Love's always gonna leave ya No matter what they say You only know what it is once it's gone away
На следующее же утро Юнхо вновь столкнулся с неприступной стеной чужого упрямства. Похоже, после каждого признания Ёсан загонял истинные эмоции всё глубже, словно чего-то опасаясь. Чон и хотел бы скорее узнать, что было тому причиной, но вчерашний разговор дал понять, что нежелание открываться было вызвано вовсе не скверным характером, а какой-то тайной. Недоверие соседа имело под собой почву. Юнхо тоже сильно ранили однажды, и ему дорогого стоило не потерять веру в человечество. Благо, Бог как всегда направил на путь истины своего нерадивого сына, запутавшегося в себе и других. Ёсану, казалось, тоже требовался кто-то, способный выудить из панциря, научить вновь быть искренним, и Юнхо очень надеялся стать этим кем-то. Однако были в их недавнем разговоре и очевидные плюсы: былой разлад сам собой сошёл на нет, уступив место куда более мирному отмалчиванию, но даже это уже казалось большим прогрессом. Кан перестал плеваться ядом, не действовал на нервы и даже пару раз предпринимал попытки навести порядок в комнате. Но даже так Юнхо не мог радоваться тому, что сосед поменял путь, чистосердечно, потому и принялся наблюдать — втихомолку, украдкой — за чужими повадками, и пришёл к вполне однозначному заключению: с Ёсаном явно что-то творилось. Усталость, которую он скрывал за кошачьей леностью, резкие движения, когда он в очередной раз тянулся к сигаретам и пепельнице, странная бледность — это были явные признаки каких-то неясных изменений. По-прежнему нося маску Бланта в университете, наедине с Чоном парень избавлялся от опостылевшей роли, но не то чтобы отдыхал от неё. Скорее, мучился побочными эффектами. Даже присутствие соседа его, казалось, больше не смущало, и Юнхо бы праздновать победу, только вот она была пирровой. Потому что сейчас он как никогда испытывал желание помочь, уповал, что Ёсан наконец сможет переступить через гордость и довериться. Но парень, вероятно, всё ещё не был готов к такому, по крайней мере, на трезвую голову. От Юнхо не могло укрыться очевидное: Ёсан стал слишком часто прибегать к сомнительным способам отпустить ситуацию, и Чон слукавил бы, сказав, что его это не напрягало. Однако что-либо сделать было явно не в его силах. Сосед будто специально напивался где-то вне коттеджа и, приходя домой, сразу заваливался спать, дабы не слушать чужих нравоучений, или же придумывал какие-то притянутые за уши истории, почему в комнате сладковато пахло жжёной травой. Юнхо, мало того, что других проблем хватало, приходилось неосознанно думать ещё и об этом. В голову то и дело лезли тёмные мысли. Что если Ёсан сцепится с кем-то в баре и подерётся до серьёзных травм? Что если будет накрыт полицейскими или, того хуже, пьяный, попадёт под машину? Что если он не рассчитает дозу и обкурится вусмерть? Каждый день, уходя на учёбу или возвращаясь с работы, он боялся, что застанет Кана в бедственном состоянии или же не застанет вовсе. Это до смерти бесило, так, что хотелось взять парня за грудки, встряхнуть хорошенько и обругать покрепче, чтобы выбить из головы всю дурь. Выбить — а потом попросить прощения и вывести на здоровый разговор, чтобы не было больше недомолвок, обид и недопонимания. Но сложно было это признавать, Юнхо понимал, что у него кишка тонка. Потому он только и мог, что с горечью слушать неубедительную ложь и молить Бога уберечь Ёсана от глупостей.***
