нахера так близко подходить?! — Ты лежишь под одеялом, не шевелишься! Я думал, случилось с тобой что, естественно я проверять побежал! Вдруг ты снотворного наглоталась или ещё чего?! — Не наглоталась я никакого снотворного! — Марлин прислонилась спиною к стене. — Сто раз сказала, что не буду себе вредить! — Кто тебя знает! — Зачем ты припёрся?! — Я, зачем?! — Шарль усмехнулся. — Зачем я пришёл? Вот уж не знаю зачем. Не ты ведь вчера слезами обливалась и просила меня прийти! Но ты права, лучше бы я не приходил. Столько проблем… Сейчас уйду. Он дразнил Марлин, манипулировал ею и никуда уходить не собирался. Она это понимала, но как ребёнок велась на его пустые уловки: мысль о том, чтобы остаться одной в этой крошечной квартире, вводила Марлин в панический ужас и исступление. — Стой! Н-не уходи, пожалуйста, не надо!.. — И она снова залилась горючими слезами. — Я… не уйду, Марлин, не уйду! Не уйду, конечно… Только не плачь, пожалуйста! А она всё плакала, плакала, плакала… Теперь уж не зная отчего. Шарль, растёкшийся тёмным пятном, прошёлся к ней, поднял плюшевого медведя и положил на кровать. Марлин подпрыгнула, заслонившись слабыми руками. — Да не буду я трогать тебя, Марлин! Не бойся. Можно я… рядом присяду? На кровать. Вот тут, в уголке. — Нет! — А на стул хоть можно? — М-можно… Марлин хлюпнула носом, опустила ладони и поднесла нож к себе. Шарль уселся на стул, снял шляпу и, упёршись локтями в колени, пригнулся. Так они и глядели друг на друга неотрывно, пока он не заговорил: — Давно проснулась? — До того непринуждённо, до того обыденно, что Марлин снова захотелось разрыдаться. — М-минут пятнадцать назад. Или полчаса. Н-не помню… — Хорошо поспала. Но могла и подольше. — М-меня сон разбудил… — Тебе что-то снилось? Марлин поджала губу, просипела и подтянула колени к себе. Дышать было трудно — будто камень на неё навалился. — Нет. — Чего нет-то сразу? Скажи как есть, что рассказывать не хочешь. — Не хочу. Шарль кивнул. Почесал подбородок и в задумчивости отвёл глаза. И вдруг ясное, волнующее чувство обуяло Марлин, проросло тоненькими стебельками через раздробленные в труху рёбра; проросло из источающего живительное тепло сердца. — С… спасибо, что пришёл, Шарль, — сказала она в широком порыве признательности. — Не называй меня этим дурацким именем! — нахохлился он. — Сказал уже, что меня Жаном зовут. Жан я, Жан! Давай я тебя Мадлен называть буду, будет тебе приятно? — Будет. Жан изогнул бровь. — Прекрасно! А вот мне неприятно. — Спасибо, что пришёл, Жан. — Пожалуйста, — обиженно буркнул он, съёжился, а затем спросил точно невзначай: — Уже легче? — А? — В смысле, меньше болит? — Ну… Губа — да, меньше. И бровь, кажется, тоже. Но башка раскалывается. А ещё… — Марлин потупилась. Не станет она ему о таком говорить, однозначно не станет. И Жан, наверное, понял: посмотрел на неё сострадательно, осунулся. — А жара у тебя случаем нет? Ты бредила перед тем, как уснуть. У тебя, кажется, температура тогда поднялась. Бредила! Так вот почему ничего не могла вспомнить. И что же? Что же она наплела ему в беспамятстве? Что позволила с собою вытворять? Он прикасался к ней без разрешения! Прикасался, хоть она и просила не трогать! Хотела ли Марлин его ненавязчивых, недвусмысленных касаний? Она не знала. Знала лишь, что от близости его бутоны распускались, сиренью процветали, в то время как от их близости всё мертвело и обращалось пеплом. — Я думаю, есть небольшая температура… И горло болит. — Значит, заболеваешь. Вчера, наверное, простудилась. Хорошо поспала, и температура понизилась. Но к вечеру может опять подскочить. — Прекрасно. — Слушай, я… в аптеку сходил. Не знаю, что у тебя есть, как-то поздно я это всё сообразил, что ты простудилась, а ты тогда спала уже, и будить тебя не хотелось, да и по квартире без твоего разрешения шариться не очень, сама понимаешь… Без понятия, что у тебя из лекарств