***
Серый. Коричневый. Синий. Чёрный вперемешку с белилами, голубой вперемешку с чёрным. Кисть, палитра, холст. Набросок в угрюмых тонах. Марлин пыталась наметить светлый, незамысловатый пейзаж, но у неё не получалось: представлялись только мрачные картины. Лодка с разорванным парусом, балансирующая на смертоносных волнах, казалась Марлин единственным, что она была способна написать. Ночью спала мало, глядела в потолок и плакала. Как маленькая, несмышлёная девчонка прижимала медведя к себе и мотала сопли на кулак. Расковыряла кожу у ногтя, давно таким не занималась — около года, кажется. Не смогла дописать картину с бабочками и полевыми цветами: неправильно держала кисть, неправильно водила ею по холсту, и вообще всё было не то, всё было совсем неправильно. Заранее настрочила письма, пересчитала деньги и упаковала в конверт. Письма хорошо писались, складно, но их приходилось переписывать из-за того, что слёзы попадали на бумагу. Лодка. Такая же одинокая, как и она сама. Марлин намешала древесно-коричневый, нанесла его в первый слой. Странно, но лодку она прорабатывала с особой кропотливостью. Образовала серый и тонко покрыла им парус. Солнечный свет потускнел, будто кто-то загородил его собой. Марлин выглянула из-за картины. Лейтенант Вагнер. — Доброе утро, госпожа Ребель. — Он приподнял кепку за козырёк. — Славная погода, не находите? Шипы въелись в пальцы, и Марлин вздрогнула, чуть не выронив кисть и не испачкав материнскую шаль в масле. Положила кисть на выдвижную полочку этюдника, протёрла ладони полотенцем и плотнее укуталась в шаль. — Д-доброе утро, лейтенант Вагнер… Вы всё-таки нашли меня. — Вас было трудно не найти. Вы пишите такие восхитительные картины, что пройти мимо них невозможно. — Спасибо… Лейтенант Вагнер пригнулся и всмотрелся в выставленные на столе и под столом пейзажи. — Гляжу, вы любите рисовать звёзды… Они что-то значат? Или вам попросту нравится, как они выглядят? Сердце затрепыхалось крыльями угодившей в сетку бабочки. Марлин приосанилась, силясь стать в его глазах менее напуганной и подозрительной, более уверенной. Однако встревоженность горячила ей лоб, трясла похолодевшие пальцы и в спазме скручивала живот. — Думаю, второе. Звёзды отлично дополняют композицию, придают ей полноты, живости… — Любопытно… Благодарю, что поделились со мной. — Почему вы сейчас не в гетто? — Марлин спрятала кулаки под столом и впилась в кожу ладоней ногтями. Жар пробирал до костей, неприятно будоражил и выступал потом: неведомая озлобленность пробудилась в ней. — Почему не в штабе? Разве вы не должны быть на службе? Сейчас ведь рабочее время. — На этой неделе меня назначили в штаб, занимаюсь бумажной волокитой. — Лейтенант Вагнер вздёрнул бровь. — Почему вы интересуетесь? Паника вгрызлась в глотку одичалой собакой. Марлин хотела обдурить Вагнера, застать его врасплох, но обдурили и застали врасплох её. Зря она спросила. Зря пошла напролом. Так она лишь усугубила своё положение. — Личный интерес. — Личный интерес… Если он приходил к ней в рабочее время, это означало, что за нею объявлена слежка. Означало, что о том, кто она, были в курсе все сотрудники ООБ. Или она выдумывала? Или ей в бреду мерещилось? Быть может, она сошла с ума? — Госпожа Ребель, — сказал лейтенант Вагнер, — а вы любите цветы? — Простите? — Вам нравятся цветы? — Он улыбался — издевательски широко улыбался. — Вы находите этот вопрос необычным, странным? Судя по тому, как часто вы пишете на картинах цветы, вам они действительно нравятся. — Ну... мне кажется, всем женщинам так