Юнхо чувствовал, что грядут перемены. Хотя это, похоже, ощущал весь университет. Никто толком не мог охарактеризовать, что именно вызывало такие мысли, но общие настроения почему-то казались не самыми обнадеживающими. И дело было вовсе не в предэкзаменационной мороке. Студенты замерли в ожидании чего-то — но вовсе не рождественского чуда. Три столпа то и дело всплывали в стихийных перешёптываниях, и Чон игнорировал бы пустые сплетни, если бы мог. Университетские джунгли были вовсе не готовы к смене власти, хотя этим и попахивало. Юнхо хотел было понять, откуда исходит опасность и чем она может обернуться, но что-то важное то и дело ускользало от его взгляда. Пару раз он порывался разведать обстановку на сходке их задротской компании, но каждый был поглощён своими собственными проблемами и желал передохнуть от придворных интриг. Тогда молодой человек вновь обратился во слух и, как опытный охотник, принялся наблюдать за виновниками волнений. Столпы, как обычно, хранили показной нейтралитет по отношению друг к другу, только вот что-то в их взаимодействии буквально кричало, что пакт о ненападении трещит по швам. Джеймс и команда с ещё большим остервенением и чувством безнаказанности творили всякую дичь уже прямо в стенах кампуса, Ёсан отыгрывал роль Бланта так, словно это была финальная игра в сезоне, а Пак разрывался на части, с каким-то особым рвением стараясь услужить всем и каждому. Чего таиться, больше всего в этой троице Юнхо напрягало состояние Кана. Настолько, что он наконец набрался смелости и решил поговорить серьёзно. Придя домой после смены, он заскочил на кухню и, недолго думая, прихватил две бутылки лагера, делая пометку возместить убыток в пивном запасе Минги. Не хватало ещё сцены на почве кражи продуктов, а к этому, казалось, всё и шло. Между Джеймсом и Минги в последнее время обострился старый конфликт и, похоже, ни одна из сторон не спешила уладить его мирным путём. Жизнь в коттедже всё больше напоминала бомбу замедленного действия, активировать которую могло любое неловкое слово или действие. Благо хоть Ёсан, вопреки всеобщим ожиданиям, не лез в огонь — то ли считал мелкие склоки выше своего достоинства, то ли попросту не хотел очередного скандала со своим участием. Очень хотелось бы верить во второе. Чон замер у двери и протяжно выдохнул. Надо было, наверное, подойти к разговору с каким-то планом: импровизация никогда не была его сильной стороной. Однако это было излишне, ибо Ёсан как всегда пускал всё на самотёк, принося в размеренную жизнь градус стихийности. Вот и сейчас он в мгновенье внёс поправки в ожидания Юнхо, намеревавшегося побеседовать по душам, но серьёзно. Открыв дверь в комнату, он чуть не выронил из рук пиво и хотел уже было звать на помощь, но хриплое «Расслабься» подействовало отрезвляюще. Пора уже было привыкнуть к чужой экстравагантности, а Чон всё никак не мог. — Закрой дверь, — это была не просьба. Это был приказ. — На ключ. Юнхо молча повиновался и рассеянно осмотрел Ёсана. Тот сидел прямо на полу и, откинув голову на кровать, бездумно втыкал в потолок. И всё бы ничего, если бы лежавшее на простыне зеркало не было перепачкано в белом порошке. Чон вздрогнул. Он знал, что парень курил травку, но чтобы тот имел дело с кокаином — а это наверняка был он — такое было впервые. «Вот и поговорили», — вздохнул Юнхо. Сил возмущаться не было, да и достучаться до чужой совести, когда Ёсан был в таком состоянии, едва ли представлялось возможным. — Ты сегодня рано, — Кан открыл один глаз и мельком мазнул по бутылкам. — У нас что, день Святого Патрика? Юнхо рассеянно пожал плечами, на что Ёсан небрежно фыркнул. — Да и насрать. Гони пиво, пока не нагрелось. Парень вновь прикрыл глаз и требовательно протянул руку, даже не заботясь о том, что Юнхо был в совершенно другом углу