***
Меня будит со скрипом открывающаяся дверь в комнату. Во время болезни у меня становится чутким сон, поэтому проснуться от прихода кого-то оказалось проще, чем я думал. Веки болят, когда я их поднимаю, голова от каждого движения ими неприятно пульсирует. После таблеток и горячего супа я почти моментально вырубился, если это можно так назвать. Судя по тому, что в комнате свежо, мама успела проветрить её, как и хотела. Но в комнату заходит не она. Она бы постучала. Сумин заглядывает аккуратно, просунув только голову в образовавшийся проём — проверяет, сплю ли я. А я не сплю и смотрю на неё. Она реально пришла в маске, думая, что её лоховскую жопу это как-то спасёт? — Тэ-э-э, — шёпотом зовёт, проникая всё больше на мою территорию. — Ты как? Я предпринимаю попытку привстать, чтобы принять сидячее положение для более комфортной беседы, но как только с плеч спадает кусочек одеяла, чувствую, как тело моментально пробирает ознобом, а от ушей ползут по всему телу мурашки. — Лежи, не вставай, — уже немного громче, машет рукой на меня, оставляя рюкзак у входа и проходя ближе, — ещё успеем наобниматься, когда выздоровеешь. — Чего? Дофига чести подниматься, чтобы обнять тебя. Полтора метра, женщина, — бурчу, укутываясь в одеяло, но уже опираясь спиной о спинку кровати, прислонённой к стене в углу комнаты. — Когда болеешь, ты ещё большая язва, чем обычно, — без нотки обидчивости говорит она, подтащив стул к кровати и сев напротив меня. Только сейчас замечаю в её руках инородный предмет — небольшую коробочку с торчащими из неё сухими цветами, что даже цветами назвать сложно, если честно, но смотрится красиво. — У кого уже украсть успела? — киваю подбородком на интересующий меня предмет. — А это не мне, — о, как. А кому тогда, маме? — А тебе. От нашего общего знакомого. Чего-чего? Какого знакомого? Чона? Как он узнал, что я болею, и к чему вообще такой яркий жест проявления внимания? Он же вроде ждал от меня знака, что всё продолжится, а я вроде не давал знать, что так это и будет. Решил действовать сам? — От кого? — хмурюсь больше, провоцируя головную боль разыграться с новой силой. — От господина Пака, конечно, — а… от Пака. — Быстро же ты его со счетов списал, — усмехается Сумин и ставит коробочку на комод. — Красивый веник, ничё не скажешь, — скосив взгляд на него, говорю. — Между прочим, я погуглила, и этот веник в нашем случае был подарен с контекстом пожелания здоровья и скорейшего выздоровления! — подняв палец, изрекает. — Так что зря еблом воротишь. О тебе хоть кто-то, кроме меня и родителей, волнуется. — Спасибо за поддержку, Сумин, — киваю, и тут же указываю на выход из комнаты, — дверь там. — Твоя мама сейчас сгонит тебя за стол на чай с пирогом, и там уже я буду под её защитой. Ты не сможешь меня выгнать. — Прискорбно. Сумин кажется менее активной, чем обычно, или пытается быть такой, чтобы не переутомлять меня ещё больше, рассказывает о том, что было в школе за дни моего отсутствия, не увидев меня в соцсетях. В принципе, произошло не так много событий, которые могли случиться и в любой другой день, поэтому я немногое запоминаю. Вообще, как бы ни мандел на Сумин, я её безумно люблю. Вот кто ещё в здравом уме придёт ко мне, чтобы передать цветы от мужика, с которого мы дико ржём, и покапать мне на нервы своим присутствием, потому что волнуется о моём здоровье? Обычно люди начинают что-то ценить только тогда, когда теряют это, и я бы не хотел, чтобы так случилось с Сумин. В плане, я часто могу перегнуть палку в словах, чем-то обидеть её, не имея при этом намерений сделать это. Страх, что она в какой-то момент может уйти иногда даёт о себе знать, в основном это бывает в периоды кратковременной апатии, когда мир не мил, жизнь — самый главный страх, и ты открываешься самому себя настоящим, таким, какой есть на самом деле, без масок и данных себе новых ролей, которые привык носить. Люблю эту дурёху настолько крепкой братской любовью, что без неё и её рассказов мир точно покажется пустым и серым. Её присутствие слишком правильно и чётко вписалось в мою жизнь, мы как инь и ян, она — лучик света и неугомонная трындычиха, а я — кукся и язва. Всё так, как и должно быть. Полная гармония. И я боюсь, что она может исчезнуть. Мама зовёт нас вниз, куда я нехотя, собрав все силы в кулак, спускаюсь, преодолев самого страшного монстра в периоды моей болезни — лестницу. Но я не учитываю то, что снаружи всё ещё ужасно холодно, поэтому мама любезно приносит мне с комнаты мою серую толстовку на молнии, в которую я сразу кутаюсь, не застёгивая. За столом сразу притягиваю одну ногу к себе, поставив на стул как мне удобно, и смотрю бездумно в заваренный из свежих трав чай с лимоном и мёдом. — Да сними ты эту маску, — ворчит на Сумин моя мать, — не слушай этого дурака, больные часто бредят. Офигеть, спасибо. Мама предатель. — Куда? — негодую я, тут же схлёстываясь в битве взглядов с ней. — А то, что я беспокоюсь о её здоровье, ничего так? Она же ходячий магнит для болячек. Я на неё только посмотрю, она уже сляжет с соплями. — Не проверим, не узнаем, — солидарна Сумин с мамой. Извините, какого хрена? Для кого я вообще стараюсь? — Проверяли и узнавали, если ты не забыла. — Пей чай молча, — возвращает мне фразу, которую я часто говорю ей за обедом. Вот же… Ладно, я ей это ещё припомню, когда будет просить принести ей мармеладок из супермаркета. Сама побежит. Я и присасываюсь к кружке, держа её двумя руками, с максимально недовольным лицом. Обалдеть просто, меня терроризируют в собственном доме мои мать и подруга. Когда пирог остывает, мама