Как зовут Звезду?

— Коул!       Под ногами хрустнула засохшая ветка.       — Ко-оул!       Вспорхнули клюющие созревшую смородину воробьи.       — Ко-о-оул!       Кричи, кричи… хоть голос надорви — не отзывается, не слышит. Обычно, когда договаривались о посиделках у муравьиного царства, встречал у протоптанной тропинки, петляющей в липовую рощу. По ощущениям прошла половину, а его всё нет да нет. Запропастился…       — Эй, Коул… Ты здесь?!        В ответ — едва уловимый шелест лип, прочерчивающих кристально чистое небо блёкло-зелёными верхушками; задорное, переливчатое чириканье и шорох льнущего к щиколоткам муслинового платья.       — Ещё чего не хватало! Куда подевалось это белобрысое несчастье?..       Остановилась посреди тропы, призадумалась. Всегда ведь вовремя приходил, порой заранее. А тут — нет. И загрызла дурная, неотвязная мысль: случилось, что ль, чего? Руку себе отпилил? Просто-напросто позабыл?..       — Эй, если ты здесь, выходи! Это уже не смешно, Коул! Иначе я…       Позади — шуршание жёсткой травы и раскидистых, обглоданных птицами смородиновых кустов. Марлин закрутилась, звонко завизжала… Обруч крепких, натруженных рук; обнадёживающее тепло родного тела. И вот она уже не визжит, а смеётся — смеётся громко, до беспамятства беззаботно и весело.       — Иначе что?! — расхохотался он и, склонившись, поцеловал во взмокшую от жары щёку, защекотал живот.       — Иначе башкой в муравьиное царство опущу, понял?! — Она забрыкалась, согнулась пополам и пуще захохотала. — Ой, не надо, ой, перестань!..       — Боюсь-боюсь! — поддразнил Коул и, ослабив хватку, всё же перестал. — А несчастье-то почему? Чего обзываешься?       — Так ты слышал?!       — А то! Я за тем деревом стоял, а ты, растяпа, не заметила!       — Растяпа! — фыркнула Марлин. — Не ожидала я, что ты пугать станешь! Ишь чего удумал!       — Растяпа! Самая настоящая растяпа! А мне, думаешь, сладко от твоих выкрутасов?!       — Иди ты! — Она попыталась вырваться, но Коул не позволил, прижал к себе ближе.       — Ты не прогоняй меня и не обзывайся. Никакое я не несчастье, а очень даже… счастье. — И, разомкнув объятия, выставил перед носом Марлин букет помятых, расхлябанных полевых цветов.       — Ой! Ого! Это что… мне?       — Тебе, растяпа, тебе! Кому ж ещё?       Она выхватила букет, прощупала сочные, свежие стебли, всмотрелась: одуванчики, ромашки, васильки… Всё как она любит. Уткнулась носом в податливые лепестки, вдохнула пряный, душистый запах разыгравшегося лета и запрыгала от столь простого — до смешного простого, — но воодушевляющего счастья. Развернулась к Коулу, закинула ему руки на шею, притянула к себе и, поднявшись на носочках, коротко, но с чувством поцеловала в сухие шероховатые губы со вкусом хлеба и древесины. Коул всегда пах хлебом и древесиной.       — Так вот куда ты пропал… Цветы мне, значит, собирал!       — Так точно. А ты обзываешься! — Он тепло, ласково улыбнулся, хитро блеснул голубыми, как сегодняшнее бездонное небо, глазами. — Эх ты… Так цветов нанюхалась, что нос в пыльце измазала.       — Где?!       — А вот где! — Коул ловко протёр ей нос, но вдруг сдавил его между пальцев и сделал вид, что отрывает.       — Ай! — пискнула она, хоть и больно не было вовсе. — Ай-ай!       — Ну всё, всё! — И он отпустил, любяще чмокнув в кончик носа. — Пойдём, растяпа.       — Куда? — встрепенулась Марлин. — К муравьям?       — К муравьям!       Коул приобнял её и повёл обратной дорогой по извилистой тропе. Марлин обвила его предплечье, прислонилась к нему вплотную. Прикладывая к поспешно вздымающейся груди драгоценный букет, с благоговейным восторгом поглядывала на скуластое, будто бы сточенное, но сглаженное трепетной нежностью лицо.       — Я так сильно по тебе скучала! — воскликнула она.       — И я по тебе.       — Чем занимался неделю? Заработался небось.       — Да, есть немного… — Он почесал за ухом. — Стругал, стулья и столы собирал… Чем ещё, по-твоему, может заниматься столяр?       — Не знаю, интересно же! — Марлин подскочила на ходу, боднув его в шею. — Хочу, чтобы ты мне что-нибудь выстругал.       — Например?       — Хм. Мне нравится шкатулка, которую ты подарил мне на день рождения. И тот пёс…       — Что, хочешь ещё одну шкатулку и ещё одного пса?       — Не-ет, куда ж их столько? Вырежи мне какую-нибудь другую фигурку, на своё усмотрение. С меня — картина.       — Да я и без картины тебе сделаю, делов-то. Торгуешься ещё… Мне нетрудно. Только подожди, когда освобожусь. Когда больше времени будет, тогда и вырежу.       — Ничего я не торгуюсь! Это я просто так картину напишу, от чистого сердца.       — От чистого сердца — это хорошо. Тогда и я тебе муравья вырежу от чистого сердца, — усмехнулся Коул.       — Огромного?       — Огромного!       Они свернули. Обойдя пышные кусты, пощекотав ноги липкими колючими травами и желтеющими головками одуванчиков, вышли на крошечную поляну. Марлин понеслась к её концу, резко затормозила и пригнулась. Там, примостившись к стройной покровительственной липе, пестрел листьями, тростинками и веточками маленький муравейник. Шевеля тонкими, острыми усиками и лапками, по нему взбирались проворные муравьи.       — Поди сюда, Коул! — позвала его Марлин. — По-моему, они сделали его ещё больше!       — Да ладно, почти год сюда ходим, а он всё больше не становится, — подойдя, буркнул Коул. — Ну, то есть, становится… Но не то чтобы сильно.       — Ой, да брось! Был вон какой маленький, а сейчас — ого-го какой большой! Это так удивительно, Коул. Что они такие маленькие, а строят как люди! Больше, быстрее людей. Представляешь, я тут узнала недавно… вот прям недавно, на днях, что у них там под землёй целая цвилви… цвел…       — Цивилизация?       — Да-да, цивилизация! У них там под землёй целый городок. Городок! И он, представляешь, под землю может уходить до двух метров! До двух! Это, наверное, как ты и ещё твоя голова. Представляешь?!       — Да-а? — удивился он. — Я и подумать не мог. А с виду такие маленькие… И где ж ты про это узнала?       — Папа принёс Але книжку. Гигантскую! Марлийскую! В ней про муравейники написано и было. А, так я не договорила! Короче, они там себе туннели роют, комнаты делают. Прям как у людей, представляешь?! А зимой впадают в спячку в берлогах. Складывают растения, запасаются… Ну прям как люди, ей-богу! Где-то глубоко-глубоко у них самка яйца откладывает, а няньки их охраняют. У них ещё и воспитатели есть. И не подумаешь ведь, что они, мелкие, такие умные, правда?       Коул хохотнул в кулак, погладил Марлин по спине… И она, обернувшись, нахмурилась.       — Чего? — Марлин надула губы. — Чего ты смеёшься?       — А? Да это я… это я так, просто. Забавно ты про муравьёв своих рассказываешь, вот чего. А я, представляешь, слышал, что у них, как и у нас, школы есть. Что они парты себе строят, учат друг друга, отметки получают… Ну, прям как люди! Того гляди и нас превзойдут.       — Чего?! — обомлела она. — Правда, что ли? Да быть того не может! Это же невозможно! Невозможно, чтоб они…       — Да шучу я! Шучу. — Он потянул Марлин на себя. — Пойдём, Лина. Посидим в теньке. Ещё налюбуешься на своих муравьёв. Посторонись, не мешай людям работать.       Возле её туфелек, сцепившись лапками, ползли два муравья, таща на спинах общипанный кусочек коры. Марлин отступила на пару шагов и, понаблюдав, как труженики скрылись в муравейнике, убрела с Коулом к дальнему дереву. Подобрав платье и усевшись, прислонилась к ребристому стволу, соприкоснулась плечом с плечом Коула и выдохнула.       — Знаешь что? — заинтриговала она.       — Что? — насторожился он.       — У меня для тебя сюрприз.       Марлин закопошилась в кармане, с хитрой ухмылкой вытащила салфетку и, положив её между собой и Коулом, развернула.       — Марлин… — скривился он. — Опять ты со своими гадостями!       — Отстань! — отмахнулась она. — Мы же чуть-чуть… Совсем-совсем немного!       — И не стыдно тебе?       — Ой, тоже мне, нашёлся добросовестный!       — Ты вроде девушка, а на деле… На деле дьявол тебя знает кто!       — Девушка! Зато какая! — вздёрнув подбородок, с гордостью сказала Марлин. — Разве я тебя не устраиваю? Не устраивала бы, не был бы со мной. Такой-то ведь ты меня и полюбил, а? Ну-ну, не отнекивайся!       — И не думал отнекиваться! — заверил Коул. — Полюбил… На свою голову.       — Пф-ф… Как сложно с тобой!       — А с тобой будто бы легко! Я в следующий раз не цветы тебе подарю, а палку. Будешь делать вид, что это ружьё, будешь из него стрелять. А ещё лучше — вырежу тебе вместо муравья ружьё.       — Что ж, всякий подарок хорош.       Хихикнув, Марлин засунула в рот папироску, прикусила и достала из коробка спичку.       — В первый раз это было смешно, даже весело, во второй — всё ещё смешно, но уже не весело, а в третий…       — И не фмефно, и не вефело?       — И не смешно, и не весело!       Она чиркнула спичкой, и та с потрескиванием вспыхнула. Подожгла фильтр, потрясла кистью и спрятала потухшую, почерневшую спичку в коробке. Затянулась — с долгожданным наслаждением, упоением. Голова закружилась, вдарило в неё что-то мощное, игольчатое, а в глазах засеменило пятнами. Зажав папиросу меж пальцев и отведя её от лица, шумно выпустила дым. Подсунула под нос Коулу. Он смухортился и задвигал скулами.       — За компанию, — кивнула она.       — Но это — в последний раз, — наказал он и забрал папиросу. — В последний.       — Да поняла я, поняла… Не буду больше с тобой делиться.       Коул сделал несколько коротких, быстрых затяжек, выдохнул в сторону и проговорил строгим, чуть охрипшим голосом:       — Да ты в принципе с этим кончай. Это вредно.       — Ой-ой-ой, а сам-то как наяриваешь! По тебе не скажешь, что ты белый и пушистый… Я-то видела, как ты в армии с парнями папиросками баловался! «Бу-бу-бу, девочка, не говори отцу-у!», — передразнивала Марлин. — А он тут как тут, тут как тут! А ты ему: «Лейтенант Ба-а-ауманн, лейтенант Бауманн…»       — «Папироски не хотите?»       Они сказали это одновременно. Оба рассмеялись что есть мочи, и Марлин, отобрав у Коула тлеющую зазря папироску, затянулась и едва не подавилась.       — Ой, фмефно, конефно… — пьяно заулыбалась она. — А он тебе: «Рядовой Либерт, да как ты смеешь?!» Повезло вам, что папка у меня добрый, что он не сделал вам выговор, простил. А вы, бессовестные…       — И тогда я в последний раз курил! Ну, быть может, разочек ещё… Или два. Но не более того! А потом ты со своими папиросами пришла.       — Сделаю вид, что поверила тебе.       — Ну, не верь… Больно надо оно.       — Да верю, верю. Уймись, буйный!       