Start again I heard them say Don't dwell on what Has passed away Or what is yet to be
На счастье или на беду, но Хонджуна не было дома, когда они приехали. Запасной ключ висел на привычном месте — на гвоздике под потолком — так что парни без труда пробрались внутрь, только вот проблем это не убавило. Юнхо, почти уверенный, что в жилище Кима не будет необходимых медикаментов, настоял на том, чтобы они заехали в аптеку и закупились едой. На это ушли жалкие остатки зарплаты, а с учётом того, что сегодняшнюю смену пришлось пропустить без предупреждения, о снисходительности начальника можно было только мечтать. Ввалившись в дом и бросив вещи у самого хода, они направились в уже знакомую ванную, чтобы обработать раны. Ёсан сопротивлялся недолго: сил храбриться у него уже не было, потому он позволил стянуть с себя верх и осмотреть повреждения. Джеймс, вероятно, был не в настроении для полноценной драки, потому Кану удалось отделаться лишь парой синяков и лёгким вывихом, только вот Юнхо всё равно трепетал, прикасаясь к чужой коже смазанными в специальном креме пальцами. Если бы он только мог, он забрал бы все эти раны себе, как и ту боль, что парень тщетно пытался скрывать. — Ты отлично продержался, — подбадривающе прошептал Юнхо, поглаживая спину сидящего на краю ванны Ёсана. Закончив, он завернул тюбик с мазью и устало опустился на пол, устраиваясь между ног и кладя щёку на чужое бедро. В его волосы тут же вплелись пальцы Кана, массируя набухшую от мыслей голову. Плитка была холодной, оттого и сидеть на ней было до ужаса некомфортно, но молодой человек и не думал сдвинуться с места. Как бы он ни хотел отпустить ситуацию, одна и та же дума не давала ему покоя. Та самая, которую невзначай спровоцировал своей едкой фразой Минги. И пусть она относилась скорее к Ёсану, чем к нему самому, но резонировала в мозгу настойчивым рефреном. — Разве ты заслужил это? Чужие пальцы на секунду замерли, а затем переместились с затылка на подбородок, поднимая голову. Ёсан смотрел так, будто ответ вертелся у него на языке, но не спешил произносить его вслух, понимая, что вопрос скорее был началом монолога, чем требовал ответной ремарки. — Разве кто-либо вообще заслужил нести наказание за преступление, которое не совершал? Это же так несправедливо. — Мир никогда не был справедлив, ты сам это знаешь. И человеку остаётся либо смириться, либо пенять на высший замысел. Чону вспомнился их давнишний разговор. Тогда он свято верил в то, что всё на земле было подвластно неоспоримому замыслу Бога, только вот теперь его же собственные слова казались ничтожным утешением. Все эти громкие фразы о предназначении, об испытаниях — они, бесспорно, имели смысл и всё ещё отдавались в сердце Юнхо знакомым трепетом, но вместе с ним он чувствовал нечто иное. Боль и обиду. Только вот кто был виноват в этом? Он сам? Семья? Божий Замысел? — Отец Джон как-то сказал на одной из проповедей, что религия — это очки: она позволяет видеть мир лучше и глубже понимать вещи, недоступные другим. Как так получалось, что священник всегда был прав? Юнхо не уставал поражаться проницательности отца Джона, с горечью понимая, как его мудрые слова обернулись Чону во вред. — Многие из паствы зацепились за эти слова, не удосужившись дослушать до конца. Только вот отец Джон не преминул добавить, что линзы могут не только прояснять взор, но и затуманить его. Так и произошло с моей семьёй. Вспоминать об этом было больно даже теперь. Губы привычно зачесались, а уши жгло стыдом, но Юнхо нужно было поделиться с Ёсаном, потому что он просто не мог больше жить с этой тайной. Точно не когда они дали негласное согласие быть откровенными друг перед другом. — То торнадо, что разрушило наш дом, — оно было Божьей карой за мой грех. По крайней мере, меня заставили в это верить. Только вот было ли на моей совести, что человек, которого я считал своим близким другом, оказался волком в овечьей шкуре? Было ли на моей совести, что он делал со мной ужасные вещи, а после невинно улыбался моим родителям? Было ли на моей совести, что он выставил меня виновным и заставит обратиться в веру мою семью, лишь бы смыть с меня вымышленные