есть, но я купил тебе порошки от простуды, ромашку и заварные травы. А ещё кое-что из еды. Опять-таки не знал, что у тебя есть, но едва ли много чего. Можешь посмотреть. — Нет. Забирай. Я не могу. — У Марлин загорелось лицо, и струна натянулась не только в животе, но и в груди. Нечто тягостное было в его словах, нечто обременительное и обязывающее. — Почему? — вспылил Жан. — Дай угадаю, опять скажешь, что я тебя покупаю? — Потому что у меня нет денег, чтобы их вернуть. — Погоди, а я с тебя сейчас деньги требую? — Потребуешь. — Здорово. Я сказал, что принёс тебе еду и лекарства. Я хоть словом обмолвился, что ты должна мне что-то там возмещать? Я прошу тебя возмещать? Почему ты выдумываешь всякую херню, искренне веришь в неё и считаешь, что я тоже должен верить? — Потому что я не хочу быть кому-то обязанной. Потом ты мне это припомнишь. — Ты мне ничем не обязана. Единственное, о чём я тебя прошу, так это уважать меня. По-моему, ты с этим не справляешься. — То есть ни единой золотой с меня не потребуешь? — Не потребую. — Точно? — Да точно, точно! Если чувствуешь себя обязанной и так сильно хочешь долг вернуть, то, пожалуйста, приводи себя в порядок и выздоравливай. Так ты уж точно не будешь мне ничем обязанной. Марлин не понимала. Не верила. Разве могло быть всё настолько безобидно и просто? Она-то ведь по расчёту привыкла жить, ни одну золотую не отдаст за красивые глазки, разве что за искусство. Неужели он… другой? Такой же беспросветный дурак, как Аля? Милосердный, принципиальный, щедрый… Говорят, по себе людей не судят. Пора бы и ей перестать. — Ладно, — флегматично заключила она. — Не в долгу так не в долгу. Уж больно оно мне надо. — С этого и надо было начинать. — Жан постукивал по половицам носком ботинка, и какая-то нервозность, какое-то нетерпение читалось в его движениях. — Ну? — Что? — Вставать будешь? — Куда вставать? — Куда, куда… Завтракать. — Я не хочу есть. — А надо бы, голодная со вчерашнего дня. Пойдём посмотришь хоть, что я тебе принёс. Тебе надо поесть, хотя бы что-то простое с чаем попить. Порошки на голодный желудок нельзя. Поешь, чай попьёшь, выпьешь порошок, а потом ближе к обеду траву себе заваришь, а? — А ты мне подсыпать ничего не собираешься? Он поморщился. — Ты соображаешь, что несёшь? — Я задала тебе вопрос. — Я тоже. Знаешь, мне кажется, что ты всё прекрасно понимаешь. Вчера ещё ладно, ты была сама не своя. А сейчас? Сейчас-то ты мной помыкаешь. Такого я терпеть не хочу. — Я тобой не помыкаю… — Помыкаешь. Я вроде просил тебя хоть немного меня уважать. А ещё говорил, что любая связь с тобой может стоить мне жизни. Поэтому как думаешь, надо оно мне? — Можешь уходить, Жан. Не помогать мне. Я-то ведь тебя не просила! — Знаю, что не просила. Это был не упрёк. Я всего-то хочу уважения за то, что я для тебя делаю. Не благодарностей, не возмещения, а уважения. Я бы глаза закрыл, если бы ты и сейчас не в себе была, но ты ведь нарочно мне всю эту ересь говоришь! Или вывести меня хочешь, или… Не знаю! Неприятно получать такое в ответ на доброту. Мне не нужны лишние проблемы, Марлин. Их у меня и без того по горло. Поэтому будь аккуратнее с тем, что говоришь. Я отношусь к тебе по-человечески, так и ты, пожалуйста, относись ко мне соответствующе. У Марлин задрожали пальцы, в глазах запекло. Зрение подёрнуло режущими осколками хрусталя, всё раздвоилось, и Жан превратился в кляксу на холсте. — П-прости! — зашептала она, впечатываясь лицом в колени. — Прости, прости меня-а-а… Как унизительно! Хлёсткий стыд душил, растекался по телу преступной, издевательской слабостью. На неё тошно смотреть. Она от него зависима. И когда, когда она стала отъявленным ничтожеством?! Как можно после такого позора в глаза Жану смотреть? Жан молчал. А она всё ревела, ревела… Мазала юбку слезами, обжигала ими руки. Она — одна. Навеки одна. Падшая, никому не нужная женщина.Элдийская шлюха.
