«Лейтенант Герман Бауманн, 25.02.813 — 05.12.850»
Две недели. Её не было здесь ровно две недели. В то время как мать и Альбина навещали отца чуть ли не каждый день, Марлин препиралась и отсиживалась дома, отказывалась ни то что на кладбище приходить, а в принципе совать нос на улицу. Не могла. Попросту не могла. Увидеть надгробие вновь — значит поверить в смерть папы. Значит признать, что больше не будет ни отца, ни его ласковых объятий, ни его чутких поцелуев. Ни лимонного запаха, ни запаха табака, ни запаха свежести. Марлин не хотела переживать потрясение, выбившее почву из-под ног, дважды, а то и трижды. — Папа… — Она с благоговением погладила надгробную плиту, припала губами к ледяному камню. — Папа, я тебе тут… цветочки принесла. Марлин принялась раскладывать гвоздики, которые отец нередко дарил матери. Одну — справа, другую — слева, третью… Третью трогать не стала. Обернулась к Коулу. — Хочу, чтобы ты положил. Последнюю. Я не могу. Он молча сел на корточки, забрал у неё цветок и поместил у самого надгробия. Марлин переложила розы, расправила помявшиеся лепестки, коснулась красной, кроваво-красной ленты венка с позолоченной надписью «Защитнику Марли за храбрую смерть» и едва поборола желание оборвать её, раскромсать на куски и растоптать. — Папа… — прошептала она и закрыла глаза. — Извини, папа, что не приходила. Не могла, папа, не могла… Прости. — Мне уйти, Лина? — как бы боясь отвлечь, спросил Коул. — Хочешь, чтобы я ушёл? Хочешь побыть одна? Поговорить с ним? Я подожду у ворот. — Нет, — отрезала Марлин. — Будь здесь. Ты нужен мне здесь. — Как скажешь. — И он притаился. В воображении Марлин — отец. Последняя встреча с ним, его грустная, вымученная, но ободряющая улыбка. Сгорбленная спина, приглаженные матерью белокурые волосы. В ушах — его последние слова, обращённые к ней: «Сдаваться — не про нас». В ушах — его нерушимое наставление. — Я не сдаюсь, папа… Не сдаюсь, видишь? Только вот… только вот мама немного сдаётся. И Аля. А я — не сдаюсь. Об этом ведь ты меня и просил, да? Говорил, что я — за старшую. Говорил, что я должна за всеми приглядывать. Говорил, да? И продолжаешь… говорить. Говорить во снах. Приходить ко мне. Но зачем же, папа?.. Зачем же ты меня мучаешь? У Марлин горел лоб, горели щёки и губы, зубы — стучали, хоть она и вовсе не чувствовала пронзительного холода. — Ну почему… почему ты ушёл, папа? Почему не вернулся? Почему сказал мне это, папа? Почему повесил это всё на меня? Лошадь я тебе, что ли, тяжеловозная?.. Почему снишься мне? Почему мучаешь меня? Чем я это заслужила? Почему я, папа? Почему ты не вернулся? Почему?! Коул жался к Марлин со спины, утешающе гладил ей плечи, а она всё кричала, всё надрывалась в попытках достучаться до того, до кого уж не достучишься, до того, кто уж точно не услышит. — Я же… просила тебя пообещать, папа! Просила… просила пообещать вернуться! А ты? Что ты? Ни пообещал, ни вернулся… Как это подло, как это отвратительно! Каждая её частичка вопила. Сердце колотилось не в груди — сердце колотилось в горле, в животе, в кончиках пальцев. Оно рвалось в неизвестность — туда, где был её отец, а где — одному Богу известно. — Коул! — Марлин развернулась к нему, оттянула ворот его куртки, заглянула в круглые, внимательные глаза. — С кем я разговариваю, Коул? Скажи! Скажи с кем! Его ведь… его ведь нет там, а? Нет тела! Пустой гроб! Гроб пустой! — Не кричи, Марлин, пожалуйста! — сказал он, перехватив её руки. — Тише, Марлин, тише… Не кричи! И как он не понимал, что ей только того одного и хотелось? Как он не понимал, что ей хотелось одного и ничего более — кричать! Кричать, кричать, кричать… Дома нельзя, значит, тут можно! И тут нельзя? Значит, нельзя нигде? — Я так больше не могу, Коул… — Она придвинулась к нему, заграбастала его широкие, но не такие крепкие, как у отца, плечи, зажмурилась и позволила невыплаканной боли себя обуздать. — Не могу, Коул, не могу-у… Устала! — Лина… — с хрипотцой проговорил Коул. Поцеловал в висок, залез ладонью под шапку и принялся ласкать заплетённые волосы. — Я здесь, Лина… Здесь. От его бескорыстной, обволакивающей доброты было только хуже. Намного, намного хуже. Она задыхалась. Губы не шевелились, а скулы — сводило. Снег хрустел под коленями, студил их, пропитывал чулки влагой. Было всё равно — настолько всё равно, что даже страшно. — Н-не могу, Коул, не могу-у-у… — Я с тобой, Лина. — Не могу… — С тобой.***