комнаты. Чон подавил очередной вздох и, откупорив бутылки, протянул одну Ёсану. Тот принял её не глядя, отсалютовал, едва не облившись, и жадно присосался к горлышку. Юнхо сел на край кровати и отставил свою бутылку на пол: желание пить напрочь пропало. Пользуясь тем, что Кан закрыл глаза, он пристально изучил соседа ещё раз и пришёл к неутешительному выводу: что-то опять случилось. Вспомнился тот самый день, когда Ёсан так же отчаянно топил обиду на отца в алкоголе, только вот теперь он перешёл даже эту черту и явно искал куда более сильного забвения. Видно, произошло нечто куда более травмирующее, и Юнхо больно закусил губу, сдерживая желание прочитать отповедь. Почему он вновь наступал на те же грабли, предпочитая травить себя вместо того, чтобы высказаться? Впрочем, ответ как всегда лежал на поверхности. Чон по-прежнему был лишь любопытной Рози, сующей нос не в свои дела. Даже те крупицы доверия, которыми до этого соблаговолил одарить его сосед, уже были большим, на что он мог рассчитывать. — Я понимаю, что это глупый вопрос, — всё же решился спросить Юнхо, — но у тебя точно всё в порядке? — А сам как думаешь? Несмотря на явную язвительность, такой ответ казался довольно благосклонным. По крайней мере, парень не посылал далеко и надолго. Скорее, давал понять о своём состоянии в довольно специфической манере. Юнхо хмыкнул и всё же отведал пару глотков нагревшегося пива для смелости. — Ты… можешь поговорить об этом со мной? — смысла спрашивать напрямую не было, упрямость Ёсана при любого рода допросах служила тому доказательством. Потому Чон и не ломился напролом с нравоучениями, как наверняка сделал бы раньше, а постарался быть осмотрительнее. Если сосед готов был поговорить — тогда стоило поговорить, если же нет — правды из него было не выпытать и железными клещами. Ёсан молчал так долго, что Чон подумал было, что тот попросту уснул, но парень вдруг протяжно выдохнул и выдал: — Почему они всегда уходят? — он опустил пустую бутылку на пол, но та выпала из его дрожащих пальцев и укатилась, звякнув о ножку стола. — Почему оставляют, Юнхо? Молодой человек вперился взглядом в соседа, не веря своим ушам. Его только что назвали по имени? Не надоевшим «святоша» или обидным «квота», даже не христианским именем, под которым его знали в университете, а настоящим именем? Как же… как же это было непривычно. И как приятно. Теперь паузу затягивал уже Юнхо, и, честно, было очень трудно найтись с ответом. Он пожал плечами, попутно осознав, что его жест остался без внимания, и задумался. К чему парень вообще говорил об этом сейчас? Это реально тревожило его или было лишь последствием наркотического опьянения? — Знаешь, в детстве у меня был друг, — вдруг начал Кан, закидывая руки за голову и вытягиваясь вперёд. — Точнее, это он считал меня другом, для меня же… он был первой любовью. Детской, неловкой, неосознанной. Я даже толком не понимал, что мои чувства были не такими, как обычно испытывают к друзьям… Ничего, что я тебе такое рассказываю? В обморок от отвращения не грохнешься? Юнхо был сбит с толку, но постарался скрыть дрожь, пробившую кончики пальцев. Что он мог сказать? В таком состоянии — он знал — у людей часто развязывался язык, так что он решил позволить Ёсану высказаться. Даже если самого его сейчас обуревали противоречивые чувства. — Нет, всё в порядке, продолжай, — заверил Чон, присаживаясь на пол напротив парня и также опираясь спиной на край кровати. Хотелось быть с ним на равных, выслушать и, может, дать какой-то совет. Что-то Юнхо подсказывало, что именно это Ёсану и было нужно. — Так вот. Как-то мы с этим парнем, — он усмехнулся, — а