Папироска переходила из одной руки в другую. Затяжка, выдох, затяжка… И так — снова и снова. Коул поправлял разделённые пробором белокурые волосы, запрокидывал голову, и на сильной шее его острился кадык. Скулы то смягчались, то оттачивались, и глаза, на чём-то сосредоточенные, медленно, блаженно открывались и закрывались. Почему-то эта картина — курящий Коул — пленила её. Почему-то она чувствовала, как, переползая с груди на живот, с живота на грудь, что-то грело, пекло, жгло… И это было приятно.       — Такое себе знакомство… — пробубнел Коул, передав папиросу Марлин.       — Чего? — не поняла она.       — Такое себе знакомство у нас с тобой получилось.       — Это ещё почему? — возмутилась Марлин. — Меня в нашем знакомстве всё устраивает. Может, потому ты мне и понравился. Нет, не может, а так оно и есть! Смотрю, вижу, простак какой-то стоит… Дурак-дураком! Ни бэ, ни мэ. Язык заплетается. Смешной такой. Думаю, чудак какой-то. Странный. Вот я и влюбилась. Интересно было — страсть! Кто ты, что ты…       — А за дурака вот было сейчас обидно!       Хотел было ещё что-то сказать, но задумался и отвернул голову. А Марлин так и уставилась на него: раззявила рот, не догадываясь, что это на неё нашло, какой муравей её укусил.       — Ну, кури давай. Тлеет твоя папироса. Нет, зря я это сказал… Лучше бы истлела.       И Марлин закурила. Непостижимая, необъяснимая мечтательность Коула перебросилась на неё как какая-нибудь болячка. Мысли, беспорядочные и неразумные, наскакивали одна на другую, одна другую давила, душила…       — А я с каждым разом, как ты к отцу приходила, засматривался на тебя всё больше и больше, — рассеянно, застенчиво проговорил он. — А парни всё смеялись надо мной, говорили, мол, чего ты, на дочку офицерскую глаз положил? А я всё отнекивался… Я ещё вспомнил, что видел раньше, как ты на праздниках танцевала. Красиво… Понятия не имею, как мы с тобой разговорились. Помню, стеснялся очень, не хотел первым с тобой разговаривать. Думал, может, испугаешься, что я старше. Но нет, тебе всё нипочём. Любого разговоришь, любого к себе прикуёшь.       Они докурили без слов. Под говорящий шелест кустов и крон долговязых деревьев, под беззаботные пересуды птиц и под тихий, убаюкивающий гул ветра. Коулу Марлин ничего не ответила, зато внутри всё запылало сильнее, зато грудь стала вздыматься чаще: сердце заметалось… Должно быть, из-за табака, подумала она. Должно быть, переборщила. Но где-то там понимала, что дело было вовсе не в табаке, а в распускающейся, как цветок, любви — молодой, но окрепшей. В невинном, нестерпимом вожделении перед чем-то неизвестным — перед чем-то таким странным и даже страшным, что порой ночами не спалось, что с Коулом иногда делалось жарко, неловко… И со стыда можно было сгореть.       Она затушила папиросу о землю, завернула окурок и спичечный коробок в салфетку и положила в карман. Голова слегка кружилась, дыхание дрожало, руки тряслись… Кажется, и впрямь выкурила больше положенного. Как знать.       — Коул… — стушевалась Марлин. — А ты… женишься на мне, когда мне исполнится шестнадцать?..       Он развернулся к ней, посмотрел на неё внимательными, немигающими глазами, расширенными в изумлении. Губы раздвинулись, обнажились чуть неровные передние зубы, и он расхохотался — расхохотался от души. У Марлин вспыхнули щёки.       — Очень смешно!.. — обиженно буркнула она.       — Дурочка ты, никто больше! — А он всё хохотал и хохотал, не останавливался. — Маленькие мы ещё для такого. Сопливые. Особенно ты.       — Ничего я не маленькая и не сопливая! Всего лишь… год до шестнадцати, а?! Это… это вот-вот, совсем скоро! А тебе восемнадцать через полгода, так что никакие мы не маленькие и не сопливые!       — Хорошо-хорошо, не маленькие и не сопливые, — согласился Коул. — Просто… ещё очень молодые. Всегда успеем, к чему торопиться? К тому же на свадьбу деньги нужны, на отдельный дом или квартиру, а потом детишки ещё… Пока нам вся эта морока не по карману, согласна?       — Угу… — разочарованно промямлила Марлин. На «свадьбе» и на «детишках» у неё дважды перевернулось сердце.       — Эй, а нос чего вешаешь? — Он зарылся худыми, но твёрдыми пальцами в её волосы. Оттягивая тугие пряди, помассировал кожу. — Всё у нас с тобой будет, Лина. Я же говорю. И свадьба на всё гетто, и дом здоровый, и дети, и зверушки… И мастерская, где я буду строгать, а ты — картины писать. Всё будет, Лина. Всё.       — Правда?..       — Конечно!       Наконец-то Марлин к нему повернулась. Улыбаясь, Коул смотрел на неё ясным, честным, бесхитростным взглядом. Погладив её по макушке, потянулся к лежащему подле них букету. Оборвал головку ромашки и принялся вплетать её в мягкие волосы. А затем — одуванчик, а потом — василёк… Марлин пристально, заворожённо следила за его простыми, но кажущимися такими необычными, такими особенными действиями. Дышала не носом, а ртом. Жар приливал волнами к щекам, рукам, ногам… Приливал и отступал в одночасье. Подталкиваемая неведомым порывом, она не сдержалась: придвинулась к нему близко-близко и, облепив его впалые щёки ладонями, глубоко, жадно поцеловала. Коул оторопел, но прижал её к себе, отозвался не менее живо, и Марлин, охваченная всё тем же загадочным волнением, отстранилась.       — Давай… — с увлечением начала она, — давай… станцуем? М?!       Коул округлил глаза: видать, не отошёл от перепадов её настроения.       — С чего это… с чего это ты вдруг станцевать решила?       — Разве должен быть тому повод? — Марлин закозыряла бодрой ухмылкой. — Ну же, давай! Давай-давай! Так здорово будет, если мы станцуем, так замечательно!       — А я что, против? Вот, сейчас… — Прокряхтев, Коул поднялся и подал руку Марлин. Она тут же взялась за неё, вспорхнула, обузданная весельем, и поправила подол платьица. — Только… вряд ли хорошо получится. Ты и сама знаешь, что из меня такой себе танцор.       — Не прибедняйся! Нормально ты танцуешь, очень даже славно! А тебе и не надо идеально танцевать. Идеально не могу даже я! Главное — чувствовать друг друга, внимательно…       — Знаю, знаю…       — Ну, чего ждём тогда, раз знаешь? Давай, правую ногу к…       — Да-да. Правую ногу к твоей правой, левую — назад. Руки на уровне плеч… Да я уже наизусть это выучил, Лина! Только вот ноги не всегда слушаются. И руки.       А Марлин не была уверена, что её послушают собственные. Сегодня. Что-то странное было в этом дне, что-то въедливое, томительное… Отчего-то всё чувствовалось по-другому. Было тревожно — тревожно до разжигающегося в груди костра. Непокорного... убийственного.       Но это ведь Коул. Всё тот же Коул, неподконтрольные чувства к которому были сильны — до того сильны, что дышалось трудно, рвано… И ноги подкашивались. Никогда не подкашивались, разве что при первом поцелуе — здесь, под липой, у муравейника. Но это естественно, это не считается. И руки никогда не тряслись настолько, что она еле цеплялась за его упругое плечо, еле держалась за его большую горячую ладонь. Сухую. Её-то ладони были влажными… Вспотели ещё тогда, когда он украшал ей волосы цветами. Стало быть, недельная разлука как-то так непривычно сказалась? Или тот неуклюжий разговор про замужество и детей? Или едкий табак?       Она не знала.       Рука Коула приземлилась на талию. Прощупала, ухватилась… Марлин всегда разрешала ему браться за талию. Другим — не позволяла, только за спину. Но сегодня рука Коула будто бы была не его. Нет, его, конечно… Но она как бы одеревенела, стала крупнее. Странно это всё. Очень, очень странно. И Марлин ничего… ничего не понимала.       Она зашагала, а Коул — за ней. Сгибал колени, выпрямлял, вставал на носки, пружинил… То же делала и она, да только дёргано, в угловатой неловкости, отчего получалось так, что её, в отличии ото всех предыдущих разов, вёл он. Без музыки. В тишине. Под заводное, подначивающее щебетание птиц.       Марлин засмотрелась на него: тихие, умиротворённые глаза, в которых играл такой же невозмутимый, взнузданный огонь; взметённые брови; блёклые, сглаженные кистью художника росчерки скул; сомкнутые губы. Подушечка, шаг, носок, подушечка, ступня… Она чуть не споткнулась. Она! Рот раскрыла. А он — ничего. Он — спокойствие.       — Ты чего такая невнимательная?       — Я… невнимательная?       — Косячишь.       И как тут быть внимательной, если гулкое, изнывающее по невесть чему сердце теснит грудь, переплетает колючим жаром рёбра, распыляется, как вода, по всему телу, но не охлаждает, а горячит. И вот — подушечка, носок, подушечка, ступня, шаг в сторону, разворот… разворот! И он крепче хватается за Марлин, и он кружит её, и она чувствует усыпанной цветами макушкой его свистящее дыхание, и хочет и дальше чувствовать, не хочет уходить… Но всё это так быстро кончается, так быстро становится она к нему лицом, и кажется, что всего этого не было, что всё это — сон: и мечущееся от страха и удовольствия, от страшного удовольствия, сердце, и эта дрожь от волнения, и эта дрожь от глупой, глупой наивной робости. Подушечка, шаг, носок…       Вдруг Марлин замерла. Коул недоумённо покосился на неё. Отпрянув от Коула и изучающе, пронзительно взглянув… она набросилась на него, набросилась! Плотно-плотно прильнула, обвила шею, захохотала и завизжала одновременно, безболезненно укусила под подбородком — так она выражала сильнейшую любовь — любовь, на которую только и была способна. Коул ребячески засмеялся, притянул её к себе, и она впилась ему в губы лихорадочным поцелуем. Целовала она упоённо, будто бы обезумевши, жарко… И не верилось ей, что могла она так целовать. Не верилось, что могла она с такой забывчивостью отдаваться. Но всё-таки она знала, что это — не предел. Знала, что отдалась бы ещё, знала, что может больше, чувственней, однако что-то несведущее, неокрепшее билось о жёсткую, непробиваемую клетку безотчётного испуга, но подпитывалось ненасытным любопытством и вновь, вновь разрушалось о горы подросткового трепета и смущения. А также немого, пророческого опасения. Страха.       Коул разомкнул лёгкие, тёплые объятия, замедлил взрослый, требовательный поцелуй — сладкий-сладкий, как сахарная вата, и неосторожный, твёрдый... Марлин, запыхавшись, вырвалась. Коул глядел на неё растерянно, щурился, красноречиво шевелил скулами. А Марлин находила его красивым — очень, очень красивым. К нему тянуло — тянуло так, что было трудно соображать. Прижаться бы к его горячей груди, пролежать бы на ней целую вечность, почувствовать бы его бережные, но решительные поцелуи и касания, притронуться бы самой, пока они вдвоём. Вдвоём, вдвоём, вдвоём… Одни. Рядом — никого. Рядом — только деревья, ветер, птицы. И он.       Он…       — Кто последний выбежит из рощи, того — башкой в муравьиное царство! — крикнула она и драпанула.       — Лина, а… букет!       Помнила ведь про букет. Понимала, что Коул из-за него закопошится. Потому и понеслась, придерживая беспокойную грудь, придерживая выскакивающее из неё сердце. Сбежала. От него. И от чего-то, что горячило это глупое, пылкое сердце, выскакивающее из груди.