— Спасибо. Одна бы я не смогла. Или с мамой, или с Альбиной. С ними было бы… ещё сложнее. — Не за что. — Коул смахнул хрупкие снежинки с воротничка её пальто, заботливо поправил шарф. — Хочешь… завтра погуляем? Я пораньше из мастерской уйду. Или, хочешь, ко мне зайдём? Поиграем в карты? — Коул… Хочу тебя кое о чём попросить. — О чём? — Я… боюсь, — пролепетала она. — Чего… боишься? — Домой идти. Он вздёрнул брови, опустил ласковый, растроганный взгляд и прикусил шероховатую светло-розовую губу. — Пожалуйста, прошу тебя… Прошу тебя, зайди ко мне на чай. Хотя бы пять минут посиди, хотя бы… немного, а потом можешь уйти. Но ты, главное, зайди. Пожалуйста, Коул, я… не могу. Не могу больше на это смотреть. — Зайду, без проблем, но ей… ей разве хуже от этого не будет? — Куда уж хуже? Давай сделаем лучше хотя бы мне. Они зашли. Разулись, сняли верхнюю одежду, переступили порог кухни. Марлин переступила. Коул, ссутулившись, остался позади. Мама, как и до ухода Марлин, сидела за кухонным столом. Глядела перед собой, будто бы рассматривала висевшую на стене картину с подсолнухами, а на деле — бездонную пустоту. Собранные в хвост сальные, неухоженные волосы ломкой соломой сползали по плечу. Воспалённые, бессонные глаза, обрамлённые желтовато-синими веками, не двигались. Бледные, разодранные губы сжимались и разжимались. Впалые фарфоровые щёки лоснились природной белизной из окна. — Мама? — Марлин направилась к ней. — Мама, я тут… Коула позвала на чай. Надеюсь, ты не против. Она бросила на неё немой, бессознательный взгляд. Поморщилась, застыла на пару секунд, а после как подскочила и стала пыжиться, выдавливать из себя улыбку. — О, Коул! — слабо воскликнула мама, пригладив волосы. — Здравствуй, Коул! Извини, не знала, что ты зайдёшь! Извини, я… как-то даже не подготовилась, не привела себя в порядок, не переоделась, ничего не приготовила… Предупредили бы, и я… — Не переживай, мама… — Всё хорошо, госпожа Бауманн! — Коул вышел, взмахнул руками. — Ничего не нужно! Извините, что я так… резко зашёл! Марлин позвала. Могу уйти, если попросите… — Нет-нет-нет, что ты! — Она притворно расхохоталась и, как шарнирная деревянная кукла, неестественно зашагала к плите. — Право, не неси ерунды! Проходи-проходи, садись! Сейчас и чай с тобой попьём, и пирожков поедим… Правда, они почерствели немного, но это, надеюсь, ничего. Всё равно должны быть вкусными! Марлин уселась за стол и, дрожа, зажала ладони между коленями, стараясь их согреть. Мама взяла с плиты чайник, налила в него воды из кувшина и поставила кипятить. Распахнула дверцу навесного шкафа, достала накрытую полотенцем корзину со сдобой и передала Коулу. — Ну, Марлин, расселась! — запричитала мать. — Это где видано, чтобы женихи тебя в твоём же доме обслуживали? Даже Альбинка помогла бы, если бы здесь была! Уроки, наверное, сидит делает! — Да вы бросьте, госпожа Бауманн… — Он поставил корзину с пирожками и хлебом на стол, приготовился обойти его и сесть, как вдруг мама подбежала к нему, схватилась за его высокие плечи и затараторила: — Надо же, какой вымахал! Сразу видно — жених. Это тебе восемнадцать теперь уже, да? Какой взрослый ты стал! Ты прости дурочку эту, что она тебя не поздравила, не злись на эту растяпу! У нас сейчас у всех память дырявая, нам бы вспомнить, какой год на дворе, поэтому не злись! — Что вы, госпожа Бауманн! И в мыслях не было злиться, я всё понимаю! — Добрая душа! — заключила она. — Ты давай, рассказывай что-нибудь! А то ни сном про тебя, ни духом… — Не знаю, что и рассказывать… — замялся Коул. — Мать с отцом в порядке, привет вам с Марлин передают и… всего самого хорошего, да. Всего наилучшего передают! В принципе, больше нечего рассказывать. Вы бы рассказали, как дела у вас! Неожиданно мама отшатнулась от Коула, отпустила его плечи, словно совсем к ним не прикасалась, вгляделась