God's Favorite Customer

Out of control And as far I can see No religion can save me now Through I'm trying to believe

Когда они вышли из клуба и сели в подвернувшееся под руку такси, Юнхо подумал, что всё это ему просто пригрезилось — и страстный танец, и смелые касания, и полный желания взгляд. Ёсан сидел, прижавшись к другому краю заднего сидения, и делал вид, что не знает своего попутчика. Это напрягало. Может, он наконец отошёл от наркотического опьянения и осознал, что произошло? А может, просто-напросто передумал и теперь не знал, как сказать нет? Чон не понимал, что ему делать, куда деть своё тело и взгляд, потому что руки сами тянулись к Ёсану, так что пришлось зажать их между ног, а глаза искали чужие глаза. Дорога домой казалась невыносимо долгой. Юнхо даже хотел прикрикнуть на полусонного водителя, чтобы тот не зевал на светофорах, но боялся вымолвить хоть слово и навлечь на себя гнев соседа. Потому лишь молчаливо глазел на стекло, пытаясь разглядеть в нём чужое отражение. Стоило машине остановиться перед коттеджем, Ёсан выскочил на улицу, и Чону не осталось ничего, кроме как рассчитываться с водителем своими кровными и, поёжившись от промозглого ветра, поплестить к дому, казавшемуся одноглазым из-за одиноко горящего окна прихожей. Неприкрытая входная дверь, наспех сброшенные в угол ботинки, включённая на лестнице лампа — следы стихийного пришествия Кана, которые сложно было однозначно трактовать. Юнхо скинул джинсовку, повесил её на крючок, разулся и, недолго думая, потушил свет. Прошёл на кухню, глотнул воды, умыл лицо, проверил, не забыли ли парни выключить телевизор в гостиной. Одним словом, делал всё, чтобы не идти наверх. От Ёсана сейчас можно было ожидать чего угодно, и готовиться явно стоило к худшему. Дверь их собственной комнаты, в отличие от входной, была плотно прикрыта, и изнутри не доносилось ни звука, словно соседа там не было вовсе. Это немного обнадёживало, но Юнхо понимал, что ступить внутрь нужно было так, будто завтра не будет. Потому, затаив дыхание, открыл дверь и столкнулся с полутьмой, разрезаемой одной лишь настольной лампой. Стоило только войти внутрь и прикрыть дверь, как его вжали в стену и впились в губы губами. Чон слегка опешил от напора, но быстро включился в процесс. Былое возбуждение накатило с новой силой, будто не было той мучительно-неловкой поездки и внутренних терзаний. Ёсан снова был непозволительно близко, обдавал теплом и обжигал холодом одновременно. Терзал губы, дразнил забравшимися под футболку руками, плавил мозги одним своим присутствием. — Какого чёрта ты так долго? — бросил он, разрывая поцелуй лишь для того, чтобы перевести дыхание и стянуть с себя пуловер. Юнхо на мгновенье перевёл взгляд на чужую часто вздымающуюся грудь. Он и сам дышал через раз, раскрасневшись от жара и ощущений. — Мне казалось, ты передумал, — решил признаться молодой человек, упираясь головой в стену и прикидывая, чем это ему может обернуться. Только вот Кан не возмущался и не язвил, лишь ещё раз пристально осмотрел и спросил не то беспокойно, не то выжидающе: — А ты… ты не передумал? Стоило уверенному «Нет» сорваться с губ, Ёсан коротко кивнул, словно даже не Юнхо, а самому себе, и тень улыбки озарила его лицо. — Хорошо. Тогда… — Чон не дал договорить: первым подался вперёд для поцелуя. Он хотел задать темп, не бешеный и пошлый, как их недавний поцелуй, а спокойный, почти застенчивый, полный заботы. Ёсан, к удивлению, не спешил менять ритм, лишь добавил к губам лёгкие, почти невесомые прикосновения и поглаживания пальцев, парящих по щекам, шее, ткани футболки. Этого было мало — тонкий материал смазывал ощущения, и Юнхо пожалел, что не последовал примеру парня. — Сними, — Кан послушно выполнил просьбу, стянув с него рубашку и футболку, и вернулся к своему занятию. Контраст температур пьянил: чужие холодные пальцы оставляли снежные касания на груди и животе, а губы