Как зовут Звезду?

Стук костяшек пальцев о дверь — лёгкий, нерешительный. Словно Жану не хотелось, чтобы ему отпирали. По-настоящему не хотелось. До чего же тяжко, до чего же обременительно. До чего же… стыдно.       Глухие, осторожные шаги. Едва слышный пугливый шорох. И тишина; неуютный, гнетущий гул лестничного пролёта. А ещё ломкое, свистящее дыхание. Сухое, неохотное…       — Это я… Жан.       Замок задребезжал в ту же секунду. Многоэтажка зашумела, и от стен, как мяч, отскочили лязг и скрежет. Жан одёрнул штанину, потеребил рукав пиджака и расправил сгорбленные плечи.       Дверь открылась. Стоявшая на пороге Марлин, ссутулившись, покачивалась: рвано, коротко дышала. Красные, влажные глаза вгрызались в него с укоризной; подобно зверю, кусали горечью и потаённым облегчением. Казалось, что они и навострившиеся стрелами брови, одну из которых бороздила розовато-бордовая полоса, не приглашали войти, а наоборот прогоняли, пинали к лестнице. Тараканы залезли под кожу и осыпали мурашками сжавшееся, толчками бьющееся сердце.       Она молчала, смотрела на него грузно и с осуждением, как на преступника. Жан потупился, неловко подался вперёд и, взявшись за ручку, распахнул дверь. Марлин отшатнулась, и он прошёл в квартиру.       Коридор, в который еле проникал брызжущий из окон кухни и спальни солнечный свет, таил трясущуюся точно в припадке Марлин. Она натужно, вымученно пыхтела и стискивала ладони в кулаки. Простонав, ринулась к Жану и, сдерживая хлёсткие, утробные рыдания, застучала по его груди кулаками.       — Т-ты!..       — Стой-стой-стой!       — Ты почему…       — Пожалуйста, Марлин, погоди!       Но она заколотила по нему лишь сильнее.       — Ты почему… не приходил?! Где ты… где ты был этих три долбаных дня?!       — Для начала уймись и перестань меня бить!       — Нет! Ничего не хочу слышать! Не буду… не буду слушать! Ты… ты!..       Жан перехватил её бойкие, резвые руки за запястья. Марлин поморщилась, оскалилась, и он, вспомнив о синяках, отпустил. Не двигаясь, она лихорадочно подрагивала и туманно, испуганно поглядывала на него снизу-вверх. Сжимала и разжимала почти выздоровевшие, обескровленные губы, будто собираясь что-то произнести… Но изо рта её выскользнул лишь тусклый, надтреснутый стон. Марлин повалилась на колени, накрыла голову руками и закачалась из стороны в сторону. На что-то жаловалась, причитала… Жан не понимал, не мог разобрать ею сказанное, выплаканное. Услышал разве что «одна», «страшно» и «не могу».       — Марлин…       — О-ой, не могу-у…       Он не стал ничего говорить. Опустился к Марлин, потянулся к ней, коснулся снующего туда-сюда плеча. Погладил — ненавязчиво, с волнительным трепетом; провёл ладонью по согнутой спине, очертил худые, рельефные лопатки. Марлин насторожилась: охнула, шмыгнула носом, и её вновь окатило истерикой. Вдавилась щекой в Жаново плечо, вцепилась в лацканы расстёгнутого пиджака так же сильно, как ребёнок в игрушку крошечными, неразвитыми пальцами.       Приблизившись к ней, Жан ощупал её волосы: мягкие, гладкие, расчёсанные… мытые. Теперь уже мытые, вовсе не засаленные. Да и пахло от Марлин приятно: излюбленным Жаном травяным мылом и душистыми, сладкими полевыми цветами. От муслинового платья доносился кислый лимонный запах хозяйственного мыла. Жан вслушивался в её неугомонные, терзающие всхлипы, и мысли мозолило одно и только одно: какая же он, всё-таки, сволочь, и как же горестно, что он не может ей в этом сознаться.       Нельзя.       Пусть и дальше живёт в неведении. Пусть не знает, что он — дьявольское отродье. Пусть не знает, что он и его товарищи, служащие Разведкорпуса, через полгода разрушат её гетто. Пусть не знает, как сильно он ненавидит безмозглого Эрена. Пусть не знает, насколько ему жаль. Хотя… Это ещё почему? Пусть знает! Пусть слышит!       — Марлин… — Шёпот раздробился, как упавшая стеклянная бутылка. Рот слепило чем-то густым, вязким, и языку было трудно упереться в зубы. — Прости… меня.       