Your laws do not compel me To kneel grotesque and bare I myself am the pedestal For this ugly hump at which you stare
— Минги, — Юнхо, в отличие от друга, не поскупился на стук перед тем, как заглянуть в чужую комнату. Сон сидел на подоконнике и нервно пускал дым в открытое окно. Это значило лишь одно: дела действительно были неважные. Минги не курил постоянно, но периодически «снимал стресс» подобным образом, каждый раз заставляя Юнхо беспокоиться скорее о его моральном, нежели физическом благополучии. Видимо, озабоченность нынешним состоянием соседа разделял и Лаки. Он сидел на кровати и метался взглядом между двумя парнями. На лице его замер немой вопрос, который он в конечном счёте адресовал Чону. — Мы можем поговорить? — Юнхо обратился к Минги, проигнорировав любопытство Лаки. Того это явно не устроило, но он поспешил вернуться к чтению. По крайней мере, сделал вид. — Отвали… хён, — Сон швырнул окурок куда-то вдаль и привалился спиной к оконной раме. Юнхо не мог не улыбнуться снисходительно и тепло. В этом был весь Минги. Какая-то подростковая резкость удивительным образом уживалась с воспитанным в нём корейским менталитетом почтением. Как бы парень ни пытался сойти за местного, он всё ещё казался нездешним, даже немного неуместным со своими закоренелыми традициями. Возможно, именно поэтому с Минги Чон чувствовал особую родственную связь, как с младшим братом, которого у него никогда не было. — Лаки, — парень встрепенулся так, словно всё это время был увлечён чтением, а не бросал взгляды исподлобья, — ты не мог бы оставить нас ненадолго? Тот всем своим видом показал, что с радостью готов выполнить чужую просьбу, однако что-то в его неуверенной походке говорило о том, что он не прочь бы погреть уши. — Только пару минут. Мне ещё к семинару нужно готовиться. Как только Лаки закрыл дверь, Минги потянулся к лежащей на краю подоконника пачке и выудил вторую сигарету. — Мне кажется, это лишнее, — заметил Юнхо. — Мне кажется, это не твоё дело, — парировал Сон, поднося сигарету к спичке и прикуривая. Юнхо едва сдержался от того, чтобы осуждающе фыркнуть. Сидящий на окне парень казался подростком, самым настоящим подростком — закомплексованным, бунтующим, не умеющим толком проговорить эмоции. — Минги, послушай, — молодой человек вытянул руки ладонями вперёд. Пусть Сон и не видел этого жеста, но Юнхо должен был показать, что пришёл с миром. — Я понимаю, что тебе не хочется об этом говорить… — Раз понимаешь, то зачем пришёл? В этот раз от родительской улыбки Чон не сдержался и был искренне рад, что этого никто не заметил. Минги едва ли порадовал бы тот факт, что его воспринимали, как капризного тинейджера в самом разгаре юношеского максимализма. Сравнение это было пусть и очевидным, но вовсе неуместным. Друг Юнхо был взрослым, зрелым человеком, и если уж он вёл себя так неоднозначно, тому была веская причина. Поэтому следовало взвешивать каждое слово, чтобы не ранить, чтобы не спугнуть. — За тем же, что и ты, — заверил Юнхо, медленно шагая навстречу парню. — Предупредить и постараться помочь. Минги впервые за всё это время повернулся в сторону Чона и одарил его пристальным взглядом, выжидая. — Что случилось у вас с Блантом? Сон молчал. Какая-то борьба сейчас происходила внутри него, борьба между гордостью и желанием довериться. Когда же последнее наконец одержало вверх, он расслабленно повёл плечами и бросил: — Блант — самоуверенный придурок, любящий разрушать чужие судьбы. Что у нас могло с ним случиться? Риторический вопрос едва ли прояснял суть, но Юнхо решил не напирать. Минги сейчас требовалось время на принятие решения. И он сделал свой выбор: выбросил недокуренную сигарету и переместился на кровать, приглашая сесть рядом. — Год назад я был на твоём месте, хён. Тоже думал, что смогу найти с Блантом общий язык и стать частью компании. Только у него нет компании. Есть только подданные — от вельмож до простых рабов. Думаю, о том, кто есть кто, мне распыляться не стоит? — Юнхо утвердительно кивнул. Об иерархии, которая царила в свите университетского