— П-прости, прости, я… — Марлин… Жан — возле неё. Рядом с ней. Она не услышала, как он подошёл… — Слушай, я… погорячился. Извини. Я знаю, что тебе сейчас трудно, и… Прости, я должен был подумать, прежде чем говорить. Пожалуйста, просто учти то, что я сказал, и… не плачь. Я же не хотел обидеть тебя, я хотел сделать как лучше… — П-перестань! Будешь ты ещё п-передо мной извиняться… Просто я с-сейчас не понимаю, что чувствую, к-как будет лучше и чего я хочу… Г-голова квадратная, всё болит, всё ноет и… — Не надо оправдываться. Я понимаю. Пытаюсь тебя понимать. Прошу тебя, пойдём на кухню. Позавтракаешь. Много есть заставлять не буду, обещаю. Как поешь, выпьешь лекарство и я тебе заново обработаю раны. Хорошо? Марлин неуверенно поглядела на Жана из-под влажных, спутанных ресниц. — Д-да… — Тогда поднимайся. Она сбросила одеяло, взяла нож и свесила ноги. Холодно. — Опять ножом своим размахивать будешь? — Нет. Не валяться же ему где попало. Надо на кухню отнести. Глухой стук — нож отскочил от половиц. Марлин рухнула на колени, взялась за низ живота и простонала. Струну не отпускали, струну продолжали натягивать мужские пальцы. Тараканы копошились в ней, кусали её, кололи маленькими усиками… А она скулила, потирала живот, скулила и ничего кроме клубящегося дыма не видела. — Марлин, ты… Я понимаю, вопрос глупый, но… ты в порядке? Справишься? — Я… с-сейчас! Д-да, да, сейчас… На плечи ей приземлилось что-то мягкое. Марлин расправила нежную ткань — покрывало, расставила руки и поднялась; покачнулась, но он придержал её. Она задрала голову, вгляделась в лицо Жана: дым всё ещё вихрился, всё ещё мешал сосредоточиться, но она видела… видела, как поджимались его губы, как блестели его сонные, полные жалости глаза. Он подобрал нож, вручил его Марлин и пошёл к выходу из комнаты. На пороге прихватил с собой нечто тяжёлое — мешок. Мешок с едой, мешок с лекарствами… У Марлин защемило в груди, но вместе с тем вспыхнуло странным, окутывающим жаром, и она, ковыляя, ринулась за Жаном на кухню. Убрала нож в ящик, притронулась к мешку... Упала на стул. — Всё нормально? — У меня сейчас м-мозг расплавится… — Сиди, не вставай. Тебе нельзя долго быть на ногах. Я выложу всё, что купил, а ты скажешь, что хочешь. Жан развязал мешок, принялся складывать на столешницу продукты: яблоки, грушу, картошку, помидоры и огурцы. Он также принёс рис, гречку, хлеб и нечто, завёрнутое в салфетку. А ещё ромашку, травы и порошки. Живот Марлин требовательно заурчал. — Жан… — Что? — Ты с ума сошёл… — Не так уж и дорого вышло. — Я никогда столько не беру… — Я понял, хватит уже. Лучше скажи, что будешь. А если приготовить что-то хочешь, то… — Жан замешкался, — то приготовим что-нибудь вместе. — Н-нет, я… столько не съем. А что это такое… в салфетке? — Овсяные печенья. Будешь? — Вот яблоко и печенья съем, этого мне будет достаточно… — И всегда ты так ешь? — Обычно я больше ем. — Не только яблоко с печеньями, но ещё и грушу? — Если деньги есть, я хорошо завтракаю и ужинаю. Но я не обедаю. — И как ты всё ещё на ногах стоишь, Мадлен? — Марлин. — Марлин… — С Божьей помощью. — Марлин… — опять прошептал он, и безотчётная грусть полыхнула у него во взгляде. — Пожалуйста, Жан, помой мне яблоко. Жан распахнул рот, будто намереваясь что-то спросить, но вдруг повесил пиджак на спинку стула, что был напротив Марлин, закатал рукава и повернулся с яблоком к раковине. Включил воду. Марлин посмотрела в окно. Размашистая ветка с пожелтевшими листьями напоминала ей властные мужские руки. Они впивались в неё пальцами: в её горло, талию, запястья, ноги; сдавливали, собственнически раздвигали, а солнце слепило, выскабливало белки, разжигало в ней дурные воспоминания…Платье снимай.