Натянув лацкан на кулак, она застыла. Тишина. Вроде бы вакуумная, стойкая, но по правде хрупкая, точно хрусталь. Жан беззастенчиво расколол её, замахнувшись голосом-топором:       — Прости меня, пожалуйста… — Он перебрал пальцами упругие нити её волос, прильнул к взлохмаченной макушке щекой. Внутри что-то чёрно расстилалось, ширилось. — Прости…       — Хватит… — пискнула она беззащитным, обиженным зверьком, и тон её убеждённо заострился. — Прекрати…       — Нет, ты послушай…       — Не хочу ничего слышать! — Марлин шевельнулась, с напористостью проговорила: — Просто… не делай так больше. Н-не делай так больше и всё!       В груди надулся пузырь, разросся, но не лопнул. Словно налился раскалённым железом и, обжигая, принялся ломать удерживающие взаперти рёбра.       — Я не мог прийти к тебе, — сказал он, и зубы вонзились в губу. — Я хотел, но… не мог.       — Почему?..       — Потому что… иногда мне лучше никуда не ходить, чтобы не вызывать лишних подозрений. Понимаешь? Если бы я в один из этих трёх дней вышел, то я бы, возможно, никогда к тебе больше не пришёл.       Что было отчасти правдой. Переговоры с Адзумабито велись без малого трое суток, отчего доблестной делегации разведчиков было не до прогулок. И Жану — в том числе.       Марлин поёжилась, вздыбила плечи. Замерла. Неторопливо ослабила исступлённо-решительную хватку, но отпрянула резко — до того резко, что Жан чуть не потерял равновесие.       Она глубоко и звучно, с некоторой периодичностью вздыхала. Сведя колени и прислонив руки к груди, смотрела на него с недоверием и разгорячённой противоречивостью.       — Но ты ведь… — Марлин запнулась, сглотнула мешавшую говорить слюну и по-ребячески наивно, с жалобностью сказала: — Ты же обещал!       — Я ничего и никогда не обещал, — ответил Жан. — То есть… Обещал, что не оставлю тебя. По-твоему, я не сдержал обещания?       — А я д-думала… — Она вздёрнула подбородок, проморгалась и утёрла пальцами мокрые ото слёз веки. — Думала, что ты меня оставил… Забрал деньги себе, обворовал меня. Думала, что ты больше не вернёшься. И… всё сошлось. К-как только я доверила тебе деньги, ты тут же испарился. Как будто только того и д-дожидался!..       — Какую же ты ерунду несёшь, Марлин! — вспыхнул Жан. — Бред! Отдал я твои деньги старухе! И Кабана предупредил. А если бы я так сильно хотел тебя обворовать, как думаешь, покупал бы я тебе еду с лекарствами?       — А я знаю? — огрызнулась она. — Б-быть может, так ты хотел вернуть потраченное!       — Это ты от скуки всякие бредни выдумываешь?       — Ага. От ничегонеделания!       — Оно и видно.       Опершись ладонью о ноющее, затёкшее колено, Жан встал с пола. Наклонился, подал руку Марлин, а она отпрянула и поднялась без помощи. Сама. Более не позволяла к себе притрагиваться, будто бы боялась не только малейшего его прикосновения, но и движения. Будто бы забыла, что пару минут назад искала утешения в его объятиях.       — Я… — проскрипела она, как наждачкой по сковороде полоснув, — так внезапно набросилась на тебя, и…       — Перестань.       — Я не должна была…       — Забей. Не надо передо мной извиняться, я всё понимаю.       Марлин выкатила облупившуюся нижнюю губу, изогнула рассечённую бровь.       — Сдурел… Не хотела я перед тобой извиняться. Г-говорю лишь, что мне стоило придержать коней, вот и всё.       — Уж разница большая.       Вялым, бессильным взмахом руки она поправила подол измявшегося платья. Неуклюже затопала на кухню, а Жан — за ней.       — Садись. — Марлин выдвинула для Жана стул неподалёку от того, что был у стены.       — Разрешаешь? — сказал он, и она, вперив в него строгий, выхолощенный скорбью и усталостью взгляд, опустилась на стул. Жан посерьёзнел, последовал её примеру.       Солнце, прошмыгивающее сквозь незашторенное приоткрытое окно, рисовало на стене изгибы ветвей деревьев, прожигало тонкую, как молочную плёнку, и нездорово бледную, фарфоровую кожу Марлин, окрашивало её живительным тёплым цветом с золотистым отливом. Лоб был чист, и от крупной шишки осталась лишь почти рассосавшаяся неровность. Бровь, прочерченная корочкой, постепенно зарастала. Под охристо-синюшными веками пролегала мешками заспанность; будучи чуть больше верхней, выпирала изуродованная нижняя губа. Фиолетовые вперемешку с грязно-коричневым синяки толстыми пальцами огибали шею и запястья. Вероятно, ещё пуще исхудавшие.       Рассматриваемая Жаном, Марлин закинула ногу на ногу, скрестила руки и потупила в пол мутные, неизменно краснющие глаза.       — Теперь-то ты раны обрабатываешь? — спросил Жан мягким, беззлобным голосом.       — Обрабатываю, — ответила она. — Ты же сказал, что иначе я могу помереть. А помирать я не хочу. П-потому и заставляю себя обрабатывать, лечусь...       — Это… это радует. — Не то слово радует! Больше не придётся расталкивать Марлин надоедливыми нравоучениями. — Кажется, выздоровела уже?       — Почти. Н-насморк немного есть, но горло уже не болит. А так, в целом… — Она замешкалась, хлюпнула носом. — В целом всё х-хорошо. Более-менее.       — А со сном как дела? Уверена, что всё в порядке? Выглядишь уставшей.       — Я… пью снотворное.       — Каждую ночь?       Марлин медленно, отчего-то стыдливо закивала.       — Нельзя так часто пить, — сказал Жан. — Это наркота. По сути. Подсядешь ещё, как бы не уже.       — Я… я всё равно не высыпаюсь. Часам к десяти засыпаю, часов в семь или восемь просыпаюсь, а потом, знаешь… хочу спать. Целый день хочу спать. Но не могу. Н-не могу. И ночью не могу, без снотворного-то. Спать хочу, а не спится. И лежу. Просто лежу. На боку, на спине… Смотрю в стену. Смотрю в потолок. И думаю. О всяком думаю. П-порой сама не понимаю о чём. — Её губы дрогнули. — Знал бы ты, какая это мука. Лежать сутками, вспоминать… Смотрю, а стрелка часов всё никак не сдвигается. Т-такая медленная… Беру книгу в руки — не читается, мысли путаются. Беру в руки кисть — руки не держат, выпадает. Не могу ни за что взяться. Да и не хочется… Совсем ничего не хочется. Даже лежать. Л-лежать — и то тяжко. Есть забываю. К вечеру вспоминаю, иду готовить. Не хочется, правда, но иду. Понимаю, что так надо. А надо — значит, надо. Пересолю что-нибудь обязательно, недоварю… А потом уж и спать пора. Ночь за окном — страшно. Без лампы не могу. Прислушиваюсь к каждому шороху. Пью снотворное. Засыпаю. Снится… снится многое. Страшное. А затем — утро. И всё заново. Скучно. Т-тяжело. Устаю. Но когда темнеет… Когда темнеет, становится страшнее всего. К-когда темно, мне кажется, что я… схожу с ума.       — Но… тебе нечего опасаться, — заверил Жан; колючки, напоминающие репейники, забились в распотрошённой груди. — Ты в безопасности. Тебя никто не тронет. Дверь заперта на оба замка, соседи за стеной… С тобой ничего не случится.       — Я… — Измождённое лицо приобрело неизгладимый отпечаток навязчивого страха. — Я не знаю, знают ли они, где я… А если знают, то…       Нечто скользкое, прохладное теснило сердце. Прокусывало хищными зубами, выпускало и высасывало бьющую струёй кисло-сладкую кровь.       — Марлин… Если бы я мог оставаться с тобой на ночь, я бы оставался. По крайней мере спать бы тебя укладывал и уходил, но… я не могу. И я… хотел бы проводить с тобой больше времени. Хотел бы не оставлять тебя подолгу одну. Но это невозможно. Сейчас — точно. А потом… как потом будет — не знаю. Как бы хуже не стало.       — Что… что ты имеешь в виду?       — Что мы, наверное, будем видеться ещё реже. — Жан решил не огорчать её, что они, возможно, совсем перестанут видеться. — Но я хотел бы… я бы много чего хотел. Буду приходить по мере возможностей. Не жди меня каждый день, так часто приходить у меня вряд ли получится. Но как только появится свободное время, так сразу приду к тебе. Чтобы ты не боялась… и не скучала.       — Да кто ты… — она расширила усталые, безумные глаза, и облепившая их красная паутинка сделалась выразительнее, — кто ты вообще… такой?       — Как понять — кто?       — Ты… кто ты?       — Я… Жан.       — Да плевать мне, как тебя зовут! — прикрикнула Марлин. — Кто ты… сам по себе? Кто ты на самом деле?       Жан кашлянул. Поёрзал на стуле как на испепелённой полуденным солнцем щебёнке.       — Ты ведь знаешь… Знаешь, что я не могу сказать тебе правду.       — Почему? — Она пытливо прищурилась.       — Ты понимаешь, что я не могу рассказать тебе и это.       — Да что в тебе такого может быть?! Кем ты таким можешь быть, что тебе приходится скрываться? Шифроваться… Передо мной! Мной! Притом, что я тебе всё про себя рассказала!       — Я назвал тебе своё настоящее имя, — нахмурившись, припомнил Жан. — Тебе недостаточно? Возможно, тебе следует напомнить, что малейшая откровенность может стоить мне жизни?       — Встань на моё место и пойми! — воскликнула Марлин. — Я и понятия не имею, чего мне от тебя ждать. Не знаю, кто ты и чего добиваешься. К чему… вся эта сумасшедшая конспирация?! Я же… я же всё тебе рассказала! Незнакомому человеку, который в любой момент может пойти и сдать меня ООБ! Ты знаешь, что я элдийка, сбежавшая из гетто… А я про тебя не знаю ничего! Разве только то, что тебя зовут Жан! Но, как знать… Может, и не Жан ты вовсе? — Она неприязненно усмехнулась. — Фантазии тебе, конечно, не занимать.       Что-то въедливое, гадкое разбрызгалось по всему его телу, точечно зажглось, воспылало…       — Единственное, о чём я тебя просил взамен — это проявлять ко мне уважение и не лезть туда, куда лезть не стоит, — выверено, с треснувшим спокойствием произнёс он. — Что делаешь ты?       Марлин повела бровью.       — Лезешь не в своё дело. Тебе бы перестать. Терпение и доброта у меня не безграничные.       — Просто… — нетвёрдо начала она, — шифруешься ты так, будто бы ты какое-нибудь отродье с Парадиза.       В животе, разгоревшись костром, рассыпалось на мелкие осколки стекло.       — Ч… чего? — едва размыкая чешущиеся, опрысканные жаром губы, сказал Жан. — Ты… сама понимаешь, что несёшь? Какое ещё… дьявольское отродье?       — Самое обыкновенное.       — Ты… очень проницательная, — саркастично подметил Жан.       — А то.       — С чего ты взяла?       — Да я же несерьёзно. А ты всё в штыки… Я так надеялась, что ты выдашь мне, кто ты на самом деле. Ну, уж явно не дьявольское отродье.       — Передумала, что ли?       — Видно же по тебе, что ты не из них.       — Это как? — удивился Жан, внутренне ругая себя за всплески губительного любопытства.       — Смеёшься? У тебя на Родине… не знаю, откуда ты там. Разве вам про островитян не рассказывали? Должны были, всем рассказывают. Мы же с тобой обсуждали элдийцев, пока гуляли.       — Да знаю, знаю… Гегемония Элдии, порабощение Материка, король Фриц…       — Вот-вот. Они… другие. Совсем. Не похожи на обычных людей. И на людей в принципе едва ли похожи.       — В смысле? Они все титаны поголовно, что ли?       — Не-ет, — с ребяческим увлечением доказывала она, — просто… другие. По поведению, мышлению. Если бы ты не признался мне, что ты не марлиец, то я бы в жизни не догадалась. Но если бы ты был дьявольским отродьем, я бы сразу это поняла. На подсознательном уровне. Мне кажется. Хотя… быть может, они умеют маскироваться под обычных людей? Ходят же байки, что они могут быть среди нас. Но, в любом случае… они выделяются. Отличаются. Понимаешь?       Марлин упрямо, как и все марлийские элдийцы, с выдрессированной покорностью верила в этот по-детски наивный, необкатанный бред. Жану думалось, что элдийцы подвергают сказанное марлийскими властями сомнению, не воспринимают за истину в последней инстанции, но, как оказалось, безоговорочно верят именно они. Скорее всего, даже сильнее марлийцев.       — Понимаю.       А вот и оно, дьявольское отродье. Прямиком перед ней, в человеческом обличии. Разговаривает, как разговаривают обычные люди. Одевается, как должно одеваться всем. Как бы она повела себя, если бы узнала правду? Продолжила бы гнобить островитян? Испугалась бы?       И что тогда?       На секунду, лишь на малую долю секунды Жану захотелось, чтобы она наконец узнала — узнала обо всём. Послала бы его или приняла, потеряла бы дар речи… Отреагировала хоть как-нибудь.       Но так было нельзя.       — Поэтому ты не можешь быть дьявольским отродьем. Но, возможно, ты…       — А как насчёт проявить ко мне уважение и перестать заниматься хернёй? Все возможные варианты перебери, а я всё равно не скажу, где правда. Расскажи лучше, как у тебя дела с едой. Достаточно? Всего хватает?       — А, всё в порядке… — зардевшись, сказала она. Пошла на уступки. — Того, что ты принёс, хватит надолго. Тем более я и так мало ем.       — А раньше будто бы много ела.       Она обмякла, прижалась к спинке стула.       — Спасибо, — проговорила отрывисто, с усилием.       — Я не ради того, чтобы ты меня благодарила, спросил, — буркнул он. — Я спросил, потому что считал должным узнать. Не нужно меня благодарить.       — Знаю, знаю, но… Это я от чистого сердца. — И лицо её разразилось чем-то ярким, неугасающим. — Я хочу тебя отблагодарить.       