отрезает по кусочку и ставит их перед нами. Я к нему пока не притрагиваюсь. Как бы ни любил мамину выпечку, но сейчас даже чай лез с трудом. — Не чвыркай, — бурчит в свою чашку Сумин, когда я снова чуть-чуть отпиваю, чтобы не обжечься, издав характерный звук. — Хочу и чвыркаю, — отвечаю тут же. — Мой дом, имею право. Нашу короткую перепалку прерывает звонок в дверь. Прихожую со своего места мне видно отлично, поэтому я машинально поворачиваю голову влево на источник звука, сгорбившись над кружкой снова. Сумин делает то же, повернувшись на стуле на сто восемьдесят. — Вы кого-то ждёте? — спрашивает она у меня, а я не могу ей даже ответить, так как выпал из реальности по причине болезни и даже не знал, кого могло принести. Отец на работе минимум до восьми, а на часах только четыре. Мама дома, Сумин здесь. Тогда кто это? Соседи? — Без понятия, — отвечаю честно и делаю маленький глоток снова. — Тэхён, ты ещё ждёшь кого-то? — из гостиной выруливает мама, чтобы открыть дверь, и идёт в сторону прихожей. Почему у всех здесь создалось впечатление, что я очень гостеприимный человек, особенно в момент, когда от ломки в теле и боли в голове хочется помереть на месте? Я правда выгляжу именно так? Оставляю её вопрос без ответа, поскольку сейчас мы все узнаем: кто и к кому пришёл. Не дай бог Пак. Просто не дай бог. А теперь хочется вспомнить, сколько раз мне в жизни везло? Наверное, ноль. — Чимин, — по интонации мамы слышу, что она приятно удивлена его приходу и улыбается. Кое-кто рядом со мной тоже улыбается, то на меня смотря, то кося взгляд в сторону входа. А мне, честно, хочется прямо сейчас слиться с воздухом, как какому-нибудь магу воздуха. Полезный навык. — Как неожиданно… Да, мам, очень неожиданно. Разве у Чимина не должен быть рабочий день минимум до шести? — Извините за вторжение, нуна, — нуна, блять! Поганец, смеет ещё прислуживаться перед мамой, чтобы получить расположение к себе. Она с тобой работает и стоит выше тебя по должности, щенок! — Господин Ким, — о, а папа уже господин Ким, — вскользь упомянул, что Тэхён заболел, и я думал проведать его, узнать, всё ли хорошо, — тоже лыбится, падла, слышу лыбится. — Индюк тоже думал, — в кружку под нос бурчу, а Сумин меня бьёт ногой под столом. — Что? — Он пришёл проведать тебя, — умилительно поднимает брови подруга, но не понимаю, к чему она озвучила то же самое, что и он. — Я уже понял, что дальше? — Тэхён, это такой шаг к твоему расположению! — тихо говорит, нагнувшись ко мне, совсем, кажется, забыв о том, что может заразиться, хотя её и прежде это мало волновало. — Я поставлю подножку. — Ц! — хлопает по столу она, а я вздрагиваю. Ну что не так? Не нравится мне этот человек, чего она бычится? — Проходи к ребятам, я пока пирог отрежу, — говорит мама. Я поворачиваюсь и вижу, как разувается у входа в дом Пак. — Что вы, я ненадолго, какой пирог? — Тёплый, — мама непреклонна. — Не стесняйся. Пиздец, говорит так, будто он мой ровесник, а не двадцатичетырёхлетний мужик. — Я его щас так застесняю, что мало не покажется. — Только попробуй, — угрожает мне Сумин. Чимин, он же господин Пак, идёт сюда. Вот не вздумай сесть возле меня. Сука. — Здравствуйте, — улыбается Сумин, когда Чимин садится напротив неё, с правой стороны от меня. — Привет, Сумин, — уже привет, ахуеть. — Как дела? — Нормально, ваши как? — Всё как всегда. Как учёба? Я вам, случаем, не мешаю?.. Обозначить как-то своё присутствие, значит перенаправить внимание Пака на себя, чего мне не очень хочется. Махнуться, что ли, с Сумин местами, как в ресторане, чтобы они говорили себе на здоровье, или сразу ретироваться в комнату? Но вообще немного бьёт по самолюбию, что пришли так-то ко мне, а разговор ведут с Сумин. Ладно бы, если б с мамой. Хотя что я говорю? Я бы негодовал ещё больше, если бы на беседу выводили меня. Поэтому всё ещё не так плохо, как могло бы быть. А присутствие Чимина в одном квадратном метре я потерплю, впервые, что ли? Едим чай и пьём пирог и никаких нервов. Вообще я больной, мне положен отдых, покой и минимум переживаний! А я, кажется, меньше чем за час умудрился проебаться по всем фронтам. — Как ты себя чувствуешь, Тэхён? — Чимин обращается ко мне настолько внезапно, что я резко дёргаюсь, почти перелив чай из поднесённой к губам кружки на себя. Тут и мама присела к нам, разместившись со стороны Пака, и тоже что-то попивает. — Кхм, — мимолётно зыркнув на Сумин и видя её многозначительное выражение лица, которым она буквально говорит: «Убью», я отвечаю, уткнувшись глазами в стол: — уже лучше, — и отпиваю. Чай с ромашкой и мятой — должен успокаивать. — Твой отец говорил, что ты совсем не встаёшь из-за слабости, — это он так «вскользь упомянул», да? — Двигаться тоже важно, когда болеешь, это немного разминает мышцы, иногда даже помогает приободриться и почувствовать себя лучше, — он сейчас мне нотацию прочитал? — Но, раз уж ты сейчас здесь, значит, тебе действительно лучше. Я не инвалид, если он не заметил, от простой простуды мои ноги не атрофировались, я могу ходить. Видит бог, как я пытаюсь не съязвить в ответ. Вот видит бог. Видимо, Сумин права и я, когда болею, правда становлюсь в разы противней. Я выдавливаю максимально дружелюбную улыбку и снова утыкаюсь в чашку, мне в ней намного комфортней. Чай закончился. Твою мать. Двинувшись на стуле назад, я собираюсь выйти из-за стола, чтобы обновить себе его, но мужик рядом со мной чувствует своим долгом взять меня за руку (сука!), забрать другой своей клешнёй у меня кружку и со словами «я сделаю тебе ещё» отвернуться и уйти в сторону кухни, находящейся