или иначе нравятся цветы. — Что ж, с этим трудно поспорить, — рассмеялся лейтенант Вагнер. — Госпожа, позвольте мне отлучиться. Обещаю, что не заставлю вас долго ждать. Он отошёл к столику наблюдавшей за ними Шерил, склонился к ней и что-то пробормотал. Она указала на розы, а он несогласно замотал головой. Марлин уткнулась лицом в ладони и тихо простонала. Лейтенант мог уйти. Лейтенант мог, если она была ему нужна, увести её в штаб. Лейтенант мог устроить допрос. Но вместо этого он покупал ей цветы. Марлин прислушалась к стуку своего сердца, к разговорам прохожих и к вою ветра. Попыталась отстраниться. Но вот уловила приближающийся топот Вагнера, выпрямилась и растянула губы в глупой улыбке. — Госпожа сказала, что они в вашем вкусе. — Он выложил перед нею алые тюльпаны, перевязанные ленточкой. — Надеюсь, в красный вы влюблены так же, как и в эти роскошные тюльпаны. — Зачем вы… — Для такой красавицы, как вы, не жаль ни одной золотой. — Но мне… мне, право, неловко… — Перестаньте... Эти тюльпаны вы более чем заслужили. Поставьте их в вазу и любуйтесь себе на здоровье, не вижу препятствий. — Я… — Мне пора идти. Сами понимаете, служба. Пообщался с приятной девушкой и хватит. — Но деньги… — О чём вы, госпожа? Это подарок от чистого сердца, а вы всё о деньгах да о деньгах. Она прикоснулась к влажным стебелькам тюльпанов, а лейтенант перехватил её ладонь и оставил на ней грубый, решительный поцелуй. — Мы с вами ещё увидимся. — Он поправил кепку. — До скорых встреч. До скорых встреч… До скорых встреч! Марлин отодвинула тюльпаны к краю стола, вытерла тронутую ладонь полотенцем. Вагнера нет: он ушёл. Вот как минуту назад, две, три… Но он словно был здесь, поблизости, и наблюдал за нею через цветы. Шерил взбалмошно хохотала, кликала Марлин, но она не отзывалась. Всё глядела перед собою, глядела, бередила разодранный палец и ничего не видела — разве что налившиеся кровью тюльпаны. Ровно пятнадцать тюльпанов. В ушах гудел ветер.***
Было прохладнее вчерашнего. Она шла навстречу прыткому, хлёсткому ветру. Вязанная матерью шаль легка, чтобы согревать, но Марлин не тревожилась: скучала, а оттого и вела себя, как полная дура. Четырнадцатое число. Старуха Шерил не обращала внимания, что именно четырнадцатого числа каждого месяца Марлин уходила с рынка в обеденное время. Направлялась в сторону гетто, но не подступала к нему и за пару километров: опасно. Всего год назад они бродили с Алей по этим заковыристым улочкам. Всего год назад она была здесь с повязкой на плече, искала укромное место. И нашла. Остановилась. Всё так же, как и всегда: заброшенный дом, задний двор, булыжники у стены. Оглянулась — никого. Села на корточки, отодвинула камни. Достала вязанный матерью шарф, отряхнула его от комков грязи и, развернув, вытащила записку. Вдумчиво прочитала. «Деньги получили. Большую часть, как и полагается, потратили на лекарства и врачей. ООБ не вредничают, разрешение на выход дают. У нас всё хорошо. Маменьке сейчас трудно писать, поэтому в этот раз письмо будет только от меня. Маменька просит передать тебе спасибо. За всё. Говорит, что очень скучает. Спрашивает, как у тебя дела, и хочет узнать, насколько ты повзрослела. Наверное, стала ещё красивее. Я тоже скучаю по тебе, Лина-Марлин. Мне тебя не хватает. Лейтенант Гарднер, кстати, вот-вот вернётся с фронта. Живой, здоровый, правда, пулю в руку словил. Пишет, что сейчас лежит в лазарете. Идёт на поправку. Мне кажется, они с маменькой ещё сильнее сблизятся, когда он приедет. Я вроде и не против, а вроде и за папу