грехи? Откровение было сродни кровопусканию: оно причиняло дискомфорт, но действовало на удивление исцеляюще. Картинки скакали перед его глазами, переливаясь, как стёклышки калейдоскопа, но узоры уже не казались такими зловещими, как раньше. Потому что он наконец вырвался из-под власти этого гипнотического кошмара. Потому что был тот, кто готов был принять его любым. — Но знаешь, что хуже всего? Что я верил, правда верил в это. Молился и каялся, прося Бога простить меня, а тот человек продолжал жить так, будто ничего не было, пока не попался с поличным и свалил из Гэллоуз куда-то на Юг. Ладонь Ёсана замерла в сантиметре от его лица, словно он не смел дотронуться, но переборол слабость, и обхватил щёку рукой. Касание было таким привычным, только вот Юнхо всё не мог привыкнуть к тому, какой силой обладали чужие прикосновения. Слова были не нужны. Они опорочили бы признание, опошлили бы всё, что было сказано, но Юнхо всё же произнёс то, что так долго держал в себе. — Только когда в моей жизни появился ты, я будто бы прозрел. Ты позволил мне прозреть, понимаешь? Чон не знал, как ещё мог выразить свою благодарность, потому лишь приподнялся, обнял Ёсана поперёк живота и, стараясь не задеть синяки, прижался лицом к чужому сердцу, которое сейчас отбивало какой-то удивительный ритм. Ритм, что был для Юнхо настоящей музыкой. — Спасибо тебе за всё. Он не мог видеть реакцию Кана, но зато отлично слышал, как изменилось сердцебиение, и эта простая деталь сейчас значила для него невообразимо много.***
Хонджун, вернувшись домой, сделал вид, что не придал значения чужому побегу, но Юнхо слышал, как Ким загнал брата в ванную и долго читал тираду громким шёпотом. Он, конечно, принял всё слишком близко к сердцу и весь следующий день ходил мрачнее тучи. Таким мужчину Чон видел впервые, и зрелище было не для слабонервных. Даже Ёсан старался не попадаться Хонджуну на глаза и большую часть времени торчал в машине, громко слушая музыку и выкуривая пачку за пачкой. Находиться между двумя крайностями было непросто ещё и потому, что молодой человек чувствовал себя лишним, хоть и знал, что братья так вовсе не думали. В конце концов, первым сдался Кан. Он собрал их в гостиной и рассказал всё без утайки. Хонджун, одарив Юнхо понимающим взглядом, позволил остаться, пусть и было видно, что он не был до конца рад подобному стечению обстоятельств. Впрочем, винить Кима было не в чем. Когда на третью или четвёртую ночь Ёсан рассказал о бедственном положении брата — полную историю ссоры с отцом, злоключения на студиях, переезд в чудаковатый дом — всё встало на свои места: мужчине было не под силу их содержать. Чон тогда попытался хоть как-то успокоить Ёсана, а сам думал, что пора было отплатить Хонджуну за его доброту. На следующий день, за то время, что Ким был на студии, а Ёсан разведывал обстановку в университете, Юнхо успел навести порядок на кухне. Хлипкие дверцы ящиков были прикручены, холодильник и его внутренности были приведены в надлежащий вид, а сомнительные бутылки отправились на свалку за ненадобностью. И это было лишь малой частью посильной помощи, что они с Каном взяли на себя. Скоро от завалов была освобождена ещё одна спальня, и парни перебрались туда из гостиной, где делили на двоих узкий диван. Хонджун с интересом следил за работой Чона, пересказывая увлекательные байки, которыми его в своё время кормили хозяева дома. Ёсан слушал всё это вполуха, о чём-то постоянно думая — и лишь спустя пару дней объявил, что решил устроиться посудомойщиком в забегаловку неподалёку. Платили там даже меньше, чем Юнхо, но, собрав вместе скопленные за неделю деньги, они смогли оплатить счета и закупиться продуктами. В университете они появлялись изредка. Ёсан, ездивший на разведку, умудрился выловить Лаки и узнать о положении дел. Директорат нехотя, но принял на рассмотрение случай Стива, а когда в кабинете декана появился оправившийся после избиения Сонхва, на ковер вызвали не только непосредственных обидчиков, но и Джеймса. Это, однако, не сильно обнадёживало. Спортсмены после очной ставки пытались выйти на след, и весь университет ходил по струнке, лишь бы не