***

Опущенным башкой в муравьиное царство суждено было быть, естественно, Коулу, но по заднице за проказы получила Марлин. Они прогулялись по гетто, обошли исследованные вдоль и поперёк улочки, выветрили запах табака. Дотопали до ворот в город, около которых столпились офицеры ООБ. Опять. Отчего-то в последние дни ООБ стали тщательней охранять концлагерь; патрульные встречались чуть ли не на каждом шагу. Глядели в оба, словно пытались уличить элдийцев в чём-то предосудительном. А Марлин и скрывать было нечего, она перед марлийцами чиста: и душой, и помыслами. Правда, жаждала порой свободы… Но кто — нет?       — Всё никак понять не могу, — негромко начала Марлин, — с чего их так много стало? И ходят, и ходят, и ходят… Нарыть чего, что ли, пытаются?       — ООБ?       — Да. И ещё дядьки военные приходят…       — Не знаю, насколько это правда, — так же тихо продолжил он, — но парни в мастерской сказали, что ходят слухи, будто… будто что-то неладное нас ждёт.       — Неладное?..       — Ну… — Коул замешкал, прочистил горло. — Вроде как либо менять что-то для элдийцев хотят — не в нашу сторону, естественно, — либо…       — Либо что?       — Либо война… надвигается.       — Война?..       — Тише ты, ну! — Он шикнул на Марлин, дёрнул её за руку. — Я же тебе по секрету, а ты…       — Война! — тревожным шёпотом сказала она. — Какая же… война? С кем воевать-то?       — А пёс его знает. Ну, с этими… с восточниками, наверное. Они всё никак успокоиться не могут, а когда Бронированный без Прародителя, Колоссального и Женской Особи вернулся — так вообще сбрендили! Я с тобой не хотел эту ерунду обсуждать, мало ли чего наговорят… Настроение нам ещё портить. Тем более, ты и не слышала об этом даже. А что, отец тебе ничего не рассказывал? А сама у отца ничего не спрашивала?       — Да нет, я как-то… без задней мысли. Вижу, ходят-бродят, ну, думаю, пускай… А, так ходят-то почему?       — Ну, следят, чтоб мы беспредел не чинили, не сбегали… Призывать ведь будут, если война.       — Да, это верно! — с опаской заметила Марли. — Если и будут призывать, не всех ведь? Не может же всё быть настолько серьёзно?       — А я почём знаю? Не говорят ничего, скрывают. Если ты не знаешь, с отцом-то военным, то и я тем более не знаю…       — Я слышала, они с мамой о чём-то разговаривали, но папа увиливал как-то, мол, в порядке всё, ничего страшного, не переживай… Про войну — ни слова. Ну, вот я как-то и… совсем без задней мысли, право! Как-то и не стала задумываться даже. Я последние дни только рисовала и рисовала, и как-то я… Боже. А папа и хмурый, и нервный такой ходит в последнее время, а я, дура, думаю, что он замотался на работе, бывало ведь такое и не раз, бывает периодически. Ему же как раз солдат выпускать… Ох, ну я это совсем как-то не подумала!       — Да ты не заморачивайся пока, это ж всё слухи ведь. Они каждый год ходят, слухи эти. Время у нас такое, непростое. Чего только не наговорят, не придумают. Вот и это, мне кажется, ерунда. Но ты у отца на всякий случай попытайся узнать, спроси. Скажет, кажись, чего. А не скажет — ну и Бог с этим, время покажет. Да, покажет… — Его голос дрогнул.       — Конечно спрошу! Не отстану, пока не выведаю.       Коул провёл Марлин до дома. Они условились встретиться послезавтра на площади, в обед, на прощание поцеловались и разошлись. И Коул зашагал до своего дома, бывшего весьма не близко от её.       Марлин распахнула дверь, прошла в просторную гостиную. Повертелась перед зеркалом, висящим напротив входа, со скромным, но прелестным букетом. Залюбовалась вплетёнными в волосы цветами, залюбовалась собой. Какова красота! Стройная, изящная… А глазки-то какие! Тёмные-тёмные, почти чёрные — такие же чёрные почти, как и пышные ресницы. Губы розовые-розовые, на щеках — спелый, как яблоко, девичий румянец. До чего же повезло Коулу, что она выбрала его. До чего же повезло ему, что не пришлось соревноваться с другими претендентами. Ах, а волосы какие! Толстые, ухоженные… На загляденье. А ручки…       — Лина? — послышался нетерпеливый голос из кухни. — Это ты? Чего ты там застряла?       И Марлин — бегом на кухню. Ойкнула и ломанулась, приглаживая волосы, переживая, лишь бы цветочки из них не повыпадали.       — А я всё гадаю, кто там пришёл… Право, когда-нибудь доведёшь мать до приступа!       — Прям уж, до приступа!       Мама, как всегда бодрая, молодая и свежая, сидела за кухонным столом, держа утончёнными пальцами спицы. Из-под рук у неё выползала сплетённая в бордовый прямоугольник пряжа. Вчера отец принёс новую поставку, специально после работы зашёл в швейную лавку. Качество не такое, как у марлийской пряжи, но само по себе неплохое: на марлийскую, что раза в три дороже, не раскошелишься. Довольствовались чем могли. Мама, кажется, вязала Алечке на зиму шарф… А вот и сама Алечка на соседнем стуле теснилась, помогала занятой маменьке, не спеша распутывала клубки.       Неожиданно мама прервалась, положила уставшие белые руки на стол. Зажмурила чёрные-чёрные выразительные глаза, сдула упавшую на лоб каштановую прядь и дразняще ухмыльнулась. Табак, что ли, почуяла? А склабилась-то чего?.. Обычно ведь всыпала с отцом по первое число!       — Женишок подарил? — наконец спросила она.       Точно, цветы!       — Женишок, — кивнула Марлин. Заметила, как Аля приподняла уголки губ.       — И мне ваш отец дарил, когда я немного старше тебя, Лина, была.       — А сейчас не дарит, что ль?       — Не так часто, — выдохнула мама.       — А раньше он их тебе каждый день, что ли, дарил? — прыснула Марлин. Уж раз в месяц папа однозначно приносил цветы: знал, как сильно их любят дочки и тем более красавица-жена.       — Наверное, — рассмеялась она. — Запомните, девочки: если мужчина не дарит вам цветы — он и не мужчина вовсе, да и внимания вашего не стоит.       — Ты так категорична, мам!       — Что тут категоричного? Говорю как есть. — И мама вновь расхохоталась. — Чего Коула к нам опять не позвала? Угостила бы его чаем с печеньями. Давно я его не видела, давно с ним не разговаривала.       — Устал, потому и не позвала. Его родители ждут.       — Но в следующий раз позови. Право, так интересно с ним пообщаться… Посмотрю, вымахал или нет.       — Куда ж он вымахал, мам? За месяц-то! Да и… куда ему? И так высокий!       — Мальчики в его возрасте быстро растут. Слушай, Лина… возьми-ка из шкафа вазу и поставь в неё цветы. Право, грех такому добру пропадать. Такой красоте. Давай, поднеси ко мне… Я понюхаю!       — Чего ты там не нюхала, мам? — застопорилась Марлин, услышав, как от неё разит табаком. Неужто так с самого начала пахла? — Обычные цветы. Ну там, одуванчики, васильки, ромашки…       — Что, матери жалко? — насупилась она.       Делать было нечего. Подступила медленно, намеренно растягивая шаги. Поднесла к матери букет и, дождавшись, пока она нанюхается любимыми цветами, отвела их от её лица.       — Вкусно-то как! Летом пахнут…       Правда, что ли, табака не почувствовала?..       — А мне? — заканючила Аля.       И Але дала понюхать… Расщедрилась. И сама не удержалась, вновь понюхала. Не то слово — вкусно. Достала из шкафа вазу и поставила в раковину набираться. Прихватила кружку со столешницы, налила из кувшина освежающей воды и выпила залпом, надеясь, что изо рта больше не будет нести табаком. Чистить зубы не пойдёт: услышат, поймут! Всё, всё поймут…       Перебросившись парой слов с мамой, Марлин зашла в свою и Алину комнату, уместила на забитом цветочными горшками подоконнике вазу. Подбежала к туалетному столику, побрызгалась подаренными мамой духами со слабым ароматом розы и вгляделась в отражение. Приосанившись, примяла лепестки; широко-широко улыбнулась. Нет, ну какая же всё-таки красота! Ох и повезло Коулу, ох и повезло!       Села рисовать. Холст — небольшой, но фантазия безграничная. Картину с подсолнухами и пшеницей допишет как-нибудь потом, через несколько дней, а сейчас возьмётся за новую. Напишет натюрморт, изобразит собранные Коулом цветы. Предстоящую картину ни за что не продаст, ни под каким предлогом. Одуванчики, ромашки и васильки вскоре поблекнут, иссохнут, завянут… А картина — будет. И будет всегда.       Наполнила стаканчик в уборной, сняла элдийскую повязку, раскрыла баночки с маслом, вытащила из футляра кисти и — вперёд, мазок за мазком. Наметила линию горизонта, окно, полупрозрачную вазу, видимые сквозь неё тёмно-зелёные стебли и пёстрые головки цветов: жёлтые, белые, синие…       Марлин не заметила, как пролетело полтора часа. За это время дважды заходила Аля: взяла с полки книжку, а затем отнесла её обратно. Ненавязчиво поинтересовалась, почему комната запахла протухшими розами, и, не получив внятного ответа от Марлин, ушла. А потом пришёл папа…       Она и не сразу поняла, что это он. Право, до того увлеклась… Хотела было прогнать Алю (и плевать, что шаги были вовсе не девятилетней девчушки), но, развернувшись, увидела его. Чуть кисточку не выронила. Положила на салфетку, вытерла тряпочкой измазанные в жёлтом пальцы и боязливо покосилась на вошедшего отца.       Он явно не был в расположении духа. Облачённый в грузную военную форму, хмурился, щурился… Скрестив руки на груди, будто бы напрягал ощетинившиеся щёки, враждебно сверкал острыми скулами. Молчал. Долго молчал, обременительно. Притоптывал тяжёлым армейским ботинком, испытующе на неё посматривал.       Вот и всё.       — Привет, пап…       — Опять ты за своё? — грубо сказал он.       — Ты это о чём?       — Не придуривайся. Знаешь о чём. — Отец подошёл несколько ближе, и под ним пугающе скрипнула половица. — Куда мне ещё спрятать, чтобы ты не догадалась? Как кроту землю, что ли, рыть?!       — Папа! Да скажи ты уже, о чём…       — Надушилась и думает, что никто не почувствует! Может, я бы и не почувствовал, если бы ты не надушилась! Весь дом провонял! Мать уже, наверное, догадалась. Ребёнок девятилетний! А ты, бессовестная…       Лгать уж было бессмысленно…       — Так я немного, папуль! — взмахнув руками, выпалила Марлин. — Одну, всего ничего…       — Ты и правду без зазрения совести говоришь, бессовестная! — прикрикнул он.       — Так ты сам меня просишь не врать, правду говорить! Что мне, врать, что ли, наоборот?! — запричитала она. — Правда — не то. Ложь — не то! Всё тебе не то! Поймёшь тебя или нет?!       Отец разинул рот. Не сразу сообразил, что ответить. Лицо его то беспомощно расслаблялось, то делалось грозным, ожесточалось. Кажется, он был ошеломлён. Быть пристыженным пятнадцатилетней соплячкой — это сильно, это надо постараться. Ему-то, лейтенанту элдийского подразделения…       — Ты что, Коулу носишь?! — разъярённо спросил отец. — А у него самого, здорового лба, денег нет?! Табаку купить — вот проблема!       — Нет-нет-нет! — замотала головой Марлин. — Что ж ты такое говоришь! Про Коула… Он вообще против! Говорит, мол, опять ты со своей папиросой… Он-то не курит, что ты! И не пьёт! Он после того, как ты ему в армии шикнул, к этому всему не притрагивается! Для него здоровье на первом месте! Ты, это… вообще на него не думай! Он парень милый, славный…       — Славный-то славный, а папиросы из портсигара не в первый раз пропадают! В четвёртый, если быть точнее! Опять скажешь, что одна курила?! Или придумаешь что-то более убедительное?       — Одна!       И что с того, что правда частичная? Не выдавать же Коула!       — Я просто не понимаю… — скорее недоумённо, нежели озлобленно сказал отец. — Мы с матерью девчонку вроде рожали, не пацана… Пятнадцать тебе всего, зелёная ещё совсем, а уже такое вытворяешь, что волосы дыбом встают! Это что ж потом будет, это что ж нас дальше-то ждёт?.. С виду хорошая девочка, а на деле шкодливый пацанёнок какой-то вырос! Пёс его знает, в кого ты такая пошла! Ни в меня, ни в мать… Мать у тебя такой не была!       — А это ничего страшного, пап! Ничего не случится! Папироска-то ведь одна всего лишь, вот проблема! Я ж их не каждый день. И не каждый месяц!       — Молчать! — нахохлился он. — Помалкивай лучше! Позорница… Ну и позорница! Неделю — дома! Никаких прогулок!       — Ну папа! — раздражённо простонала Марлин. — Я обещала Коулу послезавтра встретиться! Мы с ним и так редко видимся!       — Сказал ведь тебе, помалкивай! Наказана — значит, наказана! По-хорошему на месяц бы тебя наказать, но ты из дома скорее сбежишь, чем послушаешься!       — Я и сейчас сбегу, если накажешь! — воскликнула она. — Трудно мне, что ли?! В роще буду жить, муравьями питаться! Этого ты хочешь?!       — На две недели наказана, разговор окончен!       И отец вышел, громко хлопнув дверью.       Марлин спрыгнула со стула, расстегнула на ходу туфельки и плюхнулась на постель. Вытащила из-под покрывала подушку, обхватила обеими руками, зарылась в неё лицом и заревела. За рёбрами болезненно пекло, горло стискивало спазмом, ноги сводило судорогой… У всех отцы как отцы, а у неё — ходячее наказание! Одна она бедная и несчастная, одна она! Представила, что вместо холодной подушки — горячая, упругая грудь Коула, и, наверное, почувствовала, как по телу расползлось сладостное тепло утешений, но лишь на секунду. И снова — холодная подушка, мрачная комната, треклятый запах протухших роз… Не будет она рисовать букет Коула, не сегодня! Сегодня вообще ничего делать не будет, и пальцем не пошевелит! И зубы не почистит, и спать в одежде ляжет… Пока плакала, обрывками слышала, как отец переговаривался с матерью на повышенных тонах. Ну и пусть! Пусть и матери расскажет! Пусть вообще… всем расскажет! Ей-то какое дело?!       Около получаса провела она в самобичеваниях, провалялась она в слезах. Солнце садилось. Темнело. Пришла мать, позвала с порога ужинать.       — Пойдёшь ужинать или нет? — допытывалась она.       — Не пойду! — заголосила Марлин. — Ужинайте без меня! Передай отцу, что я с ним за одним столом никогда больше не сяду! Ясно?!       — Амалия, оставь её! — прокричал с кухни отец. — Пускай не ест! Пускай ещё подуется!       — Боже, дай мне сил… — прошептала мать. — Право, дом сумасшедших!       И ушла, но дверью не шлёпнула — тихонько закрыла.       Вскоре пожаловала Аля.       — Эй, Лина…       Марлин проигнорировала. Аля подбежала к ней, присела на кровать. Легонько потрепала по плечу, чмокнула в щёку.       — Пойдём кушать. Папенька злится, но этого ничего, пройдёт. Маменьке больно, что ты кушать не идёшь. Она переживает. Пойдём, Линочка, не расстраивай маменьку…       — Аля, уйди! — огрызнулась Марлин. — Уйди, и без тебя тошно! Передай папеньке, — передразнила её она, — что я его видеть не хочу, а уж тем более сидеть с ним за одним столом. Передай… передай, что я, короче, не приду. Поняла?!       — Да что ж ты упёртая-то такая, Марлин?! Чего дурачишься? Иди поешь! Так трудно, что ли?       — Уйди, Альбина, уйди! Сказала же, что не пойду!       И Альбина ушла. Но дверь не закрыла: прикрыла.       А через несколько минут нагрянул отец. Стемнело почти что совсем. Он подошёл к столу и, чиркнув спичкой, зажёг керосиновую лампу. Прошагал до кровати, звучно, неохотно вздохнул и неприкаянно сел на краешек. Кровать громыхнула под его весом, зашаталась. Марлин затаила дыхание.       — И долго ты будешь дуться? — Голос — мягкий, бархатистый… родной. Родной.       Она промолчала.       — Там мама гречку твою любимую приготовила. Иди поешь, чтобы мы были спокойны. Потом вернёшься и будешь дальше дуться. Ну?       Тут Марлин не выдержала: подскочила, взметнув покрывало, бросилась отцу на шею и, вдавившись в неё шмыгающим носом, захныкала:       — Прости, па-апа, прости-и-и… Я так больше не буду! Не б-буду! Прости-и…       Слёзы сочились из воспалённых глаз, мочили отцовскую шею, пропитывали его домашнюю рубашку. Марлин хлюпала носом, пыталась перестать плакать, но как назло плакала всё сильнее и сильнее. Она и сама не понимала, почему разрыдалась. Как-то странно… Так плохо было, что и не верилось вовсе. И отца не хотелось отпускать. Отпустит — потеряет. Так ей почему-то думалась, хоть и не было на то оснований.       Сперва отец бездействовал. Глубоко, беспокойно дышал, но не смел притрагиваться. А потом и его прорвало на ласку… Вплёлся пальцами в волосы Лины, ненароком выталкивая лепестки, прижал её к себе, погладил по трясущейся спине.       — Всё, хватит, тише… — Он провёл ладонью по её лопаткам, позвонкам…       — Прости-и…       — Успокойся… Не плачь. Перестань плакать, ну же, перестань! — Папа коротко поцеловал Лину в висок, кольнул щетиной, уткнулся носом в её макушку. — Кому сказал! Не плачь…       От папы отдалённо пахло табаком, пахло мылом и гречкой. Её любимой гречкой… А ещё чем-то до одури знакомым, родным. От Коула пахло почти так же. И она бы так с папой всю жизнь просидела, всю жизнь!       — П-плохой из т-тебя офицер, папа… — жалко усмехнулась она. — Очень, очень п-плохой…       — Ну, что ж теперь сделаешь… Какой есть. Это мне с пацанами труда не составляет, пацаны у меня под дудку пляшут, как твой Коул когда-то… А с вами, девочками, я так резко не могу. Сердце кровью обливается…       — Я т-так больше не буду, папа! — пообещала Лина. — П-правда, честное слово тебе даю! Только не запрещай мне, пожалуйста, с Коулом видеться… Не запрещай, п-пожалуйста! Мы сейчас редко видимся, а мне без него скучно. Страх как скучно! Т-только не запрещай, пожалуйста… Не запрещай!       Папа помолчал. Медленно, надсадно подышал. А затем с расстановками огласил вердикт:       — Ладно. Но это последний раз, усекла? Если ещё хоть раз своруешь папиросу — ни Коула, ни белого света видеть не будешь целый месяц. Только по расписанию будешь ходить убираться. Всё уяснила? Я чётко выразился?       — Д-да… — подтвердила она и как бы невзначай чмокнула его в щёку. — Спасибо, п-папа, я так больше не буду…       Лина уселась подле него, прислонилась к нему. Он приобнял её, и она положила голову ему на плечо. Она ничего не говорила. Он тоже ничего не говорил. Лина вслушивалась в его унимающееся, свистящее дыхание, внюхивалась в обожаемый запах с примесью табака. И так хорошо было… Так хорошо, но не спокойно. Теперь отчего-то казалось, что спокойно не будет уже никогда.       — Пап, и как ты куришь каждый день эту гадость?..       — А зачем воруешь, если сама понимаешь, что гадость?       — Ну, это так, развлечения ради. Но чтоб каждый день!..       — Привычка, — с досадой сознался папа. — Я ведь и сам знаю, что гадость. Все знают. Но привычка — дело такое… Отказаться трудно. Поэтому я не хочу, чтоб ты курила. Я тоже когда-то развлечения ради брал, а потом и не заметил, как стал от них зависим. Это, Марлин, штука такая… страшная. Этим нельзя злоупотреблять. Тем более с ранних лет. Тем более девочке. Ты же себе здоровых деток хочешь?       — А кто ж больных хочет?..       — Вот. А красивой быть хочешь?       — Хочу!       — Значит, ты лучше меня знаешь, почему тебе нельзя курить.       Правда, не курение её вовсе волновало. И даже не детишки, и даже не красота. А что-то неотложное. Что-то, чего ни на секунду не умалить.       — Пап?..       — Что? — И не было в нём прежней резкости, прежней серьёзности.       — Мы тут с Коулом поболтали, и… Он сказал мне, что ему сказали, что… В общем, что… скоро война может начаться. Это… это правда?       Папа запыхтел, погладил хрупкий локоток Лины, её плечи… И сипло, будто что-то встало ему поперёк горла, сказал:       — Бредни это всё, Марлин. Не будет никакой войны.       — Не будет? Но…       — Ты не слушай. Не морочь себе голову ерундой. Наговорить могут всякое.       — Да… — прошептала она. — Коул мне точно так же сказал.       — И правильно сказал.       Но на душе было всё ещё неспокойно.       — Это, пап… А давай представим, что война началась. Ну вот… просто представим. Тебя же могут забрать на фронт? Ведь так?       — С чего бы им меня призывать? Я им в тылу нужен.       — Правда?..       — Конечно.       Лина не поверила.       — Ладно, допустим, что ты в тылу нужен… Хорошо. А что насчёт Коула? Коула ведь… могут призвать?       Папа замешкал, и у Лины скрутило живот.       — Хватит, Марлин, — ожесточился отец. — Война ещё не началась. И не начнётся.       — Значит, могут?..       — Марлин.       — Я просто… я просто хочу понять, сможешь ли ты его в случае чего отмазать. Сможешь ведь! Правда?..       — С каких пор марлийцы считаются с элдийцами?       — Это значит, что…       — Куда вы запропастились?       У порога показался невысокий силуэт. Мать. До того внезапно пришла, что Марлин на мгновение позабыла об обгладывающих сердце переживаниях.       — Помирились? Или продолжаете точить друг на друга когти?       — Не-ет, — рассеянно протянул отец, крепче обняв Марлин. — Помирились. Уже идём.       — Герман, приведи её уже, пожалуйста! Гречку в третий раз я разогревать не буду.       — Да, сейчас…       Мать ушла на кухню. Отец прильнул губами к растрёпанной макушке Марлин. Холод, сырой холод связал верёвкой запястья, забился под кожу, вздыбил волоски. Пламя лампы колыхнулось, и тени, ползущие по стенам, дрогнули.       — Я боюсь, папа…       — Не бойся. Всё будет хорошо. Обещаю. — И он снова поцеловал её, снова прижал к себе. Через пару секунд отстранился, нырнул рукой под покрывало и достал потёртого плюшевого медведя. Ткнул ей в лицо, а она захохотала — но трескуче, неискренне. — Видишь, какой грустный? Это потому, что ты плачешь. Перестанешь плакать — он перестанет грустить.       — Ну пап… — улыбнулась она. — Мне ведь не пять лет. Это просто свет от лампы так падает, и это кажется, что он грустный такой…       — Даже когда тебе будет за тридцать, даже когда у тебя будут собственные дети, ты всё равно будешь для нас с мамой ребёнком. Всегда.       — Папа…       — Пойдём. Мама ждёт, не будем её злить. Сама знаешь, что её лучше не злить. Иначе у-у-у... несдобровать.       — Пап, а ты… правда обещаешь? — с ломкой, как стекло, надеждой спросила Марлин. — Правда… всё будет хорошо? Обещаешь?       — Конечно.       Конечно…       — Обещаю.

***

Через неделю объявили войну.