горестно. Никак не могу принять, что она могла полюбить другого мужчину. Папа так сильно её любил… С другой стороны, я понимаю, что светлые чувства помогут ей выздороветь. Большое тебе спасибо за книгу. Мне очень понравилась. С нетерпением жду, какую ты подаришь мне на этот раз. Твои книги всегда такие хорошие, такие интересные. Ты ещё ни разу не ошибалась. Я так сильно скучаю по тебе. Плохо без тебя. Хочу тебя обнять. Надеюсь, это всё когда-нибудь кончится и мы сможем жить втроём. Как раньше. Ну или вместе с лейтенантом Гарднером. Не знаю, хочу я, чтоб было так, или нет. Он, конечно, добрый, хороший, но папу ему не заменить. Но главное, чтоб маменьке было хорошо, остальное — мелочи. А ещё я не хочу, чтобы ты, Марлин, замуж выходила. Хоть бы ты пока не планировала… Я люблю тебя, Лина. И спасибо». Она проморгалась, смахнула слёзы. Аля тоже плакала: лист был в кляксах, в разводах. Но Аля, в отличие от Марлин, не могла переписывать послания: до того редко в гетто завозили бумагу. Аля никогда не признавалась, что дела обстоят плохо, вечно сглаживала углы, а как что-то хорошее случалось, сразу выливала. «У нас всё хорошо» не вязалось с «Маменьке сейчас трудно писать». Когда действительно было хорошо, Аля несколько листов строчила и останавливалась лишь тогда, когда бумага, должно быть, кончалась. Расписывала в подробностях, чем ей понравилась подаренная Марлин книга, размышляла о сюжете и объясняла заумными фразами, почему он славный и добротный. А тут — всего ничего, пара слов. Значит, состояние матери усугубилось, но ни сама мать, ни Аля в этом не сознаются. Может, оно и к лучшему? Марлин не могла ручаться, что бы с нею сделалось, если бы у мамы действительно ухудшилось здоровье. Марлин вытащила из сумочки «Счастливый билет». Решила подшутить над Алей, подложить ей сопливую беллетристику с дырявым сюжетом. Возможно, Але и раньше не славные и не добротные книги попадались, но она не хотела обижать Марлин и обманывала её? Например, как в этом письме. Вполне в её характере. Впрочем, как бы оно ни было, Аля обязательно поймёт шутку, оценит и похохочет, похохочет на пару с ней! Она достала конверт из середины книги, раскрыла его и пересчитала банкноты. Всё как надо, восемь тысяч, все бумажки разменяла. Развернула первое письмо, заскользила взглядом по символам. «Рада, что тебе книжка понравилась. В прошлом письме ты мне столько всего написала! Несколько раз перечитывала и всё никак понять не могла, о чём ты. Впрочем, как и всегда. Надеюсь, что следующее письмо ты напишешь с таким же энтузиазмом. Мне нравится радовать тебя. Нравится знать, что я делаю тебя хоть немного счастливой. На этот раз принесла тебе кое-что интересное. Сама прочитала и осталась, мягко говоря, в восторге. Мне кажется, в твоём духе книжка. Очень славная и очень добротная! Ты ещё мелкая, поэтому не факт, что поймёшь, но читай. И пиши большие письма, пожалуйста, мне так интересно их читать! Уж всяко интереснее книжек будут. Я очень по тебе скучаю, Аля. С каждым месяцем, должно быть, растёшь всё больше и больше. Скоро нас с маменькой перерастёшь. И нет, я никогда не устану об этом писать. У тебя жених уже появился? А ухажёр? У тебя, наверное, толпы ухажёров. Иначе и быть не может. Не понимаю, почему ты такая зажатая растёшь. Как это друзей у тебя нет почти? Бросай свои книги и гулять почаще ходи, а не только цветы поливай да грядки копай, и так платят мало. Пожалуйста, чаще думай о себе. О маме мы всегда хорошо заботились, заботимся и будем заботиться. Я люблю тебя, Аля.Твоя Лина-Марлин».
