Трое против всех

Андрей мало-мальски приходит в себя к моменту, когда скорая подъезжает уже к больнице. Его, конечно, всё ещё трясёт, как стиральную машину на отжиме, и он едва способен отвечать на вопросы дежурного, но в целом Андрей Князев контакт с треклятой реальностью уже наладил и вполне осознаёт почти блять до поэтичности необъятную пиздецовость ситуации. Слепая паника в его голове сменяется вполне осознанным холодным ужасом, который заползает под кожу и вгрызается в кости; на горле словно сжимается невидимая рука; и от тоски на стены мерзко-зеленые больничные хочется то-ли лезть, то-ли башкой о них биться до крови. В какой-то момент Андрей даже думает малодушно о том, что если Миша умрёт, ему в этом мире тоже делать нечего больше, но потом вспоминает со стыдом, что вообще-то у них есть ребенок, о котором заботится надо, и гонит такие мысли прочь ссаными тряпками. Ради сына он должен будет жить, вот только как жить, когда Миши нет? Нигде нет: ни в интервью дурацких по телевизору, ни на концертах, ни в театре его треклятом. Нигде нет теперь окончательно, и не пересечешься уже с ним случайно на улице, не позвонишь, наплевав на гордость, посреди ночи, не придёшь к нему украдкой на спектакль… Как жить без Миши в своей жизни Андрей не знает и знать не хочет. Да пусть он хоть трижды эгоист, раз мысли такие допускает, но ведь и правда же, не учат ни в школах ни в университетах тому, как жить то надо дальше, если у тебя половину души вырвали нахрен, сердце разрубили на две части, как яблоко в дешёвой столовке, и вот таким половинчатым калекой тебя бросили: захлебывайся в своей боли сколько угодно, дружочек. Андрей не просто захлёбывается, Андрей последние два года конкретно так тонет, и это при том, что вот он живой Мишка здесь, в одном с ним городе даже. Да, сквозь все их обиды и предубеждения добраться до него не так уж и легко, мягко говоря; но все-таки всяко легче, чем сквозь толщу земли и крышку гроба. Без Миши в шаговой доступности: чтобы можно было его целовать, прижимать к себе, болтать или работать с ним, сидя рядом и в глаза друг другу глядя, хуево очень на самом деле. А уж каково тогда будет жить совсем без Миши… Ну уж нет уж блять! Пусть старуха с косой ко всем питерским хуям идет с её планами, потому что Андрей на такое дерьмо точно не подписывался! А на что подписывался? Тоже хрен его знает. Все-таки в курсе был сразу, что Миша ну вот такой, не переделаешь его насильно. Знал ведь, что проблемы с ним будут, хотя такого прям пиздеца не ожидал, конечно, оптимизм природный чуйку на неприятности как-то перекрыл. Ну да судить Князя за это — дело несправедливое и неблагодарное. Влюбился без памяти парень. А в таком состоянии многие что-ли способны мыслить здраво?! Смешно еще, что то самое «видишь его, и все другие на его фоне меркнут» Андрюшу накрыло раньше даже, чем он понял, что влюбился. Долго он на Горшка горящими глазами смотрел и бесконечно лицо его в тетрадках своих малевал, а о чувствах даже сам не догадывался при этом, как и Миша. Все вокруг тем временем только глаза закатывали и лбы себе пробивали фейспалмами с их непроходимой тупости. С Михой было хорошо и слишком даже. Весело бухать, драться и творить какую-то дичь; интересно спорить или просто ни о чем болтать; до одури упоительно вместе мир их волшебный творить, наполняя его новыми персонажами и историями; а уж как сладко спалось то, если Мишу вечно холодного, как лягушка, и костлявого к себе прижать крепко и носом зарыться в спутанные волосы на затылке. От Миши облепихой пахло и сладкой горечью жженого сахара. Вкусно очень пахло, одним словом, пока долбить Миша не начал. Запах сначала изменился, что-то химическое, резкое, как вонь от хлорки, в нём появилось, а потом он и вовсе пропал, как и течки. Да там всё в пизду просто пошло, на самом деле: и здоровье, и нервы, даже связь их чуть в помойку не улетела, но это всё позже, уже когда Андрюха