Она пересела с одного стула на другой — туда, куда Жан повесил пиджак, и, сильнее укутавшись в покрывало, вжалась лбом в стену. — А?.. — Жан прокрутил кран, подбежал к Марлин и выложил перед ней вымытое яблоко с печеньями. — Что с тобой, Марлин? — Не хочу платье снимать, не хочу… — Что?! Мад… Марлин, какое платье? Зачем… зачем его снимать? — Нет, никакое. Пожалуйста, Жан, поставь чайник кипятиться. Осознание щёлкнуло курком револьвера. О чём это она? О каком платье речь и к чему его снимать? С ума она, что ли, сходила? — Что?.. — Ничего. Чайник, говорю, поставь кипятиться. Вода уже в нём, поэтому просто… огонь зажги. Жан почесал затылок, забегал взглядом по кухне, подступил к плите и склонился к ней. — Ну ты чего там? — негодующе сказала Марлин. — С плитой управиться, что ли, не можешь? — А, ну я тут… У меня тут чего-то не получается… Марлин подошла к плите, толкнула Жана вбок, достала спичку из коробка, чиркнула ей и, надавив на переключатель, пустила газ. Поднесла спичку к конфорке — языки пламени вспыхнули. — Будто бы плиту впервые в жизни видишь. Как ребёнок, — пробухтела Марлин и, бросив спичку в мусорное ведро, уселась обратно за стол. Жан опустился напротив неё в какой-то дёрганой неловкости, сгорбился и оттянул воротник, а Марлин откусила яблоко и захрумкала. — Марлин… — Что? — Как ты попала в город? Она перестала жевать. — Это же невозможно. Покинуть гетто, притворяться марлийкой, числиться марлийкой… Как? Ты, конечно, можешь не рассказывать, если не хочешь. Но я хочу, чтобы ты мне доверилась. Хочу знать, кому я помогаю. — А взамен ты расскажешь мне, кто ты? Жан вздохнул, скрестил руки и закинул ногу на ногу. Лицо его помрачнело, и на нём отразилось не подлежащее оспорению несогласие. — Нет, не расскажу. Прости. — Ясно. — И ты не расскажешь? — Я так долго молчала… Весь этот год мне было не с кем поговорить — разве что со стеной и с медведем. Слушатели из них хорошие, а собеседники такие себе. — Это значит, что расскажешь? — Я считаю, что ты имеешь право знать. Но всё рассказывать не стану, потому что ты сам молчишь. — То есть из вредности не станешь? — Просто так будет более честно. — Мне кажется, сейчас не самое подходящее время думать, что честно, а что — нет. — Тогда считай, что из вредности. — Расскажи уже хоть что-нибудь. Не знаю, как тебя просить. На колени, что ли, вставать? — Ну хорошо. — Марлин откинулась на спинку стула. — Мы жили лучше других элдийцев. У нас всегда была крыша над головой, всегда была еда на столе, а порой и мясо. Очень редко. У других вообще не было. Мама не работала: отец приносил достаточно денег. Он служил лейтенантом элдийской армии, занимался подготовкой призывников. Всё было хорошо. Но потом началась война… — Она сглотнула. — Он погиб в первый год. Мне было пятнадцать, сестре — девять. Нам выплатили пособие, но до смешного маленькое, да и мама грамотно обращаться с деньгами не умела. Мы обеднели, продали всё и переехали в дом поменьше. На следующий год у мамы обнаружили чахотку. У нас не было денег. Мать не могла долго работать, а сестра была недостаточно взрослой. Работала я, но зарабатывала мало, а картины денег почти что не приносили. Многие мужчины погибли на фронте. Никому не было дела до картин, все думали о том, как бы прокормить себя и свою семью. Я знала, что марлийцы живут гораздо лучше. Знала, что цены везде одни, но что марлийцам платят вдвое больше. Мы все знали. А элдийцам в городе торговать нельзя: законом запрещено. И тогда… В груди защекотало, и отчего-то так смешно стало, так смешно, до коликов весело, что она расхохоталась — что есть мочи расхохоталась, и от истерического смеха её затрясся стол. Жан подпрыгнул, вылупил глаза, а она всё смеялась, смеялась, смеялась… И никак остановиться не могла, никак! — Что... что с тобой, Марлин?! — У отца есть д-друг! Н-нет, наверное, уже был! Ой, т-так забавно это всё, так з-забавно! А я, я… Б-Боже, я…Имена.
Слёзы струились, прожигали щёки, стекали по шее и проникали под вырез платья. Руки и ноги дрожали, как у лихорадочной, и вся она дрожала, всё в ней дрожало. Перед глазами — клубы дыма, и она выла, выла, выла… Зарывалась пальцами в волосы, пыталась разодрать их в клочья, чесала кожу вокруг ногтей, ничего не видела, кроме дыма, никого не слышала, кроме себя. Вязкую пелену разрезала рука Жана — в ней был стакан с чем-то прозрачным, напоминающим воду, но вода ли? Марлин замахнулась, хотела было выбить стакан, но Жан увернулся, отставил его и перехватил её руки. Тараканы елозили по ней, липкие мужские пальцы кольцевали запястья, и она завизжала громче, зарыдала сильнее. Он что-то говорил, но она не слышала — ничего не слышала. Всё было как в тумане, всё мешалось, ноги становились ватными, жужжало в ушах... С навязчивостью всплывала одна-единственная фраза:Благодарю, что приняли моё приглашение. Простите мне мою бестактность, но не могли мы с вами уже встречаться?