короля, ему было прекрасно известно. — Какое-то время я был так ослеплён его славой, что согласился на роль обычного шута, и потом… потом Блант вытер об меня ноги забавы ради. Хотя так ведь с шутами и поступают, верно? Минги горько усмехнулся, а вот Чону было не до смеха. Его друг был удивительно прав и не прав одновременно. То, что он говорил про Бланта, не было голословным обличением. Юнхо не раз сталкивался с последствиями чужой власти и только диву давался, почему руководство университета продолжало закрывать глаза на выходки наглеца. Заблуждался же Сон совсем в ином: Юнхо вовсе не хотел добиться чужого расположения. Им двигал совсем другой интерес. Но о нём Минги явно не следовало знать, потому молодой человек лишь сочувственно покачал головой, напуская на себя задумчивый вид. — Теперь ты понял, зачем я приходил? — подытожил свою речь друг. — Будь осторожен с Блантом. Он здесь неспроста, — сказав это, Минги посмотрел столь выразительно, что сомнений в искренности его предостережений не осталось. Да Юнхо и не сомневался. — Спасибо, Минги, — он тепло улыбнулся и опустил взгляд на лежащие на коленях ладони. На самом деле, был ещё один вопрос, терзавший его любопытство, но озвучивать его после того, как Минги абсолютно безвозмездно, из своего собственного горького опыта, предупреждал о том, что не стоило вести дел с мажором, было немного неуместно. Поэтому Чон, решив дать другу отойти от ситуации, поднялся, подбадривающе похлопал по плечу и поспешил покинуть комнату. Стоило лишь выйти за дверь, как молодой человек чуть не столкнулся лицом к лицу с Лаки. Точнее уж сказать, тот едва избежал столкновения с чужой грудью и тщетно попытался сделать вид, что не подслушивал под дверью всё это время. Парень, пойманный с поличным, открыл было рот, чтобы хоть как-то оправдаться, но Юнхо приложил палец к губам, призывая молчать, и жестом поманил за собой. Пытаться воззвать к чужой совести Чон не надеялся, да и не собирался. В его голове уже созрел другой план. Оказавшись в комнате Юнхо, Лаки забегал глазами по помещению. Но в конечном счёте всем его вниманием завладела смятая кровать Бланта: парень буквально въелся в неё взглядом. Сомнений в том, что он обо всём знал, уже не оставалось. — Рассказывай, что успел выведать, — выдал Чон, скрестив руки на груди и грозно зыркнув. Он решил начать с наскоку, зная наверняка, что эта тактика наиболее эффективна с Лаки. Тому — щуплому, замызганному и недоверчивому — тоже порядочно доставалось от футбольной братии, так что даже небольшое применение силы было катализатором откровений. Лаки был последним человеком, которому стоило доверять секреты, чем Юнхо, пусть и испытывая лёгкие угрызения совести, решил воспользоваться. — Да не подслушивал я, — поспешил привычно оправдаться парень, — просто шёл, чтобы поторопить вас. У меня правда много дел. — Именно поэтому ты и последовал за мной, а не вернулся в комнату. На справедливое замечание Юнхо тот ничего не ответил, лишь глянул исподлобья и тяжело вздохнул: — Да брось. Я всего лишь хотел быть в курсе последних новостей. А новости и правда занимательные, — он метнул взгляд в сторону чужой кровати и как-то странно хмыкнул. — Ты ведь знаешь о том, что произошло между ними двумя? — Ещё как, — Лаки всё понял без дальнейших пояснений и, кажется, был готов посплетничать. — Драма была шекспировского размаха. Юнхо нахмурил брови. То, как этот парень иногда чрезмерно увлекался переигрыванием, чертовски раздражало. Особенно сейчас, когда шутовство было вовсе не к месту. — Давай без загадок, Лаки. Я хочу разобраться, что стряслось. Это… действительно важно для меня. Наверное, Юнхо всё же немного преувеличил степень важности, однако то, чем так легко удалось ранить Сона, действительно не на шутку волновало его интерес. — «Cherchez la femme», — Лаки продолжил было буффонаду, но одного грозного взгляда Чона хватило, чтобы поставить доморощенного актёра на место. — Минги угораздило втюриться в самую настоящую фурию, и за последствиями дело не стало. Потому что этой самой фурией была