в него с подозрительной горечью, с невыразимой, беспросветной тоской, прерывисто вздохнула и всхлипнула. — И… извини, — срываясь на плач, проговорила она. — Извини, чего-то я… Извини. Я с-сейчас… сейчас вернусь. В-вы пока тут… к-кушайте без меня! — И, шмыгнув носом, убежала к себе в комнату. Марлин прикрыла веки. Икры напряглись, поясницу заломило, в боку закололо. Опершись локтём о стол, она прислонила ладонь ко лбу и заплакала. Справа — неуверенные шаги. Коул приблизился, сел на пол и, обняв дрожащие ноги Марлин, положил голову на её колени, поцеловал сокрытые под платьем чашечки, поцеловал руку, пальцы… Она посмотрела на осунувшегося Коула, моргнула, и слеза упала в его светлые волосы, затерялась в них. Марлин оттягивала жёсткие пряди, кропотливо щупала их и, роняя слёзы, чувствовала, как Коул, глубоко дыша, с трепетом целовал её озябшую, трясущуюся ладонь.***
— Закрой глаза. — Нет уж! Не то подсунешь мне под нос какого-нибудь муравья. — Не глупи! — насупилась она. — Просто закрой! — Ладно-ладно! — Как бы нехотя, Коул накрыл обеими ладонями лицо, слегка раздвинув пальцы. Он едва сдерживал заливистый смех. — Эй! Нет, так не пойдёт, не подглядывай! — Ладно, уговорила… Марлин с нетерпением полезла в сумочку, достала из неё небольшую картину в деревянной раме и положила её ему на колени. — Только не открывай глаза! — Взялась за его руки, помогла притронуться к подарку. — Как думаешь, что это? — Погоди, дай-ка подумать… Наверное, муравей? — Вот ведь дьявол! И как ты только угадал?! — Правда, что ли? — Частично, — прыснула она. — Ладно, давай открывай, не буду тебя томить. И Коул распахнул глаза, с любопытством вгляделся в старательно написанный Марлин пейзаж. Его лицо озарилось ясной, трогательной улыбкой. Он поднёс картину к себе, рассмеялся. — И впрямь, частично… Но с муравьями я всё же не прогадал! В подарок — жаркий, ослепительный летний пейзаж. Излюбленная ими полянка в окружении лип, одуванчиков, ромашек и смородиновых кустов. Деревце, под которым они привыкли проводить время, а напротив — муравейник, населённый трудолюбивыми муравьями. — Рисовала по памяти, — объяснила Марлин. — Там же сейчас всё снегом занесло. Вроде как всё запомнила, ни одну важную деталь не упустила. — Это… Лина, это очень красиво! — Коул отвёл от себя картину и посмотрел на неё издалека. — Спасибо тебе! Повешу на стену у кровати. Буду просыпаться и сразу вспоминать о тебе. — И подался к Марлин, чтобы её поцеловать… — Нет-нет-нет, подожди, — пресекла его она. — Ещё не всё. Это я тебе должок за День рождения вернула, а теперь — подарок на Новый год. Правда, там ничего особенного… — Как всегда заморочилась. Могла бы и не париться, Лина! — Тс-с-с. — Ну что, мне опять глаза закрывать? — Можешь не закрывать. Я тут… готовить в последнее время начала. Ну, мама помогаю или за неё иногда готовлю. И вот… — Марлин снова полезла в сумку, вытащила съестной подарок, завёрнутый в полотенце и перевязанный синей лентой. — Тут… овсяные печенья. Мама печёт их каждый Новый год, у нас это что-то вроде семейной традиции. Вот и меня такие печь научила. Папе они особенно нравились, и я подумала, может… понравятся и тебе? Коул взял полотенце из рук Марлин, растерянно, смущённо улыбнулся и убрал в сторону. — Теперь-то хоть можно тебя поцеловать? — Попробуй. — Она приблизилась к нему, осклабилась, прикрыла глаза. Почувствовала, как кожу обожгло дыхание, как ладонь легла на щёку… И — ничего. Ни поцелуя, ни объятий. — Подожди. — Коул отпрянул. — Нет-нет, не открывай глаза. Раз уж начала, будем играть по твоим правилам. У меня для тебя тоже кое-что есть. — Правда? — Естественно. Не будешь подглядывать? — Ну, раз ты не подглядывал, то и я не буду! Он поднялся, закопошился в ящике стола, вернулся к Марлин и уселся перед ней. Положил её ладонь на что-то шероховатое, картонное. — Есть догадки? — И понятия не имею! — Ну, а это? — Коул подсунул ей под руку нечто гладкое, рельефное. Она тут же приободрилась. — О, это… муравей! Точно тебе говорю, муравей! Хотя… на ощупь и не скажешь, что муравей. Скорее… даже не знаю, кто скорее! Кто-то с хвостом, кто-то… — Просто