Заглянула во второе, последнее письмо: «Здравствуй, мама. Пожалуйста, не беспокойся обо мне, у меня всё хорошо и лучше быть не может. Продаю картины, зарабатываю. Ты, наверное, заметила, что я вам восемь тысяч вместо семи отправила. На этот раз получилось заработать немного больше. Да, мама, я хорошо ем. И да, мне на всё хватает, я ни в чём себе не отказываю. Говорю же, не переживай за меня. Все, что сейчас имеет значение, — это ты и Аля. Думай только о ней и себе. Насчёт папы не волнуйся, он бы понял и простил. Да и прощать-то не за что, он ведь всегда хотел для тебя счастья. Прошу тебя, мама, не нервничай. Так ты усугубишь своё состояние. Надеюсь, вам хватает денег на еду, врачей и лекарства. Надеюсь, что вы со мной до конца честны. Всё будет хорошо, мама. Верь, и всё будет. Я тебя очень люблю. Целую и крепко обнимаю. Пожалуйста, ни о чём не беспокойся». Марлин засунула письма в конверт, убрала его в книгу и обвязала её материнским шарфом, положила под булыжники и засыпала листвой. Отправилась к рынку. За спиной — хруст ветки; обернулась — никого. Стало быть, показалось. Воспалённые нервы играли. Однако ветер, дующий ей в спину, нашёптывал о неладном, и она пожалела, что не проверила запрятанный конверт повнимательнее. Мысли о лейтенанте Вагнере кружили голову, как опухоли прорастали в ней алыми тюльпанами. — Встретились? — спросила Шерил, когда Марлин вернулась на рынок. — Что? — Ну, с этим офицерчиком статным! Тем, который пятнадцать тюльпанов тебе подарил. Красных! — А должны были? — Нет разве? Он ведь приходил, как только ты ушла. Спрашивал, где ты. Вот я и сказала ему, кудать ты пошла и зачем. Подумала, он тебя обедом угостит, щедрый-то весь такой, статненький! А чегой-то вы, не встретились всё ж таки?..***
— Смотрю, вы, госпожа Ребель, любительница питейных заведений? У Марлин из рук вывалилась сумка. Лейтенант Вагнер тут же ей подал её. — Ох, простите меня за резкость, не хотел вас пугать. Добрый вечер, госпожа Ребель, добрый вечер. Не понимаю, что такая хорошая, приличная вроде вас девушка здесь забыла? Марлин чуть не упала. В глазах рябило, точно она уставилась на слепящее солнце. Нет, ей, право, мерещилось. Мерещился лейтенант Вагнер. А по-другому и быть не могло. — У вас всё в порядке? — Он подхватил её под локоть, притянул к себе. — Вы будто бы побледнели вся, растерялись… Что-то стряслось? Вы, случаем, не больны? Она отняла руку, подняла голову и с нервической робостью всмотрелась в его лукавые, спокойные глаза: в них не пробегало и тени волнения, но вспыхивал огонь жестокого, расчётливого азарта. — Н-нет, нет, я… Всё в порядке, всё замечательно. — Она пошла вдоль парапета, а лейтенант Вагнер — за ней. — Вы меня… вы просто меня напугали! Так резко, так неожиданно! — В который раз я становлюсь причиной вашего испуга, госпожа. Неужели я выгляжу неподобающе? Неужели я… страшный? Мне всегда казалось, что я вызываю у женщин интерес. — Нет, вы не понимаете, просто я… — Куда вы так торопитесь, госпожа Ребель? К чему вся эта суета? Я с вами спокойно общаюсь, не торопясь иду подле вас, а вы проявляете бестактность. Марлин огрызнулась бы на любого другого мужчину, поставила бы на место и ушла, а он бы стоял себе с открытым ртом. Построила бы по струнке смирно, но не его, не лейтенанта Вагнера. Перед ним она была беззащитна, была крохотной напуганной девочкой. Была пешкой. — Кстати, вы так и не ответили, что забыли в этом кабаке. Зудило, и меж рёбер продолжали цвести тюльпаны лейтенанта Вагнера. Они скребли горло, тянулись к нёбу, распускались и мешали дышать. Хотелось драть горло, кашлять, выблёвывать лепестки и чихать. — Я там подрабатываю. Иногда. В будние дни заношу в кладовую приборы и картины, чтобы до дома не тащить. Ей казалось, что она выдаст всю