Нэнси Браун. Понадобилось немного напрячь память, чтобы понять, о ком шла речь. Впрочем, долго ломать голову не пришлось: в мозгу всплыл образ с одной из их коттеджных вечеринок. Народу тогда набилось под завязку, так что Юнхо, чтобы не оказаться раздавленным, пришлось капитулировать на лестницу к Доунам, но даже в этой толкучке Нэнси Браун выделялась из ряда остальных ярких и фривольных девушек. Она была сногсшибательно красива, но не «неустаревающей», а модной по нынешним меркам красотой — её длинные чёрные стрелки были так же остры, как и язычок. Нэнси могла бы тягаться в язвительности с самим Блантом, и никто, кроме него, не смел хоть как-то пристыдить ту, кто встречался с лидером футбольной команды. Об отношениях Джеймса с Нэнси знал весь университет, и то, что Лаки сейчас сказал про Минги, действительно поражало. Влюбиться в такую девушку было безбашенной глупостью, но, как говорится, сердце знает, что оно хочет. Юнхо обречённо выдохнул и побарабанил пальцами по локтям. О дальнейшем ходе событий несложно было догадаться. — Минги хватило глупости как-то по пьяни сболтнуть об этом Бланту, а Бланту — наглости растрезвонить на весь универ, — продолжил Лаки, вдоволь насладившись чужой реакцией. Они с Минги пусть и были добрыми друзьями, но сейчас говорил парень достаточно хлёстко. Видно, он явно осуждал чужой выбор. — Поверь, ты не хочешь знать, что тогда сделал Джеймс. Скажу лишь, что жив Минги остался чудом. Чон бессознательно кивнул, погружаясь в свои мысли. Что-то подсказывало ему, что имя чуду было Пак Сонхва. Видимо, именно это имелось в виду под чужими словами про протекцию. Учитывая могущество всезнайки Фрэнка Ли, это казалось нехитрым делом, однако Юнхо тут же вспомнились слова Бланта. Он, несмотря на всю свою едкость, был в который раз прав. Что заставило местного серого кардинала снизойти до помощи простому смертному, пусть даже из Блантовой свиты? Конечно, Сонхва вполне мог сделать это без какой-либо задней мысли, но сомнение, посеянное самим Паком, сейчас дало о себе знать. Здесь, казалось, никто ничего не делал просто так. За каждым деянием стоял какой-то скрытый мотив, и, признаться честно, молодой человек чертовски устал от всех этих недомолвок, главной из которых сейчас оставалась следующая: — Как думаешь, почему он здесь? Юнхо был уверен: Лаки, которого жизнь научила тому, что глаза должны быть и на затылке, наверняка был тем, кто мог ответить на этот вопрос без утайки. — Понятия не имею, — парень пожал плечами, но хитрая полуулыбка с его лица не сошла. Он явно что-то знал. — Но судя по тому, как он ураганом ворвался в дом и тут же поцапался с футболистами (я тогда был на кухне и всё прекрасно слышал), дела плохи. Мужайся, дружище! Не сказать, что из этого удалось вынести что-то действительно важное, но, по крайней мере, Юнхо утвердился в своих мыслях: произошло нечто, выбившее Бланта из колеи. Чем это могло закончиться, не представлял, видимо, никто, но готовиться стоило к худшему.***
И худшее не заставило себя ждать. Где-то под утро, когда сон Юнхо, человека деревенского, был особенно чуток, начались копошения. Блант ввалился в комнату, даже не заботясь быть тихим, заскрежетал чем-то металлическим и плюхнулся на кровать. Послышался щелчок — и помещение заполнил характерный запах табака. — Какого чёрта ты куришь в комнате? — Юнхо повернул голову и посмотрел на затягивающегося парня осовелым взглядом. Было уже достаточно светло, чтобы по одному виду понять, что тот был бессовестно пьян. — Надо же, ты ругаться научился? — Блант привычно огрызнулся, стряхивая пепел в металлическую пепельницу. — Слабовато, но уже есть, над чем работать. Чон обречённо вздохнул, приподнялся на локтях и распахнул окно пошире, желая прогнать едкий запах. Бороться с соседом сейчас было бесполезно, оба были просто не в состоянии для полноценного противостояния. — Ты время видел? — Юнхо вновь улёгся и потёр глаза, не зная, сможет ли снова уснуть. — Ох, прости, что разбудил, святоша, — в этих извинениях не было ни капли искренности. — Мы, простые