навлечь на себя подозрение. Потому в соображениях сохранности посещение занятий сводилось к разумному минимуму, в отличие от рабочих смен. И если привыкший к физическому труду Чон смиренно терпел, то Ёсан в первое время едва не загнулся от нагрузок. Что Юнхо, что Хонджун умоляли его бросить это дело и не насиловать себя, но парень был непреклонен и, наступив на горло принципам, работал не покладая рук. Юнхо как-то спросил, чего ради были все эти жертвы, и чужой ответ пробил на слезу. — Потому что и ты заставил меня прозреть, — сказал тогда Кан, и молодой человек не отпускал его из объятий всю ночь, пока в голове, подобно мантре, слышалось «Я люблю тебя». Теперь он как никогда чувствовал, что море было по колено, и никакие трудности не могли сломать их, потому что они были друг у друга. Потому что любовь делала сильнее всех трудностей и невзгод. Просыпаясь и засыпая с Ёсаном в одной постели, Юнхо был уверен, что вот оно — счастье, о котором он мог лишь грезить, но с замиранием сердца ждал, что этому чувству рано или поздно должен был прийти конец.***
В тот день Юнхо отправился в университет на консультацию по дисциплине, о которой знал лишь пару общеизвестных фактов. В последнее время желание учиться пропало: молодой человек окончательно убедился в том, что не расположен к постижению заумных терминов и формул, и если раньше это осознание болезненно ударило бы по гордости, то сейчас не приносило ничего, кроме лёгкого раздражения. Тем не менее он стоял у дверей в аудиторию и пытался уловить в перешёптываниях сокурсников хоть какую-то важную информацию. Пролистывая конспект, но не видя за записями ничего, кроме бестолковых комбинаций букв и цифр, он думал о последних новостях из директората. Стараниями ли Фрэнка Ли или просто благодаря удачно сложившимся обстоятельствам, но на стол декана прилетело пару анонимных писем, подтверждающих причастность Джеймса и команды к паре сомнительных дел. Неизвестно, к какому выводу относительно судьбы спортсменов пришли «наверху», но все ожидали показательной порки — выговора на глазах большей части университета — как символа окончательного падения старой системы. Тогда джунгли наконец смогут вздохнуть спокойно, пусть Юнхо и понимал, что рано или поздно они возведут во главу нового короля. — Ты Аарон Чон? — послышалось из-за тетрадки, которую молодой человек положил себе на лицо, закемарив прямо на широком подоконнике. Он приподнялся, отбросив конспекты в сумку, и осмотрел стоящую перед ним студентку. — Да. Она перемялась с ноги на ногу и повернулась назад, кого-то выглядывая. — Тебя хочет видеть какая-то девушка. Она там, на площади у тигра. Не хотелось обижать миленькую на вид девушку скепсисом, но прозвучало её предложение немного странно. Юнхо не особо водил знакомство со студентками, разве что с сокурсницами и Сарой, но все они отлично знали, где его найти и на встречу через третьих лиц не приглашали. — Девушка? — задумчиво повторил Чон, пытаясь понять, кто бы мог прийти по его душу. — Как она выглядит? — Русая, с мелкими кудряшками, худенькая, где-то с меня ростом. И одета как-то странно, видать, неместная… Юнхо вскочил с подоконника, едва не сбив растерявшуюся девушку с ног. Этого короткого описания было вполне достаточно, чтобы обо всём догадаться и тут же пуститься коротким путём в надежде на то, что у неё хватит терпения дождаться. Она действительно стояла там — на площадке перед университетом — и с ожиданием смотрела на главный вход. Чон остановился на ступенях, позволив себе полюбоваться ей. Мэри, кажется, совсем не изменилась за это время, но что-то в ней было совсем другим, будто бы чуждым. А может, не в ней, а в самом Юнхо? Это стало ясно наверняка, когда она обернулась, словно чувствуя на себе его взгляд — и они встретились глазами. Да, она уже была иной... Мэри сделала шаг вперёд, но тут же замерла, и Чон сразу почуял неладное. Спускаясь на мощеную дорожку и проходя по ней к площадке, он всё пытался заглушить волнение, охватившее его при виде встревоженной девушки. Даже тени улыбки сейчас не было на её лице, а ладони, утопающие в длинных рукавах свитера, нервно теребили маленькую