через стенку от нас, под умилительный вздох моей мамы. — Это что, у тебя дёргается глаз? — прыскает тихо моя так называемая подруга под рукой, а я даже не знаю, что ей сказать. В моё личное пространство только что наглейшим способом вмешались. Я стараюсь дышать и вести себя спокойней. — Тэхён, ты видишь, как он о тебе заботится? — присоединяется к разговору мама. — Настоящий джентльмен. Хуентльмен. — Это не забота, а дешёвые понты перед тобой и Сумин. — Тэхён! — Что Тэхён? — Дай ему шанс. — Это мне говорит моя мать? — Она права, — подключается Сумин. — Он же не сделал ничего такого, за что можно было бы его уже отметать. За что ты так с ним? Какого хрена, Сумин? — По-моему, с тобой мы это обсуждали. — Ты не даёшь ему шанса, — говорит мама. — И не дам, — пожимаю плечами, а наш шёпот, кажется, перестаёт быть шёпотом по мере того, кто сколько говорит, пытаясь перебить друг друга. — Он мне неприятен, с хера ли я должен делать это? — моё раздражение достигает своего пика, я перестаю контролировать речь. — Тэхён! — Тэхён, — Чимин появляется возле меня снова слишком неожиданно, но на этот раз не пугает; Сумин поднимает глаза выше меня и смотрит на него, — сколько тебе сахара? — Я без сахара, — ровно отвечаю, чтобы он поскорее ушёл, что и происходит. Я возвращаю внимание к сидящим за столом. — Я не собираюсь отвечать на его любезности после того, как он выделал мне весь мозг на дне рождении отца Сумин, ни разу не обмолвившись обо мне и моём комфорте, и не без полученного на то разрешения, вмешавшись в моё личное пространство сейчас. — Какое пространство? Он всего лишь взял твою кружку. — И схватил меня за руку! — Не схватил, а остановил. — Мама! — Тэхён… — сделав вдох, чтобы что-то мне сказать, начинает Сумин, но я тут же поворачиваюсь к ней, не дав продолжить. — Заткнись, Мин Сумин, или клянусь, это будет последний раз, что я пускал тебя сюда. Сумин сразу замолкает, замерев с застывшим на лице удивлением. Её плечи опускаются, взгляд поникает, вся она вжимается в стул, на котором сидит, опустив голову в остывший чай. Кажется, я перегнул. Чёрт… За столом воцаряется тишина. Даже мама больше ни слова не сказала. Чимин принёс мне новый чай, сел снова рядом, но моего внимания так и не получил. Я снова закопался в мыслях, пока он начал вести диалог с мамой, а Сумин сидела как воды в рот набрала, молча доедая свой кусок пирога. Чувствую себя последним ушлёпком. Сумин не виновата в том, что хочет для меня лучшего. Я понимаю её рвение помочь мне устроить мою личную жизнь, но ведь всему должна быть мера. И моему гневу тоже… Боже, лучше бы сорвался на Пака, честное слово. Смотреть на поникшую Сумин сил нет совершенно. И в её перемене настроения виноват я. Взъелся на неё из-за очередного тюбика. — Спасибо за гостеприимство, тётушка, — говорит она, улыбаясь маме, но в её улыбке я вижу наглядную трещину, как и немую поддержку — в маминой, — но мне уже пора домой. — Я провожу, — говорю матери, на что она кивает. Дала добро. В прихожей, пока Сумин шнурует свои кеды, я не могу подобрать слов, чтобы извиниться. Я не должен был быть так резок с ней и вымещать накопленный негатив вот так. Поступил как эгоист и просто отвратительный друг. Когда она поднимается и надевает ветровку, то раздосадовано цокает. — Рюкзак. Я оставила его в комнате наверху, — неловко мнётся, вздохнув. — Сейчас. Я поднимаюсь наверх и нахожу его у двери в своей комнате, беру и спускаюсь вниз, уже не так убито и вяло, как было по её приходу. У подножья решаю сделать кое-что и сворачиваю в сторону кухни, там нахожу в холодильнике шоколадку, которую купила ещё два дня назад мама мне, и кладу Сумин в рюкзак в знак извинений. Когда подхожу к ней и протягиваю оставленную вещь, опустив стыдливо глаза в пол, она едва слышно окликает меня коротким «Тэ». Я поднимаю голову. — Извини меня, я не должна была так наседать. Всё же тебе решать, с кем говорить и идти на контакт, а если он причиняет тебе дискомфорт, то ты в праве не любезничать с ним. Моё поведение было ужасным, извини ещё раз. Я сейчас расплачусь, честное слово. Она не злится. Она не держит на меня обиду. Она… чёрт с ним, что она сказала за мой комфорт, мой комфорт это ты, Сумин. — Я знаю, что ты будешь потом жрать себя, если я не скажу тебе этого, — улыбается она, а за ней, как по волшебству, улыбаюсь и я. — А ты и так бацильный, глядишь ещё хуже будешь выглядеть. Моё ты солнышко… — Полтора метра, Ким Тэхён, — останавливает она меня одним жестом руки, когда я едва делаю шаг ей навстречу. — А дверь сама себе откроешь? — в обычной своей манере отвечаю. — Уж не думала ты, что я обниматься лезу? Пф, размечталась. Конечно, я обниматься лез. А как иначе я могу отблагодарить эту мелкую пакость за её понимание? Ладно, шоколадки в портфеле было более чем достаточно, объятия уже были бы перебором. Но когда я становлюсь рядом и таки открываю ей дверь, она сама вешается мне на шею. А я потный, больной, Сумин, ну ё-моё! — Заразишься, дурёха, отцепись! — разумеется, ворчу, а она только крепче цепляется, и я сдаюсь, тоже прижимаю её к себе. — Спасибо, что пришла. — Всегда пожалуйста. Если надо будет доесть пирог, ты знаешь, кому звонить. — Ой, иди уже, — я мягко её отталкиваю от себя, она достаточно надышалась одним воздухом со мной, чтобы заболеть, пусть уже идёт домой от греха подальше. — Жду тебя в школе, — спускаясь по лестнице с крыльца, грозит пальцем, а я стою и, кажется, улыбаюсь ей, потому что вижу, как-то же самое делает в ответ она.***