подноготную, стоит ему только попросить. Она будто обнажённой перед ним была, и он будто видел её насквозь. — Любопытно. Вы так молоды, но так трудолюбивы… Вам непросто живётся, верно понимаю? — Простите? — Вы так щепетильны к деньгам... К чему молодой девушке столько денег? — К чему столько денег? Это… это допрос? Бум-бум… Бум-бум… Всё в ней грохотало, всё в ней содрогалось. — Допрос? — усмехнулся он. — Какой такой допрос? Опять вы заладили, госпожа. Всего-навсего личный интерес. Замолчали. А ветер всё гудел, гудел, стонал… Сдувал её, исхудавшую, и со свету сживал. — Хорошо, госпожа Ребель. В таком случае, давайте поговорим на отвлечённую тему. Надеюсь, вы не будете против, если я закурю? Спасибо. — Лейтенант Вагнер зарылся в кармане, вытащил зажигалку, покрутил колёсико и поджёг кончик сигареты. Табак. — Знаете, с каждым днём всё больше и больше убеждаюсь в том, что только сигареты меня и спасают. И что бы я без них делал? Работа в ООБ — тот ещё кошмар. Целый день проводить в окружении элдийцев, пусть и покладистых, сущая пытка. Если честно, такие вот дни, когда мне выдаётся побыть в городе и спокойно посидеть над документами, для меня — настоящая блажь. — Не представляю, насколько вам тяжело. — Не представляете? — удивлённо спросил он, а затем как бы опомнился. — Ну да. Вам-то откуда знать? Вам повезло. Всем тем повезло, кто редко видит элдийцев. Но, знаете, не это горе. Горе — быть элдийцем. Вам так не кажется? — Вы правы. Быть элдийцем — то ещё наказание. — О да, наказание каких поискать. Радует, что мы с вами мыслим одинаково. — Лейтенант Вагнер взял её под руку. Марлин отшатнулась, но не отпрянула: мышцы задеревенели. — Понимаете, госпожа Ребель, мне этих людей даже… жаль. Если их можно назвать людьми, волки в овечьей шкуре. Но разве они виноваты, что такими уродились? Я застал времена, когда элдийцев на Парадиз отправляли. Я тогда зелёным, можно сказать, был. До лейтенанта ещё не дослужился, но отправил человек десять. Этот страх, эта агония в их глазах… Мне их было и правда жаль. Но когда они превращались в чудовищ, все сомнения отметались: вот их истинное обличие. Им даже позавидовать можно. Живут, ни о чём не задумываются, сами себе хозяева, но одним словом… рабы. Вы меня слушаете, госпожа Ребель? — Да… Да, я вас слушаю. — Что вы думаете на этот счёт? Вы придерживаетесь моего мнения, или у вас есть собственное? — Я считаю… считаю, что элдийцы — зло. Дьявольские отродья. К ним не должно быть ни жалости, ни сострадания. Чудовища. — Госпожа, вы так категоричны. — Быть может. — Госпожа, вы безжалостны. Считаете, что отправлять нарушителей на Парадиз — верное решение со стороны марлийского государства? — Разве мы сейчас об этом говорили? Вы это к чему? — Всё, о чём мы говорим, связано. Я всего лишь интересуюсь, что лучше: Парадиз или расстрел? Когда Парадиз целиком населили дьяволы, мы перестали отправлять на него нарушителей. Теперь нарушающие закон элдийцы отправляются или на расстрел, или выступают в виде массового оружия на фронте. Впрочем, вам ли не знать? Как вы считаете, что лучше? Какого наказания заслуживает не носящий повязку, незаконно проживающий в городе элдиец? Её точно молния прошибла, нахлынула ледяной волной, стегнула по рукам и ногам. Сердце до того бешено заколотилось, что его уже, казалось, слышала не только Марлин, но и лейтенант Вагнер. — Извините… Вы проводили меня до площади, а дальше я пойду сама. — Мне и дальше вас проводить нетрудно. Куда вы так торопитесь? — Д-домой, мне надо домой… — Неужели что-то срочное? — Да, срочное. — Но вы ведь так и не ответили на мой вопрос. Как вы считаете, какое наказание заслуживает нарушающий закон элдиец? — Извините, — она отстранилась, — мне и правда пора… — Тогда подумайте на досуге, госпожа Ребель. Хорошенько подумайте, вынесите из раздумий пользу. — Прощайте. — До свидания, — прокричал он ей вслед. — Мы с вами ещё увидимся. Это лишь вопрос времени, госпожа Ребель. Всё это — лишь вопрос времени.***