смертные, знаешь ли, иногда «загуливаем». Помогает расслабиться. Чон едва подавил желание закатить глаза. Похоже, выспаться ему уже не светит. Какое-то время они молчали. Блант курил, сверля стену расфокусированным взглядом, а Юнхо всматривался в парня, пытаясь понять, что у того на уме. Он был слишком сонным для психологического анализа, а потому через какое-то время поймал себя на том, что просто любовался тем, как по-странному красиво чужое лицо искажается идущим от сигареты дымом. Удивительно, но когда парень был таким — молчаливым, беззлобным, немного вымотанным — он казался совсем иным человеком. Юнхо вновь вспомнил о наваждении с вечеринки. Сейчас парень как никогда походил на скорбное изваяние райского создания. То, как заиграли на его лице краски рассветного солнца, делало Бланта живописным произведением искусства, доступным и недосягаемым одновременно. Он словно не был Блантом или Йоханом Каном — альтер-эго, под которыми его знали в университете. Он был Ёсаном. Юнхо узнал это имя случайно: услышал краем уха, как Бланта поносят почём зря его же однокурсники. Видимо, в их понимании корейское имя парня было самым ужасным из оскорблений, но Чону оно почему-то нравилось куда больше, чем поганая кличка или западное имя. Оно казалось таким… настоящим. Может, именно поэтому Ёсан и взбесился так сильно, стоило Юнхо произнести это имя вслух во время их недавней перепалки: он просто не готов был быть самим собой перед кем-то чужим. Чон отчасти понимал это чувство. Он и сам не раз ощущал эту амбивалентность. В приходе его знали как Аарона Чона, праведного, подающего надежды молодого человека, пусть и с другим разрезом глаз, но в семейном кругу и среди друзей он был Юнхо — своим в доску парнем, озорным, но трудолюбивым. Чон порой поражался, как сосуществуют в нём две личности, схожие, но всё же разные. Это заставляло его чувствовать своего рода солидарность к Бланту. Интересно, ему было так же странно жить несколько жизней сразу? Какая из них доминировала, а какая смиренно таилась внутри? Когда он осмеливался выпускать свою истинную сущность наружу? Как сильно он менялся в эти моменты? Все эти вопросы кружились в полусонном мозгу Юнхо, не давая покоя. Ему хотелось узнать не Бланта. Ему хотелось узнать Ёсана, проникнуть под толстый панцирь эгоизма и грубости и дойти до мягкой плоти, но не для того, чтобы навредить. Скорее, чтобы взять это нежное естество в ладони, пристально изучить каждый его миллиметр и, возможно, найти ответы на уже совсем иные вопросы. — Ты во мне дыру просверлишь, — усмехнулся парень, тут же разрушая выведенную мозгом Чона картину. Всё же, Блант был и оставался Блантом — язвительным, самодовольным, не заботящимся о чувствах других. Он затушил сигарету, отставил пепельницу и принялся шарить рукой под кроватью, чтобы через минуту пыхтения и ругательств выудить оттуда початую бутылку чего-то горячительного. — Может, не стоит? — первое, что пришло на ум, когда Блант откупорил находку и приложился к горлышку. Конечно, Юнхо едва ли был человеком, к которому сосед стал бы прислушиваться, но Чон был не на шутку озабочен ситуацией. — Отъебись, — Блант презрительно скривил лицо, махнул рукой, словно пытался отогнать назойливое насекомое, и, набрав в лёгкие побольше воздуха, приготовился к пьяному монологу. — Я всё никак не возьму в толк, чего тебе не сиделось в своей сраной провинции. Работал бы на ферме, женился, наплодил детей — и ходил бы со всем этим выводком на мессу каждое воскресенье. Зачем тебя занесло сюда? — парень будто бы невзначай бросил взгляд на красную бархатную коробочку на прикроватной тумбе, и привёл всё к жестокой кульминации: — Или девка твоя тебе не дала, и ты сбежал доказывать, что достоин? Это было последней каплей. Как бы Юнхо ни хотел сохранить лицо, чужая манипуляция задела самые тонкие струны души. Лицо само собой перекосило ненавистью, а с уст сорвалось: — Ты можешь сколько угодно выхаживаться на мне, но не смей так говорить про Мэри, долбоёб. Выпалив это, Юнхо растерялся. Он и не думал, что в сердцах дойдёт до