Признаться, приход Чимина и Сумин меня растормошил. С момента их визита прошло ещё три дня, за которые я успел полностью поправиться. Я не хочу думать, что причиной тому то, что я последовал совету Пака и стал больше прогуливаться по дому и заднему двору. Время — почти одиннадцать вечера, а у меня сна ни в одном глазу, и даже несмотря на строгий наказ матери ложиться спать, поскольку завтра на учёбу, я сижу на подоконнике, закутанный в одеяло, и листаю соцсети, смотря новости, которые прошли мимо меня за те дни, что я был афк. Бунтарь прямо. Чимин ушёл немногим позже Сумин, перестав маячить перед глазами, что очень меня обрадовало, но не понравилось маме, которая, наверное, впервые в жизни провела со мной профилактическую беседу на тему того, что нужно открываться людям и не грубить им, когда они делают тебе добро. Сейчас она и папа спят в комнате на первом этаже, а я, отложив телефон рядом на подоконник, обнимаю колени и любуюсь ночным небом, сегодня нескрытым облаками. Иногда кажется, что каждый день моей жизни один сплошной сюр, в котором зачастую происходит много странных вещей. Но, наверное, самый большой сюр — это знакомство с Чоном, который временами посещал мои мысли, если я не спал и не был в отключённом состоянии, тупо пялясь в пространство, как люблю. Когда я пошёл на поправку, мозг подкидывал воспоминания с ним чаще и навязчивей. Так что я уже не гоняю их прочь, а цепляюсь за каждую мысль и пытаюсь осмыслить — почему я думаю об этом, что это значит и к чему приведёт в итоге. Но пока ни к чему не пришёл, разве что понял, что раз уж я так часто стал задумываться о Чоне, значит, он мне всё-таки небезразличен. Как человек. Контакт в телефонной книжке манит, чтобы ему написали. С какой целью? Не знаю, просто хочется увидеть его, получить ответ. Я думал о соулмейтах не так давно, но никак не мог провести параллель с собой и кем-то, вдруг повезло бы. Я не верю в это, но статья о людях, которые понимают друг друга с полуслова, является из категории тех, в которые хочется верить, как в хорошие новости. Это как проходить какой-то тест в интернете и быть довольным результатом, который в итоге выдал сайт. Будем честны, когда получается не то, что нам нравится или что мы хотели изначально, мы либо не верим, либо идём перепроходить тест так, чтобы выдало нужный нам результат. Мы обманываем себя. И иногда мне кажется, что я это делаю слишком часто. Сумин говорит, будто я только делаю вид, что мне не нужны отношения сейчас, и я не знаю уже, права она или нет. Если раньше я бездумно твердил «нет», не задумываясь об этом всерьёз, то сейчас сталкиваюсь с неопределённостью, в которой заблудиться не так сложно, как кто-то может подумать. И ведь ничего не стоит попробовать пойти навстречу. Не Паку, боже упаси! А Чонгуку. К нему у меня хотя бы нет отторжения. А выбирать больше и не из чего. Практика в лице Сумин показала, что среди ровесников искать кого-то — дохлый номер, так что… Я беру телефон, открываю диалог с Чоном в какао. Он сейчас в сети. Завтра понедельник, разве ему не нужно на работу? Странно видеть его бодрствующим в такое позднее время. Нажимаю на вводную строку, на ней загорается палочка, что тут же начала мигать, призывая написать что-то. Только что? Не придумываю ничего лучше, чем напрямую спросить, почему он не спит в такой час. Ответ не заставляет себя долго ждать. Господин Чон: Полчаса назад домой вернулся, ещё не ложился. Довольно поздно. Начало двенадцатого на часах. Что можно так долго делать в офисе, интересно? Снизу предыдущего сообщения сплывает новое облачко. Господин Чон: А ты? А я думаю, почему вдруг у меня проснулся к вам интерес — такой ответ устроит? А вообще, странно получается. Полмесяца я уже знаю этого человека, виделись мы всего раз, причём надежд на продолжение нашего общения я не давал, вроде как, но он продолжает ждать мой звонок? Получается так? Иначе он, наверное, не ответил бы мне сейчас. Вы: Почему вы мне отвечаете? Господин Чон: Потому что с тобой приятно говорить. И от чего же у меня так приятно стало в груди? От тепла одеяла или от его слов? Где здесь я могу соврать? Мне требуется минута, чтобы обработать информацию, за которую я увожу взгляд от телефона к окну и вздыхаю. Сюр, по-другому никак. Вы: Не спится. Чонгук что-то печатает, потом перестаёт и выходит из сети совсем, и снова печатает. Господин Чон: Я могу сейчас подъехать к тебе. Прокатимся до пляжа. Он… что? Это всё ещё сюр, нонсенс, что-то ненормальное точно, потому что это снова трогает меня. Это заставляет меня что-то чувствовать, что-то непонятное, такое приятное. Но чёрт, как? Почему? Я же даже не думал о Чоне в таком ключе достаточно, чтобы поддаваться таким чувствам. Откуда они вообще? Вот, что происходит, когда перестаёшь обманывать себя? Или как это ещё назвать? Я не понимаю ничего. В голове опять неразбериха. Проще в парнях Сумин разобраться, чем в своей собственной голове. Но если так посмотреть, компания Чонгука сейчас будет не самой плохой. Я считаю, что мне даже не хватало в какой-то степени его общения и некоторых мыслей по поводу жизни и того, что в ней происходит. Он бы очень помог несколько дней назад, когда я чуть не поругался с мамой. Может, он бы сделал так, что все мысли, как по волшебству, встали по полочкам сознания в отведённые строго под них места? Но что делать с родителями и тем, что я немного не имею права появляться на улице в такое время суток? Ох, чувствую, если эта шалость вскроется, мне точно несдобровать. Но чем чёрт не шутит, как говорится. Сам же говорил, что мне не хватает импульсивных решений в жизни. Жду, пока подъедет Чон, сидя в столовой и нервно дёргая ногой под