из армии вернулся. В армии собственно Княже и осознал, что Горшок то ему куда как больше, чем родственная душа, друг и компаньон по увлечению музыкой. Осознал, когда ночью, пока сослуживцы спят; передергивая тихонько под одеялом, внезапно не красотку какую грудастую представил, а Мишу: лежащего на спине, в одном только кожаном пальто на голое тело, раскрасневшегося, с одуревшим от удовольствия взглядом, прилипшими ко лбу влажными от пота волосами и разведенными широко ногами его длиннющими, в берцах почему-то. И так его от этих фантазий накрыло, что заорал бы, кончая, да к счастью простыл на днях, и голоса не было совсем. И с этого момента словно глаза у Андрея вдруг открылись, и всё, чего он раньше не замечал, таким очевидным внезапно стало, что Князь себя дебилом конченным почувствовал от того, что сразу не догадался, хотя очевиднее то уже и некуда было. Вспомнил еще, как с Балу они это обсуждали, когда он только-только к «Конторе» присоединился. Ему ещё этот разговор тогда таким нелепым показался, но вот потом… Короче бухали они как-то с парнями. Без Михи. Он по вполне для всех понятным причинам ушился к подружке своей Анфиске, отсиживаться, хотя скорее отлеживаться у нее, сказал дня четыре его не ждать. Парни покивали спокойно, помахали рукой на прощание, чтобы не трогать-не нервировать, и сели пивом и чем покрепче снимать стресс от тяжёлой репетиции. Горшок, зная о вынужденном перерыве, ждущем его в ближайшем будущем, загонял их сегодня люто, чтобы компенсировать четырехдневный простой, а ещё нервный был пиздец, и от запаха его их, с учётом того, что кроме Машки и Яши все они были альфами, немного так крыло. Но трогать Горшка не пытался никто, чему Андрей бы удивился, если бы и сам как-то по особому к конкретно Мишкиным течкам не относился. Там где с другой омегой Князь мог бы видеть шанс на отличный секс и может даже начало отношений, в контексте Горшка течка воспринималась каким-то досадным недоразумением, сродни тяжелой простуде. Горшок ему еще рассказывал, когда Андрей, краснея, однажды спросил, каково оно, что больно это пиздец, если не трахаешься. Позже он с ломкой это сравнивал, говорил, что похоже. Конечно, не настолько больно, но по тому, как мозг отрубается и по продолжительности даже порой хуже. Так что природа омеги, применительно к Мише, воспринималась чем-то вроде несправедливого наказания, бремени, которое бедный Горшок на своих тощих сутулых плечах вынужден был тащить, и которое жизнь ему отравляло. Как-никак а быть омегой и при этом панк-рок ебашить — было не то чтобы очень просто. Слишком велик для артиста-омеги риск, как какая-нибудь Мэрилин Монро, оказаться в итоге игрушкой в чьих-то жадных руках, не выдержать вечного давления общества, прогнуться, сломаться, бросить всё, как Грейс Келли… Конечно встречались и удачные примеры, вроде того же Фредди Меркьюри, но и тому порядочно досталось прежде чем он удачно замуж за гитариста их выскочил. Слухи ходили, что перед этим чуть не убил его бывший любовник. Миша хотя и ядом поплевывал слегка в сторону Фредди, отдельно дуясь на заморского коллегу за ту историю, когда он Сиду Вишесу, кумиру его, пиздюлей навешал, поясняя за балет, все-таки тайно его уважал. За то, что гнул упрямо свою линию, не побоялся лидером быть, пер напролом, с журналистами скандалил, отстаивал свое право собой быть и ни от кого не зависеть, ну и конечно за то, что музло делал качественное. А ещё Фредди театр любил, и в этом они сошлись… Театральность и лирика Горшку нравились по правде говоря, что пиздец, даже опера ему не чужда была, как бы яростно он не крыл всю эту тему хуями, настаивая на том, что ТЯЖЕЛЯК НУЖНО ДЕЛАТЬ, НАСТОЯЩИЙ ПАНК-РОК, и протестовать против всего. Андрей видел, что глаза у Миши горели, когда о театре речь заходила, так же как ловил не раз Горшка за тем, как он напевает под гитару песенки, которые иначе как той самой треклятой лирикой и не