Ушла. Всё-таки пристал. Всё-таки полез туда, куда не надо. До чего же настырный! Вспоминал проклятого лейтенанта Вагнера, никак не мог угомониться. Лейтенант Вагнер сказал, что они ещё увидятся, что это — лишь вопрос времени. И она всю ночь не спала, в подушку и медведя плакалась, отца вспоминала и Богу молилась. Да, Богу молилась… Совсем в делах о нём позабыла, а оттого, что позабыла, проблемы и были. Ей-Богу, оттого. Расковыряла пальцы в кровь. Картины не закончила, разве что новую начала, со срубленными липами из аллеи — той самой аллеи, в которой она из раза в раз писала и при Шарле мороженое ела. Голова трещала. Глаза резало ножом, сердце щемило. Ни одному покупателю сегодня не улыбнулась. Но Шарлю — улыбнулась. И даже посмеялась с ним. Обрадовалась, что не отказалась гулять: почувствовала себя защищённой. Марлин была приятна близость Шарля. Она не знала, кто он и что из себя представляет, но это её будто бы не волновало. Марлин было, что скрывать, а пока и ему было, ей ничто не угрожало. Так она думала. Но Шарль пренебрёг своей конспирацией, и тогда Марлин осадила его, напомнила ему о Ж-Шарле. Он так ошалел, что сомнения сразу же развеялись: что-то тут нечисто, и не Шарль он вовсе, и не Жаме. Но едва ли он послан на её поимку: будь он в Либерио по душу Марлин, она бы уже не жила. Зачем он к ней прицепился? Она бы разрешила проводить себя до дома. Она бы, возможно, на коленях просила остаться у неё на ночь. Ибо страшно, ибо невыносимо. Марлин хотела ему рассказать. Признание вертелось на языке. Но логика и привитая жизнью в концлагере недоверчивость не позволяли приоткрыть завесу. Ветер трепал материнскую шаль, сушил и без того иссохшие губы. Тянуло спать — до безумия тянуло. Казалось, она сходила с ума. Видела лейтенанта Вагнера везде: в тротуаре, в прохожих, в причудливых волнах, в тучных облаках. Слышала в порывистом ветру и в разговорах людей. Не прошло и минуты, как она разминулась с Шарлем, а мысли неслись, окутывали с ног до головы. Алые тюльпаны распускались в ней, лезли из неё. Хотелось развернуться. Уйти к Шарлю, попросить у него прощения и позволить проводить себя до дома, как он и предлагал бесчисленное множество раз. Оставить его переночевать. Все, кто мог её защитить, мертвы. А он, наверное, тоже не мог: это она выдумала, всё-всё выдумала. Он ведь правительственный, как же. Он ведь враг её. Бежать. Домой бежать, запираться на все замки и баррикадироваться. Или ну её, гордость эту? Ну её, назойливую логику и предрассудки? Безопасность дороже самолюбия. Или Шарль не гарант безопасности? Или Шарль тот, кто может сдать её ООБ? Марлин не знала. Марлин сходила с ума. — Надо же, госпожа Ребель, какая неожиданная встреча! А я вас по всему городу ищу, и вот нашёл. Сон. Гадкий-прегадкий сон. Моргнёт, и ничего не будет. Ущипнёт себя, и всё исчезнет. Но его рука на её талии так реальна, так ощутима… — Вы меня слышите, госпожа Ребель? Плыло, всё — плыло. В ушах гремели колокола, церковные. А она — теряла сознание. Но не падала, шла: потому что он вёл, потому что приходилось в беспомощности опираться на него. — Да-да, я вас слышу… — Пройдёмте со мной в штаб. — Чего ради? По какому поводу? На каких… основаниях? — А говорили, что слышите меня. — Лейтенант Вагнер утомлённо вздохнул, крепче обнял её. — Я хочу вам кое-что показать, госпожа Ребель. Кое-что любопытное. Вы сейчас туго соображаете — ещё бы, — но это лишь сейчас. Совсем скоро вы придёте в себя и поймёте, всё поймёте. А то, что я вам покажу, не оставит вас равнодушной. То, что покажем вам мы.