ведь я даже имени его не помню — мы с этим парнем нашли котёнка. Обычного, уличного, рыжего, как пламя. Буквально спасли от других дворовых котов, которые чуть не порвали его на кусочки. Я не то чтобы хотел этого котёнка привечать, но мой друг… он был так очарован этим драным комком шерсти, что я просто не мог отказать ему. Тем более у меня появился лишний повод быть с ним рядом. Время шло, котёнок вырос в наглого кошака, моя любовь наконец облеклась в форму, но я всё никак не мог найти в себе силы признаться, да и малодушно боялся быть отвергнутым. А потом… мой друг уехал. Просто так, почти ничего не сказав. Лишь пришёл перед самым отъездом, пробормотал что-то невнятное про семейные обстоятельства и всучил мне проклятого кота. Только вот я не мог позаботиться даже о себе и своём разбитом сердце, что и говорить об этой рыжей бестии. Он, кажется, ненавидел меня всей душой: не подпускал к себе, шипел, царапался. Я и хотел было вышвырнуть его к чёрту, но… я понимал, что кот — это всё, что у меня осталось от любимого человека. Он был памятью, утешением, даже несмотря на дрянной характер. Но, как я уже сказал, этот рыжий гадёныш меня терпеть не мог. Видимо, до такой степени, что решил, что скорее подохнет, чем будет жить со мной под одной крышей. Спустя пару недель он просто-напросто сбежал, а когда я нашёл его… он уже был мёртв. Его раздавило машиной в нескольких кварталах от моего дома, рядом с местом, где когда-то жил мой друг. Тогда я потерял всё — и любовь, и кота. Остался ни с чем. Ёсан замолк резко, оборвав рассказ так же стихийно и беспорядочно, как начал. Юнхо вытянуло из омута мыслей какой-то неведомой силой. Он и не мог подумать, что чужая история поглотит так сильно. Но именно это она и сделала — засосала с головой и оставила внутри гадко-тянущее чувство, словно тина, осевшая в лёгких утопленника. Чон знал, слишком хорошо знал, о чём говорил его сосед. Когда он поднял глаза, ожидая увидеть строптивого парня, топившего боль в притворстве и наркотиках, то увидел лишь мальчика, разбитого участью, которая была ему непосильна. Ребёнка, вырвавшегося наружу сквозь пелену извращённой взрослости. — Это было так давно, но мне иногда кажется, что я до сих пор чувствую ту боль, — Ёсан приподнял голову и теперь смотрел в глаза с таким кричащем отчаянием, что сердце Юнхо невольно сжалось и забило тревогу. — Я боюсь, понимаешь? Боюсь испытать что-то подобное вновь, потому что не знаю, как с этой болью бороться. Потому что мне есть, кого терять. Зов о помощи — вот что читалось во взгляде напротив. Вывернутая наизнанку душа, что обильно кровоточила, сейчас была обнажена без былого страха. Это был акт всеобъемлющего доверия, на которое можно быть способным только в полном отчаянии. Всё в Ёсане сейчас кричало: «Помоги мне или добей меня», но разве Чон осмелился бы обмануть чужие ожидания? Он ждал этого слишком долго, но даже представить себе не мог, что в человеке, так кичливо носящем маску ублюдка, будет столько боли и страданий. Юнхо едва смог найти в себе силы выдавить доверительную улыбку. В конце концов, он должен был по достоинству оценить чужую смелость, ибо это меньшее, что можно сделать. Однако у каждого поступка была своя цена: на откровение следовало платить откровением. И раньше это показалось бы ему непомерно сложным — открыть себя нараспашку после того, чего ему однажды такая открытость стоила. Но, как бы ни странно это было признать, Кан тоже оказывал на Юнхо удивительное влияние. С ним хотелось быть полностью честным, не той резкой и колючей честностью, которой славился Блант, и даже не мягкой и сглаживающей углы, но