сумочку. — Привет, Юнхо, — она всё же смогла выдавить из себя улыбку, но было видно, что за ней Мэри скрывает какую-то неприятную тайну. Чон встал в паре метров от неё, не смея подойти ближе, и это наверняка выглядело нелепо со стороны. — Мэри, — прозвучало скорее как вопрос, и девушка сама шагнула вперёд, беря за руку, словно так хотела доказать, что не была видением. — Что ты здесь делаешь? Юнхо перевёл взгляд на укутанную в шерстяной рукав ладошку, которой Мэри держала его, и не мог почувствовать привычной теплоты, только колючий материал свитера и лёгкую дрожь. — Я пыталась узнать адрес твоего общежития, — начала она, и её голос норовил сорваться в любой момент, только вот Чон всё никак не мог понять, почему, — но там мне сказали, что ты съехал. Твоего номера телефона никто не знал, и мне пришлось приехать сюда. Надеюсь, я не сильно отвлекла тебя от учёбы? Мэри явно хотела добавить что-то ещё, но сбилась и теперь пыталась найти в себе силы продолжить. Юнхо решил прийти ей на помощь, пусть и подозревал, что совсем скоро ему придётся услышать нечто страшное. Девушка не была хороша в притворстве, и по её нынешней реакции можно было понять даже больше, чем она того хотела. — Совсем нет. Я просто не ждал увидеть тебя. На это ведь есть какая-то причина? Она вздрогнула, когда Чон поднял взгляд. Этого было достаточно, чтобы сделать судьбоносное предположение, но Юнхо не хотел строить догадки. Он хотел знать правду. — Твой отец. Он умер позапрошлой ночью. И всё же он угадал, точнее, почувствовал, только вот легче от этого не стало. Сердце ухнуло в груди, сделав кульбит, и забилось быстро-быстро, а голова резко закружилась, так что пришлось сжать руку Мэри, чтобы не потерять равновесие. — Мы хотели сообщить тебе раньше, но Грэйс была слишком разбита, чтобы приехать. Не представляю, каково ей: пусть Мадлен с Энни вызвались помочь с похоронами, но как же быть с фермой? До холодов ещё нескоро, но я видела, в каком запустении сейчас дом и амбар. Дэвид в последние пару месяцев едва справлялся с хозяйством, а чужую помощь принимать он не привык, ты же знаешь. Юнхо слушал эту речь на автомате, будто игравшую на фоне радиопрограмму. Конечно, он знал, насколько упрям был отец. Конечно, он знал, что мать сейчас разрывалась на части, пытаясь устроить похороны, содержать ферму и не сойти с ума от утраты. Конечно, он знал, что на всё это скажет Мэри. — Ты должен вернуться, Юнхо. Грэйс не справится без тебя. Ей нужен по-настоящему близкий человек, чтобы утешить и поддержать. Он машинально закивал, соглашаясь с доводами, но только вот это понимание было неполноценным, не до конца осознанным. Бесспорно, Мэри была права — и Юнхо следовало тут же сорваться с места, чтобы поскорее оказаться в Гэллоуз, но кое-что теперь прочно держало его в Мемфисе. Кое-кто. — Мы можем заехать за тобой этим вечером, — предложила Мэри и потянула за руку, приводя в чувства. — Просто скажи адрес и время. — Да, — бездумно ответил Юнхо, глядя уже не на девушку, а мимо неё. — Да. Это… было бы здорово. Мэри пошарила в сумочке, достала из неё блокнот и коротенький карандаш, выразительно глянула на Чона, и тот дрожащими руками записал адрес дома Хонджуна, заверив, что будет готов к восьми. Мэри сверилась со временем, мазнув взглядом по старомодному циферблату на здании корпуса, и, кажется, хотела сказать что-то ещё, но передумала и ушла. Юнхо и не думал остановить её, спросить, как она добралась сюда и где остановилась. «Боже, за что ты так жестоко поступаешь со мной?» — взмолился он, поднимая глаза, пытаясь пробить завесу облаков и наладить зрительный контакт со Всевышним, как в день своего отъезда. Тогда он мечтал вызвать новый потоп, сравнять мир с водной гладью, только вот это было бы слишком лёгкой участью. Потеряв всё, Юнхо смиренно принял бы смерть, добровольно пойдя на дно. Но ему была уготована куда более горькая судьба: выбрать между прошлой жизнью и жизнью нынешней, раз и навсегда. Чон прикрыл глаза, вдохнул прохладный воздух и, мимолётом посмотрев на наручные часы, уверенно зашагал в сторону кишащего людьми центра. Отсрочить решение он уже не мог, но облегчить его — очень даже.