столом… Сзади меня, за лестницей, комната родителей, спереди — окно, в которое я увижу, что за мной приехали. Кажется, я не нервничал так… никогда. Конечно. Когда бы ещё я сбегал из дома в двенадцатом часу ночи с богатым мужиком втайне от родителей? Телефон лежит передо мной экраном вверх, руки — одна лежит на столе, другая на него опирается, пальцы согнуты и касаются губ, ногти, я чувствую, уже впиваются в кожу от той силы, с которой я сжимаю руку. Не могу себя контролировать. Моим терзаниям наступает конец, когда вижу, как к тротуару подъезжает ламбо Чонгука. Срываюсь в коридор, где стоят начищенные мной же кеды. На телефон приходит уведомление, пока шнурую их, с весточкой о том, что ваш убер прибыл и уже ожидает. Но будет точней сказать ваш урус. Я как можно тише выхожу из дома, закрываю его на ключ и иду скорым шагом к машине. — Ты очень легко оделся, — первое, что слышу, когда сажусь на мягкое сидение. И правда, за всей суетой, я выбежал как есть: в домашних штанах в клетку, белой футболке и постиранной серой толстовке на молнии, даже не застегнув её, чтобы скрыться от холода. А ведь уже почти середина октября, не самое жаркое время. — Возле воды холодно. Может, сходишь переодеться? — Нет, — если зайду в дом, то уже не смогу выйти, не хватит смелости. Да и что таить, совесть проснётся. — Поеду так, — скатываюсь по креслу немного ниже, отчего толстовка чуть поднимается, скрывая мои щёки от Чона. Мы выезжаем на дорогу. Я стараюсь незаметно повернуться к Чонгуку, чтобы взглянуть на него. На нём такая же простая одежда, как на мне, но вряд ли домашняя, скорее повседневная, он ведь не бежал сломя голову на встречу, а, наверняка, спокойно переоделся с офисной одежды в ту, которая на нём сейчас: спортивные штаны с белой полоской по шву; лонгслив чёрного цвета, рукава которого были сейчас закатаны чуть выше локтей. На голове чуть взъерошенные волосы, которые выглядят мягкими на ощупь. — Почему вдруг решил написать? — спрашивает, нарушая тишину он, не отрываясь от дороги и выкручивая баранку влево с улицы, на которой я живу. — Просто… захотелось, — отвечаю, а потом решаю добавить: — Вспомнил о вас, и захотелось, — и отворачиваюсь, поджав губы, потому что неловко до ужаса. Не уверен, но такое чувство, будто он повернулся, чтобы увидеть мою реакцию. Быть может, я себя накручиваю, но такое чувство, словно с ним я становлюсь совершенно другим человеком. Менее вспыльчивым, наверное. Но с ним нет поводов злиться как таковых, кроме его чрезвычайной уверенности, хотя и она не достигает точки «бесит настолько, что я щас взорвусь». Господин Чон не бесит, он… он просто есть и всё. Мне больше нечего добавить. Такое чувство, что я смирился с тем, что меня к нему начало тянуть после нашей единственной прогулки, и это странно, не могу пока принять этого. — Я хотел сказать ещё в прошлую нашу встречу… — говорит Чон, а я поворачиваюсь на него. — Опустим формальности. Мне неловко, что ты обращаешься ко мне на вы, когда мы в равных правах друг перед другом, — ему неловко? — Зови меня Чонгуком, хорошо? Думаю, когда между нами сотрутся границы вежливости, станет куда проще общаться. Наверное, он прав. С загонами о возрасте и статусе я слишком много заморачивался над самыми простыми вещами, например, как приветствие, обращение или тема, которую не принято обсуждать в обществе или с кем попало. Но Чонгук же не «кто попало». Теперь. — Хорошо. Мы снова замолкаем. Я вспоминаю нашу прошлую встречу. На ней всё было так легко. То есть сначала трудно, а потом легко. Но в итоге всё же было хорошо? Почему я вдруг задумался об этом? Это ли волнение от того, что я снова рядом с ним? Опять стук сердца в ушах — от взгляда, мельком кинутого на него. Я начинаю подмечать его красоту снова, но уже в простой, а не офисной одежде. Он расслаблено ведёт авто, следит за дорогой. А у меня зарождается внутри чувство, что всё может получиться. Всё — это общение, может быть, отношения, потому что он прав, будь я к нему равнодушен, не мучился бы от бесконечных размышлений о нём и о нас. Но ведь так быстро всё не случается, не бывает. И у нас с ним не так, нет ведь любви с обеих, да даже только с одной из сторон! Есть только взаимная симпатия друг к другу просто потому что… Потому что я красивый, а он умный? Так, получается? Но он тоже отметил интерес ко мне, как к личности и собеседнике, поэтому уже не стоит считать мою внешность основной причиной продолжения нашего общения. Что ещё я могу отметить, так это то, что мне нравится, что Чонгук не спрашивает о родителях. Отпустили ли они меня, знают ли об увлечениях (если его так можно назвать) своего сына, о его ориентации. И я рад этому, меня бы очень дискомфортили подобные разговоры, учитывая то, что меня до ужаса смущает наша разница в возрасте. Не хотелось бы, чтобы Чонгук относился ко мне, как к ребёнку, опекал хлеще родителей и снабжал беспрерывным строгим контролем. Пока что за ним такое не наблюдается, и… А что «и»? Как признаться хотя бы самому себе, что мне хочется пойти навстречу и не разочароваться? Захотелось ещё после нашей прогулки, но тогда это было под большим сомнением. А сейчас я могу расставить некоторые точки над «и», выделить свои плюсы, минусы и привести сравнение… да вот даже с Чимином, с которым меня так упорно сталкивают лбами мама и папа. И по положительным качествам Чонгук у него явно выигрывает. Странно, что я вообще трясусь об этом. Не похоже на меня. Но, опять же, с ним я становлюсь кем-то другим, каким-то новым Тэхёном, которого не знает Сумин, которого не знают родители, и которого не знаю