Впервые за долгое время на душе стало тепло.       — Скажи, ты правда передал деньги Шерил? — Пораненные губы мялись в смутном волнении. — И Кабана предупредил?       — Всё сделал.       — И… как? Как они отреагировали?       — Шерил нервничала. Она не думала, что я знаю, где ты живёшь: она ведь сама про тебя толком не знает ничего. Спросила, нужна ли тебе её помощь. Говорит, дочь у неё травница, рецепты какие-то знает. Но я отказался. Сказал, что мы сами справимся.       — Мы? — точно не расслышав, переспросила Марлин.       — Она думает, что мы с тобой… вместе. — Уши у Жана запылали так, точно вместо них был фитиль, к которому поднесли спичку. С носом произошло то же самое, но ощутимее. — Я не стал ничего отрицать. Ну, чтобы лишних вопросов не задавала. Вроде всему поверила. Сто раз переспрашивала, нужна ли тебе помощь. О деньгах сказала не беспокоиться. В конце того дня обещала передать их хозяину.       Более того, госпожа Шерил расспрашивала о лейтенанте Вагнере, и Жан, чувствуя, как закипает, пытался свести разговор на нет.       — А ты… объяснил ей, что я не собираюсь возвращаться на рынок?       — Намекнул. Ну, как намекнул… Сказал, что ты, скорее всего, будешь искать другое место, где сможешь продавать картины.       — А она?       — Сказала, что ей очень жаль. Просила навещать её, если будет возможность. Я пообещал ей передать тебе, распрощался и пошёл. Думаю, она расстроилась. Удивилась — это точно.       Марлин свесила голову. Увяла, как беспризорный цветок. Мягкая, смущённая улыбка покоилась в уголках губ. Покоилась, затемнённая опухлостью век, влажностью отравленных глаз и синюшностью кожи.       — А… Кабан? Что сказал Кабан?       — Сказал, что с кладовой, в принципе, не проблема. Зайдёшь и заберёшь, когда сможешь. Места много не занимаешь. Сказал, что ему будет жаль, если ты перестанешь у него работать. Вроде всё на этом. А… Бьянка ещё прибегала. Спрашивала, что случилось, почему ты нескоро придёшь. Ну, пришлось в третий раз за день объяснять. Бьянка сказала, что будет скучать по тебе. А ещё… — Жан заговорил тише, — меня почаще просила заходить.       — Бьянка… — Она усмехнулась, и Жан впервые за несколько дней услышал, как в её голосе разлилась весёлость, кипучая живость. — Не знает, как перед тобой извернуться.       — Чего?       — Нравишься ты ей, вот чего.       — М-м… — Жан прокашлялся, почесал затылок. — Мне так не кажется. То есть, возможно, но…       — Да брось, я знаю её лучше тебя. И девушка она… девушка она хорошая, — заявила Марлин не с таким энтузиазмом, с каким заявляла в «Кабаньей Яме». Отрешённо, неискренне.       — Девушка она, может быть, и хорошая… Но меня что-то совсем не интересует. Да и… не надо, чтобы интересовала. Этого ещё не хватало для полного счастья.       Она улыбнулась — и снова грустно, и снова прижимисто. Точно бледные, истрескавшиеся губы торкнуло, и они вытянулись тонкой сплошной линией.       — Интересно, — прошептала Марлин, — а… узнай они, что я элдийка из гетто… они бы отнеслись ко мне так же? С такой же… добротой?       Столько невыпущенной боли и всосавшейся в нутро обиды было в этих тоскливых словах, что у Жана защемило сердце. Он хотел задать ей тот же вопрос. Поменяла бы она к нему отношение, если бы узнала, что он — дьявольское отродье с Парадиза?       Ответ более чем очевиден.       — Ну… — Горло Жана вновь драло нетающим льдом; въелась песком перхота. — Не знаю, Марлин. Быть может…       — Неважно. Мог и не отвечать, — с резкостью отозвалась она. — Они… все они, марлийцы, становятся злыми и жестокими, когда дело касается элдийцев. Даже марлийских. Они не хотят нас понять. Никак. Но я их, наверное, понимаю. Знаешь, это… сложно сказать. Будучи элдийкой, сложно. Но, думаю, в общем и целом они поступают правильно. Благородно. Разрешить жить у себя на территории — милосердный поступок. Но всё же…       — Милосердный… — фыркнул он. — Да ты что? Очень, Марлин, милосердный. Ты хоть понимаешь, почему они вас оставили? Понимаешь, почему они держат вас как скот взаперти? Нет? Почему набирают малолетних Воинов? Почему пользуются вами, как биологическим оружием? Почему отправляют мужчин на смерть? Ваша жизнь выгодна в первую очередь марлийцам. Не вам. Не задумывалась? А задумывалась, почему Марли всё ещё передовая держава, с её-то отстающими технологиями? Потому что у Марли есть вы, титаны. А без титанов, то есть без вас, Марли была бы ничем.       