оскорблений такого рода. Он меньше всего любил, когда, ссорясь, переходили на личности, а сейчас сделал это сам. — Ну надо же, учишься браниться прямо на глазах, — Блант был доволен тем, что поймал соседа на крючок, и торжественно хлебнул из горла. Даже в пьяном состоянии он продолжал источать яд, наслаждаясь амплуа плохого парня. — У тебя отличный потенциал стать отморозком, святоша. Чон начал злиться сильнее. Теперь он сомневался. Сомневался в том, что Блант — это всего лишь маска. Может, не было в парне никакой загадки и он взаправду был уродом без морали и совести? Может, все легенды, слагавшиеся о нём, были не легендами, а чистой правдой? Юнхо столько всего слышал о Кане, от невинных шалостей до безжалостных заговоров, и после этого проказы футбольной команды, не менее известной своей жестокостью, казались детскими играми. Вопреки предостережению Пак Сонхва, бояться стоило вовсе не Джеймса и его компании, а Бланта, потому что его тонкие манипуляции били куда больнее, чем унижения со стороны тупорылых спортсменов. Неоспоримость авторитета спесивого мажора делала его фактически неуязвимым, но была у этой привилегии и обратная сторона. И Юнхо готов был во что бы то ни стало показать, в чём она заключалась. — Да что с тобой не так? — он вылез из-под одеяла и сел ровно, чтобы если не вести диалог на равных (ибо о каком равенстве можно говорить, если собеседник сильно пьян?), то хотя бы придать разговору максимальную серьёзность. Он и не надеялся, что его разглагольствования возымеют эффект, но где-то глубоко в душе искрилась надежда, что правда всё же не оставит парня равнодушным. — Думаешь, деньги делают тебя лучше других? Нет, они делают тебя своим рабом, заставляют беситься с жиру, но кто ты без них? Кто ты без всего, что досталось тебе от богатого папочки? Он решил избрать чужую стратегию: говорить намеренно спокойно, но бить точно, наповал. Каждое слово было тончайшей иглой, чей укол был едва заметным, но отдавал ноющей болью. И тактика явно имела нужное действие. Самодовольную улыбку стёрло с чужого лица, и на смену нахальному выражению пришло удивление. Наблюдать за преображением поначалу было занимательно. Чон ждал, чем в итоге разразится Кан — сарказмом, подчёркнутым безразличием или яростью — но парень как обычно не вписывался ни в одну из предположенных моделей поведения. На секунду Юнхо показалось, что чужие глаза заволокло блестящей пеленой, но Блант вовремя понял, что его маска треснула по швам, и приложился к бутылке с чем-то похожим на отчаяние. Чон уже сталкивался с подобным однажды. С тем же отчаянием на виски набрасывался его отец, когда их ферме грозило разорение. Неясно, что он тогда искал на дне бутылки — утешение или ответ на вопрос «за что?» — но в памяти Юнхо навсегда отпечаталась истина: только по-настоящему обречённый человек может пасть так низко. Что же довело Бланта до крайности? — Нет у меня больше богатого папочки, — выпалил парень, не дав Чону долго теряться в догадках. — Точнее, у него больше нет сына. Что-то ёкнуло в Юнхо после этих слов. Не столько от того, насколько шокирующей была новость, сколько от напускного равнодушия, с которым Блант выдал это признание. — «Беситься с жиру», — тот фыркнул и прокрутил в руках бутылку, наблюдая за тем, как бьётся о мутные стенки жидкость, так, словно это действительно было предметом его интереса. Только вот Юнхо знал, что на душе у его соседа было совсем иное. Что-то, что тяжело было выговорить. Тяжело, но необходимо. — Забавно. Он сказал почти так же. Что травка и мальчики — это баловство испорченного деньгами ребёнка. Только вот это не баловство. — А что, серебряная пуля от скуки? — Чон понимал, что наносил действительно болезненный удар, но он пошёл на него вовсе не из мести за колкости Кана, а чтобы тот хотя бы попытался раскрыть глаза и осознать своё поведение. Это было непростым шагом, особенно после стольких лет самообмана и в таком состоянии. Сейчас парень был как никогда уязвим, как загнанный в угол хищник. Он больше не был диким котом. Он был напуганным