открой глаза. У неё в руках — выструганная Коулом лакированная фигурка кота. Хвост — длинный-предлинный, а ушки и лапки — крохотные. Сам кот довольный, сонный, и глазки у него такие добрые, на загляденье. Помимо фигурки — альбом! Большой такой альбом в твёрдом переплёте с разноцветной обложкой. — Марлийский, — объяснил он. — Специально в город выходил покупать. Говорят, у бумаги качество хорошее, чуть ли не высшее. А как много страниц! Вроде как в таком акварелью советуют писать, но и карандашом тоже можно, куда же без этого. Ты, по-моему, планировала поэкспериментировать. Может, самое время? Отложив подарки вбок, Марлин запрыгнула Коулу на колени, обвила его шею, тихонько завизжала. Кровоточащее сердце, перевязанное волшебным бинтом, налилось теплом, робко застучало. — Спасибо-спасибо-спасибо! — Она чмокнула его в косматую макушку, обняла. — Ты лучший! Просто лучший! Ты ведь об этом знаешь, да?! — Не лучше тебя. — Ну что за бред! — И с упоением поцеловала его в такие мягкие, сладкие, желанные губы…***
Возвратившись домой, Марлин не ожидала увидеть у входа чужие, не отцовские, ботинки. На вешалке — чужую, не отцовскую, куртку. Не ожидала услышать из кухни мужской голос. Чужой. Не отцовский. Хотя ожидать, наверное, всё же стоило. Было очевидно, что он рано или поздно придёт. Возможно, матери не повредит, пойдёт на пользу. На то Марлин и надеялась. Они перестали шептаться, когда она вошла в кухню. — Здравствуй, Марлин. — Лейтенант Гарднер встал и неуклюже раскинул руки, по-глупому, доброжелательно улыбнулся. — Давно с тобой не виделись. — Здравствуйте. Он собрался обнять её, однако она лишь равнодушно пожала ему руку. Села напротив него, рядом с удручённой, но заметно оживившейся матерью. Лейтенант Гарднер неловко усмехнулся, уселся обратно и сцепил пальцы в замок. Ей отчего-то стало не по себе, стало мерзко. Рассиживает на месте отца, пытается быть похожим на отца, но отцом не является. Волосы чересчур темны и коротки, глаза не как небо безоблачное, а как грозовые тучи. Брови чёрные, кустистые, нос большой, скул — нет, губы — толстые, и вообще все черты лица какие-то толстые, ни капли не похожие на утончённые отцовские. Руки сплошь в жёстком волосе, пальцы будто опухшие, и табаком от него несёт так, что можно задохнуться. Но в целом мужчина приятный, даже более чем. Единственный его минус в том, что он не отец. И смеётся по-другому, и хмурится, и разговаривает, и обнимает. Ростом ниже, крупнее сам по себе, и походка у него не та, и голос не тот, и характер, и всё у него не то, всё какое-то кривое и неправильное. — Ты как? — вкрадчиво спросил он. — Держишься? Марлин почесала шею, дёрнула плечами. — Понятно… — протянул лейтенант Гарднер и указал кивком на столешницу. — Я вам… подарки к празднику принёс. Фрукты, сладости. Может, тебе что-нибудь понравится. Ещё оставил вам с Альбиной немного денег. Не знаю, что вы, девочки, любите, поэтому купите то, что посчитаете нужным. Она собралась поблагодарить, но передумала: что-то помешало, почему-то запершило в горле и зажгло язык. Мать несильно пнула Марлин под столом, и она заговорила. — Спасибо большое, лейтенант Гарднер. — Брось. Это меньшее, что я могу для вас сделать. Знал бы я, что вам нравится, то тогда бы… — Всё в порядке, — буркнула она и обратилась к матери: — Альбина уже спит? — Наверное. Она немного посидела с нами и пошла готовиться ко сну. — Пора бы мне уйти, а то допоздна у вас засиделся. — Нет-нет, что вы! — спохватилась мама. — Оставайтесь. Мы спать пока что всё равно ложиться не собираемся, верно, Марлин? — Ага, верно. Лейтенант Гарднер, — серьёзно сказала Марлин, и сердце потяжелело, как камень очерствело, — может, вы уже наконец расскажете, как умер мой отец? Лейтенант Гарднер опешил. Приподнял над столом руки, издал какой-то непонятный, непроизвольный звук. Мама сдавленно вдохнула, но не выдохнула, тревожно задержала дыхание. — Марлин… — Лейтенант Гарднер открыл рот и закрыл, не в силах продолжить начатое. — Марлин, — ожесточённо, по слогам произнесла мать, словно втаптывая вглубь себя рыдания, которые вырвались у неё в тот день, когда они получили