искренней, прямодушной. Той, на которую можно осмелиться только на исповеди. И пусть последняя мысль немного отдавала богохульством, Юнхо не видел в ней ничего плохого, ибо что может быть плохого в доверии и желании помочь? Чон глубоко вздохнул, будто готовился переплыть Атлантику, и наконец решился: — Когда я был маленьким, у моей семьи было большое стадо коров, и я, как всякий ребёнок, питал к животным особую любовь. Я знал каждую корову и бычка по кличке, втихомолку носил им лакомства, бегал на выгон вместе с старушкой-пастушихой. Только вот если коровы были дойными, то бычков обычно растили на убой. Каждый раз, когда я не досчитывался бычка, мама придумывала какую-то историю, чтобы утешить меня. Я, в силу возраста, верил её словам и быстро забывал об этом, пока однажды случайно не увидел, как отец забивал одного из моих любимцев. Я был в такой ярости, что перестал разговаривать с отцом, не мог пить молоко и есть мясо ещё пару месяцев. Но потом я понял кое-что. Что дело не в привязанности. Дело в предназначении. Моя мать продолжила бы доить коров, мой отец забивал бы бычков, а я по-прежнему пил бы молоко и ел бы мясо, потому что это жизнь. Потому что на всё есть Божий Замысел… Я знаю: поначалу такое утешение кажется слабым, но потом становится куда проще. Закончив, Юнхо обратил взгляд на Ёсана. Тот сидел в неестественной позе, наверняка приносящей дискомфорт, и, вероятно, осмыслял его монолог. Прочитать парня было сложно, и Чон испугался было, что своей горе-проповедью вновь загнал его в раковину, но сосед, сумев облечь думы в слова, обратился к нему: — Забрать дорогое и заставить человека страдать — это ты называешь божьим замыслом? Больше похоже на наказание или злую шутку. Чужой голос сквозил какой-то неясной обидой. Кан произнёс это так, словно был ребёнком, искренне не понимавшим очередной родительский запрет. Юнхо кивнул: он хорошо знал такую реакцию. Наверное, даже слишком хорошо. — Бог никогда не наказывает просто так, — объяснение сорвалось с губ машинально. — Он посылает испытания, и, какими бы сложными они ни казались, они всегда посильны. На душе стало как-то неприятно. Совсем не с таким чувством следовало нести слово Божье. Отец Джон всегда говорил, что лучше промолчать, чем сказать то, что сам не до конца осознаёшь, но Юнхо действовал именно так. Он слышал эти слова столько раз, что даже не сразу осознал, что транслировал их подобно радио, бездумно и неосмысленно. Сам себе не веря. И как после этого он мог убедить в чём-то Ёсана? Хотелось хорошенько приложиться о что-то твёрдое, чтобы выбить из головы глупости и дать действительно дельный совет, но идей не было. Только заученные наизусть прописные истины, сейчас напрочь лишённые смысла. — Тебе он тоже посылает испытания? — Кан вмешался в ход мыслей очередным провокационным вопросом и, ткнув пальцем в небо, опять попал в больную точку. — Или ты любимый клиент бога? «Если бы ты только знал…» — едва не сорвалось с языка, но Юнхо быстро справился с порывом сорвать покров со своей главной тайны и поспешил малодушно отделаться ещё одной проповеднической фразой: — Бог не капиталист, и клиентов у него нет. Как и любимцев. Он испытывает всех по способностям и даёт по потребностям. — Выходит, он коммунист? Чон не сразу понял смысла чужого ответа, но, обдумав его, засмеялся в голос. — Выходит, — признавать определённую правоту очевидного святотатства оказалось на удивление легко для совести. Может, потому что в подколке чувствовалась искренность. Юнхо хотел было ответить на это шутливой отповедью, но парень как всегда нарушил планы, вдруг выпалив: — Спасибо. Чон думал, что удивить его сегодня уже ничего не смогло бы, но новое признание окончательно сбило с толку. — За что? — он постарался скрыть изумление, чтобы не задеть им Ёсана. — За то, что выслушал, — Кан осовело улыбался, глядя глаза в глаза, так, чтобы Юнхо понял наверняка: он был абсолютно искренен. — И за самый бестолковый совет, что я когда-либо получал. Они оба беззлобно усмехнулись и расслабленно выдохнули. Былое напряжение окончательно сошло на нет, и воцарившаяся тишина впервые за всё это время была не удушающей, а по-своему комфортной. Ёсан, кажется, начал медленно отходить. Его слегка потрясывало, то ли от озноба, то ли как побочный эффект от наркотика, но он не спешил за новой дозой. Это радовало. Юнхо без особого удовольствия попивал пиво, погрузившись в так внезапно нахлынувшие воспоминания. Интересно, как там сейчас дела на ферме? Он ведь так и не звонил домой с начала учёбы, пусть и отчаянно порывался. Не звонили, однако, и ему. После скомканного прощания родители вряд ли были обижены, но явно не торопились идти на контакт. Возможно, просто не хотели досаждать ему своими «приземлёнными» проблемами, а возможно… он просто дурак, забывший оставить им номер и теперь мучавший себя пустыми волнениями. И всё же надо было браться за ум. На носу день благодарения. Чем не повод дать о себе знать? — Эй, ты там уснул? Ёсан неуклюже помахал рукой, привлекая внимание. Пришлось опомниться и подать признаки жизни. — Расскажи мне немного про своё детство, — в этот раз парень обращался с просьбой. Не приказывал, не повелевал, а спрашивал, будто просил одолжения. — Тебе и правда интересно? — Мне и правда скучно, — передразнил Ёсан, ложась прямо на пол и раскидывая в стороны конечности. Чон мягко улыбнулся, отставляя в сторону недопитое пиво. Он видел, что сосед искал любой повод отвлечься от давящего отходняка, и кем был Юнхо, чтобы ему в этом отказать? Тем более, что попытка Кана скрыть любопытство была слишком плохо отыграна. — Ты так замёрзнешь, — заметил Юнхо, придвигаясь ближе и нависая над застывшем в позе морской звезды соседом. Того теперь трясло не на шутку, но храбриться и язвить это ему никак не мешало: — Отвали. От тебя жаром пышет, как от радиаторной печки. Чон хмыкнул: если Ёсан мог огрызаться, значит, всё было не так плохо. Захотелось как-то ненавязчиво подколоть в ответ, чтобы немного отвлечь от неприятных ощущений. Он вспомнил старый добрый приём Минги и, недолго сомневаясь, решил применить его на Кане. В рамках дозволенного, конечно. Терять чужое доверие в мгновение ока из-за чрезмерной наглости не входило в его планы. — Вот как? — он улёгся плечом к плечу к соседу и слегка боднул его, но, кажется, не рассчитал эффект: Ёсан уставился на него слишком уж пристальным для его состояния взглядом. Видимо, он всё же переборщил. — Прости. Юнхо хотел было встать и отсесть подальше, чтобы лишний раз не испытывать терпение Кана, но тот схватил за плечо и потянул вниз, устраиваясь ещё ближе. — Я люблю радиаторные печки. В смысле, люблю, когда тепло… — Чон, кажется, мог ощущать, как потряхивало лежащего рядом Ёсана. А может, трясло его самого. От какого-то странного чувства — не то радости, не то гордости. Он смог? Смог заслужить благосклонность? Или эта откровенность снова сойдёт на нет, стоит парню прийти в чувство? — Ну так что, будешь рассказывать или мне ещё сто лет ждать? Юнхо скрыл улыбку, стараясь устроиться поудобнее на совсем не удобном полу. Из окна несло промозгло сырым ночным воздухом, заставлявшим ёжиться от холода, но лежащий под боком Ёсан грел душу и тело, потому, освежив дорогие сердцу воспоминания, молодой человек пустился в рассказ.