обжигали пламенем, и Юнхо просто не мог соображать, да и не пытался. Все запреты были забыты, когда он сам решил прижаться ближе, кожей к коже, и углубил поцелуй, повторяя нехитрые манипуляции, которым его успел научить Ёсан. Весь мир шёл кругом, перед закрытыми глазами плясали мириады разноцветных звёзд, и растекавшееся по телу наслаждение начало отдаваться болезненными ощущениями. Джинсы стали безжалостно узкими, и Кан, будто нарочно подавшийся вперёд и впившийся пальцами в ягодицу, совсем не спасал ситуацию. Нужно было срочно менять положение: ноги норовили подкоситься в любую минуту, а возбуждение требовало куда больше внимания, чем томящее трение. Юнхо отстранился, напоследок коснувшись губами родимого пятна, и позволил себе немного полюбоваться таким Ёсаном — разгорячённым, страстным. Нереальным. Красивым настолько, что не хватило бы слов, чтобы описать его. Он был так рядом, что чужое частое дыхание опаляло кожу, а глаза искрились в приглушённом свете, и Чон едва сдержался от того, чтобы одной простой фразой не спугнуть, не нарушить тончайший баланс. Слов не потребовалось: Ёсан взял за руку и повёл в сторону кровати, не разрывая зрительного контакта, да и разве можно было отвести взгляд, когда комната — да что комната, весь мир! — сузился до размеров одного человека, неразгаданного и до боли знакомого одновременно. Пружины матраса тихо скрипнули, стоило одному телу опуститься на кровать, и прогнулись под весом их двоих, но было плевать на неудобства. Юнхо навис над Каном, пытаясь удержать равновесие, и наконец отвёл глаза, переключаясь на чужое тело. Он прикоснулся к ключице, пробуя на ощупь тепло и мягкость загорелой кожи сначала одними лишь пальцами, затем куда смелее, ладонью прошёлся по груди, прессу, животу и, набравшись храбрости, припал губами к родинке на ребре. Их на теле Ёсана было совсем немного, не иначе как оттого, что природа посчитала грехом портить такую идеальную красоту, но каждую Юнхо готов был восславить поцелуями. Особенно когда чужое тело стало ещё податливее и подалось вперёд, само подставляясь под касания. Чон бросил взгляд на парня, желая видеть реакцию, и был более чем удовлетворён, когда его взяли за подбородок и притянули ближе, заставляя навалиться сверху и почувствовать чужое сердцебиение грудной клеткой. Поцелуи были стихийными и короткими, словно Ёсан хотел исследовать ими как можно больше пространства на теле Юнхо, и Чон едва мог дышать, зарываясь пальцами в чужие волосы, царапая нежную кожу поясницы и сгорая от нетерпения. Из них двоих менее стойким оказался Кан. Он, не отрываясь от дразнящих покусываний, потянулся к чужой ширинке и поспешно расстегнул молнию. Облегчение было кратковременным: когда ладонь шмыгнула под кромку белья и прошлась по возбуждённому члену, Юнхо тихо простонал и толкнулся вперёд. Это было ещё большей мукой, особо изощрённой пыткой, но именно этого, кажется, Ёсан и добивался. Пришлось прерваться, чтобы с трудом избавиться от джинсов и белья, и помочь с этим парню. Теперь, когда их не разделяло ничего, можно было любоваться великолепием чужого тела без стеснения — атлетичностью мышц, оттенком кожи, игрой светотени, придающей ему сходство с античной статуей. Только вот статую принято было вдумчиво созерцать издалека; тело же Ёсана требовало прикосновений, поцелуев, ласки. Каждый сантиметр жаждал внимания, восхищённого и пристального, а порой грубого, напористого. Юнхо опустил обе руки на чужую талию, сделал пару круговых движений, опустился ниже, на бёдра и ягодицы, и развёл сведённые колени, устраиваясь между ними и громко выдыхая, когда Ёсан подался вперёд, обнимая за шею и притираясь. Зажатый между телами член изнывал от ощущений, требовал разрядки, и Чон опрокинул парня на спину, со всей силой вжимая в матрас. Юнхо понимал: настал тот самый момент, которого он хотел и боялся больше всего. Воспоминание, смутное из-за фейерверка