Лицо Марлин чопорно, решительно ожесточилось, но притом как бы побледнело, в тревожной задумчивости осунулось.       — Пусть из всего, что ты сказал и есть доля правды… Ты пойми, что страну я свою люблю. Как и все элдийцы. То, что сделали наши предки, невозможно забыть, невозможно простить. Такое… не забывается и не прощается. А марлийцы нас приютили. Да, с выгодой самим себе… но приютили. Впрочем, порой это не оправдывает их жестокость.       «Получается, мы, островные выродки, куда свободнее в наших Стенах, чем вы в своих», — подумал Жан, и его кольнул шприц мерзопакостной гордости.       — Зато теперь я убедилась, что ты не защищаешь интересы Марли.       — Ты должна была убедиться в этом ещё тогда, когда я не бросил тебя, узнав, что ты элдийка.       — И это очень, очень подозрительно.       — Если это очередная попытка узнать моё происхождение, то знай, что она провалилась. Бесполезно, я просто не буду тебе отвечать.       — Не пыталась я ничего узнать. Просто сделала выводы.       Марлин нахмурилась. Переметнув растерянный взгляд, сморщила нос и, положив на колени стройные, обласканные солнцем руки, стала теребить израненную кожу вокруг ногтей. Но не бесконтрольно, не по привычке расковыривать её, а потирать в тщетной попытке унять зуд. Пальцы горели воспалением, бугрились засохшими царапинами, но не кровоточили. Должно быть, Марлин сумела замять бессознательную тягу к изувечениям. Облокотившись о стол и подперев кулаком подбородок, выдохнула.       — Ты знаешь, я… не могу с тобой не согласиться. Марлийцы и впрямь жестоки. Чересчур. — Смухортившись, Марлин сглотнула словно не слюну, а разъедающую глотку кислоту. — Элдийцы — пушечное мясо для марлийцев. Преступники, сумасшедшие, зелёные молодые парни, на которых форма не сидит… Ха. Все. И моего отца не пожалели. Послали на фронт, хотя он и дальше мог подготавливать молодняк. А пособие… Боже мой, какое смешное нам выдали пособие! За смерть отца, за его долгую службу Родине… И деньги на нас жалеют. Да, потому-то я и пошла в город, потому-то я и сбежала из-за стен. Потому что денег… денег совсем не было. А я помню времена, когда были. Помню, как жила припеваючи — по сравнению с другими девочками. Платья, украшения, краски, холсты… Дешёвое всё, правда, некачественное. Поддельное. Но это неважно. Главное, что хоть что-то было. Другие и такого позволить себе не могли. Мама шила и вязала сутками, Аля книги покупала, а не из библиотеки брала, а папа… папа почти что не тратил денег. Кажется, большую часть нам отдавал. Ему ничего не надо было, кроме нашего счастья. Ну, и парочки папиросок. Если бы он был жив, он бы из кожи вон вылез, но не позволил мне уйти из гетто. Если бы он был жив, я бы не горбатилась в попытках заработать хоть что-то. Если бы он был жив, то мне бы не пришлось… то меня бы не…       Она замолкла. Потух разжёгшийся в глазах и разомкнувший губы задорный, беспечный огонь. Запал истощился. Безжизненные глаза замерцали, улыбка разучившихся улыбаться губ раскололась. И Марлин сделалась прежней — замкнутой, опустошённой. Сделалась противоположной истинной, не попранной грязью Марлин. Прикрыла пожелтевшие веки, прислонила ладонь ко лбу и всхлипнула. Всхлипывание эхом раскатилось по лабиринтам воспалённого мозга Жана, застряло, забилось изнутри…       — Расскажи про него, — попросил он.       — А?       — В смысле… про отца своего. Про мать ты рассказывала, а вот про него — не то чтобы. Каким он был?       — Мой… папа? — Марлин отняла ладонь ото лба, высушила веки пальцами.       — Да, твой. Не мой же.       — Тебе зачем?       — Ты так увлечённо рассказываешь о родителях, такой весёлой становишься… Вот и хочется послушать.       