даже я сам. Он настолько далёк от меня привычного, что становится сложно разобраться в его желаниях и чувствах, которые он испытывает к Чонгуку. Я привык думать, что при знакомстве с людьми в каждом человеке зарождается маленькая новая личность, которую он прорабатывает при общении с новым знакомым, развивает и подбирает подход к незнакомцу в индивидуальном порядке. Модель поведения с разными людьми отличается, как, например, моё отношение к Сумин и родителям: с последними я не могу быть столь своевольным и раскрепощённым в словах, как с подругой, не позволяю себе ругаться, язвить и срываться на них (на Сумин тоже, но иногда бывают моменты, когда она невыносима). Так мы подбираем подход к каждому. И мой подход к Чонгуку… не такой, как к другим, почему-то. Скорее всего на него повлиял тот факт, что я знаю, чего от меня хотят — отношений, и поэтому я стараюсь как-то соответствовать образу идеального партнёра? Хотя мы ещё даже не пара. Я будто хочу казаться лучшей версией себя, но вдруг я не кажусь, а становлюсь? Люди в нашей жизни появляются не просто так, каждый встречный человек, с которым мы контактируем, послан для какой-либо цели. Может ли быть такое, что Чонгук послан для того, чтобы сделать меня лучше? — Я… — речь даётся тяжело после долгого молчания и неуверенности, ставшей поперёк горла. Чонгук поворачивает ко мне голову, мы стоим на светофоре, поэтому он не упускает возможности на меня взглянуть. — Я хочу сказать… — снова замолкаю, потому что не могу я так. Слишком сложно и страшно. Впереди загорелся зелёный, но мы не трогаемся с места. — Я думаю… Думаю, от того, что мы просто попробуем, ничего плохого не будет. Насколько же это было ужасно! Промямлил обыкновенную фразу, в которой не было ничего сложного! О, какой позор. Чонгук думает несколько секунд, за которые опускает взгляд на мои сцепленные друг с другом ладони, поднимает на дорогу, и в итоге, приводя ламбо снова в действие, отвечает: — Хорошо. Только мне от его «хорошо» ни горячо ни холодно, мне вообще никак. Своим «хорошо» он совсем не успокоил и прозвучал настолько монотонно, будто ему нет дела до меня и моих слов. Или я себя уже накручиваю? Глубокий вдох-выдох. Я устало опускаю веки и закрываю лицо руками. — Ты молодец, Тэхён, — говорит вдруг Чонгук, привлекая моё внимание. Я чуть убираю ладони от лица, повернув к нему голову. — Молодец, что смог сказать это мне. Я очень ценю это. И ты тоже цени. Раз уж смог произнести то, что даётся тяжело, вслух, значит, это стоило огромных усилий и должно пойти на пользу. Он… что? Я… у меня нет слов, чтобы как-то описать то состояние, в которое я сейчас впал. С виду, конечно, наверное, не скажешь, но я поражён. Очень. То есть… Чонгук, он… Не могу описать, просто не могу. Его проницательность меня обескуражила. Кажется, я настолько выпал из реальности после своего внезапного признания и ответа Чонгука, что не заметил, как мы свернули к набережной. Чонгук оставил машину на стояночном месте у обочины, где проходил тротуар, и вышел из машины, с заднего сидения взял свою куртку и что-то достал из багажника. Я всё это время сижу внутри и не знаю, как заставить себя пошевелиться. Слева за окном необъятная чернь воды, идущая сразу после полосы рассыпчатого тёмного песка. А я всё ещё легко одет и думаю, что, скорее всего, быстро замёрзну, когда выйду — после Чонгука в машину проник слабый промозглый ветерок, от которого у меня до сих пор мурашки по коже. Наверное, безрассудно было выходить так, в чём есть, на мне из тёплого только серая толстовка на молнии, в которую я кутаюсь, как в плед, прежде чем выйти наружу. Осень остро ощущается именно в погоде вечером. Если днём ещё более-менее остаточное тепло держится, то ближе к полуночи температура резко понижается до десяти градусов, иногда и ниже. А возле воды — ещё холодней. Я смотрю поверх капота — на реку Хан вдали. До неё едва доходит свет фонарей, у которых мы остановились, в такое позднее время людей на пляже можно сосчитать по пальцам, поэтому их тени лишь изредка бросаются в глаза, оставаясь в большинстве своём для меня незаметными. Я слышу её тихий шум, как прибивают к берегу волны. Никогда не был романтиком, медитатором или кем-то в этом духе, но сейчас чувствую себя по-настоящему одухотворённо, слушая едва уловимый звук воды. Холодный ветер задувает за шиворот и бьёт в спину, я тут же горблюсь, пряча в «ямке» ключиц голову и обнимая себя руками. На плечи ложится что-то тёплое и тонкое — плед. Чонгук, обошедший меня со спины и возникший перед лицом, запахивает его края у меня на груди, а потом смотрит точно в глаза и ловит мою реакцию на свой жест. На губах мелькает тень улыбки. — В следующий раз одевайся по погоде, — говорит он. — Какой смысл в поездке к реке, если ты будешь концентрироваться на том, что тебе холодно, и искать способ согреться вместо того, чтобы отдохнуть? Меня вдруг тянет улыбнуться, но я пресекаю попытку уголков губ скользнуть вверх и лишь скромно благодарю за заботу с его стороны. Стараюсь не задумываться о смысле поступков, цели, которой добивается этот человек, а просто принимаю заботу и внимание. Даётся немного туго. Непривычно. А после — мы идём к ней. К реке, что манит своей необъятностью и красотой, но также страшит глубиной и неизвестностью, тайнами, которые в себе таит. Ночью даже чаек не слышно. Гул проезжающих редких автомобилей остаётся позади, перед нами чернеющая водная гладь, неровно идущая трещинами волн, чьи пенистые воды оставляют влажные следы на песке. В отражении мелькают огни Сеула, не позволяя ночи поглотить землю, на