последнее письмо. — Почему, мама? Почему ты не хочешь знать? — Потому что… — Она пропыхтела, разъярённо зашептала. — Потому что для меня он всё ещё жив! Нет, я знаю… знаю, что он всё ещё жив! Я это чувствую! Чувствую, слышишь?! Чувствую! — Ничего ты не знаешь, мама, и ничего ты не чувствуешь! Просто не хочешь признавать! Не хочешь признавать правду! Если не веришь, что он погиб, зачем тогда почти каждый день приходишь к нему на могилу?! Живого навещаешь, да?! — Выйди из-за стола, Марлин. — Продолжаешь верить, что его взяли в плен, что его скоро освободят… Не лучше ли посмотреть правде в глаза, мама?! Не лучше ли перестать себя изводить, тешить идиотскими надеждами?! — Выйди из-за стола! — Почему ты себя обманываешь? Зачем?! Не проще ли узнать, что случилось на самом деле, принять это и начать двигаться да… — Заткнись! — Мама влепила ей увесистую пощёчину. Выскочила из-за стола и, озверело простонав, схватилась за больную грудь и прорычала: — Закрой рот! В следующий раз будешь думать, прежде чем открывать! Невоспитанная! Бессовестная! Он жив, ты меня поняла?! Жив! И, разрыдавшись, в беспамятстве ринулась к себе в комнату. Лейтенант Гарднер уж было подпрыгнул, чтобы броситься за ней, но вовремя себя пресёк. У Марлин всё поблёкло перед глазами, и мир, который ей этим вечером разукрасил Коул, вмиг потух, стал серым. Она прикоснулась к горящей щеке, пытаясь унять игольчатое жжение, и, опершись локтем о стол, подпёрла ладонью лоб. — Ну вы же знаете… — всхлипнула Марлин. — Т-точно знаете, как он погиб! Вы не можете не знать. Так скажите! Если н-не ей, то мне! Скажите мне! Я — дочь! Я заслуживаю знать! Он ссутулился, потупился. — Ты ведь... ребёнок. Нельзя тебе такое знать. — Ребёнок, который потерял отца. — Потому и нельзя. — Расскажите. — Нет, Марлин. — Расскажите! — крикнула она и стукнула кулаком по столу. — Иначе я расскажу! Расскажу матери, что вы лет так пять по ней сохните, а то и больше! Она вас… вышвырнет отсюда! И вы больше никогда… никогда сюда не придёте! — Вот ты, значит, как… — зардевшись, рассмеялся лейтенант Гарднер. — Если я и впрямь, как ты говоришь, сохну по ней лет пять, а то и больше… Думаешь, она об этом не знает? Не замечает? — Может, знает, — фыркнула Марлин. — Тогда это не будет для неё новостью. — Вы не замените нам с Альбиной отца. Ни деньгами, ни подарками. А мама никогда не полюбит вас так, как любила отца. Любит. Если вы пытаетесь таким образом обратить на себя её внимание, у вас ничего не получится. — И откуда ты такой ерунды нахваталась? — У меня есть глаза. Вижу же, что вы только того и ждали, как бы скорее отнять мать у моего отца! — Послушай, — он взъерошил волосы, поскрёб ногтями затылок, — ты ошибаешься. И очень, очень сильно. Что бы я не чувствовал к твоей матери, это не отменяет того, что я дружил с твоим отцом двадцать лет. Твоя мама и правда прекрасная женщина, но помогаю я ей в первую очередь потому, что она — жена моего друга, а вам потому, что вы его дети. — Охотно верю. — Но это правда, Марлин. И не хочу я заменить вам отца, не хочу отобрать маму ни у вас, ни у него. Я знаю, что я тебе неприятен. Знаю, что ты мне не доверяешь. Но я не прощу себя, если брошу вас, если перестану вам помогать. Ты хоть представляешь, что такое дружба длиной в двадцать лет? Вы мне сами как дочери стали, как родные. Обеих вас с пелёнок знаю! Единственное, что я могу сделать, чтобы тебе полегчало, так это реже к вам заходить. Но помогать я не перестану. Марлин сгорбилась, принялась расковыривать пальцы. Сердце так колотилось, что его было невозможно удержать в груди. Она знала. Знала, что лейтенант Гарднер — добрейший на свете человек после отца и Коула. Знала, что его помощь была бескорыстна. Знала, что он вовсе не станет пользоваться плачевным положением матери, её одиночеством. Знала. Но почему-то всё равно… всё равно огрызалась. — Простите меня, — пробурчала Марлин. — Не знаю, что на меня нашло. Столько всего в последнее время навалилось… — Ничего, — отмахнулся лейтенант Гарднер, — я понимаю. Но знай, что я хочу лучшего и вам, и твоей маме. — Я… знаю. Приходите, когда хотите, вы всё равно в