И вдруг полоснуло за подкоркой сознания: а прав ли он? Не придурок ли? Представил, как Марлин расстроилась, сильнее углубилась в себя, но… Обошлось. Она приободрилась, расправилась, и лицо её засияло тихой, робкой растроганностью. Ещё бы: она так долго молчала... Целый год. Переписывалась с матерью и сестрой, но вместо того, чтобы откровенничать с ними, берегла их как неприкосновенный алмаз. До чего же ей было одиноко…       — Мой папа… Мой папа был хорошим человеком. Но немного странным. Наверное, даже противоречивым в каком-то плане. Я никогда не понимала, как в нём могли одновременно уживаться и ласка, и строгость. Он мог и отругать, и похвалить. А ругал он меня часто: говорил, что я хуже шкодливого пацана. Но всё же… Я всё же чувствовала его любовь. Всегда. И маму он любил… Очень любил. У мамы тяжёлый характер, а папа простой такой. Иногда вёлся на мои капризы, но потом всё равно ругал. Но так, чуть-чуть, чтобы быстро забылось. Остывал быстро; ссориться — не про него. Он вообще мирный был, всех всегда помирить пытался: меня с мамой или Алей, соседей…       Марлин рассказывала легко: порой запинаясь из-за сбитого дыхания, но легко, непринуждённо. Отпустила. Однако боль никуда не ушла: наверняка простреливала раз в полугодие, как некогда раненная пулей нога.       Сейчас прострелила.       — Мне нравилось проводить с ним время, — со светлой печалью продолжила она. — С ним было хорошо, весело. Он почти что никогда на нас не обижался, а если и обижался, то сразу прощал. Не мог на нас долго злиться — просто не мог. Мне кажется, что я была папиной дочкой. Определённо. А Аля — маминой. Хоть Аля и в папу по большей части пошла: как внешне, так и характером. А я наоборот в маму. Мы с ней так похожи! А у Али много черт от папы, в особенности… О! Точно, как же я… Подожди. Подожди, я сейчас! — И, соскочив со стула, рванула в комнату. Хромоту в ней выдавали неравномерное покачивание бёдер и не наступающие на всю стопу ноги.       Твёрдое, настойчивое чувство одолело Жана: не ожидал он резвости от подавленной Марлин. Это как если бы Микаса, не пойми чем воодушевившись, заверещала и запрыгала. Жану думалось, что Марлин в принципе разучилась радоваться, что более ему не видать той безбашенной, лёгкой на подъём торговки. Что, к счастью, оказалось неправдой.       Менее чем через полминуты Марлин возвратилась на кухню. Уселась за стол и положила перед Жаном небольшой лист бумаги с изображением. На первый взгляд, профессиональный, анатомически правильный рисунок карандашами, но на деле ничто иное как фотография. Фотографии Жан видел не так часто, а потому и смотрел на них выпученными, немигающими глазами, поражаясь чудесам прогресса.       — Восемьсот пятидесятый, — сказала Марлин. — За несколько месяцев до начала войны. Тут мне пятнадцать, а сестре, кажется, девять.       Жан всмотрелся в качественное, а оттого кажущееся нереальным изображение. Марлин устремляла беззаботный, хитрый и одновременно простой взор в объектив камеры. Здоровые, без следа болезненной худобы щёки расплывались от лучезарной улыбки. Марлин и три года назад была яркой, симпатичной девушкой; возможно, симпатичнее себя нынешней из-за подростковой округлости. И Жан, не представляя, какая Марлин ему нравится больше, сошёлся на том, что она приятна его натасканному, привередливому глазу любой. Волосы её, распущенные, были чуть длиннее: судя по всему, состригла; каштановой чернотой, которую не передаст ни одна фотография, они огибали шею. Неглубокий вырез нежного, пышного платья обнажал точёные, но не столь хрупкие ключицы. Неизменно тонкую руку Марлин запрокидывала на плечо блёклой, невзрачной девчушки с белокурыми волосами и прямой чёлкой. Сестра. Аля.       Будучи на две головы ниже Марлин, нарядившись в рубашку и клешёную юбку, она держалась безучастно; полузакрыв веки, стеснённо улыбалась. А справа, неподалёку — невысокая (чуть выше пятнадцатилетней Марлин), стройная, пышущая изяществом женщина. Марлин если не была полной копией матери, то как минимум частичной — в мелочах и общих чертах: толстые каштановые волосы, собранные в пучок; притягательный разрез и прищур чёрных, как смола, глаз; вздёрнутый нос. Утончённость, воздушность и живость нрава унаследовала от матери Марлин. Она позировала, важно приосанившись, подчёркивая достоинства безупречной фигуры, обрамлённой тёмным роскошным платьем и поясом в обтяжку. На шее красовалась цепь с поблёскивающим камнем. Протягивая элегантную руку, мать касалась плеча младшей дочери. А с противоположной стороны, притрагиваясь к плечу старшей, стоял отец.       