Как зовут Звезду?

Жан не понял, когда она замолчала. Рассказывала, и вдруг — тишина. Лишь тиканье кухонных часов слышалось, лишь убаюкивающий шелест осенней листвы.       И это — конец? Такова история маленькой Марлин из Марли? Продолжения не будет?       Продолжения не будет.       Она сидела с полузакрытыми глазами, прижимая к себе колени и упираясь в них подбородком. Не плакала, но была на грани. Потресканные губы тёрлись друг о друга, царапались; уголки до сих пор были воспалены, до сих пор напоминали о случившемся в штабе, как и сами губы, как и рассечённая бровь, как и синяки на шее, на запястьях… Не верилось, что такое могло произойти с ней, с обычной девочкой из гетто. Теперь уже не девочкой, а настоящей девушкой, женщиной, ответственной не только за себя, но и за семью, за её сохранность. Думал ли он, что её жизнь, жизнь марлийской элдийки из концлагеря, окажется намного тяжелее его, жизни военного с Парадиза? Военного, неоднократно бывавшего в пекле. Военного, убивавшего и титанов, и людей. Военного, видевшего то, что её Коулу и не снилось. Не думал.       А она оказалась.       От той навязчивой, игривой и лёгкой на подъём торговки Мадлен, с которой он познакомился месяц назад, не осталось и следа.       Интересно, она действительно, как утверждала, любила жизнь?       Неожиданно Марлин встрепенулась и часто, громко задышала, сорвав укутавшее их одеяло безмолвия. Схватилась за грудь, закричала:       — Это был он, он!       — Кто… кто он?       — Он! Там! — Она ударила себя по руке, почесала её. — О-он, та-ам!       Взяла стакан воды, который набрала себе, когда рассказывала, и залпом осушила. Чуть не уронив, с дребезгом поставила на стол и, вцепившись в волосы, съёжилась, зажмурилась. Мысли Жана, как мухи назойливые, зажужжали, зароились…       — Подожди, Марлин, я не понимаю! Кто он, что случилось?!       Марлин замотала головой, как бы отрекаясь от того, что произнесла. Побледнев, твёрдо заговорила:       — Никто, никто, никто…       — Марлин…       — Никто! — Огрызнулась, выпучила раскрасневшиеся глаза.       — Тебе… плохо? У тебя губы посинели. Налить ещё воды? Вдруг опять в обморок упадёшь?       — Д-да, пожалуйста…       Он сбегал к кувшину и мигом возвратился. Она выпила совсем немного, спрятала стакан у груди и, прислонившись затылком к стене, отдышалась. Губы начали розоветь, а кожа — окрашиваться в естественный оттенок.       — Полегчало?       — Ага…       — Насчёт того, что…       — Неважно, забудь.       — Я даже ничего не…       — Забудь.       — Ладно, как скажешь.       — И я… и я не договорила. — Марлин опустила взгляд, нахмурилась. — В тот же день, что мы узнали про смерть Коула, умерла его мать. Как потом рассказывал господин Либерт, умерла, не дойдя до дома. Сердце не выдержало. Он решил похоронить их вместе, не стал хоронить Коула на военном кладбище. Я, естественно, тоже пришла на похороны. С мамой. Я не могла не прийти, хоть и приходить не хотела. Я тогда… вообще ничего не хотела. Я забыла, как есть и спать. Как жить. Спасибо господину Либерту, что он решил хоронить их в закрытых гробах. Я бы не выдержала. Он говорил, что у Коула вместо груди — решето. Ни одного живого места. Расстреляли, как собаку. Может, этот дурак сам под пули полез, уж я не знаю… От него чего угодно можно было ожидать. Хотя в письме пообещал, что скоро вернётся…       Она всхлипнула, отпила воды и поставила стакан обратно. Потёрла повлажневшие веки.       — Извини. Живёшь с этим, свыкаешься, вспоминаешь иногда — оно поболит и тут же пройдёт. А если ворошить сядешь, всё подряд перебирать, копаться в этом всём… так оно и заживо сожрёт.       — Понимаю. Сам такой же.       — Тоже дерьмо вспоминать не любишь?       — А кто любит? Скорее... в себе держу и жду, пока сожрёт.       — Да, именно это я и имела в виду.       — Может, сейчас тебе… легче? Иногда ведь нужно и высказаться, чтобы давить перестало.       — Думаю, что легче. Наверное. Я больше года ни с кем не общалась, поэтому… — Марлин безрадостно усмехнулась. — Короче говоря, я пытаюсь сказать «спасибо».       Солнце будто вспыхнуло в груди у Жана, зажгло пронизывающими лучами.       — Но за что?       — Как минимум за то, что выслушал не самую приятную историю.       — Да не за что, это ведь ерунда всё. Тебе спасибо, что рассказала. Что доверилась. Что не пришибла, когда узнала, что я совал нос в твой альбом.       — Зря ты мне про это напомнил…       — Ага, зря… Слушай, Марлин, а ты… — он запнулся, не зная, как подступиться, — а ты всё ещё любишь его? Коула. Наверное, странный вопрос, но…       — Ну почему странный? Очень даже хороший вопрос, — с тёплой грустью сказала она. — Не знаю, как можно любить мёртвых? Не думаю, что их можно любить. Любить можно и нужно живых, а мёртвых… о мёртвых можно только помнить, помнить свою любовь к ним. А я… помню, конечно. Не забыла. Вряд ли когда-нибудь забуду, да и забывать не хочу. Разве не воспоминания главная ценность? Только они у меня, по сути, от Коула и отца остались. Я буду помнить. А прошлое… оно и есть прошлое. Я скорее… скучаю по ним. Вот. И того, и другого бы сейчас обняла. Попыталась бы защитить.       Марлин с болью и сожалением всмотрелась в обе фотографии и, проведя по ним пальцем, перевернула их. Поверх фотокарточки с Коулом положила семейную: скорее всего, чтобы не видеть надписи.       — Вот как.       — Что-то не так?       — Нет, просто я… мне показалось это интересным. То, как ты мыслишь.       — Ты со мной не согласен?       Жан пожал плечами. Был ли он согласен? Может, и был. Может, и нет. Он, в отличие от Марлин, не терял кого-то, кому мог доверить собственную жизнь, в ком находил спасение. Скучал ли он по Марко и кадетским товарищам, павшим в бою? Безусловно, скучал. Мучила ли его совесть спустя три года, снились ли кошмары? Бесспорно, мучила, бесспорно, снились. Однако… любил ли он? Хоть когда-нибудь? Или считал, что любил, ничего не получая взамен от Микасы? А можно ли любить, когда не любят в ответ? Теперь Жан сомневался. Марлин любила. Марлин любили. Она знала то, чего не знал он. Насколько бы окрепли его чувства, если бы Микаса ответила ему взаимностью? Наверное, ими удалось бы проломить пятидесятиметровую Стену Парадиза. А так… что это? Игра без победителя. Что, если Микаса не та женщина, любви которой он добивался? Был ли в этом хоть какой-нибудь смысл? Но в чувствах нельзя искать смысл, они были, есть, будут… Глупые, болезненные, безрассудные. Правда, для другого человека. Для Марлин ли?       «Через некоторое время вам так или иначе придётся расстаться. И ты это знаешь». Конечно, знает.       «Это война, Жан. А на войне важен холодный расчёт». Война… Война! Да знает он, знает! Тогда почему… почему так тянуло? К этим её дразнящим усмешкам и задорным, порой смущённым улыбкам, к этим её рассказам про дурацкие книжки, к чудесным картинам и тощим рукам, что их рисовали, к гладким ладошкам… К проницательным глазам, к тёмным густым волосам… И к худым ключицам, как же. Совсем про них забыл.       — Чего вздыхаешь? — спросила она.       — А? Вздыхаю? Да так… просто. Ничего.       — Наверное, и сам хочешь мне что-нибудь рассказать? Что-нибудь… интересное. Например, откуда ты весь такой из себя взялся и что забыл в Марли. Мне было бы интересно послушать.       — Хорошая попытка, но нет.       — Жаль, — хмыкнула Марлин. — А я уж было понадеялась. Тогда, может… расскажешь что-то другое? Выскажешься. Если я в который раз разоткровенничалась, неплохо было бы пооткровенничать и тебе.       Он бы ей столько всего наговорил, что и суток бы не хватило: уж в них не уложишь рассказ о напряжённой службе в Разведкорпусе. И, к сожалению, его останавливал не только недостаток времени.       — Вообще-то, да… Могу рассказать одну небольшую историю, но не такую тяжёлую, как у тебя. Скорее дурацкую, глупую.       — Дай угадаю, опять про ту красавицу с чёрными-чёрными волосами и чёрными-чёрными гла…       — Нет! Вообще не про неё! — вскипел Жан. — Хотя, может, частично…       — Это как? Про двух красавиц с чёрными-чёрными волосами и чёрными-чёрными глазами?       — Ну… почти, только совсем не с чёрными.       — Значит, всё же про красавиц? Ничего себе! А как же разбитое сердце безнадёжного романтика? Это что ж получается, не за одной шесть лет приударивал, а за несколькими?       — Хватит, не неси ерунды! Перестанешь перебивать и, может, расскажу.       Она придвинулась к спинке стула, закинула ногу на ногу и свесила голову на плечо. Слушала.       — Ну, тут и рассказывать нечего почти. Я просто дураком тогда был, на этом можно и закончить. Тогда — это года полтора назад. Отчаялся. Парни вокруг за девчонками ухаживали, кто-то даже за несколькими, встречались с ними и всё такое, а я эту никак забыть не мог. Перестал даже пытаться понравиться ей и просто… руки опустил, а забыть не мог, мне других не надо, мне её подавай. Вот. Смотрю на этих парней и думаю, а чем я хуже? Красивый вроде как, девчонкам очень даже нравлюсь, засматриваются на меня часто… Думаю, попробовать, может, но как-то всё не решался до одного дня. В тот день у нас попойка была, я выпил чутка. Ну, то есть, не чутка. Не помню даже, что пил, всем подряд накидался, ещё и покурил. Мутило, конечно, знатно, но всё соображал, осознавал, меня с трудом берёт. И вот… она сама меня нашла. Линда. Я помнил её внешне, но как зовут не знал, знакомы мы с ней не были. Ну, красивая девчонка. Милая, симпатичная. Выпили с ней, пообщались, а она повела меня куда-то, поцеловала… А дальше оно как-то само всё. Это я тогда радовался, думал, мол, наконец-то, девчонку поближе узнаю, траву потрогаю, хотелось же мне, как ни крути, возраст такой. Интересно было, о чём таком парни говорят. А на утро как-то не весело совсем стало… Во-первых, похмелье, во-вторых, не помню почти ни хера, в-третьих, не так я себе эти дела представлял. Короче говоря, напортачил так напортачил. Думал, ну, ладно, попробую с этой Линдой как-нибудь сблизиться, чего терять? На свидание позову. Я ей понравился, она мне понравилась, чего ещё надо? Так мы и встречаться начали… А она на два года старше, со столькими перевстречалась уже, что и не сосчитать, мне даже неловко как-то было, что я зелёный по сравнению с ней, но её не смущало.       — И сколько ты с этой Линдой продержался, боюсь узнать? — с каким-то недовольством спросила Марлин.       — Два месяца где-то…       — О, а я думала неделю.       — Нет, не неделю, хотя мысли расстаться были в первый же день. Я просто пытался себя заставить… полюбить её? Но я к ней ничего не чувствовал. Мордашка красивая, во всём остальном тоже хороша, но… у меня к ней не было того, что было к той, другой, да и у неё ко мне. Мне кажется, она и не скрывала, что я ей просто нравлюсь. Как-то так… несерьёзно нравлюсь. Ты понимаешь, о чём я.       — Постель ей с тобой делить нравилось.       — Грубо говоря, да. Нет, нам было весело: ей со мной, мне с ней… Но это не то. Совсем не то. Я просто заставлял себя быть с ней, а ей… и так было нормально. Она не хотела от отношений чего-то серьёзного, а я хотел. Через два месяца я понял, что оно мне на хер не надо. Расстались. Она расстроилась, конечно, но дулась недолго. Потом у нас несколько раз было что-то, ну так, без обязательств, по-дружески… А потом я понял, что и этого мне не надо, что оно не то, херня какая-то без чувств, и мы с ней остались просто друзьями.       — Интересные у тебя на Родине представления о дружбе…       — Ну почему? Самые обычные. Она и тогда, когда мы вместе были, скорее как подруга мне была. Мы с ней не так часто общаемся — редко, не подумай. А если и общаемся, то… без всего, что было, конечно же. Она через пару месяцев после того, как со мной рассталась, нового нашла. И с ним уже рассталась… Короче, ничего нового. Не знаю, какой у неё по счёту теперь, одних козлов выбирает. Вот. Поэтому мы с ней точно не…       — Ты передо мной оправдываешься?       — В смысле?       — Не оправдывайся.       — И не думал оправдываться!       — А то ты так говоришь, будто…       — Это бред, Марлин!       Или всё-таки оправдывался? Если оправдывался, то к чему? Чтобы она не подумала, что он до сих пор спит с Линдой? Упаси Богиня! И разве… разве Марлин есть до этого дело?       — Я хочу сказать, что… — скомканно продолжил он, — что это того не стоит, если к самому человеку не тянет.       — Да я уже поняла, Жан, что это того не стоит. Уже поняла, что твой первый раз прошёл херово. Но ты… ты хотя бы выбирал с кем! Ты… ты этого хотел! Тебя не взяли трое грубых потных мужиков как последнюю потаскуху! Не избили!       — Нет, Марлин, я не это… — Внутри Жана всё похолодело, застыло.       — Я знаю! Знаю, но… — У неё заблестели глаза, затряслись руки. — Если бы в тот вечер, что я осталась у Коула… Если бы в тот вечер у нас что-нибудь получилось, если бы война не сломала его окончательно… Мне бы не было настолько паршиво! Потому что, Жан… мне бы тоже хотелось знать! Хотелось знать, каково это, когда есть чувства, когда любят, а не принуждают! Не заламывают руки, не унижают, не обзывают элдийской шлюхой, не душат, не делают… больно там! Но я… я другого не знаю и не верю, что может быть по-другому! Да и… хватило мне, от одной мысли становится мерзко! Больше не хочу! И с Коулом не захотела бы, если бы он был жив… Ни с кем!       Он молчал. Глубоко, разъярённо дышал. Сжимал под столом ладони в кулаки, готов был проломить деревяшки. Ещё чуть-чуть — и взорвался бы. Зарычал бы от того, как невыносимо чесались костяшки. Хотелось подкараулить у штаба каждого, избить до неузнаваемости, до полусмерти, бросить в темницу и оставить умирать, медленно и мучительно, без еды и воды, чтобы голодные крысы сжирали им до мяса пальцы. Но что он мог сделать? Он, притворяющийся марлийцем элдиец, прибывший с Парадиза. Он, от малейшей ошибки которого могла зависеть судьба не только его товарищей, но и всего острова. Он, повязанный воинским долгом.       Какой, к дьяволу, воинский долг, когда перед ним сидит не отмщённая изнасилованная девочка, Марлин из Марли? Если бы в тот день он не пошёл у неё на поводу и, несмотря на препирания, проводил до дома… Если бы он ворвался в тот проклятый штаб и тот проклятый кабинет, а не сидел на скамье и не считал ползущие дождевым червяком минуты, если бы он сделал хоть что-нибудь… Она бы не пострадала. Она бы не плакала сейчас перед ним, заспанная, измождённая и избитая; не потрепала бы её в который раз жизнь.       Коул… Коул бы защитил. Коул бы спас, не дал в обиду любимую Марлин. А он… он трус! Жалкий трус!       — Марлин, я не хотел…       — Я знаю… — Она прикусила большой палец. — Знаю, что не хотел. Я всё это не в укор тебе сказала, я просто… делюсь. Не могу в себе держать, п-понимаешь?.. Не могу. Н-надо… хоть кому-нибудь сказать надо, иначе сожрёт… сожрёт!       — Да не про это же я тебе, Марлин! Я не хотел… не хотел этого всего допустить. Того, что с тобой случилось. Понимаешь, я ведь всё то время сидел… там. И не знал, что происходило в том сраном штабе, не знал! Если бы знал…       — Не надо, Жан, не надо… Хватит. И так тошно! Тошно и так…       — Слушай, это я виноват, ведь…       — Перестань.       — Дай мне сказать! Дай я скажу! Если бы я не отпустил тебя, если бы я…       — Сейчас же перестань!       — Я ведь как знал! Как знал, что этот Ва…       — Хватит, Жан, хватит!       — И…       — Заткнись! — проревела Малин, выскочила из-за стола и топнула так, что посуда задребезжала. — Тебе нужно свалить отсюда к херам и подышать свежим воздухом, тебе так не кажется?!