небе россыпью поблёскивают звёзды, луна, совсем маленькая, повисла в статичном состоянии над головами. Тихо, спокойно. — Ребёнком я любил сюда сбегать, — говорит Чонгук, когда мы идём вдоль берега. Я — укутавшись в плед, он — засунув руки в карманы расстёгнутой куртки. — Наш дом был недалеко отсюда, поэтому мне не составляло проблем прийти сюда по возникшему желанию и просто посидеть на берегу. Ты когда-нибудь был здесь ночью? — поворачиваемся друг на друга по инерции, что обычно возникает во время диалога. — Не приходилось, — отвечаю, опуская голову в кеды, тонущие в неровности песка. — Сейчас тут спокойней, чем днём, — поворачиваюсь и не могу увести взгляда от чарующей мглы, где небо сливается со стихией, стирая абсолютно все границы между небом и землёй. Так бывает и у людей. Когда в дневное время суток мы строим правильные образы, высветляя своё честное имя тем, что верно, что не аморально и небезрассудно — ночью мы снимаем все запреты и позволяем себе быть теми, кто мы есть, мы позволяем себе отдохнуть без масок. Именно ночью перед сном мы чаще всего задумываемся о жизни, о её течении и том, насколько она у нас хороша. Как бы я поступил в той ситуации когда-то давно, если бы мыслил, как сейчас? Как бы я поступил, будь у меня такая-то возможность? Как ко мне отнеслись бы, сделай я вот это? И эти вопросы могут лезть в голову до бесконечности, пока на то есть воля фантазии и работа подсознания. Ведь подсознание — это как раз то, что мы есть — наши эмоции, чувства, мы настоящие. И когда мы задумываемся о правильности или неправильности своих поступков, мы прислушиваемся к себе, нашему подсознанию, судя уже не по нормам морали, не по разуму — а сердцем, чувствами. Ночь стирает все границы, раскрепощает зажатых и направляет заблудившихся, словно Полярная звезда. Ханган разрывает границы между собой и сушей. А смогу ли я размыть границы между нами с Чонгуком? Я уже стал так часто задумываться о нём, что это потихоньку входит в привычку, что-то обыденное, как кофе по утрам или проверка соцсетей. Чонгук обосновывается в моей жизни, понаблюдав со стороны, а сейчас делая поступательные шажки в мою сторону. И если раньше я хотел бы его оттолкнуть, то сейчас я буду стоять, не идти навстречу — на это я пока не готов, — не увиливать, а принимать. — Здесь нет такой суматохи, как днём, — соглашается он, вернув меня в реальность. — Почему ты согласился поехать? Не боишься, что увезу куда-нибудь в лес? Это заставляет меня усмехнуться. Никак не забудет мои параноидные мысли. Это заставляет почувствовать даже слабый укол стыда — я мог оскорбить его этим. — Сильно задело, что я думал о педофилии и маньячестве? — Не сильно. Это забавно, однако не лишено смысла. Ты правильно делаешь, что не идёшь сломя голову на встречу к какому-то незнакомому мужчине с сомнительным предложением, а сначала прощупываешь почву, чтобы понять, можно ли ему доверять. — Доверие ведь нужно заслужить, так? — Так, — кивает, как ребёнку, в ответ. — Я смог это сделать, учитывая то, что сейчас ты идёшь рядом не сомневаясь? — Одной встречей все проблемы не решишь, и уж тем более не получишь полную уверенность в человеке. Я не могу быть уверен, что передо мной не играли другую роль — праведника, чтобы показаться нормальным, а потом так же заманить в лес и убить… — и тем не менее я не склонен думать, что Чонгук маньяк, хоть убейте. — Ах… И мне почему-то кажется, что ты… — как же непривычно обращаться к нему неформально, — на такое не способен. Хочется в это верить. Не знаю… — последнее на грани слышимости. Может, почувствовав тепло и внимание, я просто начал тянуться к человеку, потому что нуждался в этом всё время, а теперь могу получить? Иначе как объяснить доверие, которым я проникся к Чонгуку за один только вечер, проведённый с ним? Только тем, что потянулся к теплу, которым он меня одарил тогда, ненавязчивым, которое проявилось не столько в действиях, сколько в словах. В тот день. Сейчас… Сейчас мы на перепутье между водой и сушей, на границе. На моих плечах плед, а по левую сторону шуршит тихо куртка Чонгука. Его внимание к деталям; интерес не просто к моей внешности, но и личности; попытки построить здоровое общение, основанное на взаимопонимании и располагающем отношении друг к другу; тёплый взгляд; слабые улыбки, от которых я каждый раз хочу смутиться; ненавязчивость; то, что он даёт мне время на осмысление. Это ведь… просто человеческое отношение, так что же в нём такого особенного, почему меня это так до глубины души трогает? — Хочется верить? — переспросил он. Внезапно его голос стал глубже, бархатистей, так, будто он удовлетворён моими словами. — Верить и попробовать, — говорю снова. — Попробовать… — задумчиво так же повторяет, заставляя сердце от волнения забиться быстрей. Узнай кто из моих знакомых о таких переменах — не поверил бы! — Позволишь взять тебя за руку ещё раз? — спросил Чон, вынув руку из кармана и перевернув её ладошкой вверх. Особенно громкий удар отозвался в груди. Я безмолвно протягиваю ему свою ладонь, не отрывая при этом взгляда от его улыбающихся глаз. И всё было бы хорошо, если бы я не запнулся о собственную ногу, споткнувшись, совсем утонув в речной мгле, что была такой же бескрайней, но ограничивалась лишь двумя зеницами на чужом лице. Чонгук улыбается, я вижу, как он подавляет смешок, а сам чувствую себя до ужаса неловко — это ж надо такой момент угрохать! Слышу, что он всё-таки не сдерживается и тихонько прыскает, отвернув голову и притянув к губам пальцы другой руки. Но я, вспомнив свой полёт, вдруг тоже начинаю