На нём как влитая сидела марлийская военная форма с погонами. Не маленький ростом, но и не высокий, он был крепким, подтянутым, статным. В его ясных, глубоких глазах, в натянуто надменном, овальном скуластом лице читалось добродушие. Але передалась от отца белизна волос, приплюснутость носа и нежность мечтательного взгляда.       Левое плечо каждого было помечено белой элдийской повязкой с многогранной звёздой.       — У тебя мама красивая, — стушевался Жан и прибавил: — Очень.       — Знаю, — не без гордости сказала Марлин. — Правда, год назад она увяла: чахотка сломила её. Страшно представить, какая она теперь. Я хочу помнить её такой, какой она всю жизнь была: весёлой, нежной, красивой… А не убитой горем. Не постаревшей. — Она недолго, но внушительно для Жана помолчала. — А я тебе рассказывала, как папа мамы добивался?       — Нет… Когда ж ты мне рассказывала?       — Дьявол его знает, мало ли чего в горячке наговорю, — отшутилась она. — Да, в общем-то, нечего рассказывать… За мамой немало мужчин ухаживало, и мой отец — в их числе. Особенно ей увлекались офицеры: мой дедушка в армии служил, а потому мама в военных кругах и крутилась. Мама говорила, что папа ей сразу понравился, вот так и сказала себе тогда при первой их встрече: «Этот белобрысый будет моим мужем». Но так просто сдаваться она не хотела. Долго за нос водила, притворялась, что другими интересуется, что он у неё не на первом месте… А на самом деле проверяла, как долго он продержится. Дразнила. А он всё не отлипал, как клещ прицепился! Вот она за него и вышла, в двадцать. А через год родила меня.       — Ну, это… забавно, — понятия не имея, что ответить, бросил Жан. — Весёлая у тебя мама. Интересная.       — А, так вот, — опомнилась Марлин. — Правда, что Аля и папа похожи? Как и мы с мамой. Вот так вот интересно у нас получилось…       И Жан снова оглядел изученную до дыр фотографию. Сходства между Марлин и матерью, Алей и отцом были заметны невооружённым глазом. Однако одно, сложное, но притом простое, расставляющее всё по местам, только сейчас вонзилось в него осознанием.       — Да, — отвлечённо сказал он. — Похожи, Марлин, похожи… Скажи, а тот рисунок из альбома, что я видел… Ну, когда мы с тобой в парке сидели, когда я тебе портрет рисовал. Ты тогда альбом у меня из рук выхватила, помнишь? Я, когда впервые к тебе пришёл, открыл этот альбом и посмотрел на этот рисунок. Только не серчай, ладно? Так вот… Тот мужчина в марлийской форме, с повязкой… это ведь твой отец?       Марлин помрачнела. Кровь, приникшая к губам, казалось, в мгновение от них отошла. Глаза засновали по кухне, но, так ничего и не найдя, равнодушно остановились на плите. Марлин сплела из пальцев корзиночку и досадливо, приглушённо выпустила воздух изо рта.       Она поднялась — неспешно и, как бы измеряя каждый свой шаг, пошла. Жан не стал спрашивать куда: и так понятно, что в комнату. Не стал спрашивать зачем: почему-то не хотелось её тревожить. Лишь ждать. Столько, сколько потребуется.       Вернулась Марлин не так быстро, как в прошлый раз. Вернулась на покачивающихся ногах. С невозмутимой маской на лице села и показала Жану вторую фотографию, что была несколько меньше предыдущей.       Светлые волосы, пробор посередине. Яркие, будто бы усталые, но ласковые, прищуренные глаза. Губы — в дрожащей, задорной улыбке. Отточенные скулы и острый подбородок. Рубашка, расстёгнутая на первых двух пуговицах, а поверх — со спущенным капюшоном кофта. Вплотную к нему — радостная, хохочущая Марлин. Губы, оголяя ровные зубы, широко разведены; голова чуть откинута, а глаза зажмурены. Волосы, вздыбившись, касаются его шеи, наверняка щекочут её.       И они, по-настоящему счастливые, улыбаются, держатся под руку… И веет от фотографии таким спокойствием, такой безмятежностью, что сам ими ненароком пропитываешься. Жан перевернул фотографию. На обратной стороне проставлен год, всё тот же восемьсот пятидесятый. И приписка косым, размашистым почерком:       «Папироски не хотите?»       А рядом то ли криво выведенное сердечко, то ли россыпь грифеля карандаша…       — Кто это? — в растерянности спросил Жан.       И Марлин ответила. Ответила нервным, трескучим голосом:       — Его звали Коул…