впечатлений, мелькнуло вспышкой, и молодой человек тряхнул головой, пытаясь его отогнать. — Ты когда-нибудь занимался сексом с мужчиной? — Кан задал этот вопрос привычно, будто интересовался о погоде, и это ещё больше сбивало с толку, потому что подобрать «нормальный» ответ было трудно. — Нет, — полуправдивое признание и отведённый взгляд, — но я знаком с… «техникой». Чон поспешил отвлечь Ёсана поцелуем: тому совсем не обязательно было знать о том, что некоторые вещи Юнхо пришлось проверить методом проб и ошибок. Отрицать горький опыт было бесполезно, оставалось лишь пустить приобретённые против желания знания в нужное русло. Ёсан подался в сторону, пошарил рукой в складке между матрасом и каркасом кровати и достал маленький футляр. Юнхо поспешил отогнать мысль о причине подобной осмотрительности, перевёл взгляд на парня, и всё смятение тут же испарилось. Ведь в чужих глазах помимо желания сейчас читалось такое безоговорочное и искреннее доверие, что хотелось обнять крепче и никогда не отпускать. Чон щёлкнул крышкой, выдавил немного вазелина на ладонь и растёр между пальцев. — Скажи, если что-то не так, — он огладил внутреннюю поверхность бедра с нескрываемым восхищением, ввёл один палец и принялся разрабатывать узкое колечко мышц, перебирая волосы, водя носом и губами по чужой шее. Ёсан под ним выгнулся, откинул голову назад и перехватил поперёк ладони, направляя руку, поощряя. — Только не останавливайся. Юнхо и не думал. Теперь пути назад уже не было, так же, как не было границ и запретов. Лишь самый прекрасный человек на планете в его руках — реликвия, произведение искусства, идол. Когда мышцы Кана стали чуть податливее, молодой человек добавил второй палец, затем третий, и принялся массировать усерднее. Терпение было на пределе, одних поцелуев и укусов перестало хватать. Хотелось не просто быть кожей к коже, хотелось стать одним целым, продолжением друг друга. — Юнхо… — прошептал Ёсан прямо в губы, — я больше не могу… Это было сигналом к действию. Юнхо вывел пальцы, поудобнее подхватил под ягодицы и, немного приподняв, аккуратно вошёл. Глубокий выдох — и перед глазами заискрился целый водопад брызг. Так хорошо. Было так хорошо. Он толкнулся, несильно, доверяясь ощущениям — и короткий стон стал тому маленькой, но наградой. Тело горело огнём снаружи, но это было ничем по сравнению с тем, каким пламенем его охватило изнутри. — Ты… — парень приподнялся, чтобы тут же обнять за плечи и выдохнуть куда-то на ухо. — Что ты делаешь со мной? Не было смысла отвечать на этот вопрос словами. Потому Юнхо потянулся к чужим губам, желая разделить улыбку на двоих, и принялся двигаться, не желая отпускать. Ёсан тихо стонал, видимо, не желая разбудить соседей, но в ушах Чона голос звучал до того одуряюще громко, что не было слышно даже собственных мыслей. Забвение. То, что сейчас охватило его, можно было описать лишь этим словом, и Юнхо не хотелось выходить из сладкого транса, лишаться чужого тепла, но он ощущал, что близился самый желанный момент. Его хотелось отсрочить так же, как и ускорить, и то, как Ёсан сам стал поддавать бёдрами, говорило, что он жаждал того же. Пару толчков, немного стихийных и рваных, и Юнхо кончил, больно прикусывая губу — то ли чтобы не подать голос, то ли чтобы не сболтнуть ненужного. Охватившая нега наслаждения туманила разум и делала его мягким, словно желе. Кан в его руках задрожал и излился, прижимаясь ближе, пачкая их обоих и размазывая сперму по коже. Он не спешил открыть глаза, утопая в удовольствии, и Чон не мог удержаться от того, чтобы провести рукой по покрывшейся потом шее и прикоснуться губами к виску. Такому Ёсану хотелось сказать так много, выложить всё, что было на сердце, но ещё больше хотелось молча созерцать и касаться, разделяя с ним одну страсть. Выйдя и уложив парня на спину, Юнхо потянулся к чужому лицу, чтобы убрать упавшие на глаза пряди. — Ты так прекрасен, — не смог удержаться