Либерио из-за войны редко бываете. Приходите, пожалуйста, так маме хоть немного легче становится, а то она совсем из постели не вылезает, всё лежит и плачет… И да, вы мне вовсе не неприятны. — Она опустила голову. — Это радует, — посветлел он. — Радует, что ты меня понимаешь. — Так вы… расскажете, что случилось с моим отцом? — Такое не забывается, Марлин. — Я не хочу забывать. Лейтенант Гарднер помолчал некоторое время, а потом неуверенно заговорил: — Не одной тебе интересно было. Я тоже интересовался. Естественно. Конечно же я хотел узнать, как погиб мой ближайший друг. Я поспрашивал солдат из его отряда. Выживших… Нашёл свидетеля. Он сказал, что всё произошло слишком быстро. Что никто ничего не успел понять. Твой отец не мучился, Марлин. Он и сам ничего понять не успел. Его взорвали. Поэтому тела не привезли. Потому что хоронить нечего. «Хоронить нечего»… Эти слова, как наколка на заключённом, чёрно и жирно выбились на подкорке сознания. Как это — нечего? Как это так больше не было того, кто укладывал спать? Того, кто так чутко, так ласково целовал? Того, кто заботливо прижимал к себе? Того, кто пах табаком, лимонным мылом и свежестью? Как это так было нечего хоронить? — Значит… — сглатывая скопившиеся в горле слюни, сказала Марлин, — значит, то, что он погиб, не может быть ошибкой? Значит, он не может быть в плену? — Думаю, Марлин, смерть куда милосерднее плена. — Значит… — Я предупреждал Марлин. — Значит, нет? — Нет, — с сожалением отрезал он. — Если бы я только был там… То что? Погиб бы вместо него?..***
Смешное пособие выплатили Бауманнам — до того смешное, что им бы его с трудом хватило на три месяца комфортной жизни, а на шесть — впроголодь. Марлин, пока не стали принудительно отправлять работать по человеку из семьи, устроилась в оружейный цех. Мама вернулась к шитью и вязанию, которые зимой приносили пусть и не большую, но прибыль. Лейтенант Гарднер в очередной раз ушёл на фронт. Марлин работала — работала на износ, не покладая рук. Не работать не могла. Работа стала для неё единственным, не считая Коула, спасением. Единственной отдушиной. Дома Марлин бывала редко, разве что завтракала, ужинала и ночевала. Вечерами старалась проводить как можно больше времени с Коулом, а возвращаясь домой, уединялась в комнате. Мать сетовала на Марлин за то, что она избегала их с Альбиной, за то, что она предпочитала семье Коула, ревновала — не по-детски ревновала к мальчику, так сильно похожему на её мужа в молодости. И Марлин это знала, всей душой чувствовала, однако всё равно не могла уделять матери столько внимания, сколько уделяла раньше, когда они дружно дожидались с фронта отца. Переубедил её лишь разговор с Алей. Лишь к Але она прислушалась — к маленькой скорбящей сестре. — Линочка, — сказала она, забравшись к ней перед сном в постель, крепко-накрепко её обняв, — за что ты так? Не бросай меня, слышишь? Не оставляй одну с маменькой. Не хочу я бывать с ней так долго одна… Страшно. Она как заплачет вдруг, а я и не знаю, что делать! Подойдёшь — накричит, не подойдёшь — совсем разревётся. Уходит к себе, закрывается, и там — плачет. А я не знаю… не знаю, что делать. Ты-то знаешь, Лина! Ты-то старше! Пожалуйста, не уходи от нас надолго, Лина. Прошу тебя, Линочка, не уходи… Марлин не оставалось ничего другого, кроме как исполнить желание сестры.***
— Не думаю, что ей понравились мои слова, но, кажется, ей намного лучше, чем было. Але — тоже. Она теперь хорошо спит, уж точно лучше меня. Первый месяц я укладывала её спать, читала ей на ночь, чтобы она уснула, а теперь она как раньше сама читает и спокойно ложится. Может, приснится что-то, но, знаешь, не так уж и часто она просыпается. Единственное, что меня нервирует, так это Гарднер и его письма. Даже не в том дело, что… Короче, не из-за отца и матери я это так, наверное. В общем, просто… если он вдруг помрёт, матери от этого точно не полегчает. Он её единственный друг. Как думаешь, между ними может быть что-то… большее? Марлин выждала пару секунд, но Коул не отозвался. — Коул? — Она потеребила его за рукав куртки. — Что? — вздрогнул он. — Ты меня слышишь? Коул замедлил