котёнком, шипящим, но не осмеливавшимся напасть на обидчика. Но у Юнхо не было намерений причинять зло. Он хотел приручить, готов был подставить руки, не боясь быть исцарапанным, лишь бы найти ключ к чужому сердцу. Потому что нет на свете злых людей, есть только несчастливые. — Зачем тебе всё это? Парень впервые за разговор осмелился посмотреть Чону в глаза, и тот сразу понял по этому взгляду: котёнок спрятал когти, но скалиться не перестал. Так силилась прорваться наружу иная сущность. Уже не Блант и даже не Йохан. Сам Ёсан. — А правда, что гомиков называют содомитами в честь сраного древнего города, стёртого с лица земли вашим распрекрасным богом? — он отвёл взгляд и тут же сменил тему. Ему всё ещё было сложно открыться полностью, и сарказм был самой простой защитной реакцией. — Странный он у вас: то заклинает любить ближнего своего, то уничтожает тысячи людей за то, что они трахались с мужиками. Юнхо показалось, что его пробило электрошоком. Щёки запылали огнём, губы зудели, а ладонь подсознательно потянулось к лицу, чтобы растереть их. Желательно в кровь. Молодой человек зябко поёжился. Стоило прикрыть окно. Из него слишком сильно сквозило. — Те люди… их грех был вовсе не в том, что они практиковали мужеложство, — он набросил на себя одеяло и растёр руки. Лишь бы Кан ничего не заметил. — Это были дурные люди, порочные и алчные. Чону повезло: Ёсан был слишком поглощён своими мыслями, продолжая рассматривать бутылку. Правда, прикладываться к ней он больше не спешил. — Прям как я, — он закупорил горлышко, вернул бутылку в тайник под кроватью и картинно воздал руки в квазимолитвенной позе. — Эй, боже, если ты там вообще есть, не поскупишься на молнию-другую для одного дурного человека? Только не промах… — Мне жаль, что так случилось с твоим отцом, — теперь уже Юнхо поторопился перевести тему, то ли не желая выслушивать очередные богохульства, то ли пытаясь вывести на новые откровения. Неясно, разгадал ли эту стратегию Ёсан, но он снова перевёл взгляд на соседа и заставил того растеряться. Наверное, не стоило Чону так говорить. Жалость — последнее, что нужно человеку в данной ситуации. Тем более такому, как Кан. — А разве жалеть мне подобного — не грех? — перестав изображать из себя богомольца, парень привалился к стене и сжался в клубок, обняв подтянутые к груди колени руками. Эта поза, казалось, многое значила. Перед Чоном сейчас обнажили душу, и, если это действительно было так, то это была самая израненная из всех душ, которую тому удавалось видеть. — Разве твой бог не велит ненавидеть таких, как я? Юнхо тайно ликовал: котёнок наконец прекратил шипеть и теперь молча сидел в углу. Хотелось скорее протянуть руку и зарыться пальцами в мягкую шёрстку, но молодой человек понимал, что пока ещё не заслужил такого доверия. Нужно было действовать постепенно. И перво-наперво следовало показать, что он не враг. — Не знаю, о каком боге говоришь ты, но мой Бог учил меня милосердию. Ко всем живущим на земле. И, хочешь верь, хочешь нет, но я правда не ненавижу тебя. Просто… не могу понять. Сказав это, Юнхо понурил голову. «Иногда маленькая неправда бывает страшнее большой лжи». Так говорил отец Джон. Так до этого момента считал сам Чон. — «Просто»… как же у тебя всё «просто», — Кан хмыкнул и, качнувшись пару раз из стороны в сторону, завалился на бок. Он, кажется, и не заметил чужой перемены настроения. — Иди-ка лучше спать, Ёсан. На этот раз огрызаться парень не стал, лишь улыбнулся, всё ещё полупьяно и впервые за это время беззлобно, и послушно закрыл глаза, мгновенно провалившись в сон. Юнхо какое-то время наблюдал за тем, как мерно вздымалась чужая грудь, и всё пытался придушить воспоминания, не ко времени всплывшие в его уставшем мозгу. Загадка пребывания Кана в общаге была наконец разгадана, но молодой человек не чувствовал удовлетворения. Гложущее любопытство никак не унималось, хоть Чон и не имел никакого права лезть в чужую жизнь. Возможно, об этом стоило думать на свежую голову, но сейчас он был убеждён: он сможет найти разгадку к пазлу под именем Кан Ёсан.