улыбаться, чувствуя, как краснеют от стыда щёки. Мы проходим вдоль берега около километра и возвращаемся обратно, тогда уже и температура стала ниже, и ветер суровей. Мы редко переговаривались с Чонгуком, делясь только своими впечатлениями от ночной прогулки. В моменте, предавшись воспоминаниям, я рассказал, как Сумин уронила на этом пляже свой бенто-торт в песок, а потом мы съели мой напополам вместе. Чонгук поделился мнением об одной кондитерской, в которой берёт уже долгое время десерты и угощения для коллег по работе или друзей на праздники, сказал, что мы туда как-нибудь заедем, и он угостит меня их фирменными кексами с воздушной глазурью, которые больше нигде так хорошо не делают. А я с ним согласился. В машине я блаженно падаю на сидение, выдыхая и устало слепляя веки. Нагулялся — это слабо сказано, я вдоволь находился по песку, полюбовался ночной рекой, побыл наедине с Чонгуком, замёрз, разумеется, и уже на грани от того, чтобы заснуть, если честно. Чонгук без слов садится в машину, точно так же, как и до этого, бросив свою куртку на заднее сидение, и на панели приборов нажимает какую-то комбинацию кнопок, после которой в машине начинает теплеть. Дорога домой занимает куда больше времени, чем это было, когда мы ехали на пляж. Или же мне так кажется в полудрёме? Но ведь должно же быть наоборот, для меня, сонного, эта поездка должна пролететь как один миг. А потом я понял — Чонгук меняет направление пути, петляя дорогами, чтобы мы побыли дольше вдвоём. Я моментами поглядываю на него: расслаблен, красив, непринуждённо выкручивает баранку руля влево одной рукой, косит взгляд в мою сторону, а мне уже неважно становится, что я могу с ним вдруг столкнуться. Как там говорят? Животные готовы уснуть рядом с вами только тогда, когда полностью доверяют вам? У них это на уровне инстинктов, они чувствуют, кому можно довериться, а кому нет. Людям в этом отношении иногда нужно больше времени, чтобы довериться, а некоторых только пальцем помани, они будут тут же готовы на всё. Я не отношу себя ни к первым, ни ко вторым. Потому что я не знаю, как так вышло, что сначала я был готов держаться на расстоянии пушечного выстрела от Чонгука, а сейчас готов и, кажется, хочу попробовать с ним построить что-то?.. Отношения пока слишком громкое слово, может, союз… И всё же, я готов довериться и пойти навстречу. Пока меня, возможно, везут в лес, чтобы убить и где-нибудь выбросить, я, слушая размеренное биение своего сердца, верю человеку в полуметре от себя и чувствую тепло его ладони на коже своей левой руки, медленно выпадая из реальности. Я снова начинаю засыпать…***
— Тэхён. Тэхё-ё-он, — тихим мурлыканьем звучит на грани сна и реальности. Я открываю с трудом глаза, понимаю, что, оказывается, крепко уснул. Я всё ещё в машине Чонгука, рядом с ним, сидящим на водительском сидении в полуобороте лицом ко мне. Кажется, он немного наклонялся ко мне, чтобы разбудить, поскольку сейчас отклоняется чуть назад. — Мы приехали, — оповещает так же тихо-тихо, будто боится спугнуть тишину, которая до этого царила в салоне. Я поворачиваюсь в другую сторону, к окну, за тонированным стеклом — мой дом. Этот вечер подходит к концу, небо начинает потихоньку светлеть, границы в мире вновь приобретают чёткость. Сколько же мы так прокатались, что уже начало светать? Небо из иссиня-чёрного становится тёмно-синим, переходя в лиловый, а затем рыжий. — Мы так долго ехали? — спрашиваю, с окна переводя внимание на Чона, а сам ненароком отмечаю свою неестественную для езды в машине позу — я успел когда-то снять обувь и залез с ногами на сидение, прижав их к себе и расположившись боком, фактически лёг, а потом тут же отмечаю немного опущенную спинку сидения — Чонгук позаботился о моём комфорте, наверняка. — Ты почти сразу уснул, как мы выехали с пляжа, не стал тебя будить сразу, заехал кое-куда только и сразу сюда. Кое-куда — это в другую часть Сеула, раз уж мы около трёх часов ездили?.. Будто отвечая на мой не озвученный вопрос, он перегибается через наши сидения назад и шелестит целлофаном, а потом протягивает мне пакет с какой-то коробочкой внутри. Я сейчас немного не настроен мыслить, но нюх не обманешь, внутри что-то съедобное и, кажется, сладкое. — Десерты, о которых я тебе говорил, — поясняет Чонгук. — Попробуешь утром с чаем. Иди домой и ложись спать, а то сейчас снова уснёшь, — опять улыбается тепло, что в груди щемит. А мне не хочется уходить от слова совсем, я бы и дальше спал в его машине до самого утра, пока солнце не слепило глаза, но такие факторы как родители и школа встают препятствием на пути и приходится прощаться с моим… компаньоном? Собеседником? Другом? Кто он мне сейчас, на данном этапе наших отношений?.. Нет, сейчас о таком думать я точно не могу. Ни о чём не могу и не хочу. Хочу только спать. Собрав силы, я выхожу из тёплой машины, тут же ёжась от холода, и вспоминаю, что укутан в чужой плед, заметив его лишь из-за запаха салона ламбо, которым пропиталась мягкая ткань. Я не успеваю даже сообразить, чтобы вернуться и отдать его, как машина Чонгука трогается с места и уезжает. На пустой улице среди домов повисает тишина, нарушаемая лишь криками ранних птиц. Дома я ставлю коробку — как потом оказалось — кексов в холодильник, а сам иду в комнату досыпать два часа до будильника, после которого нужно будет просыпаться в школу. На ладони фантомное тепло от чужой ладони, в носу всё ещё стойкий запах слабого парфюма, в мыслях пред сном — образ человека, о котором я стал думать до ужасного много, но который не вызывает отвращения и начал вдруг манить к себе.