***

— Спасибо, что согласился остаться. В который раз выручаешь.       — Это Ханджи скажи спасибо: повезло тебе, что она разрешила. Уж не знаю как…       — Да, и ей спасибо.       — Ещё повезло, что другие деньги тратили… не то чтобы рациональнее нас.       — А мы ещё переживали! У Саши так вообще ни золотой не осталось, Конни хоть за голову взялся. В общем, мы с тобой явно не те, кого Адзумабито хотелось бы в первую очередь сплавить на Парадиз.       — Это верно.       Жан отпил из чашки травяной чай, выведенный в Хидзуро, который, несмотря на изысканность вкуса, уступал чёрному чаю с лимоном от Марлин. Откинулся на спинку плетёного кресла веранды.       — Но ты учти, — прибавил Армин, — что тут я до первого отплытия. Я титан, здесь мне делать нечего.       — И не обсуждается, Армин. Я тоже, наверное, до первого отплытия. Тренироваться нужно. К тому же Ханджи хочет до командующего офицера повысить… Не повысит, если я тут буду всё время торчать. Ещё и отряд с началом года нужно формировать. В общем, я… не знаю, как быть. Я про Марлин.       — Ну… — Армин неловко подёргал плечами, отломил кусочек печенья на блюдце. — Это уж сам решай. Достаточно помочь ей, как ты и обещал, и попрощаться. И не возвращаться сюда, чтобы не возникало желания видеться с ней. Только если Ханджи не прикажет тут бывать…       — Да, Армин, ты прав, но… Мне кажется, я не смогу попрощаться. Просто не смогу. Понимаешь?..       — Понимаю. Примерно… могу понять.       — Как думаешь, она всё ещё обижается на меня?       — За что? За ту вашу ссору? Не думаю, что обижается. Вряд ли она в принципе обижалась, скорее всего лишь вспылила, разозлилась. Это нормально, учитывая её состояние.       — Возможно, да… Ты, Армин, как всегда прав.       — Приятно знать, что ты так считаешь, — посмеялся он. — Ты же предупредил её, что придёшь нескоро? А то подумает, что это ты на неё обиделся.       — Предупредил, конечно! Не знаю, запомнила ли она… Такой злой была. Устроила же мне взбучку за то, что меня не было три дня. В следующий раз, не знаю… Кожу, наверное, заживо сдерёт. Ладно, главное, что у неё еда есть, что она за собой ухаживает. И что мы остаёмся здесь. Остальное — пустяки. — Что-то закапало на мозг: вспомнил. — Слушай, а… Микаса? Она точно остаётся? Ты уже у неё спрашивал?       — Да, точно. Ханджи не против её оставить, да и сама Микаса непреклонна. Всё надеется, что Эрен однажды вернётся… Хочет быть рядом, если это случится.       Жан скрестил руки на груди, прищурился... От слов этих расхотелось пить чай.       — Не хочешь оставаться с Микасой? — спросил Армин, прожевав печенье. — Месяц тому назад прыгал бы от счастья.       — Не то чтобы не хочу, просто… просто не хочу ничего усложнять. Это всё и без того сложно, так ещё и… В общем, тяжело. Было бы лучше, если бы она уплыла, если бы я не так часто её видел.       — Было бы лучше, Жан, если бы ты и дальше думал о Микасе. С ней у тебя намного больше шансов, чем с Марлин. А если честно…       — Знаю, — раздражённо перебил он.       — Знаешь, но продолжаешь к ней привязываться. Я тебя понимаю, Жан, правда, но… Так нельзя. Через полгода…       — Я знаю, что будет через полгода, Армин! Знаю, но… не хочу об этом думать. Не сейчас, ладно? Просто… не сейчас.       — Если не сейчас, то когда? Я за тебя переживаю, Жан.       — Не знаю… Не хочу это обсуждать. Давай просто переведём тему.

***

Шесть дней. Вдвое больше, чем в прошлый раз. И что она сделает теперь? Столкнёт с лестницы? Жан усмехнулся под нос, постучал. Раз, два, три… Как и всегда, услышал за дверью нерешительные шаги. Предупредить бы, чтобы не перепугалась.       — Это я.       Щелчки замков. Первого, второго… Марлин распахнула дверь, издала невнятный звук и остолбенела у порога.       — Впустишь?       Она спохватилась, попятилась, и он зашёл. В коридоре — темень, ничего толком не разглядеть: вечер. Единственный источник света — керосиновая лампа, робким огнём горевшая в спальне.       — Т-ты что… в пальто?       — Да. — Жан закрыл за собой дверь, прокрутил нижний замок. — А что? Почему спрашиваешь?       — На улице… на улице уже холодно?       — Последние числа сентября же.       — А… Вот как. — Марлин неуверенно подступила к нему, протянула тонкие, как паучьи лапки, руки, расстегнула верхнюю пуговицу. Собралась протолкнуть через прорезь вторую, но тут же прервалась, вцепившись ему в воротник. Жар завихрился в груди... — Мне показалось, что… Показалось, что ты больше не придёшь.       — Опять ты за своё… Сказал же, буду где-то через неделю.       — Я думала… думала, что ты передумал. Из-за того, что я на тебя накричала. Выгнала. Может, разозлился… Обиделся.       — Нет… Нет. У меня просто были дела.       — Дела… — прошептала она и отстранилась. Зашлёпала по коридору босыми ногами, исчезла в комнате.       Он пощупал воротник, который смяла Марлин, и оцепенел. Что это только что было? Почему она… притронулась? Почему ушла? Жан быстро снял пальто, повесил его на крючок у двери, разулся и побрёл в спальню.       Марлин сидела на заправленной кровати, прижав колени к груди. Смотрела в окно, которое упиралось в жёлто-красную, огненную листву деревьев. На столе — холст, расписанный небрежными мазками: насыщенный коричневый, пламенный оранжевый, бордовый, охристый… Она пыталась повторить то, что, сидя в четырёх стенах, видела на улице, но не справилась: крест-накрест перечеркнула пейзаж чёрным, испачкала в масле стол и не протёрла. Почему-то не постелила газету.       — Пыталась позавчера, — объяснила она. — Не получилось.       — А по-моему, очень даже неплохо. Чего зачеркнула? Красиво же.       — Нет. Ты видел, как я раньше рисовала. Это мне не нравится, это не то. Это… другое.       Жан развернулся к ней, вгляделся: волосы расчёсаны, аккуратно разделены пробором, вымыты. Бровь заживала, а по губе и не сказать было, что её разбили — разве что вблизи могли быть видны потресканность и покраснения. Поблёкшие синяки сходили с шеи и запястий. Марлин похлопала по покрывалу рядом с собой, кивнула.       — Разрешаешь сесть к себе на кровать? И даже не на краешек?       — Пока добрая — садись.       Не мог же он ослушаться. Сел, выдохнул, а она даже не шелохнулась — продолжила бесцельно смотреть перед собой, неосознанно расковыривать пальцы.       Больше не боялась?       — Как ты?       — Бывало и лучше, — с притворным, однозначно притворным безразличием сказала она. — Нормально.       — Правда?       — Если не брать в учёт, что страшно и одиноко… То правда конечно. — Но, ощутимо помолчав, проговорила: — Дерьмово.       И это её «дерьмово» клинками рассекло сердце.       — Прости, — сказал он то единственное, что имел право сказать. Коул и лейтенант Бауманн бы точно знали, как сделать её счастливой. А он — ничего не знал.       Хотя, быть может, и они бы оказались бессильны?       — Прости, — повторил настойчивее.       — За что… за что ты опять извиняешься?       — За то, что опять оставил одну.       — У тебя были дела.       — Да, были. И я их не мог отложить.       — Вот именно, поэтому перестань. Я не маленькая девочка, за которой ты должен присматривать.       — Да я же не говорю, что…       — Не овечка, которую ты должен пасти. Я взрослая, я ответственна сама за себя. И эти шесть дней… эти шесть дней я спокойно провела одна. Я не нуждаюсь в тебе или что-то в этом роде, я… Боже! — Марлин проскулила. — Да, одной мне страшно, да, одной мне херово, да, я боюсь засыпать одна, но… но это не значит, что я без тебя…       Она прислонила ладони к лицу, всхлипнула. Закачалась, как умалишённая, взад-вперёд, взад-вперёд… Жану между рёбер словно нож всадили и прокрутили.       — Я… я… н-не знаю, не знаю, не знаю… — повторяла Марлин.       А он что? Он — опешил. Подался к ней, боясь прикоснуться, боясь причинить боль. Надавил на плечо, чтобы она перестала трястись, погладил его — так бережно, что бережнее было нельзя. Она замерла, завыла, зашмыгала носом… и, стряхнув его руку, обвила её. Вжалась зарёванным лицом в плечо, задрожала в безнадёжном плаче.       — Ж… Жа-ан…       В нём что-то с непримиримой злобой вскипало и с нежностью, как бутоны в оттепель, распускалось, расплёскивалось, невинно пьянило…       — З-знал бы ты, как страшно одной, знал бы ты-ы… Они же знают, где я живу, д-да? Наверняка знают и когда-нибудь приду-ут…       Марлин кутала породнившимся ароматом полевых цветов, пригвождала к постели, мазала пиджак слезами и соплями. Посадить бы её к себе на колени, обнять, поцеловать в волосы, но, но, но…       — Знаешь, к-как страшно? Знаешь?..       — Нет, не знаю. — Внутренности щекотало языками вспыхивающего пожара, прожигало насквозь. Хотелось рассказать ей всё, всё-всё: откуда он, зачем он здесь и почему так редко её навещает; но воинский долг в который раз подвязал язык к нёбу.       — Снова придут, с-снова меня…       — Нет, — отсёк Жан. — Не придут, не придут снова. Этого не повторится. Больше… никогда не повторится.       — Откуда… откуда т-ты знаешь?       — Если они отпустили тебя, значит узнали всё, чего хотели. Ты им больше не нужна, Марлин. Они ни за что не придут к тебе, слышишь?..       Она истерически рассмеялась, замотала головой.       — Нет, нет, нет… Конечно нет, не придут! Не будут за мной следить, не б-будут меня проверять, не будут…       — Обещаю, не будут.       — Н-не обещай…       — Но…       — Больше ничего никогда не обещай! — отшатнувшись, повысила голос, но тут же прильнула обратно. — Не мне, т-только не мне… Хватит с меня, хватит!       — Хорошо, не буду обещать, не буду! Но я уверен, что они не придут, уверен, что ты в безопасности, и без меня — в том числе. Да, конечно, я постараюсь приходить почаще, но ничего обещать не могу. Не только потому, что ты меня попросила этого не делать.       — Я н-не понимаю…       — Чего ты не понимаешь?       — Почему… почему т-ты мне помогаешь? Почему?!       — Ты спрашиваешь не в первый раз.       — Знаю, н-но… почему? Я не понимаю…       И правда, почему? Потому, что она ему понравилась? Потому, что он в неё… влюбился? Как пацанёнок неотёсанный влюбился! Нет… Нет, дело не в этом. А в чём тогда?       — Разве мне нужна причина?       Быть может, причина действительно не нужна?       — Мне кажется, причина есть всегда!       — А мне не кажется, не должно быть у меня никакой причины! Я делаю это… делаю это просто так.       — Т-ты как они, да?..       — Как кто?       — Как папа и Коул. Они бы… они бы тоже помогли. Т-тоже бы сказали, что это без причины, что это просто так. Я знаю это, знаю! Такие совестливые, т-такие… правильные. А ты, ты так похож на них... всем похож! Д-даже тем, что военный. Одинаковые вы все!.. — Она потёрлась виском о его плечо, крепче обхватила руку, которую согревала теплом встревоженной груди, и близость, эта чарующая близость казалась такой дикой, такой нереальной; казалась сном.       — Ну… думаю, тебе виднее. — Жан потянулся к её руке и испугался, что она закричит, вздрогнет… Но она не закричала, не вздрогнула — она позволила притронуться, позволила погладить себя сквозь бархатистый рукав платья. — Что мне сделать, чтобы ты успокоилась и перестала плакать? Всю голову уже изломал...       — Давай… давай немного посидим… вот так.       — Тебе удобно?       Она отпустила его, поджала под себя ноги, накренилась к нему и приникла щекой к шее. Он наклонил её к себе, принялся гладить по плечу, принялся внимать взволнованному дыханию, внимать стихающим всхлипам… Внимать ей.       — Так… удобнее?       — Удобнее…       Хорошо было в этом безмолвии — в чутком, простом безмолвии, что было яснее каких-либо разговоров. Эта Марлин, плакавшая и отчаянно к нему ластившаяся, не вызывала в нём ничего, кроме щемящей боли и сладкого сердечного трепета. Кто приковал его к ней? Она? Или он сам приковался? Как бы то ни было, так было нельзя, нельзя, нельзя… Но он не мог, не мог, не мог. Не мог пресечь это так же, как Микаса не могла пресечь нездоровую привязанность к Эрену.       И пусть.       Через несколько минут она отпрянула. Размяла затёкшие руки и ноги, высморкалась в лежавший на тумбе платок и повернулась к Жану. Ласково, по-матерински ласково спросила:       — Ты голодный? Есть будешь?

***

— Ли-ина… Ли-и-ина…       В комнате до того ярко, что невозможно открыть глаза. Кто-то зовёт, а она не понимает, кто именно. По голосу не разобрать, по голосу непонятно. Слепить перестало как по щелчку пальцев, и она проморгалась. За окном — темень теменью, на тумбе — догорающая свеча. На кровати сидит мужчина в белом, а лицо у него подозрительное, необычное. Кто это? Отец? Коул? Жан? Думается, все сразу и никто одновременно. Он улыбается, приподнимает одеяло и щекочет пятку, как это делал отец по утрам, когда ей нужно было вставать в школу, чешет затылок, как Коул, и поправляет уложенные воском волосы, как Жан.       — Ты кто?       Он не отвечает, взмахом руки призывает отодвинуться к стене, ложится рядом, прижимается к ней со спины, а она и не против, она разрешает, для неё это — в порядке вещей. Этот кто-то, кого она так нестерпимо любит, кем она так сильно дорожит, обнимает её, и она закрывает глаза, засыпает… Чувствует запах древесины и хлеба, запах дешёвых папирос, запах лимонного мыла и свежести, запах одеколона. И так хорошо, так спокойно, так тихо. Так… безопасно. Он обнимает её всё крепче и крепче, крепче и крепче, сдавливает, и это ей не нравится, это ей кажется странным, это её пугает. Пугает и то, что пахнет он теперь по-другому: сигаретами, потом, чем-то сальным…       — Раздевайся.       У рук, что её стискивают, рукава не белые, а тёмно-серые. Она кричит, хочет пнуть, сбежать, но лейтенант Вагнер скручивает её запястья, переворачивает на спину, садится сверху, срывает платье…       — Ноги пошире раздвинь, овца! Шире!       Сзади — шелест ремешков, звон бляшки. И снова — раскалённое лезвие внизу живота, и снова — натянутая струна.       — Ты привыкай, сука: жизнь тяжёлая. Бывает непредсказуемой!       Она рыдает, верещит, кусает подушку так, что из неё лезет вата, забивается во рту. Свеча тухнет, и больше ничего не видно. Лейтенант Вагнер заламывает ей руки до хруста костей, сдавливает горло, впивается в него ногтями, раздирает до крови, душит… Душит, душит, душит! А она задыхается, задыхается, задыхается! Снизу — мясо, снизу — фарш, и она теряет сознание…

***

— Ж… Жан! Жан!       Марлин взялась за горло, завизжала, заворочалась… Пытаясь отдышаться, закашлялась. В горле, разъедая, словно копошились жуки, внизу живота — жгло так, будто пчёлы покусали. Слёзы драли глаза, туманили взгляд.       — П-папа… Коул! Папа! К-Коул…       Нет… Нет, эти — мертвы.       — Жа-ан!       Не отзывался.       Она осмотрелась: плюшевый мишка у стены, лампа на тумбе, прибранный стол, Жанов пиджак на стуле… А самого Жана — нет.       — Дьявол тебя побери, Жан! Ты где?!       Потянулась к будильнику, глянула на циферблат: без двадцати три ночи. Конечно же он ушёл, а пиджак… пиджак просто забыл.       Согнувшись пополам, Марлин зажмурилась. Сон. Всего лишь сон. Очередной кошмарный сон. Боль пройдёт — как всегда пройдёт. Нет ни лейтенанта Вагнера, ни майора Брэгга, ни Варда… Она — одна. Одна…       Опять одна.       Жан сказал, что придёт утром, а если не получится, то на следующий день. Принесёт спелых яблок с рынка, рис и гречку, чтобы не закончились наверняка, и всё это — из собственного кошелька. Ей наказал беречь накопленные деньги на квартиру и коммунальные услуги, на помощь матери и сестре в середине октября. Предупредил, что может подсобить только с мелкими расходами; с крупными придётся управляться самой. Марлин накормила его гречкой, угостила чаем с печеньями и попросила посидеть с ней, пока не заснёт сама, без снотворного. Разрешила ему почитать подаренную Алечкой книгу, легла и уснула — так быстро, как и от снотворного не засыпала. Это оттого, что была с ним?..       Марлин сделала глоток воды, поднялась с постели, прихватила лампу и медленным — таким медленным, чтобы упаси Бог не скрипнуть половицей, — шагом вышла в коридор (и неважно, что минуту назад кричала как резаная). Пальто Жана, естественно, не было на крючке, как и ключей на полке. Прислушалась к звукам на лестничной площадке и подёргала ручку — заперто. Естественно. Захотела, как привыкла каждую ночь, подпереть дверь стулом, поставить посередине коридора пустой стакан, но поняла, что с большей вероятностью о него споткнутся не офицеры, а ничего не подозревающий Жан. Вернулась в спальню и подошла к стулу, на котором висел пиджак…       С неоправданным опасением притронулась к нему, прощупала, пригладила складку… Сняла, прижала к себе. Должно быть, тот самый, который он надевал на неё тем вечером. Тёмно-синий. Марлин принюхалась: стойкий одеколон, приятная мужская терпкость. Глаза заслезились.       На пошатывающихся ногах добралась до кровати, укрылась одеялом и уткнулась носом в пиджак, по рукаву которого уже расплылось мокрое пятно, обняла и заревела. Рёбра ломались, протыкали грудь, протыкали сердце, а снизу — болезненно горело. И она плакала, плакала, плакала… Позабыла о страхе. Позабыла, что нужно быть тихой.       — Ж… Жа-ан…       Но Жан ушёл. Жан не услышит.