Чон, водя подушечками пальцев по щекам, целуя в прикрытые глаза и прижимая к себе крепко-крепко. Ёсан молчал, пытаясь восстановить дыхание, и Юнхо мог чувствовать его сердцебиение, такое же стихийное, как у него самого. Парень на ощупь нашёл губы, оставив на них лёгкий поцелуй, и повернулся на бок, давая устроиться рядом на узкой кровати. Прижавшийся грудью к чужой спине, омываемый волнами блаженной неги, Чон выводил на коже любовника неясные узоры и пытался понять, что чувствует. Он прикрыл глаза и прислушался сначала к телу. Ему казалось, что по венам вместо крови текло жидкое золото, раскалённое, жгучее, но до того бесподобное, великолепное, что можно было позабыть боль в восхищении. Затем настало время воззвать к разуму, и Юнхо боялся обнаружить спектр тех негативных эмоций, которые преследовали его почти всю сознательную жизнь. Но сейчас, рядом с Ёсаном, не было того страха или сомнения, лишь всеоблемлющая нежность, которую хотелось лелеять в памяти так же сильно, как и отдать без остатка. Кажется, он отдался чувству сильнее, чем думал, только это не казалось ошибкой, грехом, это было таким искренним актом привязанности, что никто не мог убедить его в неправильности содеянного. Ни постулаты, в которые он безоговорочно верил, ни люди, которые всегда говорили ему, что делать. И Юнхо хотелось бы, чтобы Ёсан смог прочитать всё, что творилось в его сердце, по одному лишь взгляду, но так же хорошо при этом понимал, что произошедшее между ними уже было большим, чем можно представить. Прийдя в себя, Юнхо приподнялся и, уткнувшись носом куда-то в шею Кана, прошептал: — Пора привести себя в порядок. Ёсан оставался безмолвным и не думал двигаться. Молодой человек перевернул его на спину, чтобы понять причину такой странной реакции, как вдруг заметил, что помимо капелек пота по щеке стекала тонкая струя. — Что случилось? — сорвалось раньше, чем он успел отреагировать. Ёсан будто не слышал. Он лежал, как солдат после проигрыша, разбитый, отчаявшийся, неверящий в происходящее. — Я не должен… не должен.., — мантрой твердил Кан, жмурясь, не желая открывать глаза и видеть перед собой Юнхо. — Ёсан… Его голос сквозил беспокойством, а пальцы пытались нащупать причину подобной реакции, но так и не смогли. Плечо обожгло сильным толчком, матрас заскрипел от резких движений. — Оставь меня в покое, — просипел парень, неуклюже путаясь в своих ногах. Он попытался встать, но поначалу едва мог устоять на месте, и стал порывисто рыться в прикроватной тумбе. — Подожди, — Чон потянулся вперёд и схватил за запястье, понимая, что нужно было остановить, объясниться, но Ёсан просто разжал захват, не осмеливаясь смотреть в ответ, и бросил лишь короткое: — Это было ошибкой. Что было дальше, затерялось в тумане. Шуршание салфеток и одежды, звяканье пряжки, хлопок двери — и комната погрузилась в тишину. Правда, ненадолго. Когда в мир вернулись звуки, один из них звучал отчётливее других. Зловещее. Кажется, за окном разыгрался ветер, зашелестел листвой, заскрипел ветками. Только помимо завывания Юнхо слышал целую симфонию звуков. Симфонию его конца. Привычный стук и скрежетание веток об оконное стекло сменились ярким, нарастающим скрипом дерева у дома, затем треском, протяжным, будто дерево, подобно человеку, выло от боли. Адский грохот, сотканный из десятков шумов, был кульминацией зловещего концерта, символом божественной кары и высшим предостережением. Юнхо явно помнил зияющую дыру в стене и бьющий в лицо ветер, и сейчас, кажется, эти ощущения вернулись. Этой ночью ему было не уснуть, и не стоило даже пытаться, потому что сценарий всегда повторялся, разыгрывая в голове одну и ту же сцену звукового театра: тяжёлые шаги, шелест соломы, всхлипы и пошлые шлепки тела о тело — всё, что осталось в памяти с тех пор, но причиняло боль, будто произошло вчера. Он обречённо вздохнул и прикрыл глаза. Таково было его искупление за чужие грехи.