шаг, а затем, растерявшись, снова его ускорил. — А… Извини, задумался. Можешь повторить? Она остановилась. Потянула Коула за руку, заставив остановиться и его. — Нет, — рубанула Марлин. — Что-то случилось? Он промолчал. Подёргал пуговицы, поправил ворот и промолчал. Замер. — Коул… — Марлин встала против него, одну руку закинула ему на шею, второй — бережно погладила щёку. — Ты что-то скрываешь. Я знаю. Коул облизнул сухие, потрескавшиеся губы, захотел стряхнуть руку Марлин, но она лишь плотнее к нему прижалась. Он уставился на неё испуганными, беспомощными глазами, которые блеснули, и сморщил нос. — Не могу тебе сказать. — Как понять — не можешь? — Не знаю. — Коул посмотрел на неё в упор, задышал слышнее, чаще. — Почему? — Потому что. — Просто скажи. — Не могу. — Но рано или поздно придётся. Рано или поздно я всё равно узнаю. Что бы ты ни вздумал от меня скрывать. — Смутный страх назойливым муравьём прогрыз кожу, подлез под неё, прополз к самому сердцу, укусил. — Просто… скажи. Он зашарил по карманам куртки и достал сложенный пополам бумажный лист — жёлтый, полупрозрачный. Марлин застыла, окоченела. — Могу показать. Передал ей в дрожащие, заледеневшие ладони, и она с паническим трепетом опустила глаза.«ПОВЕСТКА
Представителю элдийской расы, проживающему в концентрационном лагере государства Марли, города Либерио, Коулу Либерту…» — Нет… — Едва не уронив, Марлин трясущимися руками передала письмо Коулу. Из груди что-то рвалось и, обрастая грузными цепями, скатывалось к ногам. — Нет, нет, нет… — И как я… как я вообще должен был об этом сказать?.. — Коул… когда ты её получил? Когда?! — Сегодня. — Коул… — Не знаю, что сказать родителям. У мамы… у мамы не выдержит сердце. — Нет, это какой-то бред… — говорила она, размахивая руками. — Бред! Это… неправильно! Это какая-то ошибка! Этого не может быть! — Марлин. — Не может! Ты не можешь уйти! Нет, не можешь! — Пожалуйста, Марлин, перестань! — Мы всё исправим! — Она вцепилась в его плечи с такой силой, какой в ней отродясь не было, истерически засмеялась, простонала, кинулась ему на шею. — Исправим, исправим, исправим… С-слышишь?! И… исправим! П-придумаем что-нибудь! Я напишу Гарднеру… с-сегодня же напишу! Т-ты только не уходи, пожалуйста! П-пожалуйста, не уходи!..***
Сколько бы времени ни проходило, всё оставалось тем же. Разве что суровая декабрьская зима сменилась снисходительной февральской. Разве что люди вокруг — другие. Разве что тот, кто перед ней, не такой подтянутый и крепкий, да и ростом повыше. Разве что форма криво сидит, будто не по размеру приходится. Форма на нём всегда сидела криво. И во время службы в армии, когда он был зелёным шестнадцатилетним парнишкой, и теперь, перед отправкой на фронт, когда ему уже восемнадцать. Не шла — и всё на том. Сборилась, топорщилась, и как-то смешно так, несуразно, словно ребёнок примерял отцовскую одёжку. И ни за что не найти формы, которая была бы ему в самый раз. — Что это? — спросил Коул, кивнув на льняной мешочек, который Марлин так навязчиво пыталась ему всучить. — Это… — Она растянула губы в дурацкой, стеснённой улыбке. — Потом посмотришь, ну! Не при родителях же… Коул наклонился, шепнул ей на ухо: — Что там может быть такого, что не при родителях? — Волосы, — поднявшись на цыпочки, ответила Марлин. — Знаю-знаю, странно звучит, но я видела, как мама клала в рюкзак отцу. И не только в рюкзак… Короче, это вроде как на удачу, в знак любви и того, что твоего возвращения ждут. В общем, чтоб не скучал. Вот. — Она стыдливо потупилась, засунула мешочек в карман его белых брюк. — Просто… возьми. — Пирожками одними не ограничилась, да? — Он усмехнулся, положил ей ладонь на спину и притянул к себе. Она уткнулась носом в его шею, и стало так тепло! В глазах запекло, шмыгнула. — Ну всё, всё… Буду везде таскать с собой твои волшебные, расчудесные волосы, чтобы удачу приносили. Марлин поражало его выверенное, правдоподобное спокойствие. С того момента, как получил несчастную повестку, места себе не находил, грубил, руки заламывал, хоронил себя загодя, а сейчас — сама невозмутимость, сама безмятежность. Марлин не понимала этой внезапной смены настроения, ведь, казалось бы, нахлынуть должно у ворот, во время прощания с близкими — тогда, когда пути назад уж нет, когда одной ногой ты там, а другой — здесь. Но у этого всё не как у людей, у этого всё наперекосяк. Отец хотя бы с самого начала притворялся, что не боится. Притворялся… А этот, стало быть, не боялся совсем, что было странно — страннее чего-либо ещё. — Коул… — Марлин повисла у него на шее, защебетала на ушко, чтобы стоявшие неподалёку родители и завистливые парнишки не услышали. — Ты ведь… ты ведь будешь себя беречь, да? Ты ведь помнишь… помнишь, о чём мы мечтали? — Марлин, не надо… — О свадьбе на всё гетто, о доме, о… — Марлин. — Коул чуть отстранился от Марлин, взял её лицо в руки. — Хватит. Прекрати. Пожалуйста, не усложняй. Помню я. Помню обо всём. Но когда ты так… так об этом говоришь, я… Это делает меня намного слабее. — Слабее?.. — Да, слабее. Конечно. Он же не железный. И вовсе не бесстрашный. Каково ему? Она и представить не могла, а потому не понимала, как на него влияют сопливые разговоры о совместном гнёздышке. Не понимала, что значило для отца обещание, которое он дать так и не сумел. — Ну, раз так… то ладно. — Она уныло улыбнулась, уткнулась лбом в его лоб, доверительно залепетала: — Тогда… просто думай об этом, ладно? И помни, что я тебя жду. Всегда-всегда. Жду, когда ты вернёшься. И писем твоих жду. Ты ведь… будешь писать мне письма? Да? — Куда ж я денусь? — Будешь… — повторила Марлин. — Если будешь — это хорошо. Тогда — жду. Она боднула носом его нос, приникла губами к губам, поцеловала — крепко, тягуче. Он отозвался — так же смело, но нерасторопно, с той же явной, но неописуемой словами болезненностью. Чмокнул Марлин в щёку, в скулу, в бровь и потрогал косу. — Правда, что ль, отрезала? — А то. — Жалко-то, волосы… — Ничего, они густые, мне не убудет. Коул прыснул ей в висок, погладил её по волосам и отпустил. — Вернись, — глухо проронила она и отошла, не сводя с него взгляда, медленными шагами. Он следил за ней, пока её не загородила полненькая, невысокая мать с проседью и хромой, совсем уж седой долговязый отец. — За что ж это нам горе-то такое? — жаловалась госпожа Либерт, плача и крутясь возле сына. — Бог наказал, Бог наказал… — А ты меня, маманя, раньше времени не хорони. Ну, бать, скажи ей… Заскрежетали ворота. Госпожа Либерт ни в какую не хотела отлипать от Коула, от единственного сына, единственного ребёнка, расцеловывала его в обе щёки, не позволяла мужу подступиться… Но вскоре пришлось отойти. Коул обнял господина Либерта, похлопал его по плечу, поцеловал, как и мать, в жиденькие волосы, и пошёл. Отрешённо улыбнулся Марлин и исчез. Запропастился. Госпожа Либерт набросилась на Марлин, прильнула к ней, зарыдала в шею, о чём-то неустанно причитая, и Марлин стала поглаживать её по плечам и по спине, стала наговаривать банальные, приторные слова утешения, в которые не верила сама…***
— Проводила? Марлин закивала. Мама понурилась, спицы в её исхудавших пальцах перестали стучать друг о друга, а клубок — распутываться. — Как его родители? — Плохо. — Ясно, — только и сказала она. — А ты как? — Паршиво. Мама отложила вбок пряжу и спицы, похлопала себя по коленям. Марлин заковыляла на неустойчивых ногах к дивану, села, положила голову на колени матери и, почувствовав в глазах нестерпимое жжение, горько, горько заплакала, зарыдала, выпуская то, что сдерживала, прощаясь с Коулом. Мама вплелась тонкими пальцами в её волосы, принялась аккуратно расчёсывать, но Марлин не успокаивалась, мазала материнскую юбку слезами и соплями, пропитывала её насквозь, дёргалась, царапала обивку дивана, скулила: — Мама, ма-ама, мамочка… — Не реви, — трескучим голосом наказала она. — Не реви, Марлин, не реви. Такова наша доля, а им ведь ещё хуже. — А сама… сама-то чего р-ревёшь?.. Мама усмехнулась, всхлипнула. — А я по-другому и не умею… — В-вот и я, кажется, н-не умею… — Значит, обе дуры. Марлин зажмурилась. Она прислушивалась к тихому, но пронзительному плачу мамы и плакала сама, до икоты и зевоты. Слова, которые то и дело повторяла мать, навсегда осели в памяти: — Вдох-выдох…