назовешь. Предложил бы ему Андрей такое — там бы столько воплей было. Ну да Князь смирился. Нравится Горшку отбитого тру панка из себя корчить — да пожалуйста, если ему оно себя более сильным и защищенным чувствовать позволяет. А в их обстоятельствах это — великое дело. Иногда им в таких местах и перед такой публикой выступать доводилось, что даже они-альфы ссали отпизженными быть, а Горшок вылетал на сцену, словно ему похуй вообще, что пойди что-то не так, и он вполне собой может «накормить толпу». Не пожалеют ведь, даже не подумают о последствиях. А Горшку будто и не страшно совсем. Вот только знал Андрей, что страшно, пиздец страшно, так, что когда в гримерку уползали после выступления, его аж трясло всего. Спасал от страха алкоголь, а потом и героин. Вот Миша и долбил и бухал, как ни в себя, потому что не вывозил всё это на трезвую голову. Потом, конечно, освоился, вырос как артист, привык к толпе, но до этого ещё нужно было дожить. А пока… Так что Мишу с его стремлением прятать свою мягкость и уязвимость Андрей вполне понимал и в какой-то степени одобрял даже. Так вот бухали они с парнями, кто-то на гитаре тренькал, кто-то анекдоты травил, сам Андрей, пьяно улыбаясь, ручкой малевал в тетради очередную забавную рожу, подозрительно напоминающую Горшка. И в этот момент к нему подсел с бутылкой пива Балу, от чего Князь напрягся мигом. Себе он сказал, что это потому, что не хотел, чтобы пьяный товарищ разлитым бухлом его драгоценные записи испортил, а позже уже все-таки признал, что дураком был тогда и ревновал. Балу же его неловкость то-ли не заметил, то-ли предпочел проигнорировать, приобнял его за плечо и изрек глубокомысленно заплетающимся языком: — Ты это, Горшка не трожь, Андрюха! Горшка грешно за задницу хватать, понимаешь? — блондин пьяно икнул. — Миха — он ведь не какая-то омежка чужая, которую трахнули и забыли, Миха выше этого, он ЛИЧНОСТЬ, он свой, понимаешь? Не по-пацански будет его ебать! Андрей ничего не ответил. Сидел и тупо блымал на товарища круглыми глазами, пока в голове шестеренки крутились, медленно так, неохотно. «Ебать Горшка» для него как-то настолько кощунственно прозвучало тогда, что даже кулаки немного зачесались. Это же Миша, с его бесконечным трепом про идеи Кропоткина и светлое анархическое будущее, Миша, который охуенную музыку делает, Миша — верный товарищ и в развлечениях и в драках, Миша панк, Миша анархист, Миша творец, друг, почти брат, его бессменная муза и луч света, указывающий ему путь во тьме… И тут вдруг ебать его… Ну это никуда не годится! Тем временем Балу видимо решил, что собеседник его не понял и попытался понятнее донести свою мысль. — За Горшка мы любому ебало разобьём, — продолжил он хрипло, шумно хлебнув перед этим пиво из жестянки, — ибо нехуй! Вот смотри Князь… Ты если обидишь Мишу, то пизды получишь сначала от него же, а потом и мы тебе добавим для полного счастья, так сказать! — Да понял я! — огрызнулся Андрей, наконец отвиснув. — Не тупой! Да и не в моём он вкусе, так что успокойся! И ведь даже не пиздел Андрей Сергеевич тогда. В ту пору он и в самом деле омегу в Мишане не видел. Зато вот потом, в армейке, наяривал на него будь здоров, как только мозоли не натёр. Тут Князь себе за богатое своё воображение большое спасибо сказал. Чего только он не представлял одинокими ночами, когда от недотраха яйца лопались блин уже, а до дембеля ещё дохера времени оставалось. В душе стоя, представлял Мишу рядом с собой, как припирает его к скользкой кафельной стенке, и сутулая худая спина, с гребнем торчащих сквозь тонкую бледную кожу позвонков, прогибается ласковой кошкой под его руками. Представлял, как Миша стонать будет, если за волосы его потянуть и в шею жадным укусом впиться. Воображал Мишу в одном только свитере огромном с батиного плеча, что на Мише висел как платье, и как он в этом свитере дурацком на коленях у него сидит, обвив руками его шею, и быстро и неуклюже приподнимает в рваном темпе тощие бедра, которые сам Андрей до синяков сжимает. Ноги его длинные бесконечно на плечах своих представлял. На колени мысленно его ставил, да и на четвереньки, чего греха таить. Короче отрывался как мог… Но червяк сомнений при всём этом долго ещё в его сознании сидел. И хотелось и кололось, как говорится. С одной стороны столько раз он уже на Горшка наяривал за два года в армейке, что тот там наверное уже заикой стал, а с другой… Живой, настоящий Миша, не воображаемый, был ЛИЧНОСТЬ, и это его даже в голове Андрея наделяло статусом неприкосновенности. Так он дрочил, а потом стыдился. Не доходило до него ещё тогда, что от того, что он Мишу трахает, тот личностью быть не перестаёт. А когда дошло таки, понял уже, что Миха, как был просто его Михой, так им и остался, без ярлыков, так сказать. Больше, чем другом, больше, чем омегой, за которой ухлестывать надо, больше чем человеком, с которым он один на двоих мир делит их личный, сказочный. Это была связь родственных душ, союз заключённый на небесах, как бы пафосно оно не звучало. Так и сложилось, что Миша был для Андрея кем-то между всех стандартных ролей, кем-то особенным, с кем и пивка можно попить, и морды друг другу почистить, и слюнями обмениваться в глубоких жадных поцелуях, и в тоже время кем-то, на кого почти молиться можно. Князь той тонкой грани между тем, чтобы угорать с тупых Михиных шуточек, мокрый грязный снег за шиворот ему пихать, и кулаками играючи бока друг другу мять, и тем, чтобы смотреть на спящего Мишу с идиотской улыбкой и думать о том, что зрелища прекраснее на этом свете не существует просто, не видел как-то. Чем бы не занимались они вместе с Мишей, от рыбалки до секса, всё казалось уместным, во всём им удавалось подстроиться идеально друг под друга, как две части дешёвого китайского кулончика из половинок сердечка. Но это потом уже, когда они, дебила два, разобрались хоть немного в своих чувствах. Почему не один? Да потому, что Горшок от Князя во всех этих делах недалеко ушёл в плане здравомыслия. До армии тоже грешил тем, что не видел в Андрее альфу, да собственно ни в ком не видел. Он тогда только из-под душащей домашней опеки вырвался наконец, и в рот ебал саму идею того, что кто-то опять его свободу ограничит. Выл от боли, переживая течки в одиночестве, или травил себя таблетками, а потом страдал от побочек, но терпел. Балу наполовину в шутку, наполовину обеспокоенно говорил по этому поводу, что если он сдохнет вот так, страдающим девственником, отвергающим грешные позывы плоти, то в рай точно попадёт. Миша злился и слал друга с его тупыми шуточками прямо на хуй. Не пытался пиздить его по той только простой причине, что знал, что на самом деле Балу его стремление к независимости понимает и уважает, иначе бы давно уже воспользовался бы моментом и трахнул его. А потом Андрея в армию забрали, и у Миши натурально крышу сорвало. Без Андрея было невыносимо почти: без его голоса, его запаха, его тёплого худого тела рядом в кровати. На вопросы в стиле «влюбился ты что-ли в Князя своего?» Горшок по прежнему прямо на хуй всех любопытствующих слал, но когда от Андрюхи очередное письмо с текстами новыми и рисунками приходило, носился с ним как ребенок, всем хвастался и Андрея нахваливал, какой же он невероятный, какой замечательный, пока все вокруг только глаза закатывали. Но даже при том, что тосковал Миша страшно по Княже своему, по-собачьи прямо-таки, все же как об альфе он как-то не задумывался о нём. До определённого момента. Андрею тогда до дембеля полгода оставалось, и вот в очередном письме он фото прислал. А на фото этом он с голым торсом, возмужавший, окрепший, подкачавшийся, даже взгляд изменился, таким уверенным стал, и не узнать уже почти тощего несуразного мальчишку в этом красавчике. В тот момент, как Горшок фото это увидел, он понял сразу, что это всё, финиш. Михаил Юрьевич Горшенёв официально кончился в этот момент, как человек, когда с круглыми глазами и открытым нелепо ртом стоял посреди комнаты, как пришибленный, вцепившись мёртвой хваткой в фотографию, и не мог взгляда от Андрея оторвать. Ребята тогда тактично промолчали, не стали шутить, как бы сильно не хотелось, видимо вполне обоснованно боясь быть убитыми. Однако по лицам их Горшок понял, что так просто они эту историю не забудут. Перед приездом Андрея, Миша всем погрозил, что бошки поотрывает, если кто проговориться, и парни даже честно держались недели две. Корчили при виде них, стоящих рядом, сложные рожи, дышали при этом шумно, как стадо беременных гиппопотамов, но молчали. С каждым днём им оно, молчание это, всё тяжелее давалось, казалось еще немного переждут и лопнут просто. Но оно в итоге даже хуже вышло. У них тогда концерт был в одном захудалом местном ДК, неплохо прошел, пусть и несколько вяло, всё же публика не совсем та. Единственное жарко было пиздец, и вот, уже после окончания, Андрей, от пота мокрый, футболку с себя стащил, и в этот момент Миша как раз зашел в гримерку и с ним таким столкнулся. И хрен бы уже с тем, что он покраснел, под толстым слоем грима этого все равно не видно, заметался и заикаться начал, нет, жизнь его поиметь решила покруче. Дальше неловко всё вышло пиздец насколько. Дело в том, что у Миши как раз должна была начаться со дня на день течка, и глядя на Андрея, Миша внезапно вот так вот не иронично потек, и если кожаные штаны его бы не выдали, то запах, внезапно усилившийся раз в десять, не оставил никаких шансов на сохранение тайны. — Херасе, Андрюх, какого из тебя в армии самца сделали, что от одного взгляда на тебя даже наш неприступный Горшок потек! — взвыл Реник и так качнулся назад со смеху, что башкой приложился о стену, а сверху ему подорвавшийся внезапно Балу ещё наподдал подзатыльников парочку. Суета началась, короче говоря, а сам Миша тогда сбежал позорно и в каморке у сердобольной уборщицы прятался, пока ребята толпой его бегали искали. Стыдно было и внезапно как-то тяжело очень на душе, настолько, что аж разревелся в итоге. Баба Нина, конечно, от вида его ворчала что-то про бесовщину и пропащую молодёжь, но все же ей его было жалко. Она ему чаю налила горячего с мёдом, чтобы спазм в животе смягчить, а сама за Машей сходила. Ну а Маша, добрая душа, ему уже и такси вызвать помогла, и до дома добраться. Потом Миша Андрея избегать стал, Андрей, в своих загонах варясь, его избегал тоже, и все они при этом делали вид, словно не случилось ничего. Так бы и тупили они с этим долго ещё, но Андрея обстоятельства подстегнули. Он потихоньку реальность стал осознавать, про наркотики узнал, про странную, больную дружбу с Анфисой, девушкой бетой, с которой Горшок ширялся вместе, а она при ребятах то целовать, то душить его лезла и смеялась, как сумасшедшая. А потом клиничка у Горшка случилась, как выяснилось, даже не первая уже. Андрей понял тогда, что пиздец это, что потеряют они Мишу, если не сделают ничего, если он ничего не сделает. Но чтобы умное что-то сделать, нужно продумать всё как следует, а в этом Князь не силен был. Он просто припер однажды Горшка к стенке после концерта и поцеловал, за что тут же по морде получил, а потом его снова в поцелуй втянули, отчаянный, голодный. — Дюш, люблю я тебя! — это было шепотом сказано, но для Андрея словно грозой громыхнуло. — А ударил то зачем, если любишь? — Выдал мозг Андрея первое, что сформулировать смог сейчас, будучи в полном шоке. И получил в ответ сконфуженное: — Да не знаю, ё-моё. Занервничал. Андрей в дурацкой улыбке счастливой расплылся, а потом на диван Мишу уложил и долго ему о любви своей говорил языком голодных страстных поцелуев, нежных прикосновений, острых зубов на тонкой шее… Группа о том, что они вместе теперь, узнала быстро, да оно и неудивительно, метку все видели, запах чувствовали, да и двери в гримерку они блин забыли закрыть на замок. Балу на следующий день, когда они с Андреем одни в комнате остались, по плечу его хлопнул и сказал: — Я как увидел тебя вчера с кем-то, разозлился сначала. Как подумал, а если бы Миха увидел, что ты тут исполняешь. Он же все уши прожужжал мне про то, какой ты хороший, какой талантливый, какой умный и добрый, ну святой не иначе, — от этих слов на душе потеплело сразу как-то. — Он бы расстроился очень, а я бы ебальник тебе разбил бы за это, уж не обессудь. А потом я Михины носки дебильные с дыркой на пятке узнал, — Балу хохотнул, и Князь вместе с ним заржал. — Дебилы вы оба, но вам вместе надо быть, видно, что любите друг друга. Вот и любите дальше! Только не как Сид и Нэнси, вместе разрушаясь, а по-нормальному! — продолжил Шура внезапно серьёзно. — Не проебите эту свою легендарную любовь! Вам расцепляться в этой жизни нельзя: ты погаснешь без Михи, а он без тебя сгорит нахрен! И ведь прав был… Лежат теперь в реанимации на операционном столе тлеющие угли, и хрен знает, разгорится ли Мишин огонь снова, будет ли ещё один шанс у них, или заебалась уже судьба с ними дебилами возиться. Они ведь, даже в чувствах уже признавшись, в отношениях своих не сразу разобрались. Горшка несло, а руку помощи протянутую он разве что не кусал и на том спасибо. Клялся, что завяжет с наркотой, с Анфисой общаться перестанет, но толку от этих клятв мало было. В итоге от того, что обещаний своих сдержать не может, Миша ещё больше загонялся, ещё яростнее стремился угробить себя, про Шута какого-то бредить стал, про то, что умереть ему надо, эпично умереть, чтобы на пике карьеры уйти, чтобы люди запомнили, так сказать. Когда Юрий Михайлович в наркологичку Мишу сдал, сделав то, на что у самого Андрея и прав не было пока ещё, ведь всё же не женаты, да и, признаться, духа бы не хватило, Князь вздохнул с облегчением. Облегчение это, конечно, поубавилось потом, когда он впервые услышал, как Миша рыдает во сне, умоляя не бить его, а просто дать ему воды хоть глоток, и только то, что Горшок завязал вроде как, останавливало его от желания санитарам из наркологички, а заодно и тестю будущему морды набить. Ненадолго Мишу хватило… А потом, когда казалось, что всё уже, проиграли они по всем фронтам, случилась беременность Владом. И Миша сначала заявил твердо, что аборт делать будет, потому что наверняка с ребёнком не так что-то, но на обследование сказали, что мол повезло вам, молодой человек, организм ваш по вам ударил в виде жесточайшего токсикоза и прочих радостей (благодаря которым собственно Горшок об интересном своем положении и узнал), но ребенка защитил, здоровый он, и беременность нормально развивается. Конечно предостерегли, что всё изменится может, и если уж собирается Миша ребенка оставлять, наблюдаться у врачей постоянно придётся даже собственной безопасности ради, но Мише уже всё это было не суть важно. Совершенно для всех неожиданно он за мысль о ребенке их с Андреем не просто ухватился, как утопающий за соломинку, а вцепился в неё мёртвой хваткой, так, что и не оттащишь. Может доказать хотел отцу, что лучше справиться с ролью родителя, может спасение в этом для себя увидел, последний шанс, последний стимул жить, и не прогадал. Влада Миша обожал. Обижался только в шутку, что вот мол он сколько мучился, его вынашивая, даже чуть на родильном столе не помер, а сын в итоге копия отца. Потом правда добавлял всегда с довольной улыбкой сытого кота: — Зато глаза у него мои, и характер мой! ***** Вот есть такие вещи, за которые ты в настоящем себе прошлому готов спасибо сказать. Для Андрея одна из таких вещей — это решение не лишать бывшего супруга родительских прав на Влада. И дело даже не только в том, что когда разводились они, Миша ему прямо сказал: «Если Владьку у меня заберешь, я в тот же день вскроюсь, я тебе клянусь!» — Тут Андрей понятное дело и испугался пиздец как, потому что видел, каким безумным и отчаянным был Горшок, когда это говорил, и в принципе Мишку пожалел, зная, как много сын для него значит. Однако все же Князь подстраховался. Назначил Мише через суд обязательным условием для продолжения общения с сыном ежемесячное прохождение анализов на наркотики. Так ему и за Владьку спокойнее было, и Мишу он надеялся пусть и на расстоянии, но сдерживать. Но благодарен себе за принятое решение Андрей не только потому, что оно ему Мишку потерять не дало, но еще и из-за сына. С Мишей вместе он и его потерять мог, да и сейчас может, чего уж. Влад и так уже на отца обижается из-за их развода, а сейчас они по телефону говорили, пока Андрей у дверей реанимации ждал новостей, как смертного приговора, и сын ему сказал прямо, с тем же мамкиным упрямством непробиваемым в срывающемся голосе: — Умрет муся, я тебе никогда этого не прощу! И понятно ведь, что это слова подростка напуганного, который сидел себе спокойно в компьютер играл, мечтая о том, как его глупые родители сегодня помирятся наконец, а вместо этого к нему в комнату вдруг дедушка зашёл, бледный и хмурый, и сообщил ему прямо в лоб, как он всегда умел с дурацкой своей прямолинейностью, что может Владик в ближайшее время лишиться одного из самых близких ему людей. И всё же от слов этих ножом Андрея по сердцу режет, как будто ему и так уже недостаточно больно. Андрей около операционной ждёт всю ночь. Андрей плачет. Андрей молится. Андрею страшно. Каждый раз страшно, как в первый, даже хуже словно. Сейчас всё как-то серьёзнее. Инфаркт миокарда. Не просто остановилось сердце, а его массажем запустили заново, искусственное дыхание сделали, и вот уже Горшочек, который только что помирал, как новенький снова готов бежать дальше гаситься, ну только после того, как проблюется как следует и поспит немного, сутки где-то. Сейчас Мише операцию делают, и вероятность летального исхода, как врач сразу сказал, очень высока. Но судьба в этот раз снова решает дать им шанс. — Ну что я могу сказать, повезло вам, — говорит врач прямо с порога. Он выглядит напряженным и уставшим. Добавляет строго и бескомпромиссно прямо: — В следующий раз точно уже так не повезёт. Я вам прямо скажу: ещё одной такой перегрузки сердце не выдержит. Либо образ жизни менять надо, либо годам к пятидесяти вы его похороните. Андрей кивает судорожно и бормочет торопливо, что всё они сделают как надо, что в этот раз уж точно не облажаются. Андрей плачет от облегчения, о том, что дальше их ждёт, он пока не думает. Зато думает врач. Он привык уже к таким реакциям, день через день считай видит такое. — В целом, если не будет осложнений, — говорит он спокойно, — то около трех суток полежит ваш супруг в реанимации, неделю где-то в отделении неотложной кардиологии, а потом уже вы сможете домой его забрать, на амбулаторное лечение, не меньше двух месяцев. Андрей кивает. Андрею документы сейчас подсунь, в которых он квартиру свою и все деньги в дар передаёт, и он подпишет, не глядя. Ему не до того сейчас. Ему мироздание подарило ещё один шанс, Мишу ему опять с того света вернуло. Андрей сейчас клянется себе самому и вселенной всеми возможными клятвами, что в этот раз точно не облажается. Он выходит из больницы на улицу покурить. Выкуривает две подряд, а потом вдруг задирает к небу голову и орёт, насколько хватает голоса. На него, понятное дело смотрят, кто с раздражением, кто с жалостью. Один мужик подходит и кладет на плечо руку. Говорит: — Всё хорошо будет, только держитесь сейчас! — Будет! — Андрей кивает и сквозь слезы смеётся от счастья. На него теперь смотрят с ещё большим недоумением, но ему как-то всё равно. Спустя пару дней, он Мишку, очнувшегося наконец, к себе осторожно прижимает и говорит ему без тени сомнения, глядя в глаза его огромные карие, влажные сейчас от недавних слез: — Миш, выходи за меня, снова! Кольца и всё такое потом организую, а пока скажи, ты согласен